Опустела моя холостяцкая квартирка, вот как есть опустела. Никто не ждёт меня в ней, никто не согреет постельку или хотя бы чаёк, думал я, преодолевая пролёт за пролётом бесконечной лестницы. Лифт почему-то не работал. Не то чтобы у меня были для подобных пессимистических мыслей какие-то основания — разве что не отвечающий который день телефон, — а просто щемило в нехорошем предчувствии сердце.

Да, по Юлечке я определённо стосковался, грешный. По телу её смуглому, сильному, по улыбке её манящей загадочной, язычку острому говорливому, губам сладким. И даже по носику её, вызывающе семитскому. Вот уж точно, охота пуще неволи. И ведь охота-то как, прямо спасу нет! Ну, будет, будет, одернул я себя, заметив, что резво заскакал через три ступеньки. Остынь, архар несдержанный. Как — как? Ну-у, не знаю. По сторонам погляди хоть, что ли.

Слева ничего занятного не наблюдалось. Изувеченные неведомыми силачами для неизвестной цели перила да сравнительно узкая щель-колодец сверху донизу. Из щели с гудением поддувало. Правая сторона знакомила всякого интересующегося пешехода (или правильнее, верхолаза?) с современным искусством граффити. Миниатюры были выполнены чаще всего наспех, в угрюмых чёрно-коричневых тонах по белёной стене. Малограмотные надписи чередовались с неприличными картинками. Лишь на уровне девятого этажа меня порадовал классический профиль В.И. Ульянова-Ленина в пальто и с кепкой в вытянутой руке. Увы, безнадежно испорченный схематичным пенисом, пририсованным позже и, по всей видимости, другим Рафаэлем. Изо рта вождя мирового пролетариата вылетало облачко с надписью алым маркером: "Революционный бунт forever!" Я узнал собственный почерк и сконфузился. Некрасиво пачкать стены, товарищи. Не по-коммунистически.

Худшие мои опасения оправдались. На зеркале в прихожей, приклеенный полоской прозрачного скотча, встрепенулся мне навстречу бумажный листочек, всё ещё чуточку пахнущий знакомыми духами. В трогательном, почти аллегорическом одиночестве тетрадной странички я разглядел горький символ.

"Прощай!"

Вздохнув, я снял письмо и, стоя у распахнутой входной двери, на толкающем в спину знобком сквозняке, ещё даже не разувшись, прочёл размашистые строки:

"Юноша, ты совершенно невыносим! Оставить бедную слабую женщину одну, вздрагивать от страха и холода этими долгими майскими ночами? (Майскими, да вдруг долгими, хмыкаешь ты… и всё равно: долгими, бесконечно долгими, несносный!) Для этого нужно быть вовсе без сердца. А как я страдала… Слопала столько шоколада, что поправилась, нет — растолстела на целую тонну. Спасти меня от плачевной участи сделаться пожизненной клиенткой магазина дамской одежды «Пышка» могла только безвозмездная и безоглядная мужская любовь. Дети, подобные тебе, мальчики-Апполоны, на такую не способны по определению. Ибо души ваши целиком пребывают в плену у физиологии, ничуть — что печально — пленом тем не тяготясь. Такая любовь — привилегия зрелого возраста, результат правильно оцениваемых собственных возможностей. Она — не только страсть, но и благодарность младой цветущей спутнице, она… Короче говоря, ты всё поймешь сам, лет через…дцать. И я вернулась к Семёну Аркадьевичу.

Чудесный человек, он не мог поверить собственному счастью. Он носит меня на руках. Он засыпал меня цветами. Наконец, он подарил мне щенка! Славный, славный Сёма! Представь себе двухмесячного далматина, совсем — совсем игрушечного, совсем — совсем плюшевого, только настоящего! У него такая умильная мордашка, глуповатая, восторженная, совсем как у тебя — знаешь, в те минуты, когда… Нет, не жди продолжения, это лишнее, лишнее.

Я от него без ума, я назвала его Филей. Надеюсь, ты не обидишься. Или нет, хочу, мечтаю, чтобы ты позлился! Или… не знаю… Может быть, это моя маленькая месть, ведь я могу его «застроить», а то и отшлепать когда захочу. А может, это нечто другое — ведь я могу и целовать его и кормить всякими вкусностями, чем чаще всего и занимаюсь.

Учти, дружок, Семён Аркадьевич о нашем с тобой недолгом… м-м-м… романчике благополучно не подозревает. Он уверен, что я жила у подруги. А если о чём и догадывается (он же умнейший мужчина, верно?), то всё равно не пер-со-ни-фи-ци-рованно.

Да и простил он меня уже — простил без остатка.

Так что, заходи. С тёзкой познакомишься.

Целую! Твоя Ю.

P.S. N1. Нет, не заходи! Видеть тебя не желаю! Не целую! И не твоя, вот!

P.S. N2. Ключ пока оставлю у себя".

Врубив погромче "Золотые хиты Фалко", которого утонченная Юлька недолюбливала за отчетливый немецкий акцент (аз отмщен буду!), и напялив беспроводные наушники, я погрузился в горячую ванну. Пену взбил до потолка. Лежал, подпевал во весь голос: "Амадеус, Амадеус!", вдыхал аромат хвойной парфюмерии и щёлкал вхолостую «береттой». Женька оформил разрешение на владение пистолетом наилучшим образом, только поворчал, что бумаги следовало бы предоставить всё-таки русские.

С друга Женьки мои мысли самым непостижимым образом перекинулись на его жену. Совсем некстати вспомнились её коленки, соблазнительно выглядывающие из-под халатика. Вот она немного наклоняется, берется кончиками пальцев за ситцевые полы, медленно тянет их вверх, разводит в стороны. Ноги у неё слегка полноватые, но без целлюлита — гладкие, розово-белые, налитые. Сейчас покажется краешек белья… Сейчас… Цветастая ткань ползет всё медленнее, почти замирает… и вдруг распахивается — сразу вся, сверху донизу. Никакого белья нет. Вообще. Она поднимает на меня смеющийся, полный манящего вызова взгляд…

Щёлк-щёлк, щёлк! Молодец, «беретта». Полигональная расточка ствола не только увеличивает долговечность оружия, но и повышает точность стрельбы. Три попадания уходят максимально кучно, в корпус. Фантом бесстыжей искусительницы, злонамеренно замаскировавшийся под внешность добропорядочной фемины, развеивается на элементарные частицы. Я открываю холодную воду, терплю, пока терпится, выскакиваю с воплем: "Амадеус, ёоо-о!"

