Глава 3
Город. Для кого-то уютнейшее место, а для кого-то самое ненавистное, откуда на протяжении всей жизни стремишься во что бы то ни стало выбраться. Но, только оказавшись у последней черты, понимаешь, что не в силах был прокопать голыми руками проход в кирпичной стене.
Город представлял собой холодную сверкающую глыбу ясности. Того жестокого и беспринципного чувства, которое заставляет людей идти в ближайший бар или грязный бордель, садиться на иглу или лезть в петлю. Всякий, кто в достаточной степени ощутил на себе равнодушное к чужой боли прикосновенье этой ясности — одиночество или стадное чувство, стремился выйти из своей бетонной камеры и хотя бы на несколько часов подавить в себе все то, чем будет гордиться завтра на работе, с усердием писать в анкетах, или просто хвастаться старым друзьям, или новой симпатичной знакомой. От человека не должно остаться ничего, кроме самого человека. Пока еще теплой оболочки с двумя ногами и двумя руками и лицом, подобным дороге, по которой прошли сотни ног, обутых в солдатские сапоги. Как ни странно, многие понимали это, но, тем не менее, продолжали жить по–прежнему, не видя для себя другого выхода.
Обо всем этом думал Джон, когда, наконец, отвел свой взгляд от неба и стал смотреть на страшное безликое чудовище, которое звали реальностью. Он еще думал о том, что город похож на гигантский муравейник, в котором каждый — лишь часть целого. Муравьи–рабочие, муравьи–воины, муравьи–воспитатели и только одна матка–правитель; если рождалась другая, то ее сразу же убивали.
Город был не столь велик, как могло показаться с первого взгляда. Безусловно, он не был дальним захолустьем, затерявшимся где-то в глубинке, а целой областной столицей. Здесь даже было метро с двумя ветками.
Город находился довольно далеко от моря. Правда, вокруг было множество лесов с живописными озерами, но рука могучей и бесстрашной сферы туризма так и не освоила этот ценный источник дохода. А посему хороших дорог не было, и лесная местность была заселена мало. К тому же, сейчас в прохладной тени лесов зверствовали кровососущие насекомые. Пожалуй, никто не рискнул бы провести вечер за городом, на лоне природы.
Улица, где находился отель без названия, который все местные без затей называли «У Вика», была покрыта совсем новым асфальтом. Она вела на площадь к белоснежному зданию мэрии. Это была самая оживленная часть города, практически центр. На первых этажах кирпичных пятиэтажек, которые можно было встретить только здесь, расположились многочисленные магазины и увеселительные заведения, работавшие чуть ли не круглые сутки. И всю ночь от них исходил неоновый свет рекламы. Улица была освещена фонарями, стоящими вдоль дороги.
Кафе напротив гостиницы, которое Вик настоятельно не рекомендовал посещать, постепенно заполнялось народом. Играла какая-то незатейливая музыка, и был слышен звон пивных кружек. В бар к Вику закатилась компания молодых людей. Были они уже навеселе, но еще в состоянии принять по кружечке–другой. Окинули взглядами мрачную фигуру в черном костюме и, громко рассмеявшись, ввалились в холл гостиницы.
Джон проводил их задумчивым взглядом. Он все еще никак не мог решить, куда же ему сейчас все-таки отправиться. Джон вздохнул. Еще совсем недавно он праздновал победу…
Зал был освещен десятками факелов. Величественные своды оглашали звуки прекрасной музыки и громкие возгласы пирующих. Герцог и его приближенные праздновали победу. Прекрасные девушки подливали вино в золотые чаши. Отовсюду раздавались здравницы во славу победителей. Красное, как кровь вино, проливалось на стол, словно следы недавней битвы. Слуги не успевали подносить все новые и новые блюда с едой. Победители ликовали, а герцог, несомненно, был главным виновником торжества. На него смотрели с благоговением, словно на бога. Он так и явился на пир — в серебристых своих доспехах, с мечом на поясе и шлемом в руке. Когда он заговорил, все до единого гости затихли, стараясь не пропустить ни одного слова. Он говорил о победе и о том, какой нелегкой ценой она далась. Он восхвалял мужество воинов, самоотверженно бившихся у стен столицы. Но его речи были во многом странны: герцог говорил о том, что каждый в этом мире должен выбрать свой путь. Он рассуждал о том, почему одни люди выбирают добро, а другие зло. Герцог говорил о том, что война — это самая крайняя мера и, что если бы люди были добрее, то не пришлось бы ковать мечи. Он говорил о будущем королевства и о том, что если каждый будет уважать другого, то времена тиранов больше никогда не настанут. Немногие смогли понять его речи. А некоторые решили, что герцог просто опьянен победой и вином. Но никто не дерзнул прервать его.
