Книга: Зверь с той стороны
Назад: ГЛАВА ВТОРАЯ,
Дальше: ГЛАВА ТРЕТЬЯ,

СОПУТСТВУЮЩИЕ ОБСТОЯТЕЛЬСТВА

На экране высветилось сообщение: "Оплата принята". За ним следующее, извещающее, что авиакомпания «Люфтганза» горячо благодарит господина Кравченко за то, что он решил воспользоваться её услугами, а также надеется видеть его своим клиентом и в дальнейшем.
— Решил и воспользуюсь, — удовлетворённо заявил Яков Кравченко мирно спящему Люсьену, после чего перечитал надпись вторично. Нет, текст не изменился, чего он (грешен, грешен, не до конца верил в честность фрекен Фергюссон и тех, кого она неявно представляет) слегка побаивался. Не появилось грозных предупреждений, что счёт истощен, заморожен, не существует вовсе или того хуже — арестован. Счёт существовал, признавал хозяина, признавал сообщенный фрекен Фергюссон пароль. Он готов был немедленно оплачивать хозяйские покупки и радовал хозяйский глаз информацией о собственном не слишком объёмном, зато твёрдом наполнении.
Яков откинулся на стуле и блаженно потянулся. Бог мой, наконец-то! Уже послезавтра вечером он будет в Риге, следующим утром в Стокгольме, а дальше — дальше весь мир ляжет у его ног. А начнёт он, скорее всего, с Амстердама.
"Каналы! — подумал он с восторгом. — Мосты, набережные. Прелесть какая! Обожаю каналы. Вот ведь не видел ни разу толком, ладоней, как говорится, не окунул, а жить без них не могу, кажется. Да и наших унижать в славном городе Амстердаме никому не придёт в голову. Тоже, знаете ли, немаловажно. Ах, скорей бы! Скорей бы…"
Оставшиеся дела с фрекен Фергюссон закончит Алёшка. Дела-делишки, покачал Яков головою. Вспомнить смешно, как я напугался, как обмер, когда этот по-дикарски красивый мальчик-атлет, этот самовлюбленный и небесталанно, быть может, но очень уж как-то по-сельски, очень уж как-то по-провинциальному суперменствующий Филипп спросил, не шпионы ли мы. Разумеется, он всего лишь шутил, наивное дитя природы! Шутил, не зная, насколько близок к истине. Впрочем, можно ли назвать шпионажем покупку у пропойки-пенсионера за три бутылки водки дискеты с документацией да пригоршни крошечных деталек? Ну, выпускались они в былые времена здешним заводом, тогда ещё секретным, и что? Кому они нужны сейчас кроме фрау Фергюссон? То-то и оно, что никому.
Мысли его привычно перескочили на друга. Ах, Алёшка, Алёшка! Представить, казалось бы, невозможно, однако факт: этот блаженный напрочь отказался уезжать. Он, видите ли, ещё не закончил исследования! И он, видите ли, влюбился! Его, знаете ли, нимало не волнует, что преодолеть в глазах возлюбленной сложившуюся репутацию гомосексуалиста будет крайне сложно. Как не волнует и то, что предмет его воздыханий вполне счастлив — а правильнее, счастлива — в замужестве. Будьте покойны, он не боится сложностей. Он обожает со сложностями бороться — и побеждать их, разумеется. Смог же он получить (справедливости ради: не настолько это оказалось и сложным) устойчивые формы «А» и «Д»! И не просто получить — привить, успешно привить двум лабораторным мышам, кролику по кличке Плейбой IV и коту Люсьену.
Вон он, Люсьен, пожалуйста: жив — здоров. Преспокойно дрыхнет, зверюга, имеет отменный аппетит и завидный сексуальный темперамент, чему свидетельницы все половозрелые кошечки в округе. Обычный с виду котик. А когда пожелает, в момент растворится, исчезнет, и только с помощью покадрового просмотра видеозаписи следящей камеры можно разглядеть: тут он, тут, никуда не делся. Просто стал настолько быстр в движениях, что практически не воспринимается человеческим зрением. Кстати, сила у него, похоже, возрастает пропорционально скорости. Вольеру он, между прочим, разворотил в первые секунды после прививки и, кажется, даже не заметил того. Что он вытворял тогда, что вытворял! Жуть. Сейчас приспособился, аккомодировал. Играет со временем, как с мышью. Фантастика! Сбежать мог бы в любое время, но не бежит, понимает, что здесь жизнь сытая. Кроме того, действие «акселерина» существенно уже ослабело. Хоть и не совсем ещё прекратилось. У-у-у, бандит рыжий!.. Люблю котов — не меньше чем каналы Амстердама, наверное. Плейбой IV тоже не бежит, только тут другое. Попробуй-ка побегай, когда температура тела снижена до тридцати и четырёх десятых градусов Цельсия, сердцебиение замедлено до одной пульсации в сто двенадцать секунд, а нервные реакции далеко отстают от черепашьих. Благодарите за отдых "Форму Д", мистер Плейбой. Зато мышки, тварюшки, привитые «акселератором» первыми, так и сгинули. Клетку прорвали и — гуд бай! Где-то они сейчас? Может, Люсьен же их и их сожрал, негодник.
Ну, да ладно. Это всё пустое. Сейчас важнее что? Правильно, финансовое обеспечение будущего гражданина Объединённой Европы Якова Кравченко. Нет, не так. Э-э… Якоба Кравэ. Хм, а что — звучит совсем неплохо! Мсье Якоб Кравэ. Или герр. Или даже сэр. Так вот, финансовое обеспечение господина Якоба Кравэ должно быть достойным.
Фергюссон получит детальки и чертежи, заплатит остатки — только когда? Сколько? Железо нужно ковать горячим. А бабки, как это ни пошло звучит, лучше срубать сразу. И побольше. Для чего имеются неплохие предпосылки. И помимо Фергюссон существуют люди, заинтересованные в получении своей доли секретов ушедшей в небытие советской науки. Не все ещё, знаете ли, секреты там. И есть, есть ещё, чем порадовать скромному агенту своих, хе-хе, "заокеанских хозяев".
Взять, например, «формы». Ведь очевидно же всякому, кто умеет мыслить здраво, что нет в них ни на грош метафизики да мистики, столь любезной Алёшкиному сердцу. А есть в них напряжённый многолетний труд научной мысли. Талантливой. Скорей всего, военной. А в нелепом их появлении в речушке Арийке есть одно лишь преступное, но неистребимое русское разгильдяйство. Не замеченное пока никем. Чему доказательство то, что речушку до сих пор не вычерпали досуха, а нас с Алёшкой не упрятали в такие места, откуда Амстердама не увидишь и по телевизору.
Зато и заплатят за «А» и «Д», скорее всего, не в пример больше, чем за части так и не доведённого ни до ума, ни тем более до серийного производства переносного ЗРК «Коточик-1». И гражданство преподнесут на блюдечке севрского фарфора. Любое гражданство.
Следует только встретиться с нужными людьми ещё до отлета в Ригу.