Меня преследует ледяная пенная волна.

Непременно нужно будет поискать приличный тир, подумал я, дрожа. Завтра же. Боеприпасы? Ерунда, достанем. Я подбросил пистолет на ладони. Дьявольщина, намочил. А впрочем, это, наверное, к лучшему. Ничто так не успокаивает нервы, как тщательная, вдумчивая чистка личного оружия. "Вернувшись с ночной охоты, поручик Ржевский развешивал по стенам добытые рога, чистил своё оружие и думал: — Есть, есть ещё порох в пороховницах!"

Щёлк-щёлк, щёлк! Между прочим, самостоятельно, без обращения к матушке-природе более фаллического символа, нежели оружие, люди пока не придумали.

Протирая пистолет (хлопчатобумажная тряпочка, «веретёнка» за неимением нормального ружейного масла), я подводил не шибко впечатляющие результаты своей поездки в Петуховку. Плюсы и минусы.

Н-да, досадуя, качал я головой, похоже, первые робкие шажочки новый отечественный сатанизм делал именно там. У нас. Подтверждено не только рукописью, практически документальной (исключая её художественно выписанную, не иначе, для завлекательности сюжета чертовщинку), но и жёсткими фактами. Матросу я верил. Пепелище на месте Серебрянской школы тоже говорит само за себя. Вопиет. Плюс? С натяжкой, но пусть, пусть…

Уцепить за манишку капитана безопасности, столкнувшегося с дьяволопоклонниками в прямом огневом контакте, в высшей степени нереально. Приходится успокоиться соображением, что раз уж ГБ известна первопричина нынешних безобразий, раз она стояла у грязных истоков, то и остановить может в любой момент. Почему не останавливает? Ждёт команды? Ведёт свою игру? Так ли, этак ли, всяко плохо. Для того, кто с простодушной улыбочкой идиота выйдет на поле предстоящего боя ягодки собирать. Связываться с ГБ в высшей степени неумно, причём принятая сторона значения не имеет. Будешь за — тебя используют и выбросят, понятно. Будешь против — ещё понятней. Минус, жирный и ядовитый.

Далее. Главного свидетеля обвинения, Константина Холодных, отыскать не удалось, увы. Старушка Онисья, у которой он гостевал, померла в прошлом году. Соседи адреса родственников не знали. Обращение в паспортный отдел не дало ничего. Последние Холодные выехали из Серебряного в Фергану ещё при советской власти. Опять минус.

Затем. Некий "дядя Тёма", от мыслей о котором у меня начинают противно ныть ни разу в жизни не болевшие зубы. Чирей на моей заднице и ресница в глазу. Предположительно, гэбэшный соглядатай, предположительно, мой зять, славный парень Антоха. Но вполне может статься и не Антоха и не соглядатай, а вовсе даже выдуманный персонаж. В принятой математической символике соответствует ему, пожалуй, значок"?". Мистер Икс, вот так. Он скрыт под маской, поэтому, в целях спасения от мерзкой ноющей боли резцов, клыков и прочих моляров-примоляров, мы оставим его. Позволим и в дальнейшем соблюдать инкогнито. Бежим его, тэсэзэть.

На закуску горе-пинкертонам остаётся спаситель пионера-героя Константэна от происков пралюциферитов, пёсик Музгар. Который жив-здоров. Он-то знает абсолютно всё, это великолепно видно по его умной морде, но он молчит. Молчание тяготит его непередаваемо, да что поделаешь? Минус, как ни вертись.

Живет он сейчас у Коли-однорукого и, как утверждает хозяин, принадлежит к той самой знаменитой трефиловской породе. Один из немногих чистых носителей фено- и генотипа. Музгар красив. Пушист, довольно крупен — крупнее обычной уральской лайки, ухожен. Шерсть блестит. Цвет тёмно-абрикосовый, с роскошной каштановой гривой и хвостом. Про ум в глазах я уже говорил, а вот говорил ли про удивительные когти-шпоры? Про впечатляющие клыки под чёрными бахромчатыми брылами? Про пасть приличной ширины? Глядя на такое добро, превосходно понимаешь, что какие там несерьёзные чау-чау? — в роду у собачки наверняка не обошлось без ротвейлеров либо мастифов. И что это милое существо может быть страшным противником.

"Есть ли потомство? — поинтересовался я у Николая, погружая руки чуть не по локоть в шёлковую шубу Музгара. — Хочу такого щенка. Очень!"

Николай удовлетворенно сообщил мне, что потомство скоро будет. Сука, тоже сравнительно чистая, отыскалась в Сарацине. Повязали, ждут скорого приплода, уже второго. Первый помёт — семь пушистых музгарчиков — разошёлся со свистом, не гляди, что без паспорта. Половина щенков второго помёта по уговору с владельцами суки принадлежит Николаю. Земляку он, конечно, продаст одного. Причём со скидкой. Костика он помнит (Музгар при звуках имени бьёт хвостом и поскуливает), хороший пацан. Талантище. Портрет нарисовал. Вон висит. Без вранья портрет — все морщины на месте и волоски из носу и шишка на щеке. Жировик это, надо бы вырезать давно — только всё что-то неохота. Да и некогда.

Последний раз Николай встречался с Костей на похоронах Онисьи. Тот приехал с родителями, на машине. «Нива» длинная, ну, четыре дверцы. Костя плакал, не стесняясь. Любил покойницу. Поминки справили, Холодные забрали книги, ещё что-то по мелочи и укатили. Не до разговоров было. Так, перебросились парой словечек. Школу Костя заканчивает, поступать собирается в художественное училище. Вроде даже за границу. Ладно, конечно, если он вдруг приедет снова, товарищу старшему лейтенанту Коновалову Николай первому сообщит. Неужто парень натворил чего? А, из журнала? Гонорар за повесть? И хорошо написано? И про меня есть? Да ты што! Говорю же, талантище! Надо будет прочитать. Какой, баешь, журнал-от?…

Три упитанных минуса и зубодробительный икс на один хлипкий плюс. Казалось бы, полный провал. Казалось бы…

"А почему, собственно? — задумался я. — Важнейшим в моей миссии было собрать информацию, верно? Её-то как раз предостаточно. Вывалю завтра господину Тараканову, пусть анализирует. Следовательно, я заслужил поощрение. Пожалуй, пожалуй. Какое изволите? Хм… Намекну. Сегодняшнему возвращению способствовало, а вернее, было главной побудительной причиной то, что я, прошу прощения, вульгарно оголодал по женщине. Конкретно — по крошке Штерн. И на тебе — насытился! Проклятье. А кто виноват? А что делать? А…"

…А впрочем, подумал я, веселея, рано петь панихиду по мечте. Не клином же свет на Юлечке сошёлся. Как там поживает моя атлетическая Анжелика? Позвоню-ка я ей.