Гости пили, ели и веселились. Акробаты выделывали невероятные трюки, менестрели распевали только что сочиненные баллады, посвященные подвигам герцога и других героев. Звуки лютни и свирелей разносились по залу. Горели факелы, вино лилось рекою, повсюду был слышен смех. И герцог радовался вместе со всеми. Но вдруг гости, сидящие рядом с ним, заметили, что взгляд его помрачнел, а в глазах отразилась тревога. И тогда он встал из-за пиршественного стола и приказал оседлать своего белоснежного жеребца. Не мешкая ни минуты, он покинул пирующих, вскочил на коня и, словно вихрь, умчался из города, обещав, что вскоре вернется. А в голове у герцога вертелось всего лишь одно единственное слово: «эйта». И это значило, что ему снова пора на Дорогу. Он спешился в поле, далеко от города, ласково потрепал по холке своего коня. Затем сделал несколько шагов вперед и исчез.
Могло пройти и пятьдесят лет, и двести после того, как он выполнит то, ради чего пришел, прежде чем ему назначат другое место. Но всегда это случалось именно тогда, когда жизнь вокруг, казалось, начинала налаживаться. Нормальная, человеческая жизнь.
Он не боялся перемен. Его не страшила ни новая, непохожая на предыдущие работа, ни то, что опять приходилось менять и облик, и имя, и даже мысли. Гораздо хуже было то, что самому, по собственной воле попасть куда-либо не представлялось возможным. Потому, что его работа всегда требовала четкого выполнения приказа. И хотя он волен был уйти в любую сторону без всяких потерь для себя, он свято верил, что служит истинной цели. Может быть даже он незаменим, хотя это, наверное, тщеславие, с которым следует бороться так же беспощадно, как и со своей темной стороной.
Сотни, тысячи имен, а он не помнил даже последних десяти. Эти имена давали ему местные обитатели, или он сам выбирал, что-нибудь на их языке, с намеком, как сейчас: Всадник. Черный Всадник. Вот он кто сейчас, и это действительно страшно. Прежде всего, за себя, сможет ли он сделать ЭТО еще раз? «Скорее бы появились остальные. Почему я — всегда первый?»
Он и не заметил, как уже прошел два квартала вдоль длинной улицы. Еще одно кафе. Почти такое же, как и то, что напротив гостиницы. Лучше где-нибудь присесть. Действительно, подумать всегда есть о чем, особенно, когда столько свободного времени — целая вечность. Он зло ухмыльнулся и толкнул дверь.
Народу здесь было уже полно. Густой табачный дым висел в воздухе и был так же сер, как и тугая завеса гремящей музыки. Здесь было неуютно, десятки глаз уставились на него и тут же отвернулись, возвращаясь взглядом к своим собеседникам или в дно кружек и стаканов. Усатый хозяин, напоминающий большого откормленного таракана, сверлил его маленькими глазками. Все это наводило на мысли о том, что чужаков здесь не очень-то не жалуют.
— Все места заняты. У меня заведение не очень большое. Для СВОИХ — выделив последнее слово, любезно сообщил бармен, который, как и Вик, скорее всего, был и хозяином.
То, что для своих, Джон понял сразу. Но стеснительность не была чертой его характера, и поэтому он невозмутимо взгромоздился на высокий стул у бара.
— Приезжий? — глупый вопрос, заданный лишь для завязки разговора.
Джон его проигнорировал. Затем достал из внутреннего кармана новенькую купюру и заказал два пива. Сидеть здесь он долго не собирался. Не потому, что на него хотя и не часто, но все же косо поглядывали, и не потому, что большая часть посетителей были людьми не только из одного района, но и, судя по всему, с одного предприятия. Он вообще не любил шумные места, особенно, когда был вынужден длительное время оставаться один. Но это, увы, происходило довольно часто. Он выпил одну кружку, и затем сразу вторую. При этом бармен тоже перестал обращать на него внимание, сообразив, что молодой человек мало того, что странно одет и мрачен, но и еще к тому же не расположен вести беседу. Джон вылез из-за стойки, кивнул хозяину в знак благодарности, хотя благодарить, собственно, было не за что. Пиво оказалось разбавленным, но он уже давно привык к этому и считал повсеместной болезнью подобного рода заведений во все времена, во всех мирах.
