Юлий Буркин
ПРОСТИ МЕНЯ, МИЛЫЙ МОЛЛЮСК

Несмотря на все вышесказанное, я ухитрился в нее влюбиться. Именно «несмотря». Головой своей, только-только обрастающей, понимаю, что «не моё», а поделать с собой ничего не могу. И я знаю, почему это случилось. Потому что ни на миг, ни на полмига не промелькнуло во взгляде ее серых глаз, в голосе, в улыбке того покровительственного, характерного для «красавиц», выражения, которое я терпеть не могу.

Если бы меня не вынудили с ней общаться, я бы никогда и не подошел к ней сам. Но на европейских гастролях нашей группы, в Гамбурге, я встретился с моим старым знакомым — Герой. Когда-то мы вместе учились в школе, но не виделись уже много лет, со дня его отъезда в Германию. И он познакомил меня со своей длинноногой (хоть и не настолько) женой Моникой, в которой души не чает. А у Моники нашлась младшая сестренка Нелли. Вот о ней-то я и рассказываю.

Гера с Моникой — люди вольные, и они с удовольствием стали кататься по Европе вместе со мной — с концерта на концерт. Гастроли десятидневные: Париж, Амстердам, Осло… Они вполне могли себе это позволить. Честно говоря, я не знал, чем они зарабатывают на жизнь, но меня это и не интересовало.

А в свободное от концертов время они таскали меня на экскурсии. В основном, по ресторанам. И чтобы мне не было скучно, возили с собой, как бы специально для меня, молчаливую рослую Нелли. Ну, не для меня, конечно, в полном смысле этих слов, а для компании. Ведь двое, пусть даже и ничем не связанных между собой, разнополых молодых человека гармонируют с супружеской парой все же лучше, чем один одинокий мужчина.

И мы общались с ней. Куда было деваться? Но довольно скоро, двумя-тремя удачными фразами она уничтожила мое предубеждение. Никакого самолюбования. Абсолютно адекватное восприятия себя в этом мире. Например, тогда, когда я брякнул ей про подмышки, ну, что, мол, у нее там не пахнет, она отозвалась без паузы: «У тебя насморк».

… Уже дня через два после знакомства я не замечал этой ее долговязой псевдокрасоты и преспокойно общался с ней, «как с человеком», благо, русским и немецким она владеет одинаково.

— А в школе тебя не дразнили? — спросил я, танцуя с ней в очередной раз.

— Конечно, доставалось, — призналась она. — Класса до шестого я была «гадким утенком». Зато уже в восьмом все мальчишки бегали за мной. Но я слишком хорошо помнила, какие они идиоты, и моя девственность им не досталась.

— А кому она досталась? — живо поинтересовался я. Так, для поддержания разговора.

— Никому, — с невозмутимой улыбочкой откликнулась она. Я хотел было объявить ее лгуньей, но она продолжила:

— В тринадцать лет я подверглась процедуре искусственной дефлорации. Пошла в больницу, написала заявление. Я хотела быть хозяйкой своей судьбы.

— Нелька у нас умница, — вмешался в разговор Гера. Танец закончился, мы возвращались к столику, и он, видно, уловил лишь конец фразы. — Она все сама делает. Абсолютно всё. — И он глянул на нее каким-то странным долгим взглядом. Но тогда я не придал этому значения. А он закончил: — Она — главное наше богатство.

Ещё мне понравилось, что она не восхищалась нашей музыкой. Но и не ругала. И равнодушной, в то же время, не была. Ей нравилась наша музыка, но она не ходила на все наши концерты подряд, чаще отсиживаясь в отелях. И она не считала нужным непрерывно говорить мне о том, какие мы великие, как это обычно делают другие девицы, познакомившись с кем-то из группы. Мы находили с ней другие темы. В конце концов, у меня есть младшая сестра.

