Глава 4

«…к 10 ноября 1941 года немецкие войска захватили город Озёрск, после чего на территории района был установлен жёсткий режим, имеющий целью предотвратить сотрудничество жителей с партизанами.

Социально чуждые и враждебные к советской власти элементы использовались немцами для формирования низовых звеньев оккупационной администрации. Так, в деревне Красная Нива старостой был назначен Соловьёв Ф. П., бывший крестьянин-единоличник, в прошлом судимый за контрреволюционную деятельность.

Население относилось к немцам враждебно, но из-за боязни репрессий открыто не выступало. Какой-либо политической линии в отношении населения немецкие военные власти не придерживались. Воинские части, занимая населённые пункты, занимались грабежами и насилием…»

Из доклада комиссара госбезопасности 3‑го ранга Меркулова

Озёрский район, 1941 год, ноябрь

Ветер гнал по болоту мокрый, смешанный с дождём снег и бросал его пригоршнями манной крупы в лица парней, укрывшихся под чёрными лапами ели. Парни отфыркивались и вполголоса ругались.

– Тихо, Гнат, – прошептал один, всматриваясь в снежную полумглу. – Вишь? Во-он туда, на сосну, глянь-ка!

Второй тут же приложил к глазам бинокль, трофейный, цейсовский, а вглядевшись, задумчиво поскрёб щетину:

– Снег с веток опал. Уронил кто-то.

– Не вражины ли пробираются?

– Поглядим…

Оба притихли, не шевелясь, и так лежали примерно с минуту, попеременно прикладываясь к оптике, пока, наконец, не обнаружилась пробирающаяся тайной лесной тропой фигура в коротком драповом пальто и драной меховой шапке. Путник то ли заплутал, то ли просто устал и теперь шатался, то и дело хватаясь за стволы осин и ёлок. Кругом шумел смешанный лес, густой, непроходимый, страшный для чужаков, но по-своему уютный для своих – бойцов партизанского отряда «Мститель».

Гнат наклонился к карабину и прицелился.

– Стой, кто идёт? – чуть приподнявшись, грозно спросил напарник.

– Москва! – Путник остановился и махнул рукой.

Парни переглянулись – пароль был назван правильно. Переглянулись и тут же отозвались:

– Калуга!

И, едва незнакомец, проваливаясь по колено в снег, подошёл ближе, радостно замахали шапками:

– Ха, Матвейка! А мы тя и не узнали, ага! Пальтишко-то великовато.

– Уж какое есть, – важно здороваясь с парнями за руку, буркнул путник, совсем ещё юный парнишка лет пятнадцати-шестнадцати.

– Мы тебя позжей ждали!

– А я – вот он. – Подросток зябко поёжился. – Ведите меня к командиру.

Юный партизанский связной Матвей Столяров с началом оккупации поступил учеником в сапожную мастерскую некоего господина Чеширского, бывшего сотрудника наркомвнузема, вышедшего в конце тридцатых на пенсию. Прикрылся, так сказать, подлецом, поскольку Чеширский новую власть приветствовал, лично выдал нескольких оставшихся в городе коммунистов, и немцы считали его абсолютно благонадёжным. И счёт этот, гамбургский, распространялся и на работников Чеширского, что было весьма удобно для связного: Матвей с лёгкостью преодолевал кордоны и постоянно вертелся вокруг оккупантов, выведывая и высматривая всё, что могло заинтересовать партизан.

И так мстил за отца, погибшего в самом начале войны в далёкой Белоруссии.

– Шишка новая к фашистам приехала, со спецгруппой из какой-то «Анвер…», «Анер…». – Парнишка сбился.

– «Аненербе»? – помог Ветров, командир отряда.

– Точно! – Матвей улыбнулся и хлебнул горячего чая из железной кружки. Основной доклад он закончил и теперь делился слухами и сплетнями. – Я слышал, как Чеширский о нём говорил с полицаем Близнюком.

– Что именно говорил? – Появление важной шишки Ветров не мог оставить без внимания. – Подробности есть?

– Говорил, что эсэсовец новый, штарн… шран…

– Штандартенфюрер?

– Точно! – Матвейка, наконец-то, согрелся и теперь держал горячую кружку за ручку, а не двумя руками за бока, как раньше. – Чеширский говорил, что штандартенфюрер этот по каким-то совсем секретным делам приехал и может даже начальнику гестапо приказывать.

– Фамилия у него есть?

– Фон Рудж. – Матвей почесал в затылке. – И ещё Чеширский говорил, что Руджа этого немцы и сами побаиваются. Злой он, холодный, как зыркнет – мурашки по коже.

– Ты его видел? – осведомился командир отряда.

– Ага.

– И что?

– Фашист как фашист, чтоб ему пусто было. – Подросток подумал и добавил: – Только я его издали видел. И вечером. Он днём не выходит.

– Не простой фашист, получается, – протянул Ветров. Командир отряда был не местный – присланный из Москвы офицер НКВД – и знал о немцах гораздо больше остальных. – «Аненербе» секретными делами занимается, и я ума не приложу, что этой организации понадобилось в Озёрске.

Юный Столяров лишь руками развёл, показывая, что разделяет недоумение Ветрова.

– Где этот фон Рудж чаще всего бывает?

– Говорят, в графской усадьбе.

– Говорят? А ты не видел?

– Я ж сказал: он днём вообще не появляется, – округлил глаза парнишка. – Ночью выходит и уезжает сразу.

– Нужно проследить, – жёстко приказал Ветров.

– Слушаюсь.

– У тебя в усадьбе знакомые есть?

– Ну, есть. Нюрка Ластикова, тёти Паши, поч-тальонши, дочка. Я через неё и…

– Вот-вот! – перебил Ветров. – Только через неё. Она местная, подозрений не вызовет.

Только что закончилась кинохроника – очередной выпуск «Die Deutsche Wochenschau», – и в зале на полминуты включили свет.

– Ах, поскорее бы, – сквозь зубы бросил Пётр соседу, белобрысому здоровяку в форме гауптштурмфюрера ваффен СС. – Знаете, Мюллер, Цара Леандер – моя любимая актриса.

Капитан скривил губы:

– Говорят, эта Леандер – еврейка.

– Еврейка на экранах рейха?! – Фон Рудж театрально вытаращил глаза. – Вы шутите, мой дорогой. Она шведка! Доктор Геббельс не пропустил бы на немецкие экраны еврейку!

– Но её талант…

– Мюллер?

Гауптштурмфюрер опомнился и с лёгкой нервозностью произнёс:

– Разумеется, господин штандартенфюрер, никаких евреев на экране.

И про себя проклял тот момент, когда ответил на ничего не значащее приветствие старшего офицера, после чего оказался в соседнем с ним кресле – Мюллер тяготился обществом фон Руджа. Вроде ничего необычного в представителе «Аненербе» не было: невысокий, щуплый, аристократически бледный хлыщ, на которого другой раз и не посмотришь, но… Но фон Рудж нагонял на окружающих страх: холодным взглядом, жёстким словом, движениями бойца и просто – одним своим присутствием. Рядом со штандартенфюрером даже он, гауптштурмфюрер Мюллер, фронтовик, прошедший Францию и Польшу, а теперь – Россию, дважды раненный и награждённый «Железным крестом», ощущал лёгкий озноб.

Хотелось подняться и уйти.

– Никаких евреев вообще, – усмехнулся фон Рудж, продолжая разговор. – Никаких.

– Согласен.

– От них одни неприятности.

– Совершенно верно.

– Так говорит фюрер.

– А фюрер не ошибается.

К счастью для Мюллера, свет в эту же секунду погас, заиграла весёлая музыка, и начался довоенный фильм «Премьера» с несравненной красавицей Царой…

А когда он закончился, Пётр отказался от неискреннего предложения Мюллера и подтянувшегося начальника местного гестапо «продолжить веселье в офицерском клубе» и пешком отправился в свою квартиру – в одиночку, по тёмным и заснеженным улицам Озёрска.

Крепко изменившегося со времён Гражданской войны.

Появились новые здания, новые памятники, новые улицы… Лицо преобразилось, но город остался узнаваемым, и Пётр то и дело натыкался на памятные дома и закоулки, на деревья, лавочки и выбоины в брусчатке, с которыми, кажется, не могла справиться ни одна русская власть: ни царская, ни советская.

Бруджа наталкивался и сентиментально улыбался.

«Похоже, я стал настоящим немцем».

Да нет, не стал, просто прикидывается, так же, как раньше прикидывался местным чекистом, а до того – поляком, снова немцем, шведом, англичанином и ещё датчанином… Он всегда прикидывался. Всегда старался скрыть сущность охотника, причём, по возможности – рядом с отъявленными палачами: воевал во Франко-прусскую, топил в крови Парижскую коммуну, истреблял буров в Южной Африке, вместе с австрийцами и галичанами вырезал русинов в начале Первой мировой… Пётр всегда находил тех челов, которые хотят и любят убивать и мало чем отличаются от зверей, но… Но все они всё равно оставались для него пищей.

И дрожали в присутствии охотника.

Так заведено: челы – пища.

А он…

Он – несчастный, одинокий масан, потерявший свою честь в маленьком русском городке и поклявшийся всё исправить.

– Я верну тебя, отец, – прошептал Пётр, глядя на чернеющий в ночи силуэт старой церкви. – Верну!