— Ну-ка, где там у нас конференция за жизнь на звёздах, в постсоветской России, а также разум в морских глубинах и в решениях госдумы? — пробормотал Яков, набирая знакомый сетевой адрес. — Ага, вот где. Надо же, общаются! Как не надоест? Привет, привет, мальчики и девочки, простые любители поговорить с себе подобными пустышками и серьёзные лю-ди…
Серьёзные люди откликнулись тотчас, стоило обронить условную реплику. Работа у них такая, притворяться болтливыми простачками, убивающими в чате время, и ждать клиента.
Что, обрадовались, голубчики цээрушные?
Он включился в игру…
"С пламенным приветом, ваш сопливец Ёрш", — отстучал он напоследок. Добавил многоэтажный смайлик улыбки. Довольно посмеиваясь, закрыл окошко «Мозиллы» и отключил ноутбук.
Собственный псевдоним ему нравился. Ёрш рыбешка незаметная, мелкая, скользкая, колючая. В руки её брать не хочется, а изловчишься взять — не удержишь. Щуку такой шипастик-головастик не заинтересует, рыбаки не слишком позарятся. Им другого ерша подавай, хмельного, пиво-водочного. Так и он: малозаметный, никому не интересный, а вот, поди ж ты — весьма ценный и высокооплачиваемый агент иностранной разведки Ёрш! В миру Яков Кравченко. Пока ещё Яков Кравченко…
— Лёш!.. — позвал он громко. — Давай кофейку, дружочек, а? Я сейчас в лабораторию слетаю, кажется, опять я ключик из холодильника не достал, а ты тем временем воду ставь.
— Уже, — откликнулся Алёша. — Поспеши там. Закипает.
Запела дверная пружина, скрежетнула щеколда. Кого там ещё?… Яков обернулся. Ах, чёрт, принесла нелёгкая гостюшку к ночи!..
В ворота, цепляясь огромными нечищеными башмаками о высокую подворотню, лез Селифанов, водитель «Бычка». Был он, скотина, преизрядно нализамшись. Ну, как же иначе? В трезвом виде он сюда ни ногой. Гнушается «пидаров», как и прочие нормальные граждане. На чём и строился расчет. Идиосинкразия, господа. Нарочно декларировать, максимально выпятить отталкивающую для провинциального русского менталитета гомосексуальность — и не бояться незваных гостей. Брезгливость — лучшая защита от праздного любопытства деревенской публики.
Расчёт, в общем, оправдался; только вот Селифанов…
Селифанов перевалил, наконец, подворотню и оказалось, что заявился он не один. "С собутыльниками, что ли?" — подумал недовольно Яков. Нет, не похоже.
Следом за шофёром во двор прошмыгнул неприятный долговязый подросток, нёсший большую дерматиновую сумку. Он сунул в автолабораторию бледную, густо засеянную прыщами мордочку, поводил ею из стороны в сторону, встретился глазами с Яковом и отшатнулся. "Ты зачем…" — начал было Кравченко, но подросток уже отскочил и… проворно запахнул дверцы. "Эй, мальчик, что за шутки?" — недовольно прикрикнул Яков и толкнулся наружу. Створки приоткрылись, но лишь немного: мальчишка изо всех сил пихал их назад. Кравченко начал злиться. Со словами: "А ну, парень, прекрати дурить", он поднажал на дверцы и сразу почувствовал, что побеждает. Подросток тяжело и обиженно запыхтел, а потом всхрапнул, откинул голову, коротким ныряющим движением подал её вперед и плюнул. Большой комок слюны и слизи шлёпнулся на ногу Якову, пополз вниз, оставляя отвратительный след. От неожиданности Кравченко отпрянул. Подросток победоносно взвизгнул. Створки захлопнулись, громыхнул затвор. Не веря в случившееся, Яков пнул дверь ногой. Куда там. Монолит.
Он, как сумел, ботинком счистил харкотину со штанины (при этом его чуть не стошнило), остатки оттёр полой лабораторного халата. И, пылая праведным возмущением, подался к единственному окошечку, расположенному над крошечным столом с зажимами для переносного компьютера. Взобрался на столик, сдвинул в сторону стекло, высунул голову наружу. Нет, самому было никак не пролезть.
— Селифанов, — позвал он. — Селифанов!
Двор был пуст, и водитель не отозвался.
— Селифанов! — крикнул он громче. — Какого дьявола? Эй!
Из дома послышались какие-то звуки — кажется, топот и шум движимой мебели. Что-то упало, зазвенело бьющееся стекло, дико заорал подопытный кот, а затем пронзительно, совершенно по-кошачьи, заорал Алёшка. Так он кричал, ломая руками или ногами черепицу и доски. Сейчас, похоже, он тоже кому-то что-то собирался сломать.
Ну, взмолился Кравченко, ну, врежь им, каратист ты мой дорогой! Чтобы дух вон из скотов! Давай! Похоже, Алёшка врезал: шмякнуло — будто деревянной скалкой по тугому тесту. Он завопил ещё раз, но вдруг, как-то странно, словно захлебнувшись, умолк. Снова шмякнуло, несколько иначе. Затем ещё и ещё. У Кравченко ослабли колени; он представил, что может так шмякать. Незнакомый мужской голос — трезвый, густой, не Селифанова — скомандовал:
— Всё, кончай! Мне он живой нужен.
В ответ неразборчиво пробурчало — теперь уже узнаваемо, это был шофёр, — и послышался звук нового удара.
— Отошёл, говорю, харя! — гаркнул незнакомец. Хлыстом ударила затрещина. — Вон там, в углу упади и замри, как манекен. И больше я тебя сегодня не вижу, понял, чмо?! — добавил он. Селифанов несмело и всё так же неразборчиво ответил, на что незнакомец с явной уже угрозой сообщил: — Как манекен, это значит без звука, без вздоха. Всё, потеряйся… Клаус, там гомик этот, из машины — не сбежит?
— Хрен ему, — сказал мальчишка. — Никуда не денется, под запором сидит. Я там ещё скобку из толстой проволоки вставил в петлю, где замок должен быть.
— Точно? Ну, смотри, если сбежит, я тебя вместо него… и без обид. Ты и так проштрафился.
Разговоры прекратились.
Яков с напряжением вслушивался, но — ничего. Шорохи какие-то. Он сполз со столика и опустился на пол. Ему было страшно. Ему было очень-очень страшно. Незнакомец с сочным голосом внушал ему ужас прямо-таки животный.
"…если сбежит, я тебя вместо него", — повторил Яков вполголоса, и ему стало зябко, а где-то у основания черепа задёргался на шее нерв: дёрг-дёрг, ток-ток-ток, дёрг-дёрг, ток-ток-ток.
Что — вместо него? Что?!
Ничего хорошего, сказал он себе. Откуда-то всплыло в памяти: "Уничтожаются так называемые отбросы общества, мешающие жить нормальным людям. Преступники, наркоманы, бомжи, ни при каких условиях не желающие возвратиться к полноценной жизни". О ком это? Кем уничтожаются? А, ну да, конечно, — сатанистами, люциферитами. Отбросы, подумал он, вот ключевое слово. Мразь. Гнусь. Всевозможная гнусь. Педики-гомики, положим. На свалку их, проклятых. Под нож их. К стене их гвоздями. Замаскировались, подумал он горько, подразумевая себя и Алёшку. Хитрецы. Укрылись от праздного любопытства толпы. Поздравляю, домаскировались. Что же делать? На помощь позвать, осенило его. Казаки на конях, а?!