Я рассказал ей о страшной Игре, которая чуть не отняла, а, возможно, все-таки, и отняла у меня Лёльку, и Неля призналась, что тоже прошла через это, но смогла отказаться от иллюзорного мира. Мы говорили о наших прошлогодних гастролях на Марс и о ее недавней поездке на Новую Гвинею, о модных квази-опиатах и о пластической живописи, о литературе прошлого века и о литературе века настоящего. Оказалось, что наши взгляды очень близки. И не нарочито, все совпадения были явно случайными… Но нам обоим было это подозрительно. Тогда мы договорились написать на бумажках то, что нам нравится больше всего на свете (десять пунктов в столбик), а потом сравнить. Это было в очередном пустом кабачке, и Гера с Моникой удивленно поглядывали на нас, когда мы, вооружившись ручками и бумажками, разошлись по разным столикам.

Потом мы вернулись к ним, обменялись листочками… И я не поверил своим глазам. Под цифрой «1» у нее значилось: «тигрята». То же самое было написано под цифрой «1» и у меня… Что может быть красивее и милее тигренка, когда в нем еще не проснулся хищник?.. И вот тут-то я окончательно понял, что люблю ее.

И как-то автоматически у меня появилась идея, что с ней необходимо переспать. А почему, собственно, нет? Я одинок (в смысле прочных связей с представительницами противоположного пола), она, насколько я понял, тоже. Вот и славно. А вдруг в постели нам будет так же хорошо, как за разговорами?

Но было одно «но». Делать это нужно было буквально немедленно. Ибо к тому моменту, когда я окончательно утвердился в этой идее, мы находились в Венеции, наши европейские гастроли подошли к концу, и нам оставался лишь один, заключительный концерт.

Признаться, в последнее время я сильно отдалился от остальной команды. Мне было интересно проводить время с Нелей, в крайнем случае, в обществе Геры и Моники. И мне вовсе не хотелось смешивать эту компанию с поднадоевшими за годы совместной работы коллегами. Не было к тому рвения и у обеих сторон. Меня это вполне устраивало, хотя я и ловил на себе насмешливые взгляды «братьев по цеху».

Так вот. Последний концерт. Все прошло, как всегда, гладко. В принципе, мы уже дошли до такого уровня, когда можно особенно и не напрягаться. Многотысячная толпа приходит на концерт не для того, чтобы слушать музыку: это можно делать и дома, причем продукт будет даже более качественным. Они приходят для того, чтобы, во-первых, лицезреть нас воочию, а во-вторых, получить в кровь порцию адреналина. И они получат ее, что бы мы ни делали. Мы можем просто молча стоять на сцене, толпа все равно будет бесноваться, заряжая возбуждением самою себя…

Одни критики после этого заявят, что мы превзошли себя, вписавшись в вечность своим лаконизмом, другие обругают нас грязными словами… Их будет примерно поровну — тех, которые будут хвалить, и тех, что будут хаять. Но точно та же пропорция будет и если мы будем лезть из кожи вон, играть как боги и выкладываться на всю катушку… Так есть ли смысл? Но и скандала тоже не хочется, потому мы честно, пусть и без особого энтузиазма, отработали этот концерт на свежем воздухе. Что и говорить, это красиво, когда, ночные фейерверки отражаются в воде каналов, и кажется, что ты находишься посредине ствола разноцветного огненного дерева…

Но любовался я вполглаза. Работая на автомате, весь концерт я напряженно думал лишь о том, как же мне оказаться сегодня между тех тонких ног. И чтобы не обидеть их обладательницу. И чтобы иметь равные шансы как на продолжение, так и на отступление. И чтобы не было пошло. И чтобы то, и чтобы это… А главное, я почему-то был уверен на все сто процентов, что идея эта мучает меня и только меня, а предмет моего вожделения давно уже спит и видит тихие-тихие прозрачные сны.

В конце концов, когда концерт закончился, я отловил нашего местного партнера, импресарио сеньора Тито Галоцци, с которым слегка подружился, и рассказал ему все, как на духу. Просто, чтобы выговориться.

