7
Раньше, чем кончится дневная смена, Жадовский все равно не позвонит, даже за пиво. У патологоанатома всегда много работы. Клиенты скучать не дают.
«Вот черт! Минут пятнадцать поговорил с Михаэлем, а специфические морговские шуточки так и прут!»
До вечера можно много чего сделать. Например, съездить в поселок, где умер Лин Черный. Поговорить с местным участковым полицейским, опросить соседей. В возбуждении уголовного дела межрайпрокуратура отказала, значит, этим никто не занимался. А вдруг всплывет что-нибудь важное? А завтра, имея на руках хоть какие-то показания, проще будет говорить с упорным следователем из Троскиняя. Что-то ведь его насторожило, не зря он потребовал повторить медэкспертизу и дважды пытался добиться возбуждения дела. Машину в Весеннее — почти сто километров как-никак — Арсению удалось выбить с немалым трудом. Горючего на нужды Центральной выделяли в обрез, да и тот небольшой запас разбирали личные водители старших прокуроров и заместителей Генерального. Пришлось козырнуть особой важностью дела — стрельба в Балтийске все еще была у всех на слуху.
Арсений прекрасно понимал, что обо все доложить Каину, и тот захочет поинтересоваться, как продвигается дело, вызовет завтра к себе на доклад.
«Ничего, как-нибудь отбрехаемся».
Из города выбрались только к двенадцати часам. Как всегда по утрам пропущенные через таможню автопоезда сплошным потоком хлынули на Восток, запрудив все сквозные магистрали столицы. Город, не рассчитанный на такое количество машин, едва с ними справлялся. Дорожная полиция сбилась с ног, местные водители на чем свет стоит кляли проклятых транзитников.
Шофер, кивнув на запруженный проспект Свободы, спросил:
— Арсений Юльевич, может, попробуем в объезд? Знаю я один хитрый финт…
— Вам виднее, Влад. Из меня плохой штурман, так что — положусь на ваш опыт.
— Ладно, попробую вас не разочаровать, — водитель свернул в узкий извилистый проулок старой части города. Мостовая, мощенная булыжником, не понравилась изношенной подвеске — машина жалобно заскрипела, в багажнике с грохотом перекатывалась запаска.
Еще несколько поворотов и «волна» въехала в запутанный лабиринт улиц Припортового района. Сами верфи, Североморский морской вокзал и грузовые пристани еще при Империи перенесли за границы города, но название осталось, хотя теперь этот район считался спальным. Здесь жили многие тысячи портовых грузчиков, мотористов, докеров, трюмных рабочих.
— И вот так каждый раз! — сказал Влад. — Пока город проедешь, всю душу растрясешь. Когда, наконец, объездную трассу построят?
— Обещали в конце осени.
Арсений не верил обещаниям министра транспорта. Сроки переносились уже раз шесть, все время «не хватало» средств. Притом, что к правительственной резиденции в Пельгае чудесную шестиполосную магистраль протянули в рекордные сроки. Как оказалось, водитель тоже не верил дорожникам:
— А-а… они уже третий год обещают. Откроют участок на полкилометра с фанфарами, покажут по всем каналам, ленточку разрежут с пафосом — и тишина на полгода. Никто ничего не делает, зато осваиваются выделенные средства, — последние слова он произнес с издевкой.
Наконец машина вырвалась на простор Приморского шоссе. Влад прибавил скорости, в полуоткрытое окно ворвался свежий ветер. Запахло морем.
Арсений вынул из папки тетрадные листки в клетку, перечитал последние стихи Шаллека.
На забытых полянах забытых лесов
Вырастает невидимый город.
Ночью светом коснется луна облаков
Этот свет для меня очень дорог.
Различая черты приходящих во сны,
Я шагну в городские ворота.
И споют серенаду ночные сверчки,
И прохладу подарит природа.
Есть в жизни черно-белый сон,
Но только не в ночи рожденный он.
С восходом солнца обручен
Жизни черно-белый сон.
В ночи ищу спасенье я.