Смерть графини не должна была вызвать никаких последствий, но вызвала. Судя по всему, постарался носатый Раджит Кумар, промышлявший в уезде поставками продуктов и прочими спекуляциями.

То ли проклятый шас испугался присутствия масана, то ли действительно был дружен с фатой Юлией и возмутился её убийством, но факт остаётся фактом – Кумар сообщил в Тёмный Двор о появлении в Озёрске мятежных масанов, и в город нагрянули гарки. В смысле – один гарка. Один-единственный. Но этого было более чем достаточно, поскольку связываться с посланцем Сантьяги Пётр не собирался и не связался бы, даже имея в подчинении десяток вампиров.

Пришлось уносить ноги и не приближаться к усадьбе долгих два десятка лет.

Но теперь всё изменилось: шас благоразумно уехал из зоны боевых действий, Великим Домам стало не до исследований фаты Юлии, и усадьба оказалась в полном распоряжении Петра, сумевшего заслужить доверие руководства «Аненербе». Не случайно, конечно же, – были в организации и челы-колдуны, знающие о Тайном Городе, и другие мятежные масаны, они и помогли Петру легализоваться на этот раз. И они же посодействовали командировке в русскую глушь.

– Я верну тебя, отец, – повторил Бруджа, останавливаясь в самом центре главной озёрской площади. – Верну!

* * *

– Ну и что мне теперь с вами делать? А, мальчики? – Иногда Лере хватало только мыслей – она беззвучно разговаривала сама с собой, не требуя большего. Но иногда, когда отсутствовали чужие уши, а поднятая тема задевала очень и очень сильно, девушка «включала» голос, излагая мысли вслух, а иногда даже разыгрывая диалоги. – Чего молчите? Чего друг на друга волками смотрите?

Обращалась Лера не «в никуда», а к карандашным портретам своих ухажёров, к готовому Ройкину и Чикильдееву, физиономию которого девушка продолжала править во время разговора. Ухажёры получились замечательно, как живые, да и как могло быть иначе – талант есть талант. И это несмотря на то что Лера портреты недолюбливала, отдавала предпочтение пейзажам, но писала лица великолепно, обладая уникальным умением ухватить не внешность, а душу, отчего портреты «дышали» жизнью – в этом она ни капельки Анисима не обманула.

– Итак, что я могу сказать о вас? Вот вы, господин Ройкин…

На губах – лёгкая улыбка, потому что о Диме можно было многое сказать. Ройкин оказался изобретательным и неутомимым в постели, остроумным собеседником и… и, наверное, на этом всё. В смысле – всё хорошее. Потому что полицейская служба съедала у Димы слишком много времени, которое он мог бы потратить на любимую. Как любая женщина, Лера считала, что заслуживает всего времени своего мужчины, – а кроме того, в серьёзных вопросах Ройкин оказался достаточно скрытен, и девушка часто ловила себя на мысли, что он о многом недоговаривает. В общем, по всему выходило, что Дима с ней просто развлекается, наслаждаясь ролью донжуана, ухитрившегося «закадрить» вторую по красоте девушку Озёрска.

Что же касается Анисима, то с ним… С ним тоже не всё просто.

– Самый завидный жених области… – Лера закончила портрет, отложила карандаш и несколько секунд с улыбкой смотрела на лицо Чикильдеева. – Это говорит о многом.

Она не ожидала, что старший сын и наследник Андрея Чикильдеева, человека, мягко говоря, неоднозначного, окажется образованным, воспитанным и думающим.

И романтичным.

И не потащит её сразу в койку.

Всё-таки стереотипы изрядно мешают жить.

– Ты действительно такой хороший или играешь со мной?

Пока Анисим был для девушки загадкой. И поведение его казалось тем более удивительным, что его нынешней спутницей была ослепительная столичная блондинка, которая туманила озёрские головы до приезда Леры и… и продолжала туманить сейчас – чего уж скрывать.

В их треугольнике блестящая Эльвира была, конечно же, аристократкой, принцессой. Она, скромная Валерия, – Золушкой. А Чикильдеев, естественно, принцем. И кому тут повезёт? Вопрос интересный, поскольку принц открытым текстом заявил, что принцесса с ним лишь на время.

Телефон тренькнул, сообщив о приходе эсэмэски, девушка посмотрела на экран и улыбнулась:

«Доброго дня! Улыбок!»

Чуть пошловато, но, с другой стороны, – обыденно. Так пишут все, и Ройкин ничем не выделился.

– Ну что ж, улыбок, значит, улыбок.

И тут же – они что, сговорились? Или чувствуют друг друга? – пришла эсэмэска от Анисима:

«Спасибо за необыкновенный вечер».

Тоже без особенного изыска, но всё же не «Улыбок!».

Отвечать ни тому ни другому Лера не стала.

Поставила портреты на стол, прислонив ватманы к стене, показала язык и тому и другому, быстро собралась и выскочила из дома.

Пора в школу.

* * *

– Вы позволите? – Шас заглянул в кабинет. – Секретаря нет. Назначила на время, а сама куда-то делась. А я пришёл…

– Вам назначено?

– Я ведь сказал: ушла.

– А вы?

– А я пришёл.

– Так вам назначено?

– Разумеется! Только мне и назначено!

Архитектор проник внутрь, одёрнул пиджак и приятно улыбнулся толстячку в кресле, обладателю круглого добродушного лица и грустных светло-голубых глаз. Наряжен толстячок был в недорогой серый костюм в полоску, розовую сорочку и коричневый галстук с узлом «жена другого не знает».

На фоне лощёного гостя толстячок выглядел довольно просто.

– Позвольте отрекомендоваться: Кумарский-Небалуев Сулейман Израилович, – дружелюбно, но с достоинством представился шас. – Наверняка вы обо мне слышали. И наверняка слышали ещё до того…

– Вы усадьбу Озёрских перестраиваете, – вздохнул директор музея. – Не успел я её в исторические памятники записать. Не успел…

– Мы не перестраиваем, а реконструируем с частичной реставрацией, – обиделся Сулейман. – Между прочим, со всем уважением к исторической ценности. Я лично дерусь, как лев, за воплощение усадьбы в первоначальном виде.

– Пока я вижу только реконструкцию с целью появления бассейна.

– Там много чего появится, – пообещал Небалуев. – Однако, повторяю: первоначальный облик усадьбы мы сохраним.

– Превратите в вертеп.

– Семейный курорт.

– С яхт-клубом.

– Лучше, чтоб сгнила? – неожиданно жёстко осведомился архитектор. – Вам показать, как усадьба Озёрских выглядела год назад? У меня есть файлы в телефоне.

И директор сник.

Юрий Дмитриевич Губин считался в районе человеком упёртым, способным с кем угодно поспорить ради любимой своей старины, и за это его уважали. Именно стараниями Губина власти и меценаты начали постепенно, нехотя, но всё-таки реставрировать старинные дома, возвращая городу знаменитый некогда облик купеческого центра.

– Чайку? – нехотя осведомился Губин. Ну, потому, что негоже гостя не угостить – в старину бы не поняли.

– С удовольствием.

– Маша, будьте добры чаю. – Директор отпустил кнопку интеркома и перевёл взгляд на посетителя. – С какой заботой прибыли, Сулейман Израилович?

– Вы не поверите, Дмитрий Юрьевич, – без заботы, – обаятельно улыбнулся Кумарский. – Руководствуясь исключительно любознательностью.

– Извините? – не понял Губин.

– Занявшись реставрацией…

– Реконструкцией…

– И ею тоже, – не стал протестовать Небалуев. – Так вот, плотно занявшись ими, я волей-неволей погрузился в историю Озёрска и постепенно очаровался ею во всех… гм… всех смыслах. И в конце концов решил обратиться к тому, кто знает Озёрск лучше всех.

– Обратиться с чем? – осведомился вконец запутавшийся директор.

– Со всем, – проникновенно произнёс архитектор. – Я хочу говорить обо всём. Мне интересно…

Кумар, естественно, обратил внимание на странную смерть бомжа на территории городского музея, однако повседневные дела вскоре отвлекли его от судьбы Коряги, и через пару дней архитектор махнул на неё рукой. Не в последнюю очередь и потому, что никаких подтверждений насильственной смерти Коряги не было – полиция молчала, а слухам шас доверял в редчайших случаях. И лишь рассказ прораба о странных ощущениях рабочих заставил Кумара собраться.

Возбуждённый Сулир тут же связал убийство бомжа с активностью вокруг стройплощадки и решил выяснить, что именно искали в музее убийцы Коряги. С тем и заявился к директору, рассудив, что руководителю музея, да ещё и влюблённому в свою работу, не составит труда разобраться, в каких фондах покопались неизвестные.

Как всякий шас, Кумар обладал запредельно скверным характером, мог вывести из себя даже Спящего, причём не пробуждая, однако в интересах дела умел быть и обаятельным, и терпеливым, и остроумным. Тем более весёлых историй из жизни Сулир знал огромное количество, а в случае необходимости и привирал без колебаний…

– И вот торжественный день, приезжает заказчик, за ним десяток инвесторов, от «Бентли» и «Роллс-Ройсов» у подъезда в глазах рябит, телохранители теряются в сигарном тумане. Первый этаж вылизан до блеска: мрамор, бронза, витражи – настоящий дворец. Заказчик доволен, как морской слон у ведра с морской морковью, у инвесторов от улыбок скулы сводит. Заказчик сообщает: «А теперь вы должны оценить потрясающую панораму с крыши…» Они движутся прямо, потом берут левее…

– Не может быть, – простонал догадавшийся Губин.