— Серджио, — сказал он, выслушав меня. — Ты и вправду великий. Только великий русский при твоей-то славе станет мучиться такой безделицей. Я все устрою. Считай, что девушка твоя.

И он изложил мне план. И сделал все именно так, как задумал. И все должно было свершиться по его сценарию, если бы не один нюанс…

Наша гондола подплыла прямо под Нелины окна, благо я и Герино семейство остановились на втором этаже старинной шестиэтажной гостиницы. Взял аккорд нанятый гитарист, быстрым тремоло вторила ему мандолина, грубо и окончательно вспугнули тишину надтреснутые литавры и флейтовая трель… Из окон, в которых горел свет, выглянули любопытные, на балкон вышла парочка, загорелись темные окна… Престарелый тенор, встав рядом со мной, запел знойную серенаду, в которой особенно часто повторялось слово «Нэ-э-эйлллья-а-а-а» с чудовищной глубины вибрацией в конце.

Вот, наконец, вспыхнули огни и в её номере. Она вышла на балкон. Лица ее не было видно совсем: была различима лишь тонкая фигура в зеленоватой дымке пеньюара, который, в льющемся из ее комнаты свете, стал практически прозрачным, да трепещущие на ветру волосы. И только тут я окончательно решил для себя, что ее телосложение отнюдь не уродливо. Вот и седой романтический тенор, закончив выводить рулады, пощелкал языком и, показав на нее толстым пальцем, сообщил мне:

— Сеньорита беллиссимо!

— Сам знаю, — ревниво откликнулся я.

Тут по сценарию Тито Неля должна была скинуть мне с балкона веревочную лестницу. Оказывается, о наличии таковой здесь предупреждают всякую въезжающую одинокую женщину. Но этого не произошло. Пауза затягивалась.

— Неля, — негромко позвал я.

Тишина. Но этот вариант сценария был продуман тоже. Лестницу сбрасывают не обязательно после первой серенады, порою девушку берут измором. И тенор заголосил было вновь… Но его прервал голос Нелли.

— Заткни его, Сергей.

Я выполнил ее пожелание с абсолютной точностью — зажав певцу рот.

— Чего ты хочешь? — спросила она в возникшей тишине очень мрачным голосом.

Я не знал, что ответить. Точнее, знал, конечно, да прямо отвечать не хотелось. Но она и не стала ждать.

— Ладно, лезь, — сказала она, и веревочная лестница, разматываясь, наконец-то полетела вниз. Инструменты взревели мажором.

— Браво-брависсимо, браво-брависсимо!.. — привычно заорал тенор партию из «Севильского цирюльника», но я, почувствовав заданную Нелей тональность ситуации, зажал ему рот опять. Тут же смолкли и инструменты. Неля ушла в комнату.

Чувствуя себя полнейшим идиотом, я полез вверх.

— А через входные двери мы не умеем? — спросила она, сидя на кровати, когда я шагнул с балкона в комнату.

— Ну-у, — замялся я, — это не так…

— Романтично? — подсказала она.

— Да, — кивнул я, снимая с плеча сумку с шампанским и фруктами.

— Черт бы тебя побрал с твоей романтикой, — покачала она головой, и я вспомнил поговорку Пилы: «Такую романтику я не люблю…». — Всё испортил. Как жаль…

— Но почему?! — вскричал я. — Что я испортил?! В конце концов, я еще ничего и не сделал! Я могу просто уйти, и все останется так, как было, хотя мне этого, признаюсь, и не хочется. — Я почувствовал, что разговор начинает входить в естественную колею.

— Я, я, я — сплошные «я», — отозвалась она. — А я? Ты спросил, чего хочу я? Да, я могла бы сейчас скорчить из себя недотрогу, и все исправилось бы. Но понимаешь, я не могу врать. Вообще не могу, не умею, это клинический случай. Если приходится, я болею от этого. А тебе не могу врать тем более. Потому что я влюбилась в тебя. И я хочу тебя.

Я шагнул к ней, но она остановила меня властным жестом.