На улице он встал прямо под слепящий свет фонаря и достал часы — половина десятого, а делать-то нечего. Но это всего лишь первый день. Пора в гостиницу. Обращать минусы в плюсы все же было его положительным качеством. Не оптимизм, оптимизмом здесь и не пахло, просто надо было действовать, а плохое настроение — не лучший помощник в работе.
«Если ничего не случается, значит, это лучшее время для того, чтобы поспать», — вот как звучал его новый довод. Скука — наизлейший враг всех разумных существ. Но понятие это хитрое и абстрактное, так что Джон, наверное, затруднился бы его объяснить. «Скорее всего, — сказал бы он, — скука — это промежуток времени, который тянется невообразимо долго, и, что бы ты ни делал в этом промежутке, все кажется неинтересным».
Но возвращаться в гостиницу и ложиться спать совершенно не хотелось. Он бесцельно прошагал еще метров сто и свернул в переулок. Здесь уже исправные фонари встречались значительно реже, асфальт сделался неровным, кочковатым, под ноги то и дело попадались пустые бутылки и мусор. «Поистине мир построен на противоречиях, которые расположены совсем близко друг от друга». Несомненно, Джона сегодня тянуло на философские рассуждения. Собственно, не только сегодня — почти всегда, особенно после двух кружек пива, пускай даже и разбавленного. Он прошел еще три квартала и чем дальше от освещенной главной улицы, тем ему становилось уютнее на душе. Нельзя сказать, что Джон не знал, чем чреваты подобные прогулки, напротив, он мог себя считать хорошим знатоком городской жизни. Хотя иной на его месте и остерегся бы праздно шататься в одиночестве по темным кварталам. Но это стадное чувство, чувство маленького муравья, заблудившегося в большом муравейнике, совершенно было чуждо Джону.
Более того, от самой гостиницы его постоянно не покидало чувство, что кто-то идет вслед за ним. Вернее, это было не чувство, а одна из его многочисленных способностей. Но Джон лениво задвинул это ощущение куда подальше. Такое часто случалось. Новое место, нервы опять же… Мало ли кто там идет вслед за ним? Может и идет кто, время, как говорится, покажет.
Пятиэтажки кончились, и их место заняли массивные двенадцати и пятнадцатиэтажные коробки. Свет горел почти в каждом окне. За каждым таким огоньком текла своя собственная, отделенная от прочих толстыми бетонными стенами жизнь, в которой, может быть, любили и ненавидели, ссорились и мирились или, гораздо лучше сказать, существовали люди. Ужин на кухне, телевизор, муж, пришедший домой опять пьяный, а завтра опять прозвонит будильник в шесть тридцать… Отдельная страница в книге закономерностей, отдельное звено в цепи множества жизней. Но кто им запретил быть другими? Они сами этого не хотели. Они даже боятся, что будет иначе. Неизвестное всегда их пугает, вызывает животный страх, подобный первобытному страху перед ярким, обжигающим и прекрасным пламенем.
Большая компания подростков двигалась по улице навстречу. У каждого в руке или самодельная дубинка, или осколок бутылки. Старый разбитый магнитофон на всю улицу хрипел что-то совершенно немелодичное и громкое, а значит, подходящее. Уже настоящая стая, правда, еще не волков. До волков им было очень далеко. У волков есть вожак, сильный и умный самец, который знает, куда, в каком направлении вести стаю. У этих не было вожака, у них было лишь направление — вперед. Но если бы у них спросили, то они бы сказали, что у них есть идея. А еще у них есть ненависть — ненависть, которую они сами себе придумали, чтобы не было скучно идти по улице. «Кто не с нами — тот против нас». Подростковый максимализм без контроля это будущая деспотия и террор. Да, но лишь в том случае, если им не надоест, а то, что им надоест — это точно. Через каких-нибудь шесть–семь лет, когда у них будут деньги, собственные, а не те, что дают родители, их обостренная юношеская ненависть превратиться в зрелое ощущение безысходности. А когда свеча жизни догорит до середины, многие из них пойдут на ту улицу, где ярко горят фонари: пить в баре, дымить и обсуждать секретаршу босса, последний футбольный матч, и последние городские сплетни, что угодно, лишь бы только подольше не видеть надоевших до тошноты жену и детей. Найдутся и такие, кто захочет быстрее других сжечь свою свечу до конца, и они будут петь для таких вот пятнадцати- и шестнадцатилетних ребят в полуподвальных клубах, писать пространные книги, которые подростки будут цитировать друг другу, правда, не особенно задумываясь над их смыслом. А потом они будут умирать в пустых обшарпанных квартирах от передозировки, в полном одиночестве. В одиночестве будут умирать и те, по другую сторону, в баре на освещенной улице. В толпе одиноки все, потому что толпа не терпит разнообразия.