Попавшая под тень земля
Подарит, что искалось мной —
Мой сон цветной.
Виню себя за ложь, которую не ждешь.
Которая звучит правдиво так в речах людских.
Виню себя за смех, что предвещает смерть,
Что бросит кожу в дрожь — когда его не ждешь
Виню себя за пыль, что пущена в глаза,
За то, что вдруг из глаз покатится слеза.
И солнце, отразившись в соленой той воде,
Становится подобно полуночной луне.
Виню себя за губ лукавые слова,
Что вдруг отсчет начнут
Заранее прожитых минут…
Морской бриз гулял по салону, разгоняя духоту, трепал волосы, а один раз даже попытался вырвать из рук листки со стихами. Арсений удержал их не без труда, убрал часть обратно в папку — унесет еще. И тут на глаза ему попалась песня, удивительно подходящая к ситуации. Лин Черный даже подписал ее — в верхнем углу листа прописными буквами красовалось название «Я — ВЕТЕР».
Я шел на восток при полной луне.
Я верил, что все возвращается вновь.
Вот только сгорела свеча на столе.
В том доме, где я свою запер любовь.
Котомку на плечи, гитару в руках —
С собой я возьму на берег реки,
И в жертву заре принесу старый страх —
Остаться в ночи, не заметив зари.
У каждого камня здесь топчутся дни,
А в воду роняют деревья листву.
И так далеки объятья твои.
И тайна исчезла в волшебном лесу.
Я — ветер! Ветер!
Я песню спою на рассвете.
Я — ветер! Ветер!
Мои губы держат серебряный горн.
Я — ветер! Ветер!
Я запутался в облачной клети.
Я — ветер! Ветер!
Но теперь я свободен. Я ищу свой дом.
Мне где-то вдали ответит сова.
И черные мысли падут на песок.
Я больше не верю, не верю в слова.
Я буду молчать. Я спел, все что смог.
Но ветхие ставни не скроют лица,
Того, что манило меня за собой.
Вот стоит ли только гореть до конца.
Я знаю, что шел не тою тропой.
Я — ВЕТЕР!!
Щебечущих птиц я встретил в пути.
Они так просили остаться в лесу,
Вдруг вечер шепнул мне — беда впереди!
И я ухожу, ухожу, ухожу, ухожу.
Туда, где встает в переливах зари
Оранжевый месяц, чей свет так далек.
Забыв про усталость и кровь на груди…
Я буду идти. Я сделал, что смог.
Я — ВЕТЕР!!
Похоже, Шаллек тяготился своей прежней славой, считал ее незаслуженной.
«Я знаю, что шел не тою тропой, — повторил Арсений про себя. — А кто из нас честно может признаться сам себе, что идет по верному пути? Что выбрал себе призвание по плечу? Что приносит пользу, а не вред? Наверное, самому невозможно трезво оценить себя и свои дела, оглянуться назад и сказать: вот, здесь я был прав, а здесь — нет. Только незаинтересованный взгляд со стороны способен на такое. К сожалению, это происходит слишком поздно. На похоронах, в некрологах и поминальных речах: покойный был ответственным и исполнительным работником, хорошим семьянином, честным и порядочным человеком…»
Вот и Лин Черный уже не узнает, кем он остался в людской памяти. Певцом гордой имперской мощи или продажным рифмоплетом, сменявшим правду на загородный дом и путевки в профсоюзные здравницы.
За окном мелькнул указатель: «Volost Troskinay».
— Почти приехали, Арсений Юльевич, — сказал Влад. — Километров через семь будет Весеннее.
Троскиняйский район в свое время считался промышленным центром Североморья. Здесь высился завод Станкотяжмаш, корпуса Агрегатстроя попирали горизонт, здесь же возвели единственную в Североморье теплоэлектростанцию на горючих сланцах. Империи требовалась энергия для возводимых гигантов. После развала район практически обезлюдел. Бывшие рабочие машиностроительных гигантов переехали в Балтийск и столицу, поближе к финансовым потокам, только на Троскиняской ТЭЦ еще сохранялась какая-то активность.