— Да-да? — сказала Анжелика. По голосу чувствовалось, что настроение у неё хоть куда. Замечательное настроение. — Кто это? А, Фил! Ну, здравствуй, прогульщик. Сколько весишь? Как рельеф, как дела вообще? Какие имеешь планы?

— Планами хотелось бы поделиться при личной встрече, — прошептал я. — Нетелефонный, понимаешь, разговор. Причём спешный, безотлагательный даже. Заодно и рельеф продемонстрирую.

— Срочный? Ах, какая жалость. Я… В общем, давай завтра. У меня гости и… Завтра, хорошо? Ну, пока!

"Какие, к чёрту, гости в такое-то время! — захотелось мне взреветь. — Почитай, ночь на дворе! Спать скоро пора. Приеду, сразу и ляжем. А гостей гони в шею! Под зад их, невеж этаких!" Потом до меня стало доходить, что такая воркочуще-мурлыкающая интонация мне хорошо знакома, и прорезается у Анжелики в совершенно определённых условиях. Совершенно определённых. Рёв погас во чреве, не рожденный.

Здесь тоже облом, безрадостно констатировал я. И что же у нас остается? А остаются у нас очаровательная девушка-банкир Светлана Файр, которая нынче гостит у батюшки в Великой, понимаете, Британии — не достанешь, как ни рви волосы в самых интимных местах. И ещё Милочка, лапушка, мечта моя неосуществимая, ангел мой небесный, чью целомудренность охраняют Очень Строгая Мама, спецназовец-папа и бо-ольшой бесхвостый зверь Абрек, который не любит чужих мужчин, пахнущих кровью. Да и мужчин, пахнущих любовным нетерпением тоже, надо полагать, Абрек не больно жалует.

Выходит, огорчился я, система уравнений обычным способом не решается. А ввести дополнительный член со стороны (то есть и не член вовсе, а как раз напротив) — вон, в рекламной газете зазывных объявлений сколько, выбирай! — мне не позволит брезгливость. Уж я-то себя знаю. А-атлично знаю. Да и кому меня знать, как не мне?!

— …Аллоу? — прозвучало в трубке томно и приветливо. — «Свеча». Слушаем Вас…

— Пардон, мамзель, ошибся номером, — проговорил я, выдержав задумчивую паузу для окончательного и бесповоротного принятия решения. — Пардон…

Брякнул трубку об аппарат, я прошествовал к зеркалу и уставился на своё отражение с брезгливостью. Каков фрукт! С гнильцой, да. Так низко пасть! Так низко. Тьфу на тебя. Наказать, непременно наказать. А прими-ка ты, дружок, упор лёжа. Отставить! Эт-та что ещё за таракан беременный?! Резче. Ттэкс… и пшёл отжиматься до истощенья, мерзавец!!! Ррезз — два! Ррезз — два! Шибче, глубже, амплитудней, тр-рахома! Ррезз — два. Ррезз…

Разбудил меня звук. Противный монотонный скрип с примесью дребезжания, доносящийся с лестничной площадки. Словно мокрой резиной возили по листу тонкого пластика. Я повернулся на бок, накрылся одеялом с головой. Чувствовалось, что вчерашние физические упражнения не прошли бесследно: грудные мышцы, забитые продуктами метаболического распада, заметно побаливали. Как и трицепсы.

Скрип всё продолжался. Одеяло с ролью хоть сколько-нибудь приличной звукоизоляции не справлялось совершенно. Поняв, что мой сон такого скрипа абсолютно не выносит, отчего покинул меня окончательно, я сыграл побудку. Наскоро хлебнул домашнего молочка, сунул в зубы шанежку и выглянул в коридор.

Напахнуло бензином. Приземистая немолодая тётя в рабочем халате усердно тёрла лифтовую дверь. Рядом с тётей стояло ведро, из которого торчали веник и совок, а также пивная бутылка, заткнутая тряпицей. Тётя, судя по тяжести движений, устала. Она меланхолично ругалась сквозь зубы, но трудов не прерывала. Я подошёл ближе.

На двери горел глянцем самоклеящейся плёнки большеформатный плакат, изображающий широко расставленные ярко-синие глаза на фоне пасмурного неба. Нахмуренные брови вразлёт, намек на жёсткое переносье, вместо остального лица — тень. Там, где должен быть рот, сквозь облачность пробивается солнечный луч. Полыхающие огнём буквы поверху: "ВОЗЛЮБЛЕННЫЕ ДЕТИ МОИ! Я ИДУ ДАТЬ ВАМ ВОЛЮ И ПОРЯДОК!"

Эва! Почти как у классика, с иронией подумал я. Только вот неувязочка: воля-волюшка, вольница-воля — чисто русское изобретение покруче космополитической анархии, остальному миру вовсе неизвестное (у бедняг имеется лишь припахивающая рабским послушанием "осознанная необходимость", иначе — свобода), с порядком имеет самые натянутые отношения. Известно всякому.

— Здравствуйте, — сказал я. — Это что ж, реклама нового кино?

Тётя обернулась.

— Здрасте. Не, какое кино. Диаволы хулиганят. Поналяпали ночью на всех этажах. Скоблю вот. А вы чего, не видали таких картинок? Весь же город заклеен. Они теперь в силе, диаволы. Вчера даже по телевизору выступали. На губернской программе. Не видели? Дак сегодня повторение будет. Днём, в час. Посмотрите, интересная передача. — Она намочила тряпку бензином из бутылки, снова принялась тереть. Поддавалось плохо.

— Растворителем не пробовали?

— Да у меня нету. И вдруг ещё пятно останется. Дверь-то… из пластика она. Разъест растворителем.

— Пусть останется, — сказал я. — Ерунда какая. Дыры же не будет. Подумаешь, немного помутнеет. Зато дьявола победим. Я сейчас принесу, вместе и попробуем.

С растворителем дело пошло веселей. В жутких корчах, ёжась и коробясь, плакат отдал концы, а следом и середину. Остался лишь малозаметный матовый след.

— Забирайте весь, — предложил я уборщице растворитель. — Задайте им перцу, рогатым.