Стая не терпит другую стаю. Район, одежда, музыка, любимая футбольная команда — ерунда, главное, что это ДРУГАЯ стая. Враг, которого жизненно важно придумать. Враг — любой, кто не с нами. Стая не любит слабаков, она не любит, когда ее боятся, и начинает злиться, и атакует. Она санитар этих улиц: бьет не потому, что ей это нужно, грабит пьяного прохожего не потому, что нужны его деньги — ей нужно утвердиться перед собой, чтобы подавить свой собственный страх перед этой темной замусоренной улицей, заставить себя поверить в то, что ей ничто не страшно.
Войско окутало молчание. Было лишь слышно, как звенят доспехи, как нервно постукивают копытами и фыркают лошади. Войско ждало приказа. Разноцветные стяги развевались на ветру. Копейщики, мечники и лучники, прислуга у осадных орудий — все смотрели на герцога. И вот он выехал вперед на белоснежном коне и остановился у крепостного рва. На нем были серебристые доспехи, а на голове сиял серебристый шлем. Герольд трижды затрубил в рог. Знаменосец поднял стяг с ярко–красным солнцем на белом фоне. Свита герцога обнажила мечи и подняла их вверх. Снова пронзительно протрубил рог.
Из-за крепостной стены раздался ответный троекратный зов рога. И над стеной тоже взвилось знамя: черный единорог на красном фоне. Затем на стене появилась фигура закованного в черные латы рыцаря. На нем был черный шлем с глухим забралом, украшенным красным плюмажем. Рыцарь поднял руку вверх, приветствуя герцога. В ответ герцог тоже поднял руку, приветствуя своего противника.
— Приветствую вас, ваше величество, король Эдингест!
— И тебе привет, пресветлый герцог Ламаш, — ответил воин в черных доспехах.
— Не хотели ли бы вы, ваше величество, дабы избежать лишнего кровопролития, сдать мне столицу без боя? — спросил герцог.
— Ты это мне говоришь? — король засмеялся, и громкий смех эхом отразился от крепостных стен.
— Да вам. Ибо вы незаконно занимаете трон. И не по праву владеете вы прекрасной столицей. Если в течение часа будет сдан город, то я обещаю вам и жизнь, и свободу.
— Скорее обрушатся древние горы и небо падет на землю, чем ты пройдешь дальше, чем стоишь. Убирайся вон, выскочка!
— В таком случае, не ждите пощады! — голос герцога не уступал по громкости голосу короля.
Глухое забрало скрыло улыбку. Ритуал был соблюден. Что ж, теперь посмотрим, кто сильнее на этот раз: давний противник Шайхар, или он. Кто победит в этой битве: Фигура Света или Фигура Тени? Герцог еще раз бросил взгляд на крепостную стену: лицо короля тоже скрывало глухое забрало. Но герцог был уверен, что и его противник улыбается в предвкушении очередной битвы.
Герцог обернулся и посмотрел на своих воинов. Вооруженные люди молча ждали приказа. Герцог проехался перед рядами, всматриваясь в лица. Затем он вынул из ножен меч. В полуденных лучах меч засверкал ярким пламенем. Вновь затрубил рог.
Белоснежный плащ с ярко–красным солнцем развивался за спиной герцога. Сверкали доспехи и каждый, кто смотрел в этот момент на герцога, скачущего с воздетым к небу мечом, видел в нем воинственного бога, умереть за которого было великим счастьем. А когда герцог взмахнул мечом и чистым громким голосом воскликнул: «Да пребудут с нами Светлые силы!», многим, особенно самым молодым, на мгновение показалось, что от голоса предводителя пошатнулись мощные стены столицы, и на глазах у них выступили слезы. Еще раз протрубил рог. На этот раз ему ответили десятки рогов в разных концах войска. И тогда начался штурм.