В поселке Весеннее заводские инженеры, конструкторы, начальники цехов и производств получали землю под приусадебные участки — тогда место считалось престижным. Сейчас, когда людей в поселке осталось не больше трети, он казался пустынным.
«Волна» медленно катилась по главной улице поселка. По обочинам сплошной чередой тянулись дома. Крепкие двухэтажные коттеджи с зелеными крышами, явно имперских времен, на четыре семьи. Особняки с облупленными колоннами и гипсовой лепниной — свидетели прошлого века. Начавшие понемногу врастать в землю деревянные срубы с заколоченными окнами.
Но буйная зелень палисадников, лай собак, редкие прохожие и еще более редкие встречные машины доказывали, что жизнь в поселке еще есть. Пустые улицы не выглядели заброшенными и неухоженными — мусор кто-то подметал, бережно подстригал деревья на придорожных аллеях.
На главной площади, у здания поселковой администрации жизнь прямо-таки бурлила. На стоянке варились на жарком солнце несколько пропыленных внедорожников, джип с опущенными стеклами и полицейский мотоцикл.
— Улица Энергетиков, дом семнадцать, — сказал Арсений. — Полицейский участок здесь. Останови, Влад.
Водитель плавно тормознул, приткнув «волну» на дальний угол стоянки, под раскидистой тополиной кроной, спросил:
— Вы надолго? Мне в машине ждать или можно в магазин отлучится? Очень пить хочется.
— Как пойдет. Не знаю, думаю, что час я точно здесь проторчу. Это если участковый на месте. Я звонил, предупредил, что подъеду, но кто его знает… Вдруг умчался на вызов?
К счастью, старший инспектор капрал Реввач никуда не уезжал. Наоборот, поговорив с Арсением, он специально отменил все дела и остался ждать столичного гостя на месте.
Он поднялся навстречу, протянул руку, пророкотал:
— Добрый день, господин прокурор. Как добрались?
Грузный и неповоротливый, с расстегнутым воротничком, с капельками пота на покрасневшей от жары лысине он больше всего напоминал старого полярного медведя в душном зоопарке. И этим вызывал симпатию.
— Хорошо, спасибо. — Арсений сел на предложенный стул, положил перед собой папку с делом. — Спасибо и за то, что подождали. Обычно полиция на местах не слишком жалует прокурорских работников.
Капрал улыбнулся.
— Я, честно признаться, тоже. От вас ничего хорошего ждать не приходится. Стоит появиться представителю Центральной — пиши пропало. Либо придется поднимать давно закрытые дела, либо бегать с высунутым языком, собирая сведения на кого-то из местных. Судя по тому, что вы приехали сами, а не ограничились инструктажем по телефону, вас интересует первое. Я угадал?
— Не совсем. Хотя и близки к истине.
— Ну что ж, постараюсь вам помочь по мере сил.
— Скажите, капрал… э-э… как вас по имени-отчеству?
— Играш Леонтьевич.
— Так вот, Играш Леонтьевич, 23 января умер бывший имперский поэт Лин Черный — Лин Мартович Шаллек. В деле, которое я сейчас веду, неожиданно всплыла его фамилия. Насколько мне удалось выяснить, уголовное дело не возбуждалось, причина смерти вполне бытовая — отравление алкоголем. Скажите, по сигналу выезжали вы?
— Да я.
— Кто первым обнаружил труп?
— Сосед Шаллека — дядя Корней… Корней Сабат.
— Почему «дядя»?
— Его здесь так называют. Он одним из первых приехал на строительство станции, а потом остался на ней работать. Сейчас на пенсии. Вполне бодрый старичок, только пьет иногда многовато. Да еще любит о политике поговорить. Это его конек. Всех переспорит. Он и тогда к Лину зашел поболтать по-соседски, услышал по телевизору что-то.
— Он и вызвал вас?
— Да.
— Скажите, Играш Леонтьевич, вас ничего не удивило?
— Ха! Если б только меня! Весь поселок гудел!