– Я видел своими глазами! – с истинно шасской честностью сообщил Кумар. – Потом они взяли правее, потыкались в стены и только тогда выяснили, что…

– Не может быть!

– Архитектор позабыл о лифтах!

– А как же заказчик попадал на крышу раньше? – отсмеявшись, спросил Губин.

– На временном грузовом лифте, – объяснил Сулир. – Который к стене пристраивают. – Выдержал паузу. – В девяностые за такое могли вывезти в лес… В багажнике… Чужой машины…

– У архитекторов нелёгкая работа, – произнёс директор.

– Опасная, – не стал скрывать Кумар. – Но и в музее тоже…

– А что в музее? – навострил уши Губин.

– Вы, Юрий Дмитриевич, фонды давно проверяли? – с небрежной серьёзностью осведомился Кумар.

– А при чём тут фонды?

– Так ведь у вас недавно попытка кражи была…

– Что вы имеете в виду? – удивился директор.

– Бомж к вам пытался залезть.

– Якобы пытался.

– А может…

И шас изумлённо замолк, случайно глянув на висевшую между книжными шкафами картину, изображающую самый выдающийся для района эпизод революции и Гражданской войны – прибытие в Озёрск Льва Троцкого.

В 1918 году грозный предреввоенсовета отправился на бронепоезде по фронтам, и надо же такому случиться, что стрелочник запутался в ночи и отправил состав на боковую ветку, в Озёрск. Стрелочника потом повесили как гидру контрреволюции, а в Озёрске Троцкий собрал митинг – раз всё равно приехал, – по итогам которого распорядился расстрелять полсотни человек: купцов, инженеров, учителей и священника. Местный палач Лациньш распоряжение в тот же день выполнил, присовокупив к обречённым членов их семей. Вот и получилось, что ошибка стрелочника стоила жизни не только ему, но и полутора сотням озёрцев.

Однако внимание Кумара привлёк вовсе не «лев революции», разевающий рот в плотном окружении плечистых латышских карателей, а высокий черноволосый мужчина в белом френче, рассеянно слушающий выступление, прислонившись к дереву, и стоящий рядом с франтом матрос в чёрном бушлате – тоже высокий, тоже брюнет, но выглядящий несколько проще. И в парочке этой обалдевший Сулир углядел не кого-нибудь, а самого Сантьягу, комиссара Тёмного Двора, и его верного Ортегу.

А вот Губин заминку собеседника расценил совершенно иначе.

– Сулейман Израилович, вы упомянули, что нужно проверить фонды. Вы просто так об этом вспомнили, или…

– Да, у меня есть высокопоставленные друзья, – невпопад брякнул Кумар.

Невпопад, но на удивление удачно.

– Хотите сказать, что должна нагрянуть проверка? – При всех своих достоинствах директор озёрского музея страдал комплексом жителя маленького городка и сильно пугался высокого начальства.

– Э-э… – Шас собирался сказать нечто совершенно иное, однако молниеносно перестроился и придумал новую версию: – Когда вы воевали с Чикильдеевыми за усадьбу…

– Я пытался её спасти.

– Они тоже не сидели сложа руки и закинули – анонимно, конечно, через подставных лиц, – пару кляуз на вас.

– Вот мерзавцы.

– Кляузы вылёживались, но это убийство дало им толчок к движению.

– Корягина убили?

– Только никому ни слова.

– Могила, – пообещал Губин. – То есть проверке быть?

– Я ничего такого не говорил, – округлил глаза шас. – Но рекомендую тщательно проверить фонды. Особенно связанные с усадьбой и вообще – с семейством Озёрских.

– Спасибо, Сулейман Израилович. С меня причитается.

Дмитрий Юрьевич окончательно уверился, что знаменитый архитектор решил просто помочь ему, как интеллигентный человек интеллигентному человеку. Не все же они, в Москве, прощелыги? Должны же среди них и нормальные остаться!

– Не стоит, мой друг, не стоит. – Шас поднялся. – А теперь позвольте откланяться…

Он снова покосился на картину и с облегчением вздохнул: нет, не Сантьяга! Даже совсем не похож. А об Ортеге и говорить нечего – разве ж этот размазня-матросик – Ортега? Да и что им делать в провинциальном городишке в далёком восемнадцатом году прошлого века?

* * *

– Не похож?

– Не очень, – поколебавшись, качнула головой Лера.

Третьеклассник Жора Колосков – под большим секретом! – показал учительнице свою первую работу – портрет друга и товарища Серёги Касаткина, очень хотел услышать одобрение, но в целом признавал, что первый блин получился комом. Большим комом. Очень большим.

– Но если будешь стараться, рано или поздно у тебя получится.

– Правда? – с надеждой спросил мальчик.

– Конечно, правда. – Лера улыбнулась, потрепала его по голове и тут же хлопнула в ладоши, привлекая внимание остальных членов кружка, которых она только что вывела на улицу. Конец сентября выдался на удивление тёплым, дни стояли солнечные, и девушка охотно использовала их для занятий на натуре.

– Сегодня рисуем школу…

– Нашу?

– Можем съездить в Тихвин.

– У нас ещё одна есть.

– Меня интересует наша. – Лера выдержала паузу. – Посмотрите, как необычно красив красный кирпич на фоне тронутых осенней листвой деревьев. Как лёгкий порыв ветра несёт по дорожке упавшие листья, как ласково, словно летом, светит солнышко. Вспоминайте то, чему я вас учила, и попытайтесь всё это отобразить в ваших эскизах.

– А если не получится?

– Что-то – получится. И в следующий раз ошибок будет меньше.

Ребятишки в обеих группах – и в старшей, и в младшей – оказались хорошими, талантливыми, работать с такими – в радость. Вот Лена Мякина – девочка весёлая, бойкая, но и шаловлива, всё бы ей бегать, – прекрасно даёт тени. Уловила сразу, «увидела» их и с тех пор не ошибается. Вот Саминков Игорек, из одного с Мякиной класса, забавный, веснушчатый, рыжий, а как начнёт рисовать, всегда кисточку языком оближет. Смешной. А вот – с косами – Лепишева Вика. Мама у неё – хирург, а сама Вика – очень умная, строгая и в хорошем смысле слова – упёртая. Такая своего добьётся, как бы трудно ни было. Рядом с ней пристроился Никита Золотов, упитанный и несколько меланхоличный мальчик, но добрейшая душа. Вот Ратников Егор, вот Кира Ивлева, вот…

Спохватившись, Лера принялась пересчитывать детей – раз, два… десять… двенадцать…

– Вика, кого у нас нет?

– Свешникова, Валерия Викторовна. Но он не болеет и обещал прийти. На велике, наверное, прикатит – ему родители недавно новый купили, синий такой, красивый.

– Ой, красивый – ну надо же! Ха! – услыхав разговор, выступила насмешница Мякина. – А Свешников – воображала ещё тот! Да вон, кстати, и он… Катит! Хоть и на велике, а всегда и везде опаздывает…

Как давно приметила Лера, Лёшка Свешников Ленке Мякиной нравился, впрочем, и не только ей – многим. И впрямь – симпатичный парнишка, миловидный такой, волосы длинные, светлые; голубые глаза, пушистые, девичьи ресницы. Один в семье и, как ни странно – не избалован. Ну, так, слегка. Хотя родители – вполне обеспеченные люди, многое могли себе – и сыну – позволить.

Свешников крутил педали быстро, спешил, что и понятно – опаздывал, точнее, давно уже опоздал. Хотя… не только это его гнало-то, было и кое-что ещё – куда страшнее!

– Валерия Викторовна… – прошептала побледневшая Лена.

– Вижу, – отрывисто бросила Лера. – Вижу!

Собаки!

До Леры доходили слухи, что где-то в городе блуждает стая беспризорных собак, с которой никак не могут разобраться коммунальные службы, но она не ожидала увидеть их здесь, почти в самом центре… И не просто увидеть – заливисто лая, псины лавой неслись за перепуганным мальчишкой, обгоняли, пересекали дорогу, вертелись у педалей.

– Закройте калитку!

– Что?

– Калитку!

– А вы?

– Стойте там!

– Валерия Викторовна!

Девушка выскочила на улицу, а Вика Лепишева – самая умная и хладнокровная – поняла, что кричать и спрашивать бессмысленно, и тут же исполнила приказ, перекрыв стае возможный путь в школьный сквер и тем обезопасив других детишек.

Впрочем, предосторожность оказалась излишней.

Потому что в тот самый миг, когда калитка захлопнулась, одна из псин – здоровенная, грязная и косматая – оказалась совсем рядом с педалью, толкнула Лёшу, и мальчик, не удержавшись, упал на бок.

– Нет!

– Мама!

Собравшиеся у кованой ограды дети выдохнули, кто-то закричал, кто-то заплакал. Псины взвыли, лай стал громче, показалось, что он накрыл весь город… И в этом безумном лае, в криках, в истерике, панике, ужасе… Никто не услышал короткого, но очень страшного рыка, который издала молодая учительница Валерия Викторовна Кудрявцева.

Лишь одна шавка, оказавшаяся ближе остальных к девушке, прижалась к земле, заскулила, а потом бросилась прочь.