— Спасибо, — сказала она. — Если всё не издержу, остатки верну.

— Не стоит, у меня ещё есть пузырь невскрытый. А вам пригодится.

— Спасибо, — поблагодарила она ещё раз.

На двери редакции висело объявление, нацарапанное небрежной рукой: "Журнал временно закрыт". Замок был опломбирован бумажной полоской с целым рядом круглых двуглавых оттисков милицейской печати и чьей-то небрежной росписью.

— Ага, — сказал себе я. — Понятно.

Ничего, однако, понятно мне не было.

Пройдясь по соседним этажам, офисам и кабинетам, я выяснил, что и никому-то ничего толком не известно. Все вышли на работу сегодня, после праздников, а у «Голоса» опечатано. Нет, никакого шуму. Нет, никто из редакционных пока не заходил. Сами голову ломаем.

Озабоченный вовсе не хорошо, я спешно отправился к Милочке домой. Знай я, где живёт Игорь Игоревич, поехал бы, понятно, к нему. Но личный таракановский быт меня никогда не интересовал, почему и оказался его адрес в самый нужный момент скрыт раздражающей тайной.

Между прочим, редакционный «УАЗ» пребывал на обычном месте платной стоянки. Хм!

…Внутренне я почему-то был готов, что первым увижу именно Фердинанда Великолепного, вовсе не Милочку, и не ошибся. Правда, вместо ожидаемого мной тельника и тренировочных штанов на полковнике были джинсы и ковбойка. Разглядывал я его с интересом, стараясь отыскать Милочкины черты, но не находил. Разрез и цвет глаз, пожалуй что… А в остальном — всё не то. Короткие, очень густые и жёсткие, чуть вьющиеся чёрные волосы с редкими проблесками седины. Усы, напротив, почти целиком серебристые. Лоб, нос, челюсти, губы — ух, римлянин! Впрочем, спохватился я, патриции времени расцвета Рима, кажется, усов не носили. Да и Юпитер с ними. Как бы то ни было, лицо Фердинанда отличалось фактурой, как говорят творческие люди. То есть запоминалось сразу: твёрдое, но интеллигентное — и, простите за предвзятость, никак не десантника. Военврача, к примеру, или преподавателя военной академии. Серьёзный мужичина.

Фердинанд нахмурился, подвигал челюстью, и по площадке негромко, но мощно раскатился богатый инфразвуком идеально командный голос:

— Вы ошиблись дверью. Я вас не знаю.

Коротко и ясно: по-армейски. Раз он не знает, значит, не знает никто во всей семье. Единоначалие. Агрессивный патриархат.

Н-да, поспешил я интеллигентность ему приписывать.

Возле полковничьей ноги просунулась выразительная морда кавказца. Который меня тоже не знал. И знать не желал — приподнял на сантиметр губу, показал зубки. Хорошие зубки, крепкие. Волков рвать.

— Мне бы хотелось увидеть Ми… Людмилу, — невозмутимо сказал я, подмигнув Абреку. Безумец Тотошка супругов Штерн усыплён, значит, не осталось в целом свете такой собаки, которая могла бы меня напугать. — Скажите, с ней всё в порядке? Я только что из редакции. Помещение почему-то опечатано.

Фердинанд нахмурился сильнее и сказал с нажимом:

— Не думаю, что дочь хочет вас видеть. В особенности, если вы из редакции. Считайте, она уволилась. Прощайте.

— Вы меня не так поняли, господин полковник. — Я придержал закрывающуюся дверь. Абрек обнажил клыки уже полностью, Фердинанд нахмурился вовсе грозно. — Я… как бы это выразиться? — не журналист. Внештатный корреспондент-любитель. Только вчера вернулся из дальней, длительной поездки, а тут… Судьба журнала, если говорить напрямик, меня мало волнует. Что с Милой, она здорова? Что вообще произошло? Если она здесь, мне необходимо её увидеть. Я Филипп, — выложил я свой единственный козырь. Да и козырь ли?

— А, вон ты кто… — Лоб Фердинанда маленько разгладился. Полковник даже сложил губы в подобие улыбки. — Филипп, значит. Кавалер. Тебя-то она, может, и хотела бы увидеть. Вот только вряд ли захочет, чтобы ты увидел её.

— Вы меня не томите, пожалуйста, — сказал я предельно сдержанно. — И так нервишки балуют от нежданных здешних фокусов. Мила мне не безразлична, знаете ли. Давайте так: пусть она сама решит, стоит ей со мной встречаться или нет. Хорошо?

Полковник забрал подбородок в кулак и тяжко задумался, действительно ли хорошо мое предложение. Решение, заметно было, далось ему нелегко.

— Ладно, будь по-твоему. Войди, дверь захлопни, — сказал он и отступил на несколько шагов. — Подожди пока здесь. Абрек, свой.

Волкодав опустил мосластый зад на пол и замер, не сводя с меня настороженного взгляда. Одно ухо повернулось в сторону ушедшего хозяина. Я присел на корточки и принялся мысленно бомбардировать Абрека импульсами своей огромной, неохватной любви. К моменту возвращения Фердинанда мы были уже почти друзьями. Только долг не позволял псу перейти к более тёплому знакомству, включающему трепание лохматой холки с моей стороны и дозволение холку трепать — с собачьей.

— Разувайся, — сказал Фердинанд. — Учти, при разговоре буду присутствовать я. Без вариантов. Вот тапочки. Идём.

Увидев Милочку, я не сумел подавить горестного вздоха. Одна половина её милого личика полностью затекла синюшным, распухла и, как ни старалась девушка скрыть гематому шарфом, выглядывала наружу. Синяк был и на руке — повыше запястья. Похоже, за руку её сильно и жестоко хватали и, наверное, куда-то тянули, немилосердно дёргая. Глаза скрывали большие тёмные очки.

— Солнышко! — я бросился к ней. — Маленькая, кто это сделал?

Милочка всхлипнула, отвернулась и взмолилась:

— Филипп, прошу, не смотри на меня, я такая некрасивая.

Я нежно опустил ладонь ей на плечо, осторожно сжал, погладил. Милочка, кажется, изо всех сил старалась не расплакаться. Что же это такое?!!

— Сотрясение мозга было? — глянул я на полковника. Тот отрицательно покачал головой. — Слава Богу! Ну, гады… Их поймали?

Полковник окаменел и сжал кулаки. Понятно, заключил я. Что ж, теперь у меня будет настоящее мужское дело.