Он высунул голову в окошечко. Набрал в грудь воздуха. Замер. Длинно выдохнул. Закричать, позвать на помощь оказалось трудно. Трудно и страшно, гораздо страшнее, чем тихонечко сидеть в уголку и ждать своей очереди на заклание. Психология жертвы, подумал он, кролики и удавы, знаем мы такие штучки. Он снова глубоко вдохнул: а я справлюсь!
На крыльце, едва отмеченное периферийным зрением, произошло какое-то движение. От неожиданности он вздрогнул, разом выпустил весь воздух и опасливо скосил глаза. За мной? Неужели уже за мной?
Люсьен, подопытный кот, стоял на верхней ступеньке, выгнув рыжую спину и задрав трубою хвост. Распушенный хвост мелко затрясся, Люсьен повернулся и обнюхал только что помеченный столб. А затем исчез.
Яков втянул голову обратно и облизнул сухие губы.
"Акселерин", — трезво и хладнокровно сказал себе агент Ёрш.
Котик-то оказался сообразительней человека. Мигом допёр воспользоваться тем, чем наградили большие ученые мужи. А я? Чем я от кота отличаюсь? Высшей нервной организацией? Разве она может стать помехой? Не думаю. Вколоть кубик-другой, стать неуловимым. Опасно? Да плевать… Выбора-то всё равно никакого. То есть… ну нет, заполучить от свернувшихся сатанистов погнутый гвоздь промеж рёбер, это точно не мой выбор.
Он торопливо открыл крошечную холодильную камеру — объёмом пару литров, не больше, вытащил пузырек с лаконичной надписью: «А». Подумай, как пробка притёрлась! Ну же, давай! Ага! Стеклянный грибок крышечки полетел под ноги. Шприцы, где шприцы? В аптечке, где же ещё. Так. Жгут — затянуть; туже, ещё туже. Вена! Не спеши. Вдох. Выдох. Спокойно.
Спокойно.
Есть!
В вену словно воткнули прут изо льда. Прут начал расти, ветвиться, ледяные иголочки проникали всюду, ломались, слоились. Было больно. Господи, было невероятно больно! Особенно, когда обжигающе холодные когти добрались до паха. Он боком повалился на столик, толчками выплёвывал сквозь сжатые зубы воздух, который превращался в груди в колючий крупитчатый снег, который распирал, разрывал грудь, которого стало слишком много. Если придут сейчас, подумал он, если придут сейчас… — и в то же мгновение всё кончилось.
Он поднялся, ладонью утёр обслюнявленный подбородок. Подвигал головой, руками, присел. Внимание привлекла распахнутая дверца холодильника. Он бережно прикрыл её, повернул в замке ключ. С недоумением воззрился на свою руку: ушко ключа осталось в пальцах. Латунный шпенёк поблёскивал свеженькой перекрученной поверхностью слома. Холодильник остался не заперт.
Вот как, подумал он, наливаясь веселой злостью, вот оно, выходит, как! Прошу прощения, господа люцифериты, но сила, понимаете ли, — сила теперь у меня! Он подступил к выходу, примерился и ударил в левую половину двери ногой. Дверь заметно выгнулась наружу, но не открылась. Он ударил снова. Крепкий затвор выдержал и на сей раз, но порвалась нижняя дверная петля. Он сел на пол, согнул колени, упёрся подошвами в дверцу — повыше — и легко, почти нежно выпрямил ноги. Лопнула другая петля. Дверца крутнулась вокруг штанги затвора и остановилась, перекошенная. Он с восхищением тряхнул головой: "могу, а!" — и спрыгнул на вытертые каменные плиты двора.
…Услышав короткие, хлёсткие удары, донесшиеся из двора, люди в доме насторожились. Им показалось, это выстрелы. Широченный молодой мужчина, склонявшийся дотоле над обнаженным бессознательным телом Алёши, уложенным навзничь на громадный круглый стол, поднял вверх ладонь, призывая к тишине. В другой его руке возник небольшой потёртый револьвер. Подросток, обматывавший Алёшину щиколотку полосой стёганого ватина, испуганно пискнул, сжался и побледнел, глядя на широкого. Тот поиграл желваками и с видимым напряжением выдавил, обращаясь к третьему, обильно потеющему мужику, сидящему на корточках у стены:
— Селифан, харя, у них что, оружие есть? Я ж тебя сейчас…
— Да ты что, Демон, откуда у них? Гадом буду, ничего не было. Они…
— Заткнись. И — метнулся посмотреть! Живо, — скомандовал широкий. Подросток выронил ватиновый моток, кинулся выполнять, но широкий, Демон, цыкнул: — Клаус, стоять, замри.
Уперся взглядом в Селифана:
— Ты, харя тупая, мне что, надо повторять?
Селифан, скобля рукою по стене, начал подниматься, плаксиво морща нос.
— Возьмёшь. — Демон пнул к нему обрезок металлической трубы, измазанный тёмным. — Если что, бей по рукам, по коленям, по почкам. Башку не трогать. Быс-стра, харя! — зашипел он с ненавистью, видя, что Селифан колеблется, и навёл на него револьвер. — На счёт три-четыре стреляю. Раз…
Селифан подхватил трубу, выронил, зарычал, схватил опять и, пригибаясь, побежал на нелепо согнутых ногах к выходу.
…Очутившись во дворе, Ёрш, а скорее и не ёрш уже — Марлин, стремительная меч-рыба, способная развивать в толще воды скорость свыше пятидесяти узлов (а это под сотню километров в час!), с интересом посмотрел в сторону ворот. Уйти сейчас было бы, пожалуй, самым разумным. Алёшке, конечно, абзац, но тут уж как кому повезло. Ну нет, спохватился он. В доме, кроме Алёшки, остался ещё ноутбук, а на нём всё: результаты исследований, дневник, намётки будущих опытов. Формулы — пусть сырые, но с большой долей вероятности правильные. Информация. Дорогая. Такая дорогая, что и представить трудно. Это четко понимал он сейчас, испытав действие «акселерина» на себе. Бесценная, пожалуй. Кроме того, сдавать кровь и плоть для экспериментов натовским (или каким там? может, кто-нибудь и больше заплатит, — япошки, к примеру?) яйцеголовым лучше не свою, а кроличью.
А вот о том, что великолепный акселератор метаболизма вовсю булькает во мне, благоразумнее всего будет помалкивать, решил он. Он развернулся и направился к крыльцу.