Реввач рассказал, что смерть Шаллека стала для местных неожиданностью. А уж о причине судачили еще месяца три — настолько она показалась всем невероятной.
— Вы даже представить себе не можете, как бережно относился он к своему здоровью. Мы сначала решили, что он на всяких там диетах по группе крови помешан, вегетарианстве, феншуях, прочей городской шелухе. У нас этого не понимают, хотя и наслышаны изрядно. Дочка из города приедет, зять с Троскиняя, а сын — и вовсе из Ойкумены, расскажут, что да как, а слухи потом месяцами по поселку гуляют. Ну и телевизор смотрят, не без того. А потом оказалось, что вся эта шелуха нашему Лину побоку. Он же простой имперский парень, откуда-то с Улайского хребта. Где только не жил, по всей державе ездил, побывал во многих городах. А потом вот — у нас осел. Он уже в возрасте был, сейчас не помню точно, но семьдесят ему точно стукнуло, опять же печень больная… Вот и подумывал, как бы раньше времени не тот свет не попасть. Ну и не пил ни капли.
— И никого это не удивляло?
— Поначалу бывало, а потом, как узнали про болезнь, стали относиться с пониманием. Да его просто любили. Так редко бывает: городской — и вдруг такая любовь. Человек он был хороший, совестливый. Всегда мог помочь, где советом, а где и делом. Таких редко встретишь.
Арсений слушал Реввача с возрастающим интересом. Лин Шаллек получался просто братом-близнецом Круковского. Честный. Совестливый. Всегда готов помочь.
Может, их в одном инкубаторе делали?
— А те, кто постарше, вообще на его стихах выросли. Понимаете, господин прокурор…
— Арсений Юльевич…
— …понимаете, Арсений Юльевич, он для них в молодости кумиром был, парил где-то в недосягаемых высях, а теперь оказался совсем рядом. Улицу перейди — и в гостях у легенды. Да к нему просто так ходили, о жизни послушать. Но вот чтоб выпить, хоть каплю — упаси бог! Он сам всем говорил — хоть каплю выпью — конец мне настанет. Не-е… Крепкий мужик был, волевой. Даже если чего и случилось непоправимое, не стал бы он вот так жизни себя лишать. Так что, дело нечисто, хотя, кто его разберет, что с ним случилось. Он жену года три назад схоронил, а сын у него раньше погиб, в автокатастрофе… Может, надоело все, плюнул, да и хлебнул из горла.
— Может, у него враги были? — продолжал допытываться Арсений. Он понимал уже, что ничего конкретного из этого разговора не выйдет, следователь накопал что-то самостоятельно, без помощи местной полиции. Капрал может подтвердить только то, что он уже и так знает, — отравление выглядит, по меньшей мере, странным.
— Враги? Да какие тут в поселке враги. Ну, могут спереть чего, забор поломать, еще чего сподличать. По пьяни морды друг другу крушат, а после извиняются, в рюмочную мириться идут, да так, что все по новой начинается. Но Лина бить никто бы не осмелился. Не было у него врагов. Точно.
— Это вы про своих жителей рассказываете, а если — пришлый кто?
— Да кто пришлый? Тут же не город, все друг у друга на виду. Хотя, как-то приезжал к нему друг…
— Круковский? Когда? — встрепенулся Арсений.
— Давно… Фамилию друга — не вспомню. Но я не о том. Так вышло — зашел я к Лину на минутку, хотел посоветоваться, а у него гость сидит. Получилось, что я вроде как не вовремя, извинился, собрался уходить, да уже в дверях — когда одевался — краешек разговора уловил. Лин другу своему что-то такое говорил, что мол, нашли они ее, ВЫЧИСЛИЛИ. Кого «ее»? Кто нашел? Чего вычислили? Не знаю. Хотел потом спросить, да постеснялся — выходит, я подслушивал.
Арсений достал их папки фотографию Круковского, показал Реввачу.
— Он?
— Да, по-моему, он. Похож, по крайней мере.
— Вы не помните, Играш Леонтьевич, этот разговор случился незадолго до его смерти?