Милочка наконец взяла себя в руки; заговорила. Фердинанд, решительно потеснив меня, прижал её к груди, гладил по волосам. Голос Милочки звучал глухо, в шарф.

…Тараканов вызвал её поработать шестого мая, во второй половине дня уже. Сказал, что хоть и обещал каникулы до понедельника, двенадцатого, но поскольку ожидается кое-какой срочный материал, диктофонные записи, надо бы расшифровать и распечатать. В редакции сначала никого не было, только Игорь Игоревич, Паша-Паоло (это шофёр) да она. Сидели в кабинете главного. Тараканов выглядел взбудораженным, что для него совершенно несвойственно: вечная его невозмутимость достойна поговорки. Материал должен был принести зам, но что-то задерживался. Подтянулись остальные, коллегия собралась в полном составе, всё ещё без зама. Недоумевали, для чего такой парад. Главный объявил, что сейчас принесут абсолютно сенсационные кассеты. Материал — золото, но, кажется, может быть опасен. Поэтому он хотел бы иметь при расшифровке записей как можно больше свидетелей. Все они получат копии на бумаге и дискетах. Народ возмущенно зашумел — вплоть до безобразных истерик со стороны некоторых. Как он смел подвергать их риску? У многих семьи, дети, да хоть бы и не было, какая разница? Тараканов сказал, что насильно никого не удерживает и карательных санкций против ушедших ни в коем случае не предпримет. Разбежались практически все. Остался только Сергей — новичок, который ведёт… вёл раздел "Крепкого тела крепчайший дух". Он с первого дня был неравнодушен к Милочке, наверное, поэтому. И Паоло, конечно. Милочка бы тоже, наверное, ушла, только кто бы тогда стал им печатать?

Зам появился около семи. Он заметно трусил: трясся и безостановочно облизывал губы. Положил на стол какой-то пакет, похожий на стопочку диктофонных кассет в чёрном непрозрачном полиэтилене и испарился с невнятными объяснениями. Милочка пошла к себе, за ноутбуком. Это, наверное, и решило многое из дальнейшего, а её уберегло от тяжёлых травм. В кабинете полыхнуло ослепительно и невообразимо грохнуло. Она сразу ослепла, оглохла и вообще как бы умерла ("Очевидно, светобарическая граната", — прокомментировал Фердинанд; я кивнул, соглашаясь), поэтому дальнейшее помнит плохо, урывками. Ворвались какие-то в масках и с короткими железными палками. Кажется, в кабинете завязалась драка. ("Фантастика, не может быть", — сказал Фердинанд, а я снова кивнул. Шоковые гранаты для того и предназначены, чтобы нейтрализовать всякую способность к сопротивлению.) Во всяком случае, когда её выволокли на улицу и бросили в маленький автобус, рядом лежали Тараканов, Паоло (они были залиты кровью, она узнала их только по одежде) и ещё два неподвижных тела. В таких же масках, что и у нападавших. Сергея не было.

Их привезли за город, вышвырнули из машины. Тараканов и Паоло не двигались. На них плескали из канистры, потом, кажется, спорили о Милочке — сжечь вместе с ними или не жечь вообще. Ей было всё равно. Решили не жечь. Самый высокий, широкий и злой, уже без маски — она запомнила крючковатый нос и дыру на месте переднего верхнего зуба, — скверно смеясь, кулаком ударил ей в лицо. Из кулака что-то торчало в обе стороны. Кажется, короткая дубинка.

Когда она пришла в себя, машины не было, а был отвратительный, чадный костёр. Его нужно было потушить, знала Милочка. Неподалёку возвышалась здоровенная мусорная куча, там она откопала рваную, грязную тряпку. Вонючую. Пусть, зато большую и мокрую. Горело не сильно, она накрыла — почти сразу потухло. У Игоря Игоревича всегда был при себе мобильник. Перевернула тело, нашла. Странно, телефон действовал. Не слыша себя, Милочка вызвала милицию. Чтобы могли отыскать по пеленгу, телефон не выключила. Наверное, она теряла сознание, потому что показалось: милицейские приехали слишком уж быстро. «Скорая» тут же появилась.

В общем, это всё. Тараканова и Пашу — живых, слава Богу, но в тяжелейшем состоянии — доставили в Первую городскую клинику Скорой помощи. Сергей был в разгромленной редакции; он был мёртв, убит ударом обрезка железной трубы в голову.

— Зам? — спросил я у полковника. — Его… тоже?…

— Конечно. Первым делом. Что они, кретины совсем? Главный свидетель. В собственной ванне мокнул. Полный желудок спиртного и барбитуратов.

Повисла пауза. Наверное, лицо моё как-нибудь изменилось, потому что, взглянув на него, Фердинанд подобрался и сказал:

— А ты?… Что-нибудь знаешь об этом, так?

— Может быть, — ответил я. — Очень может быть.

Уходя с обещанием обязательно и ежедневно навещать, я потрепал-таки Абрека по холке. Ласка была воспринята благосклонно. Фердинанд последовал за мной на лестницу, придержал за локоть.

— Слушай, парень, если ты их разыщешь первый, не спеши. Позови меня, ладно? Обещаю органы не впутывать. Мила — моя дочь. Единственная. Есть ещё сын, но это другое. Парень всё же. Ты хоть бездетный пока, но мужик. Должен понимать. Вот номер мобилы. — Он сунул мне бумажку.

— Может статься, что их первым найду не я, а вы. Рассчитываю на взаимность с вашей стороны, господин полковник, — сказал я, записывая на листке блокнота номер своего телефона. — Это домашний, сотовым не пользуюсь. Зато аппарат оборудован автоответчиком.

Мы пожали руки и разошлись.

— Ага, приехали и забрали, — рассказывал мне сутулый бородатый врач, глубоко затягиваясь. Он полусидел на исковырянном подоконнике, курил и баловался одноразовой зажигалкой. Табачный дым то вытягивало в раскрытое окно, то вдувало внутрь. — Здоровенные такие мужики, метра по два или около того. Четыре молодца, одинаковых с лица. В смысле, рожи каменные. И вымуштрованные, прям жуть берет. А командовала ими дамочка молодая. Эффектная такая. Лэйди. Красотка. Блондиночка, бюст свитер рвёт. И тоже жердь. Одни ноги с меня ростом. — Он критически осмотрел себя, возжёг наидлиннейший из возможных для этого типа зажигалок огонёк, поднял на уровень глаз и хмыкнул: — Не-ет, длиннее, много длиннее! Ну, документы у них были какие-то, с печатями и резолюциями. Микроавтобус роскошный — «Мерседес», оборудованный под реанимобиль… Цап-царап пациентиков, и гуд бай. А нам чего? Избавиться законным образом от двух «тяжёлых», практически обречённых… да трупов практически — вполне мазёво. Этих увезли — другим больным только лучше. Таким, за которыми на дорогих машинах фотомодели не приезжают. У нас же стопроцентное госфинансирование. Ты наверняка не понимаешь, что это такое. Так я сейчас объясню.