Это был день великой битвы, день, вошедший в летописи. День великой славы и великой скорби. Словно ужасные великаны, обступили стены столицы осадные башни. Небо потемнело от выпущенных стрел. Вода в крепостном рве сделалась красной от крови. На головы осаждающим летели камни, лилась кипящая смола из огромных чанов. Лязг металла оглашал местность на много поприщ от столицы. Воинственные крики и стоны умирающих смешивались в один непрерывный вой. Словно подбитые птицы, падали с осаждаемых стен воины герцога. Но вслед за ними взбирались новые. И взирали на свои воинства два бессмертных воителя. Смотрели, как воины, словно солома в огне, гибнут в битве. И каждый умирал с именем своего господина. А на лицах бессмертных воителей, Фигур Света и Тени, не было ни радости, ни горя, ни ненависти, ни сострадания. Лишь азарт горел ярким пламенем в их глазах.
Воины короля защищались храбро и самоотверженно. Но как бы ни искусны были в битве защитники столицы, все равно не смогли они устоять перед натиском воинства герцога. Звуки гигантского тарана, разбивающего ворота, были подобны ударом грома. И пали ворота столицы.
Много часов еще не стихали звуки боя на улицах города. Горели ремесленные мастерские и дома зажиточных купцов, гибли мирные люди, не успевшие вовремя уйти из города. И вот осталась лишь горстка защитников под красным стягом с черным единорогом. Впереди всех стоял король, сжимая окровавленный меч. Протрубил он тогда в последний раз в рог, вызывая на поединок герцога. И сошлись в жестоком поединке на крепостной стене король и герцог. Каждый из них был искусен во владении мечом, и никто поначалу не мог взять верх. Длился их поединок два часа без передышки. И пал король, пронзенный в сердце мечом герцога, потекла кровь из разрубленных черных доспехов, и рухнуло его бесчувственное тело в крепостной ров. Ужаснулись тогда последние защитники столицы, но никто из них не бросил оружия, и все они сражались до последнего, и были убиты. Ни один не сдался в плен.
Протрубили победу десятки боевых рогов и взвились над стенами столицы разноцветные стяги. Но выше всех было белое знамя с ярко–красным солнцем. Был после битвы пир, который длился три дня и три ночи. И радовались победители и прославляли своего господина, поведшего их на битву.
Джон прошел прямо сквозь них, словно так было и нужно. Он не думал о том, что может произойти, ему действительно не было дела до этих подростков. Он не испытывал к ним ни ненависти, ни страха, ни даже интереса. Он очень устал от самого себя, ему так хотелось, чтобы ЭТО ВСЕ поскорее закончилось. Питающееся эмоциями живое существо по имени «стая», не получив от него совсем ничего, даже малейшей доли страха или хотя бы сомнения, просто не заметило его. Для них он не существовал, потому что не боялся. Если бы он чувствовал себя хоть немного человеком, то где-то в глубине души мелькнула бы мысль, что они вооружены и могут ведь напасть. Но он мыслил совершенно по–другому. Словно птице, летящей над саванной, и глядящей сверху на стаю шакалов, ему не было дела до них.
Расступившись, подростки машинально пропустили его, и пошли дальше. Лишь один, спохватившись, отделился от толпы и, подбежав, попросил закурить. Это не был предлог для нападения, просто парень хотел курить, а денег на сигареты не было. Джон, не отвлекаясь от своих мыслей, не глядя, вынул пачку местных сигарет все из того же кармана, в котором непостижимым образом появлялись самые различные вещи. Подросток дрожащими пальцами вытянул сразу две сигареты, пробурчал благодарность и, сообразив, что сильно отстал от компании, побежал догонять своих. Одному было очень страшно.
Вероятно, время приближалось к полуночи, потому что на улицах перестали появляться компании подростков, все расходились по домам. Джон тоже стал склоняться к мысли, что ему пора возвращаться, но тут в его сознание ворвались чужие мысли. «Значит, я не ошибся, — подумал он, — шли-то, оказывается, именно за мной. Что ж, любопытно».