А Лера влетела в самую гущу «сражения».

Собаки не рвали перепуганного мальчишку. Или ещё не рвали. Они столпились вокруг него, наседали одна на другую и лаяли, скалились, лаяли все громче, всё яростнее, вводя валяющегося на земле Лёшку в истерику, и появление учительницы стало для него спасением.

Она прыгнула – через две или три псины, – оказалась возле мальчика, развернулась, снова рыкнула – негромко, для собак, помнила, что её видят, – и чуть присела, демонстрируя готовность к бою.

«Хотите драться, шавки?»

Её прыжок и приглашение вызвали у псин лёгкое смущение. Сявки сильны в стае, привыкли, что когда их много, к ним никто не лезет, привыкли к силе, которую даёт именно это, и растерялись, увидев, что хрупкая черноволосая девушка плевать хотела на их количество.

Да девушка ли?

Лера почувствовала, что глаза наливаются кровью, дыхание становится хриплым, быстрым, а ногти превращаются в когти… И, едва не опоздав, вспомнила, что допускать превращения никак нельзя…

«Не удержусь!»

И тогда не кровь прольётся на глазах у детей – кровища! Поскольку то, что рвалось изнутри, уже примерилось растерзать всю стаю без остатка, дрожало от нетерпения и нашёптывало: «Давай! Это же так весело!» И не бахвальство в том шёпоте было, не удалая глупость, а веселье хладнокровного воина, знающего, чем всё закончится, и давно не пившего тёплой крови, пусть даже и собачьей.

И страшно подумать, что увидят стоящие у ограды дети. Страшно. Одно понятно: плакать они в дальнейшем будут не при виде диких псов, а вспоминая молоденькую учительницу рисования.

«Надо удержать!»

И в этот момент, к счастью, Лера увидела вожака стаи.

– Любишь гоняться за детьми?

Нет, вопроса не получилось – только хриплый рык, полный обещания смерти, и бешеный взгляд готового сорваться чудовища, обещающий то же самое, только быстрее и мучительнее.

Секунду зверь смотрел на зверя, а затем – отступил.

И стая враз перестала лаять, поглядывая на Валерию с явным страхом.

– Прочь!

Псины бросились вверх по улице.

– Ты в порядке?

– Ты в порядке?

Валерия дождалась короткого кивка от мальчика и обернулась на чужой вопрос из-за спины – Ройкин! Лицо перекошено, в руке табельный «макаров». «Ты откуда тут взялся, Димуля? Следил, что ли?»

– Я к тебе хотел… – Ройкин повёл рукой, увидел в ней пистолет, изумился и принялся неловко запихивать его в кобуру. – Думал… насчёт вечера договориться…

Голос его подрагивал.

Белый «Форд» стоял посреди дороги, дверца распахнута, двигатель не заглушён: подъезжая, опер увидел, что девушка в беде, и сразу бросился на помощь.

– Спасибо! – Лера быстро поцеловала Диму в губы. – Спасибо.

– Ты как?

– Нормально.

– Ты прямо на них…

– Всё в порядке. – Девушка вернулась к мальчику. – Лёша, поднимайся.

– А они точно ушли?

– Тебя не покусали?

Подбежали Марина Николаевна с продлёнки, завхоз Кардалевич.

– Посмотрите мальчика, – попросила Лера. – Проверьте, нет ли укусов.

– А вы, Валерия Викторовна?

– Я в порядке, меня не тронули.

– Как ты их прогнала? – тихо спросил Ройкин, отводя девушку в сторону. – Из баллончика? Газом?

– Нет. – Лера дёрнула плечом: – Просто попросила уйти.

– Просто попросила?!

– Рявкнула: «Вон!!», они и послушали. – Лера слабо улыбнулась. – Я ведь учительница…

И посмотрела в сторону сквера. Но не на калитку, рядом с которой толпилась её группа, а дальше по улице, где возле кустов сирени, как показалось девушке, ошивался Цыпа.

* * *

Прораб Василий Данилович Шишкин подстерёг архитектора на улице, у главного крыльца реставрируемой усадьбы. Внутрь не пошёл. Во-первых, сапоги после путешествия по зоне земляных работ были настолько грязными, что Шишкин не рискнул топтаться в них по паркету, пусть даже не циклёванному и плотно накрытому плёнкой. А во‑вторых, не хотел присутствовать при дичайшем разносе, что устроил архитектор главному реставратору. Что стало поводом, да и был ли он вообще – повод, – Василий Данилович не знал, да и не хотел знать, и радовался, что сам легко отделался во время прошлой истерики, связанной с неправильной, по мнению архитектора, подготовкой набережной. Но надо отдать должное: с момента обнаружения подземного хода Кумарский-Небалуев вёл себя тише обычного и в истерики впадал строго по делу, а не просто так.

– Ещё одну такую залипуху увижу – тебя самого надо будет реставрировать, идиот! – Сулейман тигром вырвался на оперативный простор, в смысле – на уставленное лесами крыльцо, но уходить с него не спешил и дверь не закрыл, продолжая переругиваться с оставшимся внутри реставратором. – За такие деньги ты здесь должен был Тадж-Махал построить, а не потолок зашпатлевать! По клубам шаришься? – Пауза, во время которой Израилович выслушивал робкий ответ подчинённого, а затем последовала новая порция яда: – Я тебе покажу: «расскажу дяде»! Я твоему дяде сам всё расскажу, бездельник, ты мне ещё должен останешься! Да ты мне уже должен! В рабство оформлю по самой низкой ставке, лентяй! А дядя твой тебя лично будет кнутом подгонять!

Реставратор, который скромно попросил называть его художником, чем-то неуловимо напоминал самого архитектора: тоже черноволосый, носатый и шумный. Только моложе, веселее и пощуплей. Звали его Максим Турчинский, и, по мнению Шишкина, свой гонорар парень отрабатывал на сто сорок шесть процентов – во всяком случае, законченные помещения вызывали у невзыскательного прораба восхищение. Но то ли с холлом у реставраторов действительно не заладилось, то ли Небалуев требовал чего-то необыкновенного, но ругались они крепко. Уже неделю.

– Не надо меня пугать!

– Я ещё не приступал!

– Да я завтра же отсюда уеду!

– И будешь ближайшие сто лет нужники реставрировать!

– Которые вы спроектируете?

– Мальчишка!

– Извините…

– Я всё… Я всем… Я тебе… – Модный архитектор захлопнул тяжеленную дверь с такой силой, что, казалось, содрогнулось всё здание. – Я ещё…

Шишкин сообразил, что сейчас с Сулейманом лучше не общаться, однако удрать не успел.

– Что?! – Архитектор в упор посмотрел на прораба. И внезапно – как будто другой человек на крыльце появился – сменил и тон, и выражение лица: – Василий Данилович, вы проверили подземный ход, как я просил? – В голосе Израиловича слышались и сладость, и елей, и даже малиновое варенье, от обилия которых строитель слегка оторопел.

– Проверил, – кивнул Шишкин. – Никаких скрытых помещений или ответвлений не обнаружено. – И, предвосхищая следующий вопрос, уточнил: – Я лично всё проверил и ручаюсь за результат.

– То есть за отсутствие результата, – протянул Небалуев, незаметно убрав варенье. – То есть получается, что рубль обронил случайный прохожий… Очень жаль.

– Что именно жаль?

– О чём вы хотели со мной поговорить? – Умение Кумарского бесстыдно отбрасывать в сторону невыгодные ему темы вызывало у прораба восхищение.

– Насчёт человека вашего, Сулейман Израилович…

– Это кого ещё? – не понял архитектор.

– Сигизмунда Левого.

– А-а… – Кумарский поджал губы. – А что Левый? И почему он мой?

– Вы ведь его в охрану устроили?

– Попросил принять. – Небалуев вздохнул и протянул руку, явно собираясь взять собеседника за пуговицу, однако в дюйме от грязного ватника холёные пальцы архитектора замерли и плавно вернулись к благородному и дорогому костюму. – Видите ли, Василий Данилович, Сигизмунд Феоклистович переживает сейчас непростые времена. Освободившись, он с трудом возвращается к мирной повседневной жизни, и наша обязанность, наш гражданский долг заключается в том, чтобы помочь ему снова стать полноценным членом общества.

– Бухает он, – тоскливо сообщил прораб. – По ночам.

– Скотина, – с чувством произнёс исполнитель гражданского долга.

– Раньше один напивался, и на это глаза закрывали. А вчера он сотрудникам предложил.

– Отказались?

– Отказались и сообщили.

– Премировать из моего фонда.

– С удовольствием. – Шишкин помялся. – А с Левым что делать?

– Я с ним поговорю, – пообещал архитектор и вытащил из кармана зазвонивший телефон: – Извините, Василий Данилович.

– Да я уже закончил. – Прораб кивнул и быстренько исчез из поля зрения Кумарского. Который, в свою очередь, сделал несколько шагов по деревянному настилу, остановился и громко произнёс:

– Да, Юрий Дмитриевич?

– Вы были правы, Сулейман Израилович, вы были правы! – возбуждённо сообщил директор музея. – Кто-то копался в фондах!

«Проклятие! Какой же я дурак!»

– Что-то пропало?

– Ещё не знаю, Сулейман Израилович! Сегодня всю ночь буду разбираться!

– Завтра утром созвонимся?

– Конечно.

