Дорога к Божьему озеру недлинна. Более того, эта дорога удобна и приятна, особливо по предутреннему холодку.

Но то – для взрослого, здорового человека. Андрейка же человеком не был, а был Андрейка маленьким жировичком-харчевником. Не первой молодости к тому же, хорохорься не хорохорься. Да еще тяготы прошедшего вечера, да ночная бесшабашная гулянка, да волнения с Кирушкой… приятные, радостные, но ведь все равно волнения! А уж неожиданное осознание – должен, должен! – такое кого угодно добьет. С ног свалит.

Эх, кого угодно – но не его, не Андрейку. Он брел по пустой – ни людей, ни машин – дороге, спотыкался, в поясницу тут же стреляло, и жировичок непроизвольно ойкал, а порой и слезу пускал. Но брел.

Еще болела коленка. И на полпути стало тянуть в паху – не то чтобы неприятно, но идти мешало. «Это все Кирушка, – подумал Андрейка, – это я ее, лапушку мою, вспоминаю».

Он всхлипнул: «Ну ведь надо же такое, разнесчастный я из разнесчастных. Только-только житье-бытье свое наладил, счастье отыскал, ребеночка зачал – даже двух, Кирюху-наследника и Ондреянку-сестрицу, – и вот тебе: иди куда глаза глядят, ищи незнамо что».

Эх, подпрыгнуть бы на месте, грянуть шапку оземь, повернуть – да к кикиморушке родненькой под крылышко. Сытно там, тепло, ласково…

Шапки нет, признался себе жировичок, а коли шапкой не грянуть, так и коленкор не тот. И вообще, не в шапке дело. Страшно, вот что. Мочи нет, до чего страшно. И идти туда, к озеру, страшно, а ослушаться еще страшнее.

Андрейка понимал: это Высшие его послали. Никогда ни с кем такого не случалось – ни с родителем покойным, память ему вечная, ни с другими домовиками, ни с какой нечистью знакомой. Никогда никого Высшие никуда не посылали. До нас ли им?

А вот до нас, оказывается. Вот его, бедного Андрейку, и послали. Почему они? Ну а кто ж еще, когда ноги словно сами идут? Почему его выбрали? Да вот спроси их…

Правая нога попала в ямку, поясницу пронзило болью. Несильно, если уж честно говорить, но измученный жировичок заплакал. Однако не остановился. Даже хода не замедлил. Отметил про себя, что нет худа без добра, в паху тянуть перестало. И – чап-чап-чап меленько да неуклонно.

Слева все тянулись поля, справа – домишки кончились, показались освещенные луной подступы к озеру: трава мягонькая, дальше осока-осот, а там и камыши пойдут.

Вот и тропка приметная. На нее-то Андрейка и свернул. С тяжелым сердцем свернул. «Ох, – поежился он, – это ж ведь нырять придется, не иначе, а вода-то – она поверху еще ничего, а в глубине небось ледяная… Да и плавать не умею, – вспомнил жировичок, – хоть и зовет меня кое-кто, – он горько улыбнулся, – пузырем. На кой нам, домовикам, плавать, у нас завсегда банька под рукой была, ну а в нонешние времена – душ, ванна, а ежели при трактире, так котлы имеются, чаны просторные. Или, при палатке какой если, так тоже… под шланг всегда залезть можно, еще куда… Разврат один – плавать, разврат, и ничего больше… А придется…»

Блеснула водная гладь, и два ужаса переполнили Андрейкино сердечко. Первый – перед тем неведомым, что предстоит; второй – перед тем, что будет, коли назад повернуть.

Божье озеро – вот оно. Все берега в камышах и осоте, густо-прегусто, и только узенький подход имеется. Сперва посуху, дальше по воде. Людям – по колено, жировичку – по грудь, а где и по шейку. Это-то не страшно, страшно после, когда до настоящей воды дойдешь, там обрыв, и глубину никто не мерил. Хочется сказать – «и не измерит», – да вот ему, бедному, сейчас как раз ее мерить.

Жуткое место. Оно, озеро, почему Божье? А потому, что в стародавние места тут церква стояла. Церква-то сама по себе не подарок, это любая нечисть подтвердит. А особливо старая церква. Нет, в трапезных-то очень даже неплохо… Но не всякий домовик и в трапезную сунется. Андрейка, конечно, ходил с родителем, а вот, к примеру, охальник Борюнька, так тот кричал прошлой зимой, кефиру переброженного упившись, что, мол, всё ему нипочем, никакая церква не страшна, потому, дескать, что вера ныне слаба, вреда от церквы никакого. Только, голосил Борюнька, в Божье ни ногой, страсть там, в Божьем, потому что оно от прошлых времен, когда вера сильна была. А на церквы, распинался он, вот так мне наплевать!

Даже подрались тогда, помнится. Врал ведь Борюнька, он всех церквей как огня боится, а врать-то и нечего! Пустой он домовик, никчемный… Однако про Божье озеро правду баял: за три версты бы его…

Стояла тут церква, стояла, да в одну ночь под землю и провалилась. Со всей утварью, какая была. И заместо церквы – озеро вот это. Людям чудо Божье, нечисти страх не сказать чей.

Андрейка скинул одежонку, обувку, остался в одних подштанниках. Присел на бережку, высморкался как следует, слезы утер, головой помотал. Посмотрел вбок – край неба уж светом занимается. А велено-то – до рассвета.

Ну, пора.

Он встал, тут же поскользнулся, упал, весь измазался, снова встал и, прихрамывая, двинулся вперед. Шаг, другой, третий… Вода по колено, по пояс, по грудь. Не холодная, нет. Ласковая водичка. Так тем оно даже страшнее.

Показалось, что в животе шевельнулся ребеночек. Нет, это газы. Ребеночку еще рано.

Ладно, приободрился жировичок, чему быть, того не миновать. Еще с пяток шагов – и, ежели байки не врут, обрыв будет. Не забыть бы нос пальчиками зажать.

Шаг… другой… третий… предпоследний…