Никто, даже такое поистине всемогущее существо как Черный Всадник, не мог прочесть человеческие мысли именно в том виде, в котором они возникают в сознании индивидуума. Человек, как известно, мыслит образами, а потому только у него находится тот ключик, который дает расшифровку его мыслей, переводя их в понятный для других вид. Так что понять, что в точности думает человек, невозможно. Но довольно легко уловить эмоциональный настрой, а также, на кого именно направлена положительная или отрицательная мыслительная волна.
Джон был крайне удивлен, что кто-то позади, буквально в двадцати шагах, за ближайшим поворотом, беспрерывно думал о нем, думал агрессивно, думал совершенно безбоязненно и уж никак не мог предвидеть, что его мысли так хорошо слышны.
Впервые за долгий, жаркий и скучный день Джон ощутил, что к нему возвращается хорошее настроение. Равнодушие ушло, сменившись эмоцией. Одной единственной, и он радовался этому. Это очень редко бывает у Всадника, чтобы что-нибудь чувствовать. Нет, он, конечно, чувствовал жару и холод, голод и жажду. Но он никогда не чувствовал страха, потому что ему некого было бояться. Он не чувствовал ненависти, потому что, пожалуй, ему некого было ненавидеть. А любовь… в любовь он не верил. По крайней мере, тогда, очень давно, пытался в этом себя убедить и почти поверил. Итак, чувством, которое зажглось яркой лампочкой в темной комнате сознания, было любопытство. И это была единственная неискусственная, не придуманная, а его родная эмоция. Интерес. Да, за это он много раз дорого платил. И сейчас был готов заплатить любую цену, лишь бы УЗНАТЬ. Любопытство это, безусловно, враг, но враг приятный и все-таки безвредный. Почти безвредный.
Джон резко развернулся и твердой походкой направился к источнику мысли, если так можно выразиться. Идти пришлось недолго. Он прошел до конца переулка, все явственней чувствуя носителей мыслей. Их было трое. Они стояли за углом и озабоченно перешептывались. Очевидно, они очень хорошо знали город и шли за ним не по пятам, а параллельными улицами и переулками, не привлекая к себе особого внимания. Увидев его, они неожиданно вздрогнули, но тут же сориентировались.
Буквально в доли секунды они надели на лица маски напыщенной серьезности и вперились в Джона мрачными взглядами. На вид они были чуть старше его, плотного телосложения, и все трое одеты в спортивные костюмы.
— Добрый вечер, господа! — съязвил Джон. Уж очень хотелось посмотреть на их реакцию.
— На ловца и зверь бежит, — решил поддержать разговор молодой человек, очевидно, главарь. Он был светловолос и коротко стрижен. Через щеку проходил шрам. Он улыбнулся Джону. Зубы были желтоватые, с табачным налетом, кроме одного — золотого. Бандит достал из-за пазухи пистолет и направил его Джону в лицо.
— Очевидно, господа, вы грабители? — вопрос конечно глупый, но в тупик завести мог запросто.
Главарь пробурчал себе под нос что-то неразборчивое. Он даже растерялся на мгновение. Такой вопрос не задавал ему никто, даже на суде. Если бы не этот дурацкий вопрос, выстрел последовал бы незамедлительно, как и планировалось.
Другой молодой человек, по–видимому, не столь сильно растерялся и утвердительно кивнул головой, одаряя Джона на этот раз совершенно белозубой улыбкой.
— По–нят–но, — непринужденно–светским тоном протянул Джон. Ему хотелось как можно дольше задержаться в подобном положении. Это хотя бы на время отгоняло скуку. Кроме того, известно, что сильные впечатления высвобождают немало нервной энергии, а значит, он может быть все-таки заснет сегодня ночью. — Итак, ваша работа заключается в том, чтобы подстерегать людей в темном переулке и путем угрозы оружием забирать у них деньги?
Рука с пистолетом дрогнула. С Хлыстом такое было, наверное, впервые в жизни, а за свою жизнь в лучший мир он отправил человек двадцать. Немало и немного. Но сам он привык думать, что делает это легко и просто, невзирая на закон и, в особенности, на совесть, понятие расплывчатое, а значит, в реальности не существующее. Но этот франтик в черном костюме… Такая гнусная, ехидная рожа, к тому же, задает такие идиотские вопросы… Все шло не как надо. Хлыст к такому не привык. Все-таки его боялись очень и очень многие. А если б не боялись, то он, Хлыст, уж нашел бы способ испугать. Но здесь все было совершенно не так. Разговоры, взгляд… да и выскочил он вдруг на них самолично. Вот это было странно.