Шаги отдались в голове сухим хрустом. Точно ступал по вафельным трубочкам или чипсам. Ему пришло на ум, что никаких других звуков он не слышит. Вообще. Не слышал и тогда, когда крушил фургон. Проверяя, опустился на корточки, двинул кулаком по листу шифера, которым была огорожена завалина. Шифер бесшумно разлетелся крупными волнистыми обломками, из дыры посыпалась сухая земля вперемежку со шлаком. Тишина. Только где-то, на самом краю света, шуршали словно бы стекающие в бескрайнюю жестяную ёмкость рисовые зёрнышки. Это бегут секунды, решил он, поразмыслив. Подумать только, до чего они спешат. Видел он также как-то не вполне обычно, не в фокусе, что ли. Бездушные, неживые предметы — стены дома, автомобиль, ступени крыльца, — в обычной жизни такие неподвижные, подрагивали, ползли по наклонной вниз и вверх. Двоились, а то и вовсе пропадали куда-то на время. Он ждал, что воздух, недовольный чрезмерной быстротой его движений, примется сопротивляться, толкаться, рвать одежду. Он ждал, что связки и суставы, что мышцы, непривычные к такой колоссальной нагрузке, станут болеть, что сердце собьётся с ритма, ждал каких угодно неприятностей, но нет. Чувствовал он себя, в общем, вполне комфортно. Только слух вот да зрение… И в горле комок какой-то. Он сглотнул — отдалось в мочевой пузырь, он едва сдержал готовую пролиться струйку. Почему-то подобные фортели организма показались ему потешными, и он рассмеялся, но тут же умолк: смех звучал ржаво — скрип-скип-скрип, — пренеприятно. Струйка выбежала-таки, горячо и щекотно потекла по ноге.
Ерунда какая, решил он, не тем я занимаюсь. Он нахмурился и вошёл в сени.
Первым, что он разглядел в полумраке сеней, была какая-то странная, сгорбленная обезьяноподобная тварь, сонно ползущая ему навстречу, касаясь пола грязными пальцами одной руки. В другой руке, поднятой над плечом, тварь держала короткую, скверно пахнущую палку. Присмотревшись, он разобрал в твари знакомые черты: то был Селифанов, согнутый, напуганный и несчастный. Палка была — стальная труба, пахла — Алёшкина кровь на ней. Ёрш, скорей всего, обошёл бы крадущегося водителя стороной, но Марлин… Марлин вдруг воспротивился.
"Это же предатель, — сказал он, — что с ним расшаркиваться что ли?" — и, вынув из слабого, не противящегося селифановского кулака трубу, с силой ударил ею по оттопыренной заднице. Ткани — костные, мышечные, прочие ткани предателя покорно приняли в себя молниеносное оружие возмездия, расступились перед ним. Труба, без заминки пройдя их насквозь, выскользнула из пальцев, ударилась в половицу, расщепила её, утонула в ней по самый конец и застыла. Не останавливаясь, Яков ушёл вперёд, оставив за спиной то, что так легко было сотворить, но непосильно было видеть.
Всё-таки зрение успело отметить какую-то часть жуткой сцены, и сейчас он переживал её так, словно присутствовал при ней. Тягуче, медленно-медленно развалина Селифановского тела (господи, охнул Кравченко, неужели я ещё и каламбурю?) оседала на пол. Снова и снова.
Он вошёл в дом.
Прыщавый подросток, большой любитель плеваться, корпел над щиколоткой голого, вытянутого в струнку и одновременно какого-то скомканного Алёшки. Гвоздевых шляпок из Алёшкиного тела не выставлялось, но выглядел он всё равно отвратительно. Его светлые волосы были перемазаны бурым, слиплись на темени в толстую нашлёпку, из которой торчали короткие неопрятные волосяные сосульки. Грудная клетка представляла наглядную картину множественных переломов рёбер. Наверное, он умирал. Разъярённый Марлин даже не стал разбираться, чем был занят малолетний гадёныш, и так ясно, что не массажем и ласками. Он схватил прыщавого за плечо и дёрнул, отбрасывая в сторону. Тот врезался в стену, и Яков сразу отвернулся. Прощай, верблюд сраный.
Тэк-с, позвольте, а где же третий, с сочным голосом, который командовать мастак? Уж не в простенке ли за дверью распахнутой прячется?
Он рванул дверь на себя и удовлетворенно кивнул. Прищурясь, на него смотрел крючконосый гигант в камуфляжном костюме. Из прижатой к широкому торсу ручищи крючконосого выглядывал крошечный пистолет. Вернее, гигант смотрел в точку, где Яков был только что. Пистолет мокро перхнул. "Я — меч-рыба, — напомнил себе Марлин, переступая вбок (пистолет медленно, словно нехотя, но неуклонно последовал за ним; по-видимому, у здоровяка была превосходная реакция). — Меч карающий, меч возмездия. Дамоклов". Он плотно сжал пальцы, привстал на носки и бросил напряжённую кисть рубящим движением на покатое основание толстенной и жилистой шеи крючконосого: х-хэ-эк! — до седла! Лишь в самый последний момент он придержал-таки руку, растопырил пятерню, повернул её — и удар пришёлся плашмя, ослабленный. Крючконосый осел, выпустил оружие. Марлин тщательно прицелился и со всего маху наподдал мыском башмака в колено противника.
— Вот здесь, в углу упади и замри, как манекен. И больше я тебя сегодня не вижу, понял, чмо?! — сказал он, повторив недавний приказ крючконосого Селифанову.
Произнесённые слова показались ему отвратительными, жирными, пачкающими рот, и он расстроился. Чуть-чуть всплакнул. Полегчало. Он высморкался. Потом задумался. А зачем я, собственно, здесь? Решительно не помню, вот незадача какая!
Он с недоумением и надеждой, что вдруг да посетит догадка, огляделся. В доме царил разгром. Он задержал взгляд на растоптанном и залитом кофе ноутбуке. Кажется, не то. На неприятно подёргивающем ногами и рукой грязно одетом мальчике у дальней стены. Не то. С надеждой проследил взглядом за шустро бегущими вдоль плинтуса двумя белыми мышками. Шерсть на мышках повылезала, что ли? — была клочковатой, разной длины; виднелись пятна голого розового тела. Нет, мыши тоже, по-видимому, не то. Разбитое стекло и перевёрнутая мебель, зачем-то раздевшийся и взгромоздившийся на стол Алёшка, валяющаяся клетка с неподвижным белым кроликом — всё было не то.
Из кухни донёсся знакомый сухой хруст шагов по вафельным трубочкам. Похоже, в ней кто-то разгуливал. Кто бы это мог быть? Люсьен, озарило Якова. Полагаю, Люсьен-то мне и нужен. Он поднял пистолет крючконосого (тот с искажённым лицом, раззявив в неслышимом крике щербатую пасть, тянулся к изувеченному колену и всё не мог дотянуться), позвал: «кис-кис» и отправился проверить, действительно ли это кот.
Кухня была пуста, но шаги — шаги хрустели по-прежнему. Он хмыкнул и поковырял в ухе мизинцем. Хруст усилился и как бы раздвоился, обрёл эхо, возникающее с короткой задержкой. Да и ходили невидимки, оказывается, не как попало, а вокруг него самого. Ах, вот вы как со мной, разозлился он. А ведь со мною так не нужно. Понятно вам? Молчите? Сейчас поймёте. Он стал ждать. Когда шаги невидимки зазвучали против лица, он выстрелил. Пуля вошла в стену. Вспухло крошечное облачко, образованное клочками обоев и известковой пылью. Хруст сейчас же прекратился. Он победоносно осклабился.