— Да говорю же — не помню! Но, скорее всего, — задолго. Иначе я бы эти две вещи увязал, и Левере доложился. Он еще живой был тогда.
— Стоп! Кто такой Левера? — осторожно поинтересовался Арсений, ощутив в груди предательский холодок.
— Да следователь из межрайпрокуратуры, что на труп выезжал. Он же дело и вел. Говорил: я это убийство раскручу во что бы то ни стало. Слишком увлекся…
— Он считал смерть Шаллека убийством?
— Да, и не раз говорил мне об этом. Однажды очень злой приехал, отчеты забирать. Сказал — в возбуждении дела отказано. Но я, говорит, все равно этих подонков поймаю.
— Каких подонков? — автоматически спросил Арсений. Так у них и получалось: вопрос — ответ — снова вопрос. Будто какая-то интеллектуальная игра.
— А кто теперь знает. Я поначалу подумал — вы это дело в разработку получили, сейчас по следам Леверы пойдете. Тогда, может, и всплывет чего.
— Когда он умер?
— Да вот, сорок дней недавно было… Угорел в машине, говорят. Приехал поздно с дежурства домой, машину в гараж завел, дверь запер, полез опять в «волну» двигатель выключить, тут его и сморило. Заснул, и… не проснулся.
* * *
В столицу Арсений возвращался в подавленном настроении. Не зря, выходит, связал он эти две смерти — Круковского и Шаллека, ох, не зря. И ведь ничего теперь не докажешь — кроме незнакомого ему и так глупо погибшего Леверы, в межрайпрокуратуре больше никому не было дела до смерти поэта.
Никому.
«Интересно, — подумал Арсений с некоторой долей фатализма, — все, кто так или иначе оказываются связаны с этим делом, в итоге погибают. Выходит, теперь я на очереди? Или есть кто-то еще?»
Узнав у Реввача адрес, он по дороге заехал к Корнею Сабату, соседу Шаллека. Связной беседы не получилось — «дядя» Корней был изрядно навеселе. Старику хотелось поговорить за жизнь, отвечал на все вопросы он охотно, частенько, правда, перескакивая на собственную супругу, какого-то Марика из сорок пятого дома, поселковое начальство, депутатов и президента.
Про Шаллека он рассказывал с грустью, вспоминая, «какой человек был, не то, что эти, в парламенте». Заметил, что сотни раз приглашал его на бутылочку клюковки — но Лин всегда отказывался. «Поначалу думал, что не уважает простых людей, брезгует, даже хотел по пьяному делу объясняться пойти, но медичка со скорой помощи мне все разъяснила …»
Зато сосед в припадке откровения рассказал Арсению, что у Шаллека иногда гостила женщина. Может, поклонница, сохранившая верность стареющему кумиру, может, как бы это смешно не звучало при возрасте поэта, — любовница. Звали ее Алиной, работала, как вспомнил Корней, вроде бы с детьми. Он часто слышал, как они обсуждали проделки Аликов и Юнгушей, смеялись.
«Алина. Кто-то из соседей Круковского упоминал, что к профессору приходила женщина с тем же именем. Но теперь искать проще, есть какая-никакая зацепка: воспитательница детского сада, учительница начальных классов…
Если, конечно, «дядя» Корней действительно ее видел».
* * *
Глеб уже собирался домой — прятал документы в сейф, собирал портфель. Обернулся на звук шагов и очень обрадовался:
— О! Наконец-то! Где ты пропадаешь?
— А что случилось?
Напарник поманил Арсения пальцем и заговорщицким тоном сообщил:
— К тебе тут с телевидения приезжали. Ты у нас звезда теперь.
— Кто такие?
— Да не приметил я, позвонили снизу, спросили тебя, я говорю — нету-на-месте-будет-вечером-что-передать? Нет, отвечают, спасибо, ничего не надо.
— С какой хоть студии? «Примо»? СеверТВ? Откуда?
— Да говорю же, ничего не сказали.
Арсений снял трубку, позвонил вниз, на пост.