— Стой! Да, я хочу тебя. Да, я влюбилась. Но есть нюанс. И я знаю, что теперь ничего между нами не будет, потому что ты такой же, как все. Потому что ты возненавидишь меня, когда я объясню тебе, в чем дело. А мне придется.

Я слушал ее, еще ничего не понимая…

— До окончания цикла осталось каких-то два месяца, — продолжала она говорить загадками, — а потом я сама прилетела бы к тебе в Россию…

Наверное, она надеялась, что я уйду, не дослушав, не поняв… Но по дурости своей я остался. И тогда она сказала:

— Я ношу вещь. В себе.

— Что? — не въехал я сперва.

— Вещь в себе. Ношу, — повторила она и униженно склонила голову. — Я думала, ты в курсе.

И тут, наконец, я все понял. Господи ты Боже мой, неужели же все так просто и гнусно?! Словно пазлы совместились в верном порядке, и из разноцветных разрозненных фактов и фактиков появилось единое полотно. «Женщина-моллюск». Это самый грязный криминальный бизнес, какой только можно себе представить. Так вот что имел в виду паршивец Гера, говоря, что она — их единственное богатство… Меня замутило.

— Зачем?.. — простонал я и тут же был вынужден выскочить обратно на балкон. Я стоял, перегнувшись через перила, но меня так и не стошнило, видно мне помог свежий воздух.

— Зачем? — услышал я ее приглушенный голос из комнаты. — А ты когда-нибудь был нищим?

Я сделал еще пару глубоких вздохов, потом обернулся и ответил:

— Но не такой же ценой…

— Что ты об этом знаешь? Почему какому-то морскому моллюску можно вынашивать в себе жемчужины, а нам нельзя?

— Да потому что мы — не моллюски! Ты должна вынашивать детей. А это… Это же хуже проституции!

— Что значит, «хуже проституции»? Что ты понимаешь, проклятый ханжа? Это моё тело, и я вольна распоряжаться им так, как мне заблагорассудится.

— Вот и распоряжайся, — согласился я остервенело. — А меня уволь.

— А тебя кто-то звал? — спросила она агрессивно. И мне нечего было ответить ей. Но она вновь заговорила сама, сменив тон:

— Ты думаешь мне это нравится? Думаешь, мне не больно?! Я бы с удовольствием вынашивала в своей матке детей, но почему-то деньги платят не за детей, а за драгоценные камни.

— А если бы платили за дерьмо… — начал я, и она закончила так, как я и ожидал:

— Дерьмо бы и вынашивала. А сейчас, кстати, этим занимаешься ты. Проверь свои почки и желчный пузырь. Уверяю тебя, ты обязательно найдешь там камни или хотя бы песок. Только они гроша ломаного не стоят. Это шлак, грязь. А во мне зреет прекрасный изумруд. И я горжусь своим волшебным даром. Я могу создать в себе все, что угодно — от самоцветов до человека.

— Не надо врать, — поморщился я, вернувшись в комнату, и, брезгливо сторонясь сидящего на кровати существа, двинулся к двери. — После той перестройки организма, которую ты совершила, ты уже никогда не сможешь иметь детей.

— А вот это, любезный мой русский друг, чистейшая ложь, — отозвалась она с неприятным смешком. — Хотя ты, конечно, и не поверишь мне. Если я решу вернуть себе функцию нормального деторождения, мне понадобиться лишь чуть больше года специальных процедур.

— Ты не человек, ты изменена на генетическом уровне!

— Не на генетическом, а всего лишь на эндокринном. Это все вранье официальной прессы. Нас ненавидят и внушают ненависть к нам лишь потому, что мы — угроза добывающим самоцветы монополиям. Да, некоторый риск для детородной функции есть, но он ничуть не больший, чем, например, при абортах…

Но я уже не слушал ее. Сломя голову, несся я по коридору в свой номер, чтобы схватить вещи и, не медля ни секунды, покинуть эту жуткую раковину. Я надеялся только на то, что она не предупредит Геру, а Гера, испугавшись разоблачения, не попытается меня устранить… Но, слава Богу, все обошлось.

