Александр Резов
ДВЕСТИ СОРОК СЕДЬМОЙ
Григорий Поликарпович сидел на подоконнике, подставив теплому весеннему солнцу мягкую грудку. Далеко внизу надрывно лаяли собаки, обиженно визжали дети, и нагловатый ветер шелестел молодыми листочками. Сверху доносился лишь сиплый голос Андрея, затянувшего очередную душевную песню о жизни как таковой, и невозможно было слушать его без слез. Поэтому Григорий Поликарпович только смотрел.
Он смотрел на каменный лес, поросший, словно опятами, семействами спутниковых антенн; смотрел на железные реки, сверкающие на солнце разноцветными бликами; смотрел на далекое небо, которое через несколько часов начнет краснеть — то ли от смущения, то ли черт знает от чего. Он просто смотрел и грел свою мягкую грудку.
В окне дома напротив бесстыдно целовались вот уже на протяжении десяти или пятнадцати минут. С одной стороны, наблюдать за этим было неудобно, а с другой — разбирало дикое любопытство, сколько они еще продержатся.
— Григорий Поликарпович, милый, — послышался шепот из-за спины, — там Костика бьют. Разобрался бы.
— Сильно бьют? — безразличным тоном произнес он.
— Уже фингал поставили, нос грозятся разбить.
— Нос… Мда… Раньше думать надо было.
— Ну, Григорий Поликарпович, голубчик!
Голубь утомленно закрыл глаза, вздохнул.
— За что на этот раз?
— За рыбу, — последовал смущенный ответ.
— Куры, мыши, рыба. А потерпеть он не мог?
— Так то ж инстинкты. Неодолимые желания. Вот вы, например…
— Ладно, не начинай, — Григорий Поликарпович нехотя развернулся и запрыгнул в комнату, — халат подай лучше. И отвернись.
Варя, молоденькая аспирантка и соседка Григория Поликарповича по коммуналке, засуетилась, забегала, нелепо замахала от волнения руками, то теребя складки длинной, почти до пола, юбки, то щипля себя за нижнюю губу. Это (суетиться, бегать, махать) получалось у нее, пожалуй, лучше всех в доме. В такие моменты Варя напоминала домашнего хомячка, копошащегося в груде опилок.
Люди говаривали, что, мол, хомячком она и была. Выбегала ночью на лестничную площадку, обнюхивала коврики и обязательно какой-нибудь метила, дабы наутро в своем истинном обличий пройти мимо, брезгливо сморщив маленький носик, с выражением абсолютной непричастности на лице.
Для чего юной красавице совершать эдакое хулиганство никто ответить не мог, зато превеликое множество прочих грехов было незамедлительно записано на ее счет. Ну, забавляется девка, чего с нее взять. Сами в молодости не ангелами слыли.
Голубь, сидя на спинке дивана, беспокойно наблюдал за девушкой. Из приоткрытого окна неприятно дуло в затылок, и перья на спине начинали топорщиться, вызывая неудержимый зуд. А халата все не было. Не было его ни в шкафу, ни на стульях, ни под столом, ни даже за креслом. Поэтому Варя выскочила в прихожую, сдернула с вешалки длинный болоньевый плащ, оборвав в запале петельку, бросила его на диван и тактично отвернулась.
Минуту спустя хмурый Григорий Поликарпович в плаще и тапочках на босу ногу важно следовал за Варей. Лифт в доме сломался еще год назад, и сейчас приходилось спускаться по лестнице с девятого этажа, здороваясь с выглядывающими из квартир любопытными головами. Головы щурили глаза, поводили носами, растягивали в улыбке сухие губы. Кашляли, чихали, сморкались и вновь пропадали за обитыми дерматином дверьми. Странные были головы. Многих из них Григорий Поликарпович целиком-то ни разу не видывал. То ли домоседы, то ли «ночные».
На улице стоял дикий гомон. С полдюжины собак, взявших в круг высокий тополь, что рос у самого подъезда, хрипло лаяли, задрав кверху острые, слюнявые морды. На скамейке, прямо напротив дерева, сидела юная мамаша с ребенком на руках. Ребенок рыдал во все горло, вырывался, но матушка крепко держала свое чадо и даже пыталась укачивать, напевая сквозь стиснутые зубы колыбельную песенку. Там же, на скамейке, невозмутимо беседовали две старушки. Они осуждающе качали головами, причмокивали, и было совершенно неясно, как в подобном гвалте им удавалось хоть что-нибудь разобрать.