— Добрый вечер! Арсений Догай говорит. Меня сегодня кто-то спрашивал?
Обычно тягучий и невообразимо скучный голос дежурного, про которого Глеб говорил: «Конченый североморец!», вдруг преисполнился эмоций.
— Здравствуйте, Арсений Юльевич! Вас с телевидения спрашивали, целая съемочная группа.
— С какого канала?
— Да кто их разберет? Вломились с камерами, стойками, микрофонами, говорят: нам нужен следователь Арсений Догай. Не можем до него дозвониться. Ну, я разрешил воспользоваться внутренним телефоном. Выяснилось, что вас нет. Ну, они поговорили между собой, поспорили и уехали.
Дежурный немного помолчал, видимо, собираясь с силами. И так целую речь загнул, обычно от него и простого «да» — «нет» не дождешься.
— Тачка у них классная, — вдруг произнес он самым доверительным тоном. — Эх, ну почему я на ТВ не работаю? Тоже бы на «астре» раскатывал, все девки мои были бы!
* * *
Глеб ушел, Арсений сидел в кабинете один, в сотый, наверное, раз перечитывая листы с опросами соседей Круковского.
Алина. Единственная ниточка, связывающая Круковского и Шаллека, больше ничего не осталось.
Тяжкие раздумья прервал телефонный звонок.
— Арсений? Не ждал? — раздался в трубке голос Жадовского. — Радуйся, нашел твою бумажку.
— Да ну? Когда это экспертиза делала что-то вовремя?
— Ой, брось! Если у тебя дело не идет, так и скажи, нечего пинать медицинских работников.
— Извини…
— Ладно, у меня еще куча обследований до полуночи. Ближе к телу, как говорится… Короче, вспомнил я, как оно все было. Вначале действительно Лациус его осматривал, твоего поэта. Сделал заключение, все чин-чинарем. Отправил с курьером акт обследования. А через день следователь тот заявился… Левага, что ли? Тут неразборчиво.
— Левера, — поправил Арсений.
— Точно, Левера. Вот он и есть тот самый следователь. Прибежал, взмыленный, как лошадь, с двумя литрами пива — понимающий человек, не то, что некоторые. Я его действительно тогда впервые увидел, ему уже хорошо за тридцать, а нашивка с тремя полосами всего. Я еще удивился, отчего так немного, сейчас ведь люди, как грибы растут. Вчера — младший советник, завтра, глядишь — уже первый ранг цепляют, а там и до Генерального недалеко. Прости, это к тебе не относится. Так вот. Вбежал он, значит, и сразу стал интересоваться — не отправили ли труп на погребение. А родственников у этого поэта не оказалось, вот и положили его на ледник. Своей очереди дожидаться, пока кто-нибудь из знакомых не появится. Сам знаешь, пока выпросишь у похоронной службы бесплатное погребение, сто лет пройдет. Успокоили мы следователя, поинтересовались — с чем пожаловал. А он так вот с ходу и выпалил: знаю, говорит, что все на бытовую смерть похоже, только знаю и другое. Не бытовая смерть. Убийство. Как и кто — попросил не спрашивать, сам не знал. Короче, заразил он меня своей уверенностью. Опять же — с пивом человек пришел, а не с обещаниями, — снова подколол эксперт, но Арсений и ухом не повел. — Стал по новой проверять. Часа три, наверное, возился. Честно, Арсений, если там и было убийство, то работал специалист. Никаких следов насилия. Мало ли, что сейчас придумать можно. Может быть, он эту бутылку под гипнозом принял, чем не версия?
Арсений согласился, тем более, такое уже встречалось в следственной практике. Не у него лично, но вот кто-то из коллег изрядно поломал голову в поисках мотива для самоубийства одного из свидетелей по делу о банкире-мошеннике.
— Ну вот, — продолжил эксперт, — так я следователю тому и заявил, что ничем помочь не могу, нет следов. Никаких. Он расстроился, начал что-то доказывать, но потом рукой махнул, оставил пиво и ушел. А сопроводиловку все же оставил, она у него с собой была. Только там еще пара листков к сопроводительному письму прицепилась…
— Что еще за листки?