Чья-то лёгкая рука опустилась на его плечо, скользнула по спине. Он рывком обернулся. Красивая, прекрасная бледная женщина в облегающем холщовом платье — длинном, узком, серо-зелёном, без ворота и рукавов, расшитом по подолу ягодами и листьями, смотрела на него с холодным интересом. У женщины были тёмные блестящие волосы, тонкий с благородной горбинкой нос, нежный подбородок и влажные бордово-коричневые губы. Глаза… Он отчего-то не мог рассмотреть её глаз, хоть это и казалось ему особенно важным.
Он влюбился в неё с первого взгляда — безнадёжно и навсегда, мимоходом подумав, что все его прежние увлечения, как мужским полом, так и женским, были, оказывается, ненастоящими. Наносными были, сиюминутными. Данью кому-то или чему-то: моде, собственной сексуальности, привычке; были только жалкой маскировкой под чувство, но отнюдь не чувством.
Он бережно взял её руку и поднёс тонкое, покрытое мягким пушком запястье к губам. Поднял глаза: "Мадам, Вы позволите?…" Женщина приоткрыла губы, ободряюще кивнула. Нет, наклонила голову — едва-едва, величественно и благосклонно. Он, обмирая от счастья, повернул руку и поцеловал ладонь.
Тёплая, мягкая, влекущая.
Секунды, только что шуршавшие падающими зёрнышками, забарабанили крупным грозовым ливнем, градом, загрохотали картечью; ударились в галоп — с взбесившимся вдруг сердцем наперегонки. Он рванул рубашку и опустил ладонь женщины себе на грудь. Прижал. В ушах ревело. В груди пылало и металось, заходилось дикой асинхронной пляской сердце. "Мадам, — взмолился он, — прошу Вас, помогите мне! Я умираю от любви к Вам!" У женщины раздулись ноздри, рот приоткрылся ещё шире, обнажая сияющие зубы.
И он наконец увидел её глаза.
Нечеловеческие.
Не-глаза.
Он вцепился в её руку, пытаясь оторвать, отбросить от себя, но опоздал. Руки, точёной женской руки уже не было. Уродливая конечность, словно целиком состоящая из трёх шишковатых, крючковатых бледно-жёлтых когтей, растущая прямо из вздувшейся гнойным нарывом половицы, быстро погружалась в его тело. Ноги его оторвались от пола, и он повис в воздухе, жалко корчась.
— Я выгляжу, как жук на булавке? — обливаясь слезами, спросил он у когтей.
— Да, — согласилась конечность, и он услышал это "да".
Он был благодарен ей за правду. Он закрыл глаза и растворился в звуках.
Звуки… о, они множились, катились лавиной, селем. К бегущим секундам добавлялись хлопки выстрелов, чей-то непрекращающийся вой, треск лопнувшей черепицы, хруст ломаемых костей… И гудящий, потрескивающий полуденным хором кузнечиков звон, звон, звон электрических высоковольтных проводов под ветром.
А когда провода лопнули, и стало пронзительно тихо, — в тишине зажурчал ручеёк.
И в самом глубоком, спокойном и порядком заиленном бочажке ручейка вылупился из икринки прежде срока крошечный лупоглазый малёк.
Ершишка.
Дневник Антона Басарыги. 11 мая, воскресенье.
02 часа 10 мин.
Небывалое дело. Пишу среди ночи. Для чего отнимаю я законное время у сна, объяснится в ходе повествования, ниже. А сперва мне хочется немного позлословить, и не оттаскивайте меня, пожалуйста, за бока и не затыкайте мне рот и не хватайте за руки — всё равно я это сделаю. Сделаю! Мне сейчас разрядка нужна. Так что, смирись с неизбежностью, читатель. Только не серчай. Согласись, на этих страницах я хозяин, и моя воля — невозбранна.
Ух, как руки чешутся! А язык так прямо раздваивается по гадючьи и — ш-ш-ш! ш-ш-ш — выстреливает сквозь зубы, и яд с него не капает даже — льётся, низвергается! Ну, я оторвусь! Трепещите, жертвы!
Итак, приступаю незамедлительно.
Поражает меня, раздражает меня и ставит в тупик манера некоторых сограждан отрицать вещи очевидные, но их понятию по каким-либо причинам недоступные. Я могу ещё простить такую твердолобость людям необразованным либо ограниченным. Пусть себе. У них комплексы, то да сё… Но тем-то, у кого голова на месте! Нет, не прощу и покусаю. Так, один мой нонешний сослуживец, отменный инженер, нипочем не соглашается с тем, что хазары были евреями. Или частично евреями. Ссылается на Пушкина Александра, понимаете, Сергеича, который хазар заклеймил неразумными. Дескать, несовместима неразумность кочевников, "буйными набегами" на жизнь зарабатывавших, с многотысячелетней мудростью сынов Израилевых и Иудиных. На мои заверения, что я знаю семитские корни Хазарского каганата наверное, сослуживец морщится так, что становится совершенно ясно: чужие знания для него никоим образом не аргумент. Обратиться же за консультацией к директору завода, еврею по рождению, историку по хобби, он не находит ни разумным, ни необходимым. По-моему, он просто дрейфит: а) оказаться в дураках, что скверно скажется на уважении со стороны товарищей; б) угодить в черносотенцы, что скверно скажется на продвижении карьеры.
Другой экземпляр, лишь отдаленно похожий на хомо (о прилагательном «сапиенс» применительно к нему никакой речи идти не может), с полной твёрдостью и даже страстью убеждал меня и прочих остальных в старшие (повторяю, не в младшие, даже не в средние — в старшие!) школьные годы, будто птица кукушка на зиму превращается в ястреба. Аргументы? Его троглодитское честное слово. Ах, нам этого недостаточно? Вот уроды, ёкарный бабай! Что ж, он — не то что некоторые скользкие отличники. Шушукаться за спинами не будет, как есть, так и рубанёт. Душу за правду-матку прозакладывает. Пожалте, невежды! У обеих птиц грудка полосатая, и есть ли видевшие живую кукушку зимой? М?… Может, ещё какие дополнительные комментарии нужны? Ага, сразу заткнулись! Чё криво лыбитесь, умники? Кто-то не согласен? — ну, айда в кулачки биться!
Кулаки у горе-орнитолога были о-го-го! — вполне троглодитские и гигантопитекские, и все с ним покорно соглашались. Как скажешь. В ястреба, так в ястреба. Хоть в птицу Магай.
(Написал и опомнился. Обещал ведь убогих не трогать, а сам… Ну, ладно, Бог со мной. Ярчайшие юношеские воспоминания — не удержался. Тоже своеобразные комплексы.)
Или взять, к примеру, Деда. Тестя моего, то есть. Утверждает, мол, ночами не храпит. "Да не храплю я! — восклицает он с обидой и правотой непреодолимой. — С чего вы взяли?" Наветы-де. Оговоры. Он, дескать, уж собственный-то храп "по любому" бы услышал. На вопрос же: "Кто в таком случае совершенно по-богатырски храпит ночами на весь дом?" лишь хмыкает недоуменно. И смущения, заметьте, ни на золотник.