– Прямо детектив какой-то…

– Не то слово, Сулейман Израилович! Не то слово!

Шас медленно убрал телефон в карман, быстро дошёл до «Тигра», припаркованного на асфальтовом пятачке у ворот, и без приязни посмотрел на прислонившегося к переднему крылу дикаря.

– Я тебе говорил не привлекать к пьянкам строи-телей?

– Я чо, прокурор, их привлекать? – окрысился Шапка.

В последнее время, как заметил шас, Газон стал вести себя дерзко и смотреть на благодетеля без почитания, словно прознал о чём-то и затаился. Впрочем, в то, что дикарь мог что-нибудь узнать, шас не верил, а злобу затаил, поскольку считает, будто ему недоплачивают. Все лентяи считают, что им недоплачивают.

– Местных более не спаивать, – предельно жёстко приказал Кумар.

– А то чо?

– А то мне придётся тебя наказать.

– Самому?

– Узнаешь.

Тон, а может – соответствующий взгляд Сулира, сделал своё дело – Шапка прикинулся послушным. Видимо, сообразил, что шас, пусть даже и модный молдаванин, за сокровищами без серьёзной охраны не приедет, вот и взял назад.

– А чо я? – развёл руками дикарь, работая «под дурачка». – Я не поил, я предложил только.

– Впредь не предлагай.

– Ну и ладно, мне больше достанется.

– Вот именно. – Кумар помолчал. – Больше по ночам не отлучайся, будь всё время здесь и следи за происходящим в оба.

– Придёт кто? – насторожился Газон.

– Жду, – коротко ответил шас.

– Я не хочу умирать.

– И не придётся.

– Точно?

– Я не прошу тебя сражаться – только следить.

– А вдруг он заметит?

– А ты не просто следи, а транслируй мне видео. Тогда ему не будет никакого смысла тебя убивать… – Сулир вспомнил, с кем говорит, и уточнил: – Ты сможешь наладить передачу?

– Разберусь, – пробурчал дикарь. – Делал раньше.

– Вот и хорошо. – Ещё одна пауза. – Возьми «различитель».

И протянул Газону очки с тёмными стёклами – Красные Шапки не владели магией, и поскольку таинственный некто наверняка заявится в усадьбу под прикрытием морока, увидеть его дикарь сможет только с помощью артефакта.

– Денег тоже дай, – отрывисто произнёс Газон, забирая очки. – На такой риск я за одну зарплату не пойду.

– Вот тебе деньги. – Шас отсчитал подчинённому несколько купюр. – Бухай только по необходимости и смотри в оба.

– Да понял я, понял. – Шапка сунул банкноты за пояс и впервые за всё время разговора приятно улыбнулся: – Хорошо с тобой, молдаванин.

– Я – архитектор.

– А я как сказал?

* * *

Дом вызывал жалость…

Нет, пожалуй, не так. Жалость вызывали его обитатели, неспособные ни отыскать чего получше, ни потребовать от городских властей привести в порядок старое и в общем-то красивое строение. Четырёхэтажный дом, построенный в самом начале XX века, мог стать украшением улицы, но сейчас вызывал лишь горькое недоумение: как можно довести до такого состояния здание, стоящее едва ли не в центре? Зачем? Неужели людям настолько безразлично, где они живут? Зачем превращать в помойку собственный город?

Да, Озёрск – провинция. Но он всегда был провинцией, однако посмотрите, как его отстраивали раньше! Попробуйте почувствовать, сколько тепла и любви хранят старые камни.

Не можете почувствовать? Тогда о чём с вами говорить?

Какие же вы озёрцы?

Впрочем, тот, кто вошёл в дом сейчас, был далёк от подобных размышлений и чувств. И старые камни оставляли его равнодушным.

А дом вызывал у него не недоумение, а брезгливость.

Тёмный подъезд. Скрипучая лестница. Запах старости…

«Почему они соглашаются тут жить? Или перестали замечать то, что их окружает?»

Скорее всего, так и есть – перестали замечать. Смирились.

А может – никогда не видели, не задумывались, потому что не с чем было сравнивать?

Простые люди в простой ситуации. Им дали где жить, они и живут, ветшая вместе с домом.

Очень простые люди, поскольку ни подъезд, ни дверь квартиры не защищались магией. Не было тут «ничего особенного», мягко убеждавшего вороватых прохожих, что за закрытой дверью нет и никогда не было ничего интересного. Не переливались опасным предупреждением контуры «Кольца саламандры», способные сжечь даже средний танк, соберись он сдуру прорваться через входную дверь. Не было даже примитивных «Серебряных колокольчиков», предупреждающих хозяина о незаконном проникновении.

И внутри, как показало беглое сканирование, отсутствовали какие бы то ни было артефакты.

– Нет, спящие у тебя наверняка есть, куда же без них… – Однако почувствовать надёжно замаскированные магические устройства не смог бы даже нав. – А во всём остальном – молодец! Квартира не привлекает внимания. Никто и не подумает, что тут логово жителя Тайного Города.

Примитивные – даже по человским меркам – замки не выдержали вмешательства простеньких отмычек, и квартира отдалась вторжению, как наполеоновский Париж – русскому войску: без особой радости, но покорно, стараясь, раз уж не получилось отбиться, хоть удовольствие получить.

– Не слишком ли скромненько? Я понимаю – надо играть роль, но ведь это уже чересчур. Ты-то в отличие от них знаешь, что может быть лучше.

В коридоре – древний, как скифские шлемы, шкаф с мутным зеркалом. Внутри шкафа – довольно простенький набор молодёжной одежды: джинсы, майки, кофточки, блузки. Пара недорогих деловых костюмов, брюки, заурядные туфли.

– Гм… Ты всё это носишь на спор? Или тебе доплачивают за кошмарный внешний вид?

Ванная комната более-менее отремонтирована, плитку менять не стали, но отмыли, саму ванну, кажется, покрасили, поставили новый смеситель. На стеклянной полке под зеркалом – дешёвый парфюм.

– Ты серьёзно? Но на себе-то зачем экономить? Всё равно провинциалы не поймут… Зачем ты пользуешь эту жидкость, которую даже её производители не называют духами?

В комнате новые обои и новая мебель: диван, телевизор, кресло, книжные полки, небольшой письменный стол с дешёвым ноутбуком. Два карандашных портрета на столе, два местных донжуана во всей красе, написанные с потрясающим сходством.

– А ты и правда талантлива…

Кухня, судя по всему, осталась старая, однако её тоже отмыли.

И, – подтверждая результаты первоначального сканирования, – никаких магических следов или «закладок». Ничего подозрительного. Ни одной ниточки, способной привести к Тайному Городу.

– Уважаю. Нет, действительно: жить в глухой провинции, в помойке и не пользоваться магией… Уважаю. Ты, Лера, настоящий профессионал. А настоящие профессионалы весьма опасны.

Потому что тот, кто готов ради легенды мучиться несколько месяцев в подобной помойке, способен на многое.

– Кумар молодец, знал, кого взять с собой.

Именно поэтому Сулир до сих пор не имел ни покушений, ни даже угроз в свой адрес: профессионала уровня «Валерии Викторовны» нанимают не только для охраны, но и с целью кровавой и жестокой мести, и случись что с работодателем, «преподаватель ИЗО» пойдёт до конца просто потому, что будет обязана это сделать.

– Ладно, разберёмся…

Осмотр закончился.

Никаких записей или артефактов, проливающих свет на нынешнее задание обитательницы однокомнатной квартиры, не обнаружено, все версии на её счёт так и остались версиями. Ставить свои артефакты, например на подслушивание, смысла не имело – профессионал такого класса обнаружит их с лёгкостью. И насторожится. А давать «Валерии Викторовне» лишний повод для подозрений не следовало.

– Мы ещё увидимся, брюнеточка. И не только увидимся.

Дверь мягко затворилась, щёлкнули замки, скрипнула лестница – она реагировала даже на легчайшие шаги, и…

Резкий поворот, мягкий толчок в соседскую дверь и вкрадчивый вопрос:

– Зачем ты на меня смотришь, бабушка?

Тишина. Перекошенное лицо отшатнувшейся в глубь коридора старухи. Страх, который можно буквально пощупать… погладить… облизать…

Страх старухи особенно сладок, ведь она знает цену времени, знает, как мало ей осталось, дорожит каждой непрожитой секундой, и каждая из них отображается сейчас на морщинистом лице.

А в ответ – улыбка.

Добрая. Можно сказать – человечная.

Страшная.

– Зачем ты на меня смотришь, бабушка?

– Я не смотрела, – бормочет старуха. Ей очень хочется перекреститься, но страшно поднимать руку. И ещё она догадывается, что крест не поможет. Не в этот раз.

– На меня нельзя смотреть, бабушка.

– Уходи, – шепчет любопытная соседка. Слишком любопытная.

– Уйду.

Но улыбка обещает другое.

– Сейчас уходи. – Старуха почти шипит. Но это не шипение разъярённой змеи, нет, это газ покидает детский шарик.

– А ты никому обо мне не расскажешь?

Вопрос звучит издевательски, любой, даже самый тупой зритель, окажись он сейчас в тёмном коридоре, понял бы, что вопрос противоречит улыбке, а значит, его можно не рассматривать всерьёз. Любой бы понял, но только не старуха. Потому что для неё в этом вопросе таится надежда.

– Не расскажу.