— Да так, ничего. Стихи какие-то… Наверное, Шаллека этого, поэта умершего.
— Все-таки — умершего?
— Я не Бог, чтоб судить об этом. А кроме Бога никто не видел, что там произошло. То, что я в заключении своем написал, так оно и есть. Не было следов. Ни инъекций, ни физического насилия. Даже кровь в спецлабораторию отправил — проверить, нет ли следов каких-нибудь психотропов или наркотика? Ничего, только спирт. Так что, извини…
Арсений отчетливо представил, как Михаэль сейчас искренне разводит руками, прижав трубку к уху.
— И что там за стихи? — спросил больше для того, чтобы не молчать. Очень уж не хотелось остаться наедине со своими мыслями.
— Говорю же, неразборчиво… Хотя нет, вот тут есть кусочек… Слушай. Называется «Ливень в раю»:
О том, что ты можешь летать, ты не знаешь,
И свято веришь тем, кого почитаешь.
Но есть и то, что творимо тобою,
Что названо птицей крылатой — мечтою…
Ангелы крылья на солнце обсушат
И в облака полетят добывать
Чьи-то святые иль грешные души —
В рай, или в ад!
В рай, или в ад!
И если корона над твоей головой,
То это не значит, что ты — святой.
Нищий, что нимб над рубищем обрящет,
Бродячий поэт — вот святой настоящий.
Дождь, прошумевший над раем, иссякнет.
Тени ушедших почувствуют вдруг
Вечную жажду о счастье и правде.
Так вечных надежд замыкается круг…
— Бродячий поэт — вот святой настоящий… Это он не о себе, часом? — спросил Арсений.
— Скорее наоборот. Он про себя говорит, что если, мол, корона над головой, ничего хорошего не выйдет. Как там… А, вот: «И если корона над твоей головой, то это не значит, что ты — святой…»
— Думаешь, он свои имперские вирши вспоминал? Где все, что видел, — или восхвалял, или молчал…
— Ну, не знаю. Может, он сначала честно писал, верил, а потом разочаровался. Вот, смотри, тут есть как раз на эту тему:
Свечи поцелуй коснулся ночи,
Еще темнее стала ночь.
Ты вдруг раствориться в ней захочешь —
Никто не сможет тебе помочь.
Захочешь попробовать звезды на вкус,
Лизнуть языком их холодное пламя.
Но вдруг обнаружишь, что мир так же пуст,
Как облик надежды, живущий в сознании…
Как ветер, ревущий над вольным простором.
Как айсберг, плывущий в туманную ночь.
Как споры с судьбой — бесконечные споры,
В которых никто не сможет помочь…
И в грезах своих ты не знаешь покоя,
И гонишь мятежные мысли ты прочь.
Из ночи — опавшего желтой листвою,
Тебя не поднимут ушедшие в ночь.
Захочешь ты стать вдруг серебряным морем
И плыть лабиринтом подводных знамений.
Но море не вечно, поймешь это вскоре, —
Как мысли твои в час ночных пробуждений.
Как ветер, разбитый о черные горы.
Как айсберг, распятый на теплых теченьях.
А вечны бывают лишь споры с судьбою,
В которых не встретишь к себе снисхожденья…
Дрожащие руки неверный маршрут
На карту твою нанесли.
И вот ты, как тряпка, как клоун, как шут! —
Шагаешь по краю судьбы.
В театре ты куклой чьей-то не стал бы,
Такую судьбу заменив на другую,
Но строят владыки себе пьедесталы
Хватая, все, что под рукою.
Ну, кто бы подумал, что тот, кто ведет
Других за собой, был неправым?
И вот, между нами ревущий поток.
Я — с этой. Вы — с той стороны переправы.
Ты славы чужой не хотел быть помостом,
И будешь стоять, когда крикнут — беги!
Неважно, каким средь толпы вышел ростом,
Но правдой ты выше толпы.