(Кстати, смотрел справочную литературу: золотник — старинная русская мера веса, равная 4,266 грамма. Надо бы запомнить.)
Разговор о храпе случился вчера, ввечеру, за общесемейным ужином. Я, сыто благодушествуя, предложил считать, что храпит Суседко, домовой. Дед моргнул плутовато, покосился на бабулю (сиречь тещу) и вкрадчиво сообщил, что у него на подозрении иная кандидатура. Без разной там мистики-эквилибристики. Сказать? Ольга прыснула, едва не разлив чай, и в провокационном стиле выступила, что если по ней, так непременно сказать. Сообразительная Машенька, пользуясь тем, что взрослые временно на неё не смотрят, с отстранённым видом полезла за сверхлимитной конфеткой. Я самоустранился, демонстративно кусая окостеневшую сушку. Бабуля же добродушно пообещала угостить одного чрезмерно подозрительного старого болтуна сковородником, а то, глядишь, и вовсе ухватом. Слова её редко расходятся с делом. Тем реже, чем добродушнее произнесены… Вследствие чего виновность в храпе Суседка не вызывала сомнений уже ни у кого. Так мне казалось.
После ужина Машенька взяла меня вначале за мизинец, а когда я присел к ней — и за пуговицу. "Папочка, — сказала она, — поздравляю, ты редкий балбес! Ты зачем обидел Дедушку-Соседушку? Он знаешь, как осердился? Он же тихонький, в жизни не храпел, он не умеет даже — только мурлычет, как котик. А ты… Ой, нехорошо. Я уж, как могла, задобрила его, молочка свеженького налила и конфету свою отдала. Но он же старенький, обидчивый… Так что, гляди: если он тебе сегодня ночью задаст головомойку — сам виноват". Я стал упрашивать её не ругать меня, клянясь, что вину осознал и готов искупить не только молочком и конфетами, но буде потребуется и всем своим жалованием за текущий месяц. Машенька фыркнула недовольно, лобик нахмурила, ножкой эдак маленечко притопнула: "Я тебя предупредила, папка", — и отбыла почивать.
"А книжечку почитать?" — медовым голоском спросил я, подлизываясь. "Мы уже с бабулей договорились", — сказала она, не оборачиваясь, и это значило, что приговор утвержден, вынесен и обжалованью не подлежит: я в опале. Причем минимум на неделю. Сопротивление бесполезно: характер у Машки Ольгин — вредный, кержацкий.
Беда мне с этими женщинами!
…Проснулся я от страшного трезвона.
Дверной звонок надрывался так, словно за нажимавшим его гналась не жравшая месяц волчья стая голов в дюжину. Кого хоть раз в жизни вырывал из сна взбесившийся дверной или телефонный звонок, или шальной стук в дверь, тот никогда не забудет своего состояния в первые секунды после пробуждения. Обычно оно исчерпывающе выражается словом «паника» — со всеми сопутствующими эффектами: учащённым сердцебиением, поднятием шерсти дыбом и так далее. Я слетел с кровати в момент и, уже натягивая штаны, сообразил, что в доме вообще нет никакого дверного звонка, а телефон на ночь отключил я лично. Да и чуткая Ольга спала себе покойно, как надувшийся грудного молока младенец. Следовательно, звонок мне приснился. Я с облегчением опустился на стул и тут же почувствовал, что сзади на меня кто-то смотрит. Упорно и без малейшей симпатии.
Я медленно, заранее настраиваясь на худшее — хоть не знал, что в такой ситуации может считаться худшим — обернулся. Луна лила неяркий свет (это, определённо, цитата — не соображу только, откуда). Задрапированный в лунные лучи на комоде сидел, дырявя меня взглядом, Некто. То ли зверь, то ли человек. Толстенький. Меховой. Рыжий в полоску. Размером с очень большую кошку — килограммов на девять. Встречаются такие монстры среди кастрированных сибиряков, сам видел. Сидел Некто столбиком, как сурок — лапки на животике, и по-кошачьи (правду говоря, на кота он походил изрядно) мёл хвостом вокруг себя. То слева обовьёт, то справа. Недоволен, наверное. Рожа у него была… вроде забавная, а вроде и жуткая. Почти человечья, но уши, пышные бакенбарды, нос розовый и влажный, и глаза — рысьи. И, кажется, зубки. Бородка ухоженная, наподобие тетеревиного хвоста раздваивается. Усы торчком, а кончики усов напомажены и лихо завиты вверх. Походила эта рожа на актёрскую, загримированную к театрализованной детской сказке. Я тотчас вспомнил Машенькино предупреждение — уже без малейшей к нему иронии, без капли сомнения в нём. Так вот ты какой, Дедушко-Суседушко, подумал я, и совсем собрался заговорить с домовым, разрешить недоразумение, как он опустился на четыре лапы, выгнул спину, ощерился и гневно зашипел.
Меня первобытным страхом до самого копчика продрало. Всё-таки, домовой из сказочки-побасёнки это одно, а живой, сердитый, выпускающий и втягивающий фосфоресцирующие вершковые когти всего в полушаге от вас — это совсем другое. К тому же полночь, ветер в трубе плаксиво завывает, и на чердаке словно бы кто-то ходит, похрустывая утеплительной засыпкой, и под кроватью кто-то шебаршит и постанывает, а в оконное стекло что-то постукивает, скребётся этак зловеще… и ты один на один со всей этой чертовщиной. А тем временем в комнате и без того тёмной, стало аккордно темнеть, темнеть, и Луна за тучку спряталась, и уже через один мой прерывистый вдох-выдох темень сгустилась до кромешной и непроницаемой. Только Суседкины глаза пылали холодной зеленью да когти снимали тонкую, свивающуюся в спираль стружку с полировки комода. Я не выдержал и завопил.
Меня растолкала Ольга. Проворчала: "Ты чего мычишь, телок? Кошмар приснился?"
"Ага", — сказал я, опасливо косясь на комод. На комоде сидел большой белый плюшевый, так называемый «ухажерский» медведь, подаренный Ольге неизвестным поклонником ещё до её знакомства со мной. Между растопыренными нижними лапами медведя стояли часы в массивном стеклянном корпусе. На ступнях мишки были нашиты розовые кружочки: поменьше — пальчики, покрупнее — пяточки. Козёл, подумал я привычно об ухажере.
"Пойди, водички попей", — пробормотала Ольга, повернулась к стене и покойно засопела.
И вот, я пошёл, попил водички, отдышался, бросил в рот мятную карамельку, после чего занялся дневником. Всё одно сон меня бежал, выражаясь языком старинных романов. Или я бежал его. "А ну, как засну, — думал я, — а этот — с напомаженными усами, опять явится пугать? Проснёшься заикой или того хуже окривеешь на оба глаза — с перепугу-то всяко бывает". Между прочим, я побывал за печкой и шёпотом попросил у Суседки смилостивиться над дураком. Посетила, знаете ли, минута слабости, простительно… С другой стороны, лучше предусмотреть любые повороты сюжета. Играется-то не выдуманная пиеска — собственная жизнь.
Пойду, оправлюсь, свежим воздухом подышу.
Тот же день, 16 часов.