Если бы Хлыст был хоть чуть–чуть знаком с азами психологии, то он, наверное, сделал бы глубокомысленный вывод, что его просто пытаются поставить в нестандартную для него ситуацию, заставляя тем самым пойти по непривычному сценарию поведения. Но с азами психологии он знаком не был, и потому вопросительно посмотрел на Игорана. Игоран закуривал сигарету. Он тоже не был знаком с психологией и тоже начал нервничать. Затем взгляд Хлыста обратился к Витале. Виталя все еще мучился сильной головной болью и никак не мог просечь суть. Он хмуро глянул на Хлыста и, потерев воспаленный от боли лоб, сказал: «Шлепни ты этого болтуна, Хлыст!»
— Господа, ну зачем же так грубо! — еще более язвительным и насмешливым тоном продолжал свой монолог Джон. Настроение все поднималось, скука убегала прочь, преследуемая страшным и зубастым интересом. — Шлепнуть вы меня, конечно, можете, только спрашивается зачем? Может это вам доставит удовольствие? А? — И он вопросительно посмотрел на Хлыста.
Тот отошел на шаг и взвел курок, целясь в голову.
— Я не услышал ответа, — чуть повысив голос, сказал Джон. — Убийство вам приносит удовольствие или нет?
— Шлепни гада, и дело с концом! — закричал молодой человек, мучимый головной болью. Ему очень хотелось поскорее все закончить.
— Господа, вы явно не настроены со мной разговаривать. Может, если бы ответили на несколько моих вопросов, удовлетворив мое любопытство, я бы… — Он уже почти смеялся, вызвав у Хлыста состояние близкое к шоку.
«Он чокнутый, настоящий псих, или нарк, или все вместе. Виталька прав, нужно валить его, и чем скорее, тем лучше. Сейчас я нажму на…»
Хлыст не успел закончить свою мысль. Незнакомец поднял руку и щелкнул пальцами…
— Хлыст куда ты нас завел и зачем тебе пушка? Уж не хочешь ты нас здесь замочить? — сказал Игоран, озираясь по сторонам.
— Я и сам чего-то не пойму, чего я здесь… Подожди, мы вышли из бара и пошли. А куда мы пошли?..
— Допились… — горестно вздохнул Виталя. — Даже не помним, зачем сюда пришли. То-то у меня голова разрывается…
— Пошли отсюда. Чо, здесь, что ли, выяснять, кто сколько выпил? Хлыст, да убери ты, наконец, свою волыну! — подытожил Игорь.
Они медленно шли по пустому переулку, не переставая спорили, иногда срывались на крик и нецензурную брань, но никто из них так и не смог вспомнить, как и, главное, зачем они здесь оказались.
Джон вернулся в гостиницу в великолепном настроении. То, что он прочувствовал около получаса назад, было приятно. Конечно, он не был всесильным божеством, от которого отскакивали пули, а простреленное сердце затягивалось и начинало снова работать. Он бы просто ушел за пределы мира для перевоплощения — процесса длительного и болезненного. Но, в сущности, он не рисковал абсолютно ничем. Хотя игра получилась забавная. Интересно. Как все-таки интересно. Во всех мирах у грабителей одна и та же реакция на его провокацию, и всегда это его непонятно почему очень сильно забавляет.
Насвистывая и улыбаясь во весь рот, он подошел к бюро и окликнул Вика. Тот поднял затуманенный взгляд от каких-то бумаг. Последний клиент ушел из бара полчаса назад, и Вик решил заняться текущей бухгалтерией. Подняв усталые глаза, он увидел целого и невредимого Джона. Никогда еще за всю свою трудную жизнь Виктору не делалось так страшно. То, что запланированная встреча не состоялась, было исключено, и это могло означать только одно: три трупа и он, Вик, причастный к этому. Кот ему трех лучших бойцов не простит — это ясно. Нет, надо же — верхняя пуговица рубашечки застегнута, ни тебе крови, ни грязи. Ну почему, почему ему сразу не пришла в голову эта вполне здравая мысль? Профессиональный киллер. Гангстер из столицы. Ребята Кота уже в лучшем мире. Он молча протянул Джону ключи и бессмысленно уставился в свои записи расширенными от ужаса глазами.
Молодой человек одарил его еще одной сияющей улыбкой и, насвистывая что-то, весьма похожее на похоронный марш, стал подниматься в свой номер.