Я поскучнел. Он не обратил внимания.

— А значит это, что хоть и единственная наша клиника на весь город — я имею в виду, специализированная "Скорая", — но необходимых лекарств и оборудования — шиш! Блямба, крови донорской и той вечно не хватает. Знаешь, почему? — Он направил на меня сигарету. — Потому что наверху до сих пор не решили, что это за зверь такой, госфинансирование, — последнее слово бородач произнёс с невыносимым сарказмом. — Муниципалитет считает, что платить нам должна губерния, губерния — что муниципалитет. А федеральный центр нас вообще со счетов списал. Вот так, блямба. — Он механически раскурил погасшую за время прочувствованного монолога сигарету, отвернулся к окну, прищурился, и глаза его затуманились.

— Они как-то представились? — спросил я. — Громилы, которые на "Мерсе"?

— А хрен его знает. Может, и представились, только не мне. Мне шеф сказал «отдай», я и отдал. — Бородач шумно, отрывисто засопел, борясь с плохо горящим табаком, но потерпел фиаско и с отвращением уставился на погасшую вдругорядь сигарету.

— Значит, для полной конкретики с шефом рекомендуете поговорить, — сказал я задумчиво. — Как, простите, его зовут?

— Не-а, — сказал он, с мстительным удовлетворением сплющивая окурок о перемазанную табачным пеплом консервную банку. Сплюнул. — Ничего я тебе не рекомендую, молодой человек. Не курить разве… — он покопался в мятой пачке «Примы», ничего не выбрал и сунул пачку в карман халата, — …всякую дрянь… А как врач-травматолог — не перебегать дорогу перед близко идущим транспортом. Хе-хе… Шефа ты сейчас не найдешь. Он по контракту на Кавказ отбыл, в составе очередного омоновского десанта. На гараж себе зарабатывает, шеф-то. Если хочешь, месяца через два подгребай. Грошевский моя фамилия. Спросишь, найдёшь. Я вас сведу. Да только он вряд ли тогда что вспомнит. После Кавказа память у людей начинает странно работать.

— То есть концов уже не сыскать, так что ли получается? Барда-ак… А как же отчётность? Журнал или что там у вас?…

— Журнал, а как же? Журнал имеется. А в журнале запись, дескать, пациенты переданы в ожоговый центр. Куда они, понимаешь, не поступили. Нет, не поступили. Во-от какая блямба… — Врач шумно высморкался щепотью, стряхнул сопли за окно, небрежно вытер пальцы о полу халата и спрыгнул с подоконника. Протянул мне для прощания руку. Кажется, на ней слегка отблескивало зеленоватым, слизким. — Сочувствую тебе, парень. Ну, бывай.

Сделав вид, будто не заметил его дружеского жеста, я сунул кулаки в карманы.

Врач пожал сколиозными плечами и пошёл прочь по темноватому коридору, чиркая дешёвым своим газовым огнивом.

Почудилось мне или вправду различил я хихиканье бородатого эскулапа?

Блямба…

К началу повторения "интересной передачи" с участием "диаволов", — "Предстоящих свету Люциферову", я опоздал минут на десять. Это оказалось ток-шоу с популярным ведущим, известным своеобразным остроумием и здоровым цинизмом, не попадающей в кадр публикой в студии и параллельным телефонным опросом в режиме реального времени. Говорил последователь Вельзевула. В нём я с удивлением узнал давнишнего своего заочного знакомца, престарелого селадона и учёного-психиатра по совместительству, Гойду Сергея Сигизмундовича. Отставной медвузовский преподаватель становился настоящей телезвездой.

— …зывать богохульством, но давайте для начала разберёмся, так ли мы далеки от ортодоксальных христиан, — доверительно, словно к пациенту, обращался он к собеседнику. — Можете ли вы сказать наверное, со всей определённостью, с неопровержимыми фактами, чей на самом-то деле сын тот, кто равно почитаем и нами: Иисус Назарянин? Да-да, не делайте изумлённого лица — в отношении Его мы почтительны не меньше, чем православные или, предположим, католики. На то у нас есть причины, о которых, с вашего позволения, ниже. Так вот, вспомним, иудеи, этот богоизбранный народ, настрого отказались от Иисуса, как сына ветхозаветского Яхве. И в этом «Предстоящие» полностью с ними согласны: описанный в Ветхом Завете истеричный, мелочно-злобный, мстительный и капризный словно какая-нибудь балованная принцесса на сносях Бог ни в коем случае не может быть Отцом Иисуса. Христос проповедовал любовь — в первую очередь, любовь к людям. Похоже ли это на выражение высшей, Саваофовой воли? Да нимало! Возьмите хотя бы самые вопиющие «подвиги», совершённые на ниве человеколюбия сим грандиозным Духом. Наподобие всемирного потопа, отчаянных страданий главного божьего фаворита Иова, ну, и далее — по тексту Ветхого Завета. Спрашиваю снова, что это? Любовь? Да помилуйте! Бьёт, значит любит, так что ли? — всплеснул Сергей Сигизмундович руками. В зале произошло оживление, и камера поспешила его показать. — Тем не менее, — поднял докладчик палец, — родителем Иисуса выступало всё-таки сверхъестественное существо. Об этом он не раз говорил сам, и мы склонны ему верить. Всем — сужу по реакции зала — уже стало понятно, к чему я клоню. Господа, вы решительно правы. Отец Иисуса — конечно же он, наша надежда, величайший бунтарь и демиург в истории Вселенной, Князь тишины! Или Прометей, если обратиться к эллинской мифологии. Или Денница, если желаете. Увы, признаться в этом прямо Иисус не смел. Да и не мог попросту — Люцифер был уже в то время достаточно надёжно дискредитирован и оплёван с головы до ног. Между прочим, показательна судьба самого Христа, практически повторяющая отцовскую: принятие смертных мук за порочное и злобное, но глубоко любимое человечество. Иисус взошёл на крест. Титан Прометей, подаривший людям огонь, был предан непрекращающимся пыткам. Архангел Денница, наделивший Адама и Еву знанием добра и зла, сброшен в адское узилище. Всемилостивый и Всеблагой Бог наглядно показывает: люди — мои игрушки, рабы; свобода воли для них — никчёмное излишество. Опасное, кроме всего прочего, излишество, неприятно колеблющее трон Божией непрегрешимости. Вдруг став независимыми, совершенно справедливо полагает Он, люди обязательно начнут задумываться обо Мне, о Моих поступках. Задумываться всерьёз. И непременно рано или поздно поймут, кто Я таков воистину. А ведь тогда — беда. Отвернутся же. Выход из сложившейся ситуации, разумеется, нашёлся; и был столь же прост, сколь действен. Людям необходимо подкинуть вечного злодея, борьба с которым отвлекла бы их от мыслей об истинной сущности Вседержителя. Отлично, решил Господь, Люцифер подходит на роль прямо-таки идеально; заодно избавлюсь от оппозиции.