Спать хочется жутко, но заснуть не могу. И дело даже не в том, что светло. Окна, в конце концов, можно занавесить. Ворочался полчаса и понял — пока всё не запишу, сна не будет. Какой-нибудь психотерапевт посоветовал бы для успокоения выговориться. Так я, в общем, и поступаю: чем дневник не собеседник?
Дьявольщина! Определенно, сегодня не мой день. Различные страсти-мордасти валятся на бедную Антошину головушку камнепадом. Но всё по порядку.
Ночью, выйдя подышать за ворота, я увидел, что на соседской скамеечке кто-то сидит, понурясь, съёжившись и обхватив себя руками. Руки были вниз от локтя голые и, определенно, женские. Слышались приглушенные всхлипывания. Мне стало интересно — кто такая, почему одна, зачем грустна? Да и пожалел я обладательницу голых рук. Замёрзла, небось. Свежа была ночь для короткого рукава, даже слишком.
"О чём, дева, плачешь, о чём слёзы льёшь? — спросил я ласково. — Неужто об этом своём паразите? Так он не стоит и одной твоей слезинки". Она осторожно выглянула из колодца, образованного сплетёнными в одно целое руками, отчаянием, разочарованием, неверием в справедливость — словно из тёмной норки. Круглая мордашка в веснушках, носик картошечкой. Светлоглаза, светлоброва, лет около пятнадцати. Коса, заплетённая "в колосок". Миленькая отечественная пейзаночка, практически не испорченная цивилизацией. Внимательно изучив нежданного доброхота, она решила пока придержать как слёзы, так и грубые слова. Видимо, я ей понравился.
"Что вы понимаете…" — пробормотала она, утираясь измызганным платочком. "Всё, — уверенно сказал я. — Он, конечно, скотина неблагодарная, но ты его всё равно любишь. И он ещё пожалеет, сам приползёт на карачках. А ей… ей, гадине, ты все глазёнки наглючие повыцарапаешь". — "Кому — ей? — вяло поинтересовалась девица, чуть распрямившись. — Надьке, что ли? Больно надо. Да он сам от неё завтра сбежит. Она же дура". — "Это уж без базара, — сказал я. — Надька — дура, идиотка полная, круглая и неизлечимая. А ржёт как? — чисто кобыла ногайская! — добавил я наугад (девица несколько повеселела). — Но ты-то ведь не дура. Поэтому идём-ка, красавица, пока не заработала ты на этой скамейке воспаление придат… э-э-э, воспаление лёгких". — "Куда?" — спросила она почти с интересом, покорно подымаясь. "Домой, конечно, — ответил я, — к мамочке. Ну, а потом зубки почистишь, сделаешь пи-пи — и в постельку. Поверь дяденьке Антону, душенька моя, для пролития слёз девичьей обиды на мужской поганый род нет лучшего места, чем подушка. Пошли, пошли, сударыня! — Я заставил её надеть мою «олимпийку», подхватил под локоток. — Тебя как звать?" — "Алёна Горошникова", — сказала она. "Так в какую сторону нам идти, Алёна Горошникова?" — спросил я бодро. Девочка шмыгнула последний раз носом. "В ту, — сказала она. — Улица Дмитрия Менделеева, тридцать один".
Проводив спасённую для жизни отроковицу Алёну Горошникову до потемневших от старости тесовых ворот дома N31 по улице Менделеева, я отправился восвояси. В чистом ночном воздухе далеко разносились звуки моих шагов и грозовые шумы, исторгаемые Алёниной мамой, встретившей долгожданное чадо в самом скверном расположении духа. Мне было жаль девочку, но и её добрую матушку я отлично понимал — у самого дочка растет.
Посёлок крепко спал — даже собаки не брехали. Поэтому мне показался довольно странным тот факт, что несколько окон огромного Трефиловского дома были освещены. Неужели экологи всё ещё работали? Лучше бы мне было пожать плечами да пройти мимо. Но меня как обухом по голове огрели: я вспомнил неуместно пылкие взгляды, бросаемые одним из них, белобрысым Алёшей, на мою Ольгу. И его гладкие речи, обращенные к ней, неумеренно сдобренные комплиментами и рискованными остротами. И Ольгину странную благорасположенность к столь откровенным, вызывающим знакам мужского внимания…
Ревность — отвратительное чувство, — смрадное, гнетущее… но одновременно и подстёгивающее, будоражащее. Ревность основана не на разуме и тем более не на душевных борениях. Мне кажется, логово ревности — спинной мозг, со всеми рождаемыми им атавистичными порывами, унаследованными человеком от диких предков. Одолеть её безумно трудно, почти невозможно — особенно в тот проклятый момент, когда она взметнётся в груди чёрным пламенем. И я, узнав, что мой гипотетический соперник бодрствует в сей глухой час, вдруг возревновал. Мне как шлея под хвост попала. А ну-ка, зайду, сказал себе я, мало-помалу зверея. Надо объяснить мальчику, что поскольку он «голубенький», то его пидарские выходки оскорбляют мою жену. А если он почему-то решил порвать с однополой ориентацией именно сейчас, то выбрал он, мудак из мудаков, не лучший объект для первого гетеросексуального опыта. Потому что в наших палестинах очень даже просто за подобные хамские взоры-разговоры с замужними дамами по лицу схлопотать.
Во дворе свет не горел, и к крыльцу я пробирался практически на ощупь. Можно было, конечно, постучать в окно и попросить хозяев зажечь лампу. Но я же всё-таки не с визитом вежливости прибыл. Ввалиться внезапно и с порога заорать что-нибудь грозно-маргинальное — таков был мой зловещий план. Для создания убедительного облика разгневанного мужа я спрятал в карман чересчур интеллигентские очки, которые ношу скорее из рисовки, чем по необходимости, взъерошил рукой волосы и поддёрнул до локтей рукава. Ах, если бы от меня ещё разило могучим сивушным перегаром!..
В сенях тоже было — глаз выколи. Я споткнулся о какую-то железяку, торчавшую из пола прямо посреди прохода, и больно зашиб ступню. Обут-то я был традиционно по-деревенски — в калоши. Каким кретинам пришло в голову вколотить её тут, подумал я свирепо. Капкан бы ещё поставили. Волчий, например.
В прихожей прежде всего бросились мне в глаза оголённые мужские ягодицы и спина. Я, конечно же, с маху решил, что попал в самый разгар творимого биологами содомского греха. Потом до меня дошло, что грехом тут пахнет, это да… — но не содомским. Человек лежал ничком прямо на голом полу, голова его была в запекшейся крови, на теле виднелись свежие синяки и кровоподтёки. Очень нехорошие. По-видимому, он полз наружу, но ослабел и, наверное, потерял сознание.
Я осторожно перевернул его на спину. Ещё до того я знал, что это Алёша, но злорадства не испытывал. Ненависть моя развеялась напрочь — осталась одна только жалость. И, быть может, отчасти брезгливость. Он приоткрыл один глаз — другой затёк — и зашептал: "Ёрш, ёрш… Где он?…" — "Какой ёрш?" — спросил я механически, растерянно соображая, что мне делать в первую очередь — искать телефон? Самому бежать в больницу? Бежать к участковому? Или попытаться оказать первую помощь, а уж потом куда-нибудь бежать?