Довольно долго я исправно гнал от себя мысли о происшедшем. Но я много читал о камнях. И вычитал, например, что изумруд — камень честных людей с абсолютной ясностью мыслей и чувств. Он не терпит лжи и по древнему поверью способен превратить ложь в болезнь. А вот если вы честны и прямодушны, он подарит вам ощущение мягкого спокойствия, гармонии с миром, вдохновение и любовь…

Но это всё сказки.

Время от времени я ловил себя на мысленных дискуссиях с Нелей. Но побеждала в них всегда брезгливая тошнота. Тем более, что и о женщинах-моллюсках теперь я знал значительно больше. Неожиданно выяснилось, что на эту тему пишут очень много, раньше я просто не обращал внимания. Оказывается, нет на свете существ более алчных, безжалостных и бесстыдных, чем эти извращенные женщины. Во всяком случае, так о них пишут…

Хотя, написать, конечно, можно все, что угодно. И я все чаще пропускал мимо морально-этические оценки и всяческие ужасы, заостряя внимание лишь на физиологических нюансах. И поражался тому разнообразию версий, которые излагались в прессе под видом истины в последней инстанции. Похоже, ни один из пишущих толком не знал того, о чем вещает. Общей во всех статьях была лишь ненависть, граничащая с ксенофобией.

Сходились, правда, их авторы еще и в сугубо технических мелочах. Так, изумруд, оказывается, растет в теле год и четыре месяца. При этом вырастает до самых разных размеров, в зависимости от, так сказать, «таланта» женщины-моллюска. И еще в одном сходились все: никакой спектральный анализ не покажет разницы между камнем естественно-природным и выращенным в человеческом теле.

… А однажды я получил бандероль из Германии. И все понял сразу. Я вскрыл бандероль и обнаружил внутри простую картонную коробочку, в каких у нас, например, продают гвозди. Открыл ее. Там лежал огромный травянисто-зеленый кристалл. Карат этак в тридцать, не меньше.

Я заставил себя взять изумруд в руки. В бьющих из окна лучах солнца он сверкнул волшебными искрами, и я вдруг увидел в нем глубину венецианских каналов. Говорят, Пушкин был уверен, что весь его талант хранится в перстне с изумрудом. А его камешек был раз в десять меньше этого. Я еще никогда не видел такого крупного и такого красивого камня. Сколько он стоит? Думаю, больше чем я заработал за всю жизнь.

Итак, длинноногий сероглазый моллюск прислал мне своего ребенка. Поистине драгоценного, хоть и странного… Она показала мне, что для нее есть кое-что дороже денег.

Я долго сидел за столом, разглядывая кристалл. Волны брезгливости то накатывали, то отступали. Чувства обострились. Мысли путались, но упрямо текли в одном направлении… Пока, наконец, я не сказал себе: «Она рисковала свободой и здоровьем. Она отдала этому полтора года своей жизни. Она не знала из-за этого нормальной любви. Она носила это в себе. Она создала эту криминальную драгоценность, жертвуя многим. И она, не жалея, прислала ее тебе. А ты сидишь тут и рассуждаешь, достаточно ли она моральна для тебя… Ну, не мудила ли ты после этого?»

«А жива ли она? — вдруг всполошился я. — Может быть, это ее предсмертный дар?..» Но что-то заставило меня успокоиться. Жива. И ждёт. Главное, что должен уметь моллюск — ждать. Но сперва — положить песчинку в нужное место. Или даже отправить ее по почте.

…Кстати, считается, что изумруд повышает потенцию. Причем, это напрямую связано с размером камня… Интересно все-таки, был ли в ее жизни хоть один мужчина? Сперва искусственная дефлорация, потом выращивание самоцветов… Честное слово, я не удивлюсь ничему. Эти мысли возбуждают. А до Гамбурга-то — рукой подать.