– Честно?

Чем больше боится жертва, тем острее наслаждение.

– Богом клянусь.

– Хорошо… – Лёгкое движение назад, к двери, но именно лёгкое, только для того, чтобы увидеть мгновение облегчения на лице жертвы, только чтобы насладиться перепадом настроений несчастной: вот старуха радуется, в её глазах читается надежда… Которую тут же сменяет дикий ужас.

Потому что следующее движение – вперёд.

Потому что человеческое лицо превращается в чудовищную морду, а когти бьют в грудь.

– Дьявол, – шепчет старуха.

И поднимает руку, пытаясь… не защититься, нет – перекреститься.

* * *

– Вот, товарищи милиционеры, проходьте за мной! – Музейная уборщица (она же и гардеробщица) тётя Глаша встретила опергруппу на крыльце, замахала руками, привлекая внимание и подтверждая, что сюда приехали, сюда, не ошиблись, а затем поспешила вперёд, показывая дорогу.

– Мы уж не милиционеры, тётенька, – улыбнулся Ройкин. – Давно уже не милиционеры.

– Да я привыкла, – отмахнулась уборщица. – У вас постоянно чего-то меняется, что ж теперь, переучиваться?

– Теперь не надо.

– Вот я и не стала.

– И правильно.

– Вы ведь, черти, всё равно сами одни и те же постоянно, одно название только маскируете.

– Почём знаете? – вопросительно поднял брови Дима.

– Доводилось, – неохотно буркнула уборщица, явно недовольная тем, что завела этот разговор.

– Оттого и знаете, как себя вести?

– Оттого и не растерялась. – Тётя Глаша остановилась у директорского кабинета, справа от косяка табличка под бронзу: «Губин Ю. Д.», однако дверь открывать не стала, посмотрела на Ройкина – теперь без деланой приязни – и сообщила: – Внутрь я не входила, заглянула, увидела, как Юрий Дмитриевич сидит, всё поняла и пошла вам звонить.

– Сразу все поняли? – удивился Дима. – Доводилось трупы видеть?

– А что, запрещено?

– Нет.

– Значит, доводилось.

«Ого, какие люди у нас швабрами размахивают!»

Уборщица потянулась к ручке двери:

– Входи.

– Не трогайте. – Эксперт улыбнулся и перехватил руку женщины. – Пожалуйста.

– Я уж трогала.

– А больше не надо.

– Как скажете.

Уборщица отступила в сторону, а полицейские прошли в кабинет директора музея. В довольно большую комнату, плотно заставленную книжными шкафами с открытыми и закрытыми стеклом полками. Кроме книг на них лежали и стояли разномастные, но обязательно битком набитые папки с документами, стопки журналов и газет. Огромный письменный стол – старый, возможно, даже дореволюционный – был также захламлён до последней крайности, небольшое свободное пространство оставалось лишь напротив директорского кресла, в котором и восседал Юрий Дмитриевич.

Откинувшись на спинку удобного кресла. С остекленевшими глазами. И с чёрной засохшей полоской, спускающейся от правого виска.

Кровь, слегка запачкав воротник рубашки, уходила дальше, вниз, но лужица на полу отсутствовала, возможно, скопилась на сиденье.

– «Макаров», – произнёс эксперт, бросив взгляд под кресло, в то место на полу, на которое указывала плетью висящая рука Губина. – Из фондов?

– Наградной, – негромко ответил Ройкин.

– Откуда знаешь?

– Проверил перед выездом. – Дима криво усмехнулся. – Господин директор служил в Афганистане, и служил очень успешно. Два ранения, четыре боевые награды и пистолет. Майор ВДВ в отставке.

– Он – парашютист? – вытаращился Михал Михалыч. – Этот толстячок?

– Этот толстячок мог тебе руку перекусить и не поморщиться, – буркнул Ройкин. – Его именным оружием не за удачный гуляш наградили.

– Ветеран, значит…

– Ещё какой!

– Такие редко стреляются, – заметил эксперт. – В смысле, если в мирную жизнь удалось вернуться, то дальше такие мужики – крепче крепкого. Их не собьёшь, не напугаешь.

– Всякое в жизни бывает. – Ройкину доводилось видеть крепких вроде бы мужиков, напуганных так, что волосы на ногах дыбом стояли, однако распространяться об этом не стал.

– Тоже верно, – согласился Михал Михалыч.

Эксперты принялись деловито раскладывать своё хозяйство, а Дима обошёл стол и, перегнувшись через плечо мёртвого директора, прочитал лежащий на столе лист:

– «В моей смерти прошу никого не винить».

– Записка? – поднял голову Михал Михалыч, услышав удивлённое восклицание.

– Она самая, – подтвердил довольный опер.

– Ну, считай, расследование завершилось. – Эксперт зевнул. – Написано собственноручно?

– Ага.

– Подписался?

– Нет.

– Не беда – почерка достаточно.

– «Также хочу признаться в содеянном убийстве…» Ни фига себе! – Ройкин присвистнул. – Ты слышал? «В содеянном убийстве»!

– И кого твой ветеран укокошил?

– «Такого-то числа… во столько-то… я встретил в сквере гражданина Корягина…»

– Это Славика Корягу, что ли? – вытаращился эксперт. – Бомжа, которого на ограду насадили?

– И за которого меня чуть наизнанку не вывернули. – Дима прищурился. – «…с которым у нас произошла ссора на почве…» На почве чего-то, в общем, тут неразборчиво.

Признание лежало на столе, однако переживший первую радость Ройкин почему-то почувствовал… растерянность. Да, именно растерянность. Не верилось Диме, что Губин выпивал с самым известным озёрским бродягой вечерком в сквере музея. Потом заспорил, кому бежать за следующей бутылкой. А потом убил.

– Как обычно: на почве внезапно возникших неприязненных отношений, – произнёс многоопытный эксперт. – Скорее всего, Юрий Дмитриевич Корягу за попыткой кражи застал. Тот кретин бежать бросился да на ограду насадился. Губин с места происшествия скрылся, но вину за собой чувствовал…

Эта версия показалась осмысленнее предыдущей, но и она вызывала определённые сомнения.

– Так чувствовал, что застрелился? – недоверчиво уточнил Ройкин. – Тебе самому не смешно?

– Люди разные, – пожал плечами эксперт. – Полагаю, Юрий Дмитриевич переживал… Вчера вечером крепко принял на грудь… – Кивок на мусорное ведро, из которого торчала пустая бутылка из-под коньяка. – Расстроился…

– И схватился за пистолет?

– Ага.

– Так пистолет надо было заранее принести, – желчно произнёс Ройкин.

– А ты почитай, где он у него хранился, – предложил Михал Михалыч. – Вполне возможно, что в тутошнем сейфе. Тут тебе и охрана, и сигнализация.

– Ладно, ладно, понял. – Дима огляделся. – Давай составлять осмотр и…

И его прервал телефонный звонок.

Ройкин коротко ругнулся и поднёс к уху трубку:

– Да?! – Выдержал паузу, слушая сообщение, кивнул: – Понятно. Мы постараемся. – Убрал телефон в карман и перевёл взгляд на эксперта: – Говорить или сам догадаешься?

Секунду тот таращился на опера, а затем его глаза изумлённо расширились:

– Ещё один труп?!

– Старуху какую-то порезали. – Ройкин цыкнул. – А поскольку вы у нас – единственная бригада, то давайте тут не задерживайтесь – вас ждут.

* * *

День выдался обыкновенным. Утром школа – пять уроков, от звонка до звонка, затем разговор с директором: городское управление культуры пронюхало о кружке и предложило устроить Все-озёрский конкурс детского рисунка, от проведения которого девушка попыталась отбиться, но ввиду отсутствия опыта и должной жизненной школы была вынуждена пообещать «подумать». Затем прыжок на мопед – какое счастье, что погода стоит тёплая! – и скорей-скорей на репетицию, в ставшую почти родной группу О2, к парням, которые пережили первый успех и принялись пахать изо всех сил в желании добиться большего.

Ведь это важно – желать большего после первого успеха. Не «проснуться утром знаменитым» и ленивым, «зазвездившимся», а готовым к новым свершениям. Парни были именно такими – жадными до побед, мечтали проснуться знаменитыми не только в Озёрске и потому готовы были работать.

И потому работать с ними было интересно.

А теперь – домой… В маленькую, но такую уютную квартирку, в старый, грязный, скрипучий, но всё-таки – свой дом… Становящийся постепенно своим. Медленно, нехотя, но всё-таки привыкающий к новой жиличке.

«А что? Пустить здесь корни, завести семью…»

Мысль показалась настолько дурацкой, что Лера не удержалась – звонко рассмеялась, представив, как местные отнесутся к «выпущенным корням», если вдруг узнают, кто скрывается под личиной «учительницы ИЗО и МХК».

«Отличный способ свести с ума провинциальный городок…»

И хорошо ещё, что местные как-то чересчур легко и быстро забыли историю с собаками, удовлетворившись её невнятным объяснением: «Заорала от страха! И они разбежались!» И уж совсем замечательно, что поблизости не оказалось зевак с телефонами и никто не снял то, что успело проявиться во время подавленной трансформации.

«Учительница рисования смешала синюю краску с жёлтой и получила зелёную. А дети решили, что она ведьма, и сожгли нафиг».

Старый анекдот мог запросто превратиться в быль.