— Там, — показала Варя на верхушку дерева. — Загнали, сволочи.
Григорий Поликарпович посмотрел в указанном направлении. Он долгое время вглядывался в листву, щурился, тихо ругался и наконец заметил среди листьев пушистый черно-белый комок.
— А ну слазь! — закричала одна из собак, и Григорий Поликарпович узнал по голосу Сашку Теркова, продавца рыбы в «Полесье». — Жулик!
— Слазь! Иди сюда, кошачья твоя рожа! — завопили остальные. — Не то хуже будет!
— Вор! Вор!!! — не унимался Сашка. — Таким как ты раньше руки отрубали! И правильно делали! Развели тут бездельников!
— Проучим его раз и навсегда! — кричал до боли знакомый голос.
— Ты мне еще за кур ответишь!
— Камнями его, камнями!
— Принесите кто-нибудь лестницу!
Варя умоляюще глядела на Григория Поликарповича, который в раздумье постукивал тапком по асфальту. Шесть собак. Надо же! Видно, Костик и впрямь здорово всем насолил. В первый раз их было всего двое, и Григорий Поликарпович быстро нашел с продавцами общий язык. Объяснил, успокоил, уговорил. Во второй раз пришлось еще и выпить, а потом полночи петь военные песни, звенеть под столом пустыми бутылками, внимать длинным жизненным историям, кивать, выдавливать из себя смех, слезы, бороться со сном и выслушивать наутро яростную ругань соседей.
А в третий раз…
— Ребята, — сказал он негромко, — что за шум? Все шесть голов разом повернулись к нему:
— Гриша, родной, — заговорил Сашка, — давно не виделись.
— Привет, Поликарпыч! — воскликнул знакомый голос. — А ты постарел.
— Не слушай ты его, здорово выглядишь! Мне бы так!
— Как жизнь? Как работа?
— Очень рад познакомиться.
— Яков Васильевич. Можно просто — Яша.
— Да погодите вы, — невольно рассмеялся Григорий Поликарпович. После такой встречи весь воинственный настрой куда-то улетучился. — Я ведь за Костей. Говорят, опять он дров наломал.
— Дров — не то слово, — сказал Сашка. — Он у меня рыбу вот уже месяц тырит. А я думаю: что такое? Привозили вроде пятьдесят, по бумагам — пятьдесят, считаю выручку — сорок семь. Ладно, думаю, сам оплошал, обсчитался, на следующей неделе возмещу. А, на тебе, — Сашка попытался показать лапой дулю, — сорок шесть! Еще с учетом того, что я по восьмерушке накидывал…
— Стоп, стоп, стоп, — затряс головой ничего не понимающий Григорий, — ты мне нормальным языком скажи. Сколько он у тебя утащил?
— Три и четыре, и еще четыре, — принялся считать Сашка. — Пятнадцать. Это за месяц. А кто знает, сколько до этого было, пока я не заметил?!
— Пятнадцать кило или пятнадцать штук? — спросил Григорий.
— Штук. Но они у меня почти по килограмму, — быстро добавил он.
— Хорошо, — сказал Григорий, — сколько?
— Чего сколько? — удивился Сашка. — Пятнадцать килограмм.
— Нет, сколько я тебе должен?
— Поликарпыч, голубчик ты наш, — воскликнул знакомый голос, — мы его проучить хотим раз и навсегда. Я, конечно, одобряю твои доблестные порывы, но кто, если не мы, будет воспитывать нашу молодежь?
— Ну, я бы от возмещения убытков не отказался, — начал Сашка, но его перебили.
— А курей моих кто вернет? Сам растил, между прочим. Вот этими руками…
— С курами мы, положим, давно разобрались, — сказал Григорий Поликарпович, поправляя воротник плаща. — С курами, с цирковыми мышами. Сейчас речь о рыбе идет.
— Согласен я, согласен! — крикнул Сашка.
— Да подожди ты, — огрызнулся знакомый голос. — Мы тут, понимаешь, о будущем молодежи, а он — о рыбе.
— И правда, шел бы ты лучше к своей рыбе, пока остальное не разворовали.
— Да-а-а! — подпрыгнул Сашка. — Ты лучше о курах беспокойся! Кто знает, сколько таких вот Костиков в округе бродит. Сожрут и глазом не моргнут!