Пусть кто-то из правильных, точных по ГОСТу
Попробует тронуть вдруг струны мои!!!
На вере своей настоять так непросто,
Шагая по краю судьбы…
Над землей, там, где звезд сияние —
Расстояния, расстояния.
А под ними, густыми туманами —
Одиночество сплошь с обманами.
Если счесть все таблицы древние,
Не последние мы и не первые.
Только стоит найти минутку —
Обращать все сомненья в шутку.
Что же горестями и метелями
Нам отмеряно, все отмеряно.
И успеть бы закрыть все двери —
Так вернее, оно вернее…
— Невесело как-то. В деле еще несколько листов подшито, так и в них — тоска сплошная.
— Ну, а я тебе что говорю! Один на даче, зима, темень, ветер воет… Прежние награды не радуют, слава — тлен, жизнь не удалась. Чем не повод хватануть водки до полной анестезии?
— Ты себе хорошо представляешь трезвенника с хронической болезнью печени, который держит дома спиртное бутылками?
— А, оставь. И не такое бывает. Может, для гостей держал, может, подарил кто, не зная о болезни. Всякое бывает. А! Вот смотри, еще четыре строчки. В самом низу листа, последние строчки даже загибать пришлось, чтоб влезло.
Снова осень. Стучится в закрытые двери.
Открывать не хотелось, да видно придется, —
уже не впервой.
Листья клена, тень дарящие летом, давно пожелтели.
Вот сорвался один, и слетел, увлекая других за собой…
— Слушай, Михаэль! — Арсения осенила так неожиданно, что он едва не хлопнул себя по лбу. — В протоколе вскрытия указано, что в крови следов алкоголя достаточно, так?
— Именно.
— А кто-нибудь проверял: есть ли остатки спиртного в желудке?
— Э-э, вспомнил! — эксперт усмехнулся. — Пока его обнаружили, пока до нас довезли, знаешь, сколько времени прошло? Да и умер он не так, чтобы сразу, как напился, минут через сорок примерно, я тебе по опыту говорю. В акте я, конечно, ничего такого не писал, это лишь мое предположение. Короче, желудок мы осмотрели, как положено.
— Ну и?
— Не было там ничего.
— А!
— Что «а»? Отсутствие алкоголя ничего не доказывает. Может, его и не было, а может, давным-давно усвоился. Растворился в крови и побежал к мозгу, к сердцу, печени.
— То есть выяснить напился ли он сам или ему вкололи лошадиную дозу спирта невозможно?
— Насчет «вкололи» — я тебе говорил. Следов нет. Но могли силой в рот влить. Или подмешать куда-нибудь. Но предупреждаю сразу — здесь ты ничего не докажешь. Даже если опять потребуешь эксгумацию.
— Лады, Миха, все понял. Пиво с меня.
— А то! — эксперт хмыкнул. — И сауна!
— Помню, помню… Как только — так сразу позвоню. Идет?
— Жду. Не пропадай.
Арсений сделал в блокноте пометку: «Пиво для Жадовского и договориться насчет сауны». Поставил в конце три восклицательных знака и подчеркнул.
Потом открыл чистую страничку и быстро набросал схему: от фамилии Круковский, обведенной кружочком, в разные стороны тянулись стрелочки: «свидетель с перестрелки», «Движение пенсионеров», «Лин Шаллек», «студенты», «Алина». Почти все они были перечеркнуты. Кроме двух последних. Арсений положил перед собой блокнот и задумался.
— Вот сорвался один… — повторил он.
«Алина — редкое имя. Сколько работниц детсада носят его?»
— Вот сорвался один и слетел, увлекая других за собой…
«Братки из Балтийске, раненый Ковалечик, всего на двое суток переживший „коллег“, Круковский, Шаллек, Левера…»
Кто-то упорно обрубает все ниточки и связи этого дела. Но кто? Кому выгодна смерть одинокого пенсионера и дряхлеющего певца имперской мощи?
За окном бушевал июнь, солнце припекало от души, и не помогал даже легкий ветерок, что доносился со стороны моря….