Тут раненый вцепился мне в ворот, встряхнул и довольно отчётливо произнёс: "Послушайте, Яша жив? Вы видели его?" — "Нет, — сказал я, — какой Яша?" — "Мой друг. Он вышел ещё до того, как эти мерзавцы… Надеюсь, он жив. Послушайте, что я скажу. — Голос Алёши окреп, он торопился говорить, часто облизывал разбитые губы. — Вы отличный человек, я вас знаю, я вас узнал, только не помню, как зовут… Вы тот счастливчик… у которого жена — Ольга… Она так чудесно всегда улыбается… совсем, как фея добра. Потрясающая женщина, я таких ещё не встречал… Раз она вышла за вас, значит вы стоящий человек. Да слушайте же меня! — выкрикнул он, видя, что я отвернулся. Спрашивается, а как я должен был поступить, заслышав его восторги в Ольгин адрес? — Пожалуйста, пойдите, разыщите Яшу. За меня не беспокойтесь. Раз я не умер до сих пор, то уже не умру. Болевой шок мне не страшен, я нажрался анальгина. Я хотел сам, но у меня ничего не вышло, кажется, обе ноги перебиты… Слушайте, слушайте! Если эти мерзавцы убили Яшу, сделайте, как я скажу. Если он тяжело ранен, сделайте, как я скажу. Если он в порядке… впрочем, тогда он был бы здесь. Значит, он… его… Тогда так… Во дворе стоит наша машина, «Бычок». Заберитесь в фургон. Там битком разного научного барахла, но важно только одно. С левого борта есть маленький стол под окошечком. Сядьте возле столика на корточки — увидите встроенный холодильник. Дверца с детской наклейкой — снеговик, нос-морковка и метла, — вы её сразу узнаете. В дверце есть замок, но ключ из него, скорее всего, не вынут. Откройте. Если заперто — найдите инструменты и взломайте к чёртовой матери! Увидите два пузырька. Синее стекло, притёртые пробки, на них латинские буквы чёрным маркером: «A» и «D». Заберите. Унесите домой, спрячьте в холодильник. На верхнюю полку, но только не в морозильную камеру. Потом вызывайте милицию, «Скорую»… О пузырьках никому не сознавайтесь. Никому. Это сокровище, но только мы с Яшей знаем, как им пользоваться. А начнётся следствие, их обязательно потеряют или испортят или ещё что… Когда всё закончится, я заберу их у вас. Заплачу, сколько пожелаете. Теперь идите. Да идите же вы, не тормозите, Бога ради!"
На обратном пути я снова угодил в сенях ногою по железяке, торчавшей из пола. Карамба! Той же самой ногой, по той же самой железяке! Поскольку я спешил — ушибся много сильнее, чем в первый раз. Наверное, с мизинца слезет ноготь — сейчас он уже почернел. Но это к слову… Я нашёл выключатель, зажёг свет во дворе. Фургон был совершенно обычный, вроде продуктового, разрисованный зверями. А вот дверь покорёжена неведомым способом. Такое ощущение, что их таранил изнутри бревном взвод солдат.
Я распахнул болтающиеся створки. В нос ударил запах мочи. Яша лежал, свернувшись калачиком, выкинув вперёд перетянутую розовым медицинским жгутом руку. Был он мертвее египетской мумии, это я понял сразу. Рядом со скрюченными мраморно-белыми пальцами валялись использованный одноразовый шприц, синий пузырёк объёмом со стакан и стеклянная пробка, надписанная: «А». Я поднял пузырёк (в нём оставалось немного пахнущей несвежей рыбой жидкости), заткнул пробкой, положил в карман «олимпийки» — вместо очков, застегнул карман на молнию. Переступил через мёртвого — это далось мне на удивление просто — и присел возле столика. Дверца холодильника, украшенная наклейкой со снеговиком, была приоткрыта. Из замочной скважины выставлялся обломок ключа. Я запустил руку в холодильник, нащупал холодное стекло, достал второй пузырёк и сунул в другой карман, тоже под молнию. Снова перешагнул разящий мочой труп… и тут-то меня скрутило. Но выскочить я всё же успел.
Полоскало меня долго и смачно. Господи, а я ведь в жизни повидал всяких покойников! Были среди них о-го-го какие — не чета этому превысившему дозу наркоману! В армии на моих глазах, буквально в двух-трёх метрах, пустил очередь в рот звезданутый самострельщик. Из автомата. Старая история с якобы неверной девушкой, оставшейся дома, и другом-доброхотом, поспешившим солдатику о её неверности сообщить. Да ещё психологические трудности первого года службы. Дождался бедолага очередного караула и прямо в оружейной комнате караулки влепил пулю в мягкое нёбо — только голова дёрнулась. Вернее, то, что от головы осталось. Так вот, даже там, при виде каши из крови и мозгов, забрызгавшей стену, при виде агонии его уже умершего, но ещё не верящего в собственную смерть тела меня не тошнило, а тут…
В общем, отблевался я, отнес вонючие секретные «сокровища» ихтиологов домой, засунул их в «Бирюсу», после чего позвонил участковому. А дальше… Весь день меня мурыжили менты. Измучили, чисто палачи-каты: что, да как, да почему? Алексея, страстно убеждавшего следственную бригаду в моей невиновности — и убедившего-таки, увезли в уезд, в "интенсивную терапию". В Трефиловском доме нашли ещё парочку трупов. Оба были убиты страшно. Шофёр «Бычка» разрублен напополам, как осиновое полено. А несчастным малолетним кошкодавом Клаусом словно выстрелили в стену из катапульты. Давая предварительные показания, Алёша сообщил, что всего нападавших было трое, верховодил звероподобный тип в камуфляжной форме, очень сильный физически и чудовищно проворный. Он пропал без следа.
Судя по всему, режиссёрами трагедии явились люцифериты, решившие казнить во славу господина Сатаны грешников-мужеложцев. На месте преступления были обнаружены изобличающие дьяволопоклонников разнообразные, но однообразно зловещие атрибуты, необходимые для человеческого жертвоприношения. Гвозди, чёрные с алым свечи, ритуальные ножи — мерзость всякая. В кухне валялся маленький револьвер, все патроны в нём были расстреляны. Палили из него в белый свет как в копеечку, все пули засели в стенах. Отчего сатанисты передрались, да ещё с такой беспримерной жестокостью, остается тайной.
Чем «ширнулся» насмерть перепуганный Яков Кравченко, предстоит выяснить патологоанатомам. Помогать им я пока не намерен. Погожу…
Всё, больше не могу. Пойду-ка я спать.
Да!.. Если вся муть, произошедшая сегодня со мною, суть вендетта нашего домового за мою невинную шутку, то он изрядная сволочь! Первостатейная. Пусть так и знает!
Относительно ненормативной лексики, выплеснувшейся сегодня несколько раз на страницы дневника: нижайше прошу извинить! Раскаиваюсь. Обычно я себе такой пошлости не позволяю. Это всё от стрессов, а паче того — от недосыпа.
Назад: ГЛАВА ВТОРАЯ,
Дальше: ГЛАВА ТРЕТЬЯ,