Лера загнала мопед в маленький сарайчик – она давно договорилась с дворником и за небольшую плату использовала помещение как гараж, – вышла во двор, однако к подъезду не пошла, уселась на лавочку, словно решила насладиться прохладой вечерних сумерек, и негромко спросила:

– Что ты здесь забыл, кровосос?

– А ты? – так же тихо ответил приятный мужской баритон.

– Я спрашиваю не об Озёрске, – ровно произнесла Лера. Она не боялась невидимого собеседника, зато отчётливо давала понять, что он ей неприятен. – Что ты забыл у моего дома?

– Допустим, решил познакомиться.

– Весьма самонадеянно.

– Ты – пища, – лениво парировал мужчина. – Так что трудно сказать, кому следует быть осторожным.

– Уезжай, – предложила девушка. – Или я донесу на тебя.

– Ты давно чувствовала моё присутствие, но не донесла, а значит, ты не хочешь, чтобы Великие Дома знали о твоих маленьких шалостях в дикой провинции.

Он знал, что не ошибается. И она знала, что он знает. И потому прозвучал вопрос, ради которого они и встретились.

– А чего хочешь ты?

– Уезжай, – предложил мужчина. – Ты мне мешаешь.

– У меня тут только-только жизнь налаживаться стала: влилась в коллектив, завела ухажёра…

– Решила пустить корни?

– Почему нет?

– Сожгут, – хихикнул собеседник. – Правда, горите вы плохо, но если не пожалеть дров и масла…

– Ты слишком долго жил среди озлобленных челов, – рассмеялась Лера. – В России не жгут… Как тебя зовут?

– Не важно. – Мужчина выдержал паузу и перешёл на серьёзный тон: – Давай договоримся о разделе добычи.

– Что предназначено мне?

– Половина сокровищ.

– И рабочие дневники Юлии.

Короткая пауза, за которой следует короткий ответ:

– Нет.

– Значит, не договорились. – Девушка поднялась с лавки. – Наша следующая встреча станет боем.

– Спи настороже, – посоветовал баритон.

– Я давно перестала считать убитых масанов, – не оборачиваясь, бросила Лера. – Тебе понравится компания.

Но когда она оказалась в квартире, Бруджа почти сразу почуял заработавший артефакт – сигнальные «Серебряные колокольчики» – и рассмеялся.

* * *

Информация о трагических событиях, разумеется, доходила до стройки: сообщения о случившихся в один день убийстве и самоубийстве, сплетни о том, что может стоять за ними, домыслы… Настроение у рабочих, разумеется, было далеко от идеала, а масла в огонь подливали ожившие воспоминания о волках, гулявших по району несколько недель назад. В результате люди отказывались от поездок по домам, предпочитая ночевать в бытовках, и старались не покидать их ночами.

– Совсем обалдели, придурки, – резюмировал Газон, вышедший на барское крыльцо освежиться и опорожниться по-малому. – Так трусят, что даже бытовки трясутся.

На самом деле дикарь преувеличивал – в час ночи стройка спала всегда; но и отличие было: раньше полуночное безлюдье оживляли блуждающие от фонаря к фонарю охранники, теперь же они предпочитали и носа не высовывать из тёплых «дежурок», внутри которых у бравых сторожей появлялось ощущение безопасности.

Газон, несмотря на нечеловеческое происхождение, нечеловеческой смелостью не страдал, сам трусил так, что пальцы подрагивали, однако желание «показать этим челам» перевесило. Опять же – Кумар. Если проворонить ожидаемого шасом гостя, то можно остаться не только без премиальных, но и без зарплаты, а до тех пор, пока не найден клад, в финансовом плане Газон категорически зависел от милости денежного Сулира.

– Козёл, – выдал Шапка, раз уж речь зашла об архитекторе. После чего совершил у крайней колонны задуманное, оправился и только собрался вернуться в дом, как почуял, именно почуял, что началось.

К магии дикая семейка не была приспособлена, однако чувства дикарей были куда острее человских, и именно они позволили Газону сообразить, что гость Кумара явился.

– Храни меня источник Большого Виски…

Какого-то покровителя или религиозного культа у Красных Шапок не было, однако многие дикари искренне верили в наличие где-то – возможно, спрятанного подлыми Великими Домами, – животворящего источника Большого Виски, который не оставит даже в самый страшный момент, а нужно будет – спрячет в себе.

А момент и в самом деле выходил неприятный – слабо сказано! – а то и вовсе пиковый – вот это определение подходящее! – и лёгкое ощущение действия магии сменилось железобетонной уверенностью в том, что на стройплощадке творится колдовство.

Газон натянул на нос «различитель» и укрылся за описанной выше колонной.

– Ну, шасская морда, сейчас посмотрим…

И заткнулся, словно его могли услышать.

Что, естественно, не соответствовало действительности, поскольку гость как раз запустил двигатель экскаватора, и его рёв многократно перекрывал бормотания Шапки.

Для обычных челов – выгляни кто из них на улицу – на площадке ничего не изменилось: экскаватор продолжал стоять на приколе, терпеливо дожидаясь утренней смены, однако вооружённый «различителем» Шапка видел настоящее. Как тяжеленная машина плавно тронулась с места, объехала синие туалетные кабинки, груду заготовленных для укладки бетонных труб, вышла на оперативный простор, в ту часть размеченной территории, куда ещё не добралась техника, и вгрызлась в землю.

– Стахановец, мля…

Убедившись, что ночной гость отличается трудолюбием, а не агрессией, Шапка расслабился и осмелел. Включил телефон, убедился, что «снять кино» не получится – пришелец набросил на территорию ещё и обманывающую аппаратуру «Накидку пыльных дорог», – и просто позвонил шасу.

– Не спишь?

– Газон, я тебя скошу, придурка, половина второго…

– Приятелю своему расскажи.

– Он пришёл?! – Сулир проснулся молниеносно. – Что делает?

– Экскаватор завёл и пашет, как Кортес за деньги. – Дикарь почесал пузо. – Надрывается, словно в последний раз, мля, я бы так даже после трёх бутылок виски не смог.

– Видел его?

– Ещё нет… – Шапке очень хотелось добавить: «И не увижу», но он решил пока не нагнетать. – Далеко слишком.

– Подойди ближе, – распорядился Кумар. – Я хочу знать, кто пришёл.

– Приезжай, мля, сам всё увидишь.

– Не умничай. – Шас вскочил с кровати и пробежался по спальне, совершенно растерянный, не знающий, за что хвататься. – Видео снимаешь?

– Он «Накидку» использует.

– Хитрый.

– Поэтому я и не хочу к нему приближаться, – объяснил осторожный дикарь. – Мало ли что он ещё удумал.

– Следи за ним, – распорядился Кумар, возвращаясь на кровать. – Если он что-то найдёт – звони немедленно.

– Обязательно… – Газон отключил телефон и закончил: – Размечтался, мля.

Он уже понял, что найти неведомый гость мог только одно – настоящий тайник, – и искренне надеялся, что у него не получится. Потому что если тайник отыщет Сулир, у него, мужественного и сильного Газона, будет возможность хоть как-то поучаствовать в дележе добычи, а неведомый «стахановец» ничем ему не обязан и дать ему может разве что пулю.

– Ладно, молдаванин, подойду поближе, чёрт с тобой. – И Шапка, восхищаясь собственной смелостью, сделал полшага из-за колонны.

* * *

Старый доходный дом темнел, вгрызаясь горбатой крышей в ночное небо, и, кажется, скрипел всем, чем только можно. Симпатичный, только не ухоженный днём, по ночам он превращался – в представлении Цыпы, естественно, – в сосредоточие озёрской мистики и Тьмы, казался склепом, чудовищными вратами, проводящими в мир иной, подземный, населённый монстрами, мертвецами и колдунами.

Борис был парнем современным, не глупым, не трусливым и, разумеется, не верящим в ту голливудскую ерунду, которой хитроумные продюсеры щекочут нервы обывателям. Все эти чудовища, оборотни, фреддикрюгеры и прочие джейсоны-пятницы – всё это суть фантазии сценаристов на окладе, вымотанных отцов семейств, лысых, обрюзгших, скучных и местами злобных, вынужденных придумывать «невероятное», чтобы оплатить ипотеку. Цыпа был достаточно взрослым и достаточно циничным парнем, чтобы всё это понимать, однако проклятый дом заставлял его нервничать.

Было в обители Валерии Викторовны что-то неуловимо непонятное, загадочное и особенно – по ночам.

– Чушь всё это, – проворчал про себя Борис. После чего огляделся, убедился, что стоит на ночной улице совершенно один, и быстро полез по берёзе на привычную ветку в надежде, что хоть сегодня ему повезёт.

Должно повезти!

В конце концов, сколько можно терпеть неудачи?!

«Лера! Сука ты красивая! Разденься и покажись!»

С недавних пор он звал её просто – Лера. И в мыслях, и наяву, и в мечтах… В сладких мечтах…

Лера…

Прекрасная, как фея, неприступная, как Эверест, желанная, как… Тут сравнения отсутствовали, поскольку никого ещё, даже первую свою любовь – двадцатилетнюю папину «стажёрку», – Цыпа не хотел так сильно и страстно. Тем более что со «стажёркой» у него всё сладилось, а как подступиться к гордой Валерии Викторовне, он не имел понятия.

Это бесило.