Три молчавших доселе собаки, тоскливо переглянулись, в последний раз посмотрели на тополь и затрусили прочь, высунув изо рта розовые языки.
— Понимаешь, Поликарпыч, — говорил меж тем знакомый голос, — сволочей этих с детства запустили. Пороть их надо! Пороть! Пока не поймут! Пока не осознают!
— Пока кур не вернут!
— И деньги за рыбу!
— Боже мой! — закричала вдруг Варя, еле сдерживая слезы. — Что вы говорите?! Зачем все это?! Да вы… Господи… Сколько же можно?! Звери вы, а не люди!
Закрыв ладонью лицо, Варя бросилась к подъезду и рванула на себя дверь. Было слышно, как она, то и дело спотыкаясь, бежит по лестнице, шмыгает носом. Даже ребенок на руках у незадачливой родительницы притих — либо уснул, либо слушал вместе со всеми. Замолчали старушки. Григорий Поликарпович поднял голову и посмотрел на черные окна. Он совершенно отчетливо увидел, как из квартир высовываются любопытные головы и смотрят вслед Варе сощуренными глазами.
— Дела-а-а, — протянул Сашка.
— Отойдет, — сказал знакомый голос.
— А где остальные?
— Ушли ваши остальные, — зло ответил Григорий Поликарпович. — Наслушались.
— Да что вы, в самом деле, — собака со знакомым голосом отошла от дерева, — больно нужен нам этот Костик. Мы тут с вами языками чешем, а работа стоит. Нехорошо получается. Из-за полнейшей чуши, Поликарпыч… Из-за рыбы…
— Рыбу я на тебя запишу, — тихо сказал Сашка, проходя мимо. — Пятнадцать кило.
Утро понедельника выдалось на удивление беспокойным.
Здание Голубятни, в котором работал Григорий Поликарпович, располагалось на углу Гороховой и Лесной улиц. Оно представляло собой стеклянный пятиэтажный дом со множеством дверей и окон, чуть ли не круглые сутки распахнутых настежь. Голуби деловито сновали туда-сюда с зажатыми в клювах, или привязанными к лапам письмами; либо налегке отправлялись за новой порцией корреспонденции.
Стеклянным дом казался лишь снаружи, внутри же это был самый обычный почтовый офис. Прилетать на работу в виде голубя считалось дурным тоном, поэтому в Голубятне были организованы специальные раздевалки, где почтальоны могли оставить свои вещи и вылететь на работу через маленькое окошко над дверью. Остальные сотрудники почты имели, как водится, свои офисы, могли расслабиться в комнате отдыха и подкрепиться в столовой.
В коридоре было не протолкнуться. Григорий Поликарпович изо всех сил напирал плечом на качающуюся толпу, стискивая зубы, упирался ногами в пол, но желающих пройти к выходу оказалось больше. Дважды у него чуть не вырвали из руки кейс и раз шесть хорошенько врезали под ребра, крича вслед дурацкие извинения.
В раздевалку Григорий Поликарпович ввалился за минуту до начала рабочего дня.
— О, двести сорок седьмой! Здорово! — закричал высоким голосом улыбающийся толстяк. Он был в одних трусах и майке и с ботинком в руке. — Опаздываешь.
— Привет, сто шестой, — кисло улыбнулся Григорий Поликарпович. — Придешь тут вовремя, когда балаган такой развели. Совсем совести нет.
— А ты не слышал что ли? — усмехнулся толстяк. — «Потерянный груз» нашли! Здесь с восьми часов такая вот толкотня. Сам еле пробрался.
— Что?! — не поверил своим ушам Григорий. — Когда нашли?! Как?!
— Точно не знаю, — сто шестой снова улыбнулся, — кажется, сегодня ночью. Второй, говорят, целое утро в разъездах. И в Лагере был, и на пирсе, даже в городе его видели.
— Это ж сколько времени прошло? Года полтора?
— Да больше. Сразу после твоего прихода.
— Так значит…
— Ну да! Авось и для тебя там письмо найдётся, — сто шестой был явно доволен. — Говорил я тебе! Говорил! У нас ничего не пропадает!
Григорий Поликарпович медленно опустился на скамейку и уставился перед собой:
— Почти два года, — сказал он. — Страшно. И странно.