Итак, враг определён, ошельмован, примерно наказан, его приказано бояться и ненавидеть. Возлюбить же предлагается «доброго» Бога. Насылающего раз за разом с каким-то извращенным удовольствием в юдоль земную (слово-то какое!) страдания, глады и моры. А взамен безропотного их приятия сулящего вечное блаженство. Правда, только лишь после смерти. Не слишком заманчиво, правда? — и всё-таки, всё-таки… пусть. Скрепя сердце, поборов голос плоти, согласимся. Вечное блаженство того стоит! Решено, начинаем молиться, истово бить лбом об пол, напяливать власяницы и возносить панегирики в честь Господа. Однако погодите, чрезмерно увлекаться не стоит: боюсь, мы несколько поспешили. Вечное блаженство действительно обещано… но кому? Ответ для большинства не слишком обнадёживающий: нескольким тысячам праведников-евреев. Любопытному — смотри канонические документы: Апокалипсис, иначе — Откровение святого Иоанна Богослова. Кстати, тот ещё провокатор…

Что же получается, дорогие мои? Страдания на земле, при жизни, страдания после смерти, под землёй, — так ради чего терпеть издевательства? Чего ради?…

Обернёмся теперь в противную сторону. Люцифер твёрдо гарантирует достойную жизнь всем, принявшим его сердцем своим. Как в телесном облике, так и в послесмертии. Позволю себе пошутить: гарантирует де-юре. Помните о договоре, подписываемом якобы кровью? Хе-хе! Конечно, никакая кровь не требуется, достаточно искренней преданности, а вернее — искреннего чувства сопричастности великим его целям. Взамен он не требует ничего, кроме души. Да и то с одной лишь целью: избавить душу от обязательного перед вознесением в Рай Чистилища, принадлежащего — мы помним, помним! — божественной епархии. Пошучу с вашего позволения ещё раз: Чистилище-то обязательно, но отнюдь не обязательно последующее вознесение. А избавив, препроводить душу прямиком к себе, в Преисподнюю. Начинаете в ужасе дрожать? Напрасно. Уж поверьте, Ад в отличие от Чистилища, рядом с которым блекнут застенки Святой Инквизиции, гестапо и ЧК, благоустроен не хуже какого-нибудь фешенебельного курорта где-нибудь в Полинезии. (Смех в зале.) Вот теперь и выбирайте, господа, за кем следовать! — воскликнул Гойда и откинулся в кресле, закинув ногу на ногу и плутовато улыбаясь. Бородёнка его победоносно топорщилась.

Ведущий поправил очки и сказал:

— Я вот слушал вас сейчас и думал, что чего-чего, а лукавства вам, Сергей Сигизмундович, не занимать. По-видимому, умение жонглировать фактами и даже где-то мошенничать с целью ввести почтеннейшую публику в заблуждение обязательны для всякого приличного еретика.

Гойда продолжал молча улыбаться. Пусть его считают лукавым еретиком и мошенником, он не возражал.

— Нуте-с, — сказал ведущий после паузы, так и не дождавшись ответа, — будем считать, что с теологией мы по мере сил худо-бедно разобрались. Со многим в ваших словах, наверное, можно и должно поспорить. Например, известно, что в Полинезии полным-полно не только фешенебельных курортов, но и акул-людоедов и прочих недобрых к человеку тварей. Но споры мы пока отложим. Это тема следующей передачи. Для участия в ней мы пригласим значительно более компетентных в вопросах религии, чем я, людей — священнослужителей, философов, историков. Возможно, писателей гуманистической направленности. Думаю, они разгромят вас в прах.

Гойда иронично усмехнулся.

— А чтобы вы не усмехались, я вам сейчас подкину одну подходящую цитатку. — Ведущий зашуршал бумажками. — Ага, вот, нашёл. "Есть нечто трогательное в этом стремлении всех и каждого подойти к этому Иисусу Христу со стороны своей личности и своих интересов и найти в Нём самого себя или получить хотя бы некоторую долю в Нём". По-моему, не в бровь вам, Сергей Сигизмундович, а в глаз, в самый зрачок.

Гойда самую чуточку, едва заметно поскучнел.

— Претензии за травму следует предъявлять Адольфу Гарнаку, — сказал заметивший его изменившееся настроение ведущий. — Вернемся теперь в э-э, земную юдоль. Многих пугают ваши методы э-э… партийной борьбы. Кровавые жертвоприношения, знаете ли, Сергей Сигизмундович, штука такая… Страшная штука. Пусть даже казнятся так называемые э-э… отбросы общества.

— Позвольте, а с чего вы взяли, что кровавые жертвоприношения дело рук "Предстоящих"? — нахмурился Гойда.

— Так преступники же задержаны. Они сознались…

— Ложь и лицемерие снова спущены с цепи, — спокойно сообщил Гойда, глядя в камеру. — Казни, кровь, похищения младенцев. Ну, ещё бы, сатанисты прославились подобными ужасами в веках! Так вот, запомните: сегодня, как и во времена оны, это отвратительные, грубые провокации не чистых на руку соперников. "Предстоящие свету Люциферову" убеждены и заявляют: казнить преступников имеет право только государство. Исключительно государство! Более того, оно обязано железной рукой очистить свои города и сёла от всяческой дряни, мешающей жить нормальным людям. Пусть преступники и подонки погибнут, пусть станут мучениками и вознесутся в Райские кущи. — Гойда осклабился: — Представьте, какой фурор произведет там их прибытие? (Смешки в зале.) А каково будет в стерильной и пресной Аркадии небесной им, привыкшим мучить и отнимать? Это ли не подлинный Ад для них?