И затея с фотоаппаратом постепенно трансформировалась: желание оскорбить, унизить, ославить на весь город исчезло, теперь Борис предполагал устроить недотроге настоящий шантаж и таким образом заполучить то, что не достаётся «по-хорошему».

План Цыпе нравился, однако смущали его две детали.

Первая – ухажёры красавицы. О Ройкине в городе говорили негромко, отзываться предпочитали с уважением или, на худой конец, нейтрально – молодой опер считался любимчиком начальника полиции, хватку свою уже показал, равно как здоровую злопамятность, и без нужды с ним предпочитали не связываться. И даже с нуждой – договариваться.

Так о Ройкине отзывался Цыплаков-старший, а Боря папе верил.

Что же касается Анисима, который тоже стал виться вокруг Леры, то тут даже говорить ничего не требовалось – одной фамилии достаточно.

«Сотрут они тебя, – нашёптывал Цыпе разумный внутренний голос. – Оставь девчонку в покое, не про твою честь».

Но юношеская гордость, помноженная на подростковое желание, даёт порой удивительный по дерзости и дури результат, и Борис решил рискнуть.

«Классно будет, если она и с Анисимом закрутит! А там, где двое, – и третьему место найдётся…»

Вторая же загадочная и немного тревожная деталь появилась сегодня.

Тот факт, что молодая учительница бросилась спасать ребёнка прямо в стаю разбушевавшихся псов, сам по себе выглядел подозрительно. Но если его при желании ещё можно было списать на аффект, на приступ героизма или глупости, то результат превзошёл все ожидания.

Цыпа остался единственным свидетелем инцидента, который сохранил хладнокровие и ясный ум. Он сразу понял, что училка бросится на улицу, подготовил аппарат, выставив его на максимальное приближение, упёрся в ограду, сосредоточился и сделал целую серию фотографий, которую можно было озаглавить «Лера и собаки». И три кадра повергли Бориса в самый настоящий шок: на них лицо молодой учительницы больше напоминало маску монстра, а на изящных, «музыкальных» пальцах виднелись не привычные, аккуратно подстриженные ногти, а самые настоящие когти. Острые и длинные. Впрочем, насчёт последнего Цыпа не был уверен – объектив, который оказался у него с собой, не позволял качественно снимать с такого расстояния. А вот лицо – да, лицо Валерия Викторовна продемонстрировала страшное… Не случайно от неё собаки разбежались так, словно увидели чудовище…

«А может, и правда – увидели?»

И эта мысль смущала так же сильно, как вид старинного дома.

Смущала, но не помешала Борису занять пост у окна молодой красавицы.

Ведь юношеская гордость, помноженная на подростковое желание, даёт порой удивительный по дерзости и дури результат.

«Лера! Покажись!»

И небо, похоже, услышало мольбу подростка.

«Ройкин?»

– Дима? – Лера улыбнулась, но сделала шаг назад, пропуская мужчину в квартиру. – Мы разве договаривались?

– А должны были?

– Я читала где-то, что так положено. У людей, которые уважают…

– Извини. – Он мягко перебил девушку. Взял её руки в свои ладони. Поднёс к губам. Прикоснулся нежно к нежным пальчикам. – Извини… Я просто подумал…

Она улыбнулась.

– Что тебе здесь будут рады?

– Да.

Его дыхание будоражило кончики пальцев.

– Тебе здесь… – к счастью, она убрала портреты со стола, спрятала в ящик, и потому в её голосе не слышалось и тени нервозности, – будут рады.

– Правда?

– Конечно.

Она ответила на страстный поцелуй и позволила подхватить на руки. И отнести в комнату, на разложенный к ночи диван.

– Поздравляю себя с первым уловом! – Соскользнувший с дерева Цыпа не удержался – уселся на лавочку во дворе, включил фотоаппарат и принялся жадно изучать добычу на маленьком экране. – Хоть что-то!

До сих пор Борису доставалась полная ерунда: девушка в халатике, фривольном, конечно, но и только; девушка топлес, но повернувшаяся к окну, а следовательно – к объективу, – спиной; девушка без ничего, но в полной темноте, в которой даже пол «модели» особенно не разобрать, не говоря уж о лице. В общем, до сих пор Цыпа пробавлялся ерундой, но сейчас…

– Ух ты!

Увлёкшиеся любовники слишком поздно выключили свет, и обрадованному подростку удалось сделать с десяток фото беззаботных утех. На ранней стадии, конечно, но всё же. Вот Лера обнимает Ройкина за шею – хорошо видна красивой формы грудь третьего, кажется, размера; вот она тянет любовника за собой; вот падает халат, и видно почти всё. Может, чуть смазано, зато и тело, и лицо, и никаких сомнений, что забавляется перед объективом бесстыдная преподавательница МХК школы № 3.

– Какая же ты красивая! – не сдержался Цыпа.

И вздрогнул, услышав холодный голос:

– Красивые часто оказываются ведьмами.

– Что?! – Юноша вскочил, обернулся и вздрогнул второй раз, увидев невысокого худощавого мужчину с холодным неприятным лицом.

– Красивые часто оказываются ведьмами, – повторил мужчина, присаживаясь на лавочку. – Ты не убегай, Борис, ты садись. Потому что ты мне без надобности, но если побежишь – догоню. Всё понятно?

– Нет, – честно ответил Цыпа.

– Тогда садись и слушай.

Поколебавшись, юноша осторожно вернулся на лавку, на краешек лавки, стараясь оказаться как можно дальше от невысокого, и нервно пере-дохнул.

Сказать, что неожиданный собеседник наводил на подростка страх, – значило просто промолчать. Ужас – вот что ощущал Цыпа сейчас, и лишь ленивое обещание догнать заставляло его оставаться на месте.

Обещанию юноша поверил.

– Откуда вы меня знаете?

– Я в Озёрске всех знаю.

– Правда?

– Нет, конечно, Боря, но какое тебе дело до всех, а? Тебе о себе думать надо. – Цыпа сглотнул. Невысокий довольно рассмеялся – он читал чувства подростка, как напечатанную крупным шрифтом газету, – и кивнул на окно, за которым проклятый Ройкин уединился с ненаглядной Лерой. – Нравится училка?

– Да. – Врать бессмысленно, а хамить, типа «Не ваше дело!», страшно.

– Давно за ней следишь?

– Только сегодня…

– Значит, давно. – Невысокий совсем не обиделся на попытку соврать. – Ты за ней следишь, она наверняка об этом знает, но привыкла и не обращает на тебя внимания. Это хорошо.

Речи страшный собеседник вёл обидные, однако Цыпа смолчал.

– С этого дня будешь показывать фотографии мне, – ровно продолжил невысокий. – Все фотографии абсолютно.

– Э-э…

– И фотографий делай побольше. Меня особенно интересует, с кем училка твоя встречается. Всё понятно?

– А… – Борис откашлялся, но всё-таки смог преодолеть напавший на него ужас и спросил: – А что мне за это будет?

– Молодец, – одобрил страшный. И улыбнулся. И улыбка у него, как понял Цыпа, была обаятельной, красивой. Только от неё делалось ещё страшнее. – За это, когда мы закончим, ты сможешь сделать с Валерий своей Викторовной всё, что захочешь.

– Всё? – недоверчиво прищурился подросток.

– Всё, что захочешь, – повторил страшный. – Клянусь Алым Безумием.

– Чем?

– Не твоё дело. – Невысокий резко поднялся с лавки и приказным тоном закончил: – Завтра встретимся здесь же, в это же время.

– В следующий раз неси шампанское, – капризно велела девушка. – А то взял моду являться на свидания с простым белым.

– Не с простым, а с прекрасным пьемонтским, – поправил подругу валяющийся на подушках Ройкин. – Которое ты очень даже любишь.

– Сегодня я была настроена на шампанское.

– Спасибо за комплимент.

Лера улыбнулась:

– Ты слишком о себе возомнил.

– Неужели? – поднял брови Дима. И попытался схватить подругу за руку: – А ну, иди сюда.

– Сам иди. – Обнажённая девушка подошла к столу и вновь наполнила свой бокал холодным вином.

– Как хочешь. – Ройкин вновь завалился на подушки, бездумно глядя в потолок, и вдруг спросил: – Кстати, ты уже слышала насчёт соседки?

– Агафьи Михайловны? – Девушка догадывалась, что только эта старушка способна привлечь внимание полицейского. – У неё ещё фамилия такая забавная… Не помню…

– Брауншвейг.

– Точно!

– Семьдесят семь лет, – задумчиво продолжил полицейский.

– А что соседка? – поинтересовалась Лера, поднося бокал к губам.

– Убили её…

– Убили?! – Девушка поперхнулась. – Что?!

– Убили, – подтвердил приподнявшийся на локте Дима. – Я думал, ты знаешь.

– Когда?

– Сегодня.

– А кто убил? Как?

– Неизвестно, – ответил Ройкин, чуть удивляясь экспрессии подруги. – Её за домом нашли, в переулке. Похоже, кто-то ножом ударил… Да ещё несколько раз… – Опер помолчал, после чего дёрнул плечом: – Что-то много у нас в последнее время трупов.

– Да, – глухо подтвердила девушка, вновь принимаясь за вино. – Много.

Бокал в её руке не дрожал. А глаза…

В глазах тоже не было испуга, но хорошо, что в темноте развалившийся на диване Дима не видел взгляда этих глаз…