— Страшно — не то слово! — нарочито серьезным тоном заговорил толстяк. — Представляешь, сколько нам теперь писем разносить!? У-у-у! Правда, больше трети уже разобрали — сами на радостях заявились, — но работки еще о-го-го!
Под потолком что-то зашипело, затрещало, закашлялось:
— Так, сто шестой, двести сорок седьмой, — раздалось вдруг из динамика, — чего там копаемся!? Быстро на вылет! Быстро! Рабочий день начался уже пять минут назад!
Сто шестой торопливо запихнул ботинок в шкафчик и принялся стягивать трусы:
— Давай, двести сорок седьмой, раздевайся. Нагоняй ведь получим, елки-палки!
— Два года. Надо же, — сказал Григорий Поликарпович, поднимаясь. — Два года… Носки снять не забудь.
Весь день Григорий Поликарпович разносил письма. Он давно уже знал город наизусть, и поначалу безмерно увлекательная, захватывающая дух работа превратилась со временем в рутину. Названия улиц, переулков, проспектов, бульваров, площадей, номера домов, корпусов, квартир и тому подобное ровными рядами располагались в его голове.
Люди по старой доброй традиции оставляли на подоконнике блюдце с семенами и чашку с водой — честную плату за нелегкий труд, — посему обеденный перерыв почтальонам не полагался. Иные экземпляры к концу рабочего дня с превеликим трудом удерживались в воздухе.
Но Григорию Поликарповичу было не до еды. Он летел и думал о «потерянном грузе» — целой партии писем, неожиданно исчезнувшей по пути в Голубятню и так же неожиданно найденной спустя почти два года. Григорий Поликарпович был абсолютно уверен в том, что письмо, адресованное ему, сгинуло вместе с «потерянным грузом», а теперь вот вернулось. К счастью или нет — кто знает? Раньше он отдал бы все, чтобы взглянуть хоть одним глазком на адрес, написанный таким знакомым почерком. А сейчас…
Когда Григорий Поликарпович вернулся домой, было девять часов вечера. Он долго стоял перед дверью, крутил в пальцах маленький, плоский ключ и, наконец, позвонил.
Открыла Варя. Она была в фартуке, с кухни доносился запах жареной картошки.
— Григорий Поликарпович, — улыбнулась она, — здравствуйте. Будете с нами ужинать?
— Здравствуй, Варюш, — улыбнулся он в ответ. — Спасибо, но…
— Нет, нет, нет! — запела Варя. — Отказы не принимаются. Костик уже мясо дожаривает, так что идите мыть руки.
— Ну хорошо, — устало согласился Григорий Поликарпович. — Я сейчас.
Он, затаив дыхание, вошел в комнату и включил свет. Все было как обычно: старый пыльный диван, просиженное кресло, обшарпанный стол, стулья, покосившийся шкаф.
И только одна деталь выбивалась из привычной обстановки — письмо.
Григорий Поликарпович подошел к столу, осторожно поднял мятый конверт и надорвал:
«Дорогой Гришенька! Очень по тебе скучаем. Вот решила написать, хотя совершенно не знаю, с чего начинают письма. Сережа два месяца назад окончил школу и поступил в тот самый институт. Только ездить туда очень далеко. Работаю я теперь в новой больнице. Если ничего не изменится, останусь тут надолго. Часто вспоминаю, как ты меня уговаривал поступить в медицинский институт. И теперь страшно тебе за это благодарна.
Так и течет наша жизнь изо дня в день.
А четыре дня назад случилась беда: на работу мне позвонила Таня и сказала, что пропал Костик. Подняли всех на ноги, искали его целый день. К вечеру нашли. Господи, я даже не сразу его узнала. И все из-за какой-то рыбы… Похороны завтра.
Сволочей этих нашли почти сразу. Из нашего же дома.
Гришенька, милый, с тех пор, как ты от нас ушел, я не могу и минуты не думать о тебе. Не знаю, прочтешь ли ты эти строки, существуют ли иные миры, но надеюсь, тебе хорошо там. Покойся с миром. Я всегда буду с тобой».
Григорий Поликарпович отложил письмо и глубоко вздохнул. Дошло. Оно все-таки дошло. Несмотря ни на что.
— Григорий Поликарпович, где же вы? — обиженно позвала Варя. — Все готово.
— Сейчас, Варенька, — хрипло отозвался он. — Сейчас.
— Рыбы сегодня не будет, — пошутил Костик. — Дефицит. И Варя весело рассмеялась в ответ.