— Значит, казни преступников всё-таки необходимы? — быстро спросил ведущий.

— Для выродков — да, безусловно, — так же быстро отвечал Гойда.

— Ну а для тех, что помельче. Карманников, например? Воришек-беспризорников. А для бомжей, наркоманов, дебоширов-алкоголиков… кого там ещё?… Попрошаек всех мастей…

— Принудительная реморализация.

— Хм. Такая, как у Стругацких?

— Скорее, как у Бёрджеса.

— Имеете в виду "Заводной апельсин"? Метод э-э… Людовика, если не ошибаюсь?

— Верно. Только жёстче. Жёстче и реальней. Открою маленький секрет. Надеюсь, он порадует основную массу российских граждан. Установки уже работают. Успешно. Основное отличие от вымышленных прототипов: наши методики гарантируют полную и окончательную необратимость процесса. Скоты становятся людьми навсегда.

— Ого! — обрадовался ведущий. — Эксперименты над сознанием человека, зомбирование? Не боитесь комиссии по правам человека?

— Нет.

— В связи с этим… Поговаривают, что вы пользуетесь определённой поддержкой в руководстве губернии.

— Трезвые, честные, разумные и порядочные люди есть повсюду.

— Принято. А в руководстве страны, правительстве, администрации президента?

— Трезвые, честные, разумные и порядочные люди есть повсюду.

— Снова принято. Каково отношение люциферитов к действующему Президенту?

— Мы уважаем власть. Мы готовы к всестороннему сотрудничеству.

— Ваша задача-минимум?

— Мы максималисты.

— ?…

— Всё.

— Уж не мировое ли господство?

— В числе прочего.

— Намерены ли "Предстоящие свету Люциферову" заниматься партийным строительством?

— Партии всего лишь выполняют волю тех, кто их прикармливает.

— Значит?…

— Нет.

— А строительством церковно-религиозным?

— Храм Пресветлого Князя Люцифера-Прометея существует в сердце каждого уверовавшего. Мы не дистанцируемся от народа и не узурпируем право прямого контакта с высшими силами подобно жречеству официальных религий.

— Вы сами, Сергей Сигизмундович, как врач, как ученый, верите ли в пришествие Вельзевула на Землю? Только честно.

Гойда качнул головой. Потом поставил локти на стол, сцепил пальцы и опёрся на них подбородком. Потом вытянул губы трубочкой, и глаза его замутились. Потом он выпрямился, разгладил бородку, потёр мизинцем переносицу и сказал:

— В молодости и позднее, работая практикующим врачом-психиатром в клинике для душевнобольных, я насмотрелся всякого. Кое-чего и врагу не пожелаешь. Среди абсолютного большинства однозначно болезненных отклонений психики или симуляций разной степени достоверности встречались временами инверсии совершенно необъяснимые. Скажем, человек, аккумулировавший эмоции окружающих. Обычный алкоголик, поступивший к нам по заявлению жены с "делириум тременс", белой горячкой. Его удивительную особенность первым заметил и описал я, мои исследования сразу же засекретили, но не о том речь. Мы помещали его в палату к «буйным», и «буйные» мгновенно успокаивались. А он, «поглотив» их исступление, ненадолго терял сознание. Впрочем, без заметных последствий. Захваченные экспериментом, мы не сумели вовремя остановиться. Когда он умер от эмоциональной «передозировки», и хранилища накопленных им пси-энергий разом распахнулись, лечебница превратилась в настоящий и очень опасный сумасшедший дом. Мы вынуждены были вызвать войска, в больных стреляли… К чему это я? Да к тому, что психический мир человека не познан ещё, наверное, и на один процент. А психический мир человечества в целом — кто его изучал вообще? Так, баловались только. А ведь это грандиозная сила. Страшная сила. Она сделает управляющего ею поистине непобедимым. Феномен Наполеона, Гитлера, Сталина, Мао показывает — оседлать её принципиально возможно. Однако названные личности явились всё-таки скорее счастливыми исключениями, а их вознесение в фокус духовной мощи было почти случайным. Кроме того, ограниченным одной, много десятком наций. Сотней миллионов, много полумиллиардом психодоноров. Бурление духа остального человечества уходило в пар. Наша цель — объединить человечество, и тогда оно само создаст, материализует для себя Господина Люцифера. Плоть от плоти своей. Вы станете им. Я. Вон тот мальчик в студии — посмотрите, как горят его глаза! — или ваш оператор… Возможно, питаемый такими соками, грядущий Прометей даже сумеет стать бессмертным. Сумеет превратить своё слабое физическое тело в сверхтело, в тело-Идею.

Гойда умолк. В студии раздались громкие хлопки, почти аплодисменты. Особенно старался один юноша. По-видимому, тот самый, предназначенный в будущие вожаки рас и народов. Камера специально приблизила его лицо. Глаза его, действительно, пылали.

— Впечатляет, — сказал ведущий. — Но как вы сумеете объединить человечество? Увлечёте картинами будущего благоденствия? Этаким коммунизмом с дьявольским лицом, да? По-моему, это утопия похлеще христианского царства праведных в конце веков. Фантастика же чистой воды. Ненаучная.

— Сумеем, — сказал Гойда. — Будьте уверены. Зёрна брошены и процесс, простите за банальность выражения, пошёл. Кроме того, учтите, нас не волнуют сейчас экономические проблемы, этнические проблемы, проблемы семейные и тому подобные, коим несть числа и которые губили величайшие империи в истории Земли. Мы собираем, аккумулируем психическую энергию, как описанный мною бедолага-алкоголик аккумулировал эмоции — и только. Когда время придёт и хранилища распахнутся, Люцифер станет явью.

— Вот как? Может быть, — спросил ведущий, — вы посвятите нас в технические подробности такого аккумулирования? В вашем распоряжении есть какие-то аппараты-накопители? Люди-накопители? Или что-то ещё?

— А вот уж это, простите, наш секрет, — сказал Сергей Сигизмундович Гойда, вставая из-за стола и отстёгивая с лацкана пиджака микрофон. — Я и без того сказал много. Благодарю всех за внимание. До свидания…

— Последний вопрос! — воскликнул ведущий. — Ваш Владыка, — он, надо полагать, подвизается в роли тирана? Сверхтирана?

— Увидите. Ждать осталось недолго, — ответил Гойда. — Совсем недолго.