Глава 10
Где этот дом
1
Голенький младенец лежал на животике на покрытом шкурой волка столе и отчаянно кричал. Вероятно, он страдал от холода. Или, может быть, боялся трех склонившихся над ним седобородых Мудрейших. А возможно, чувствовал свою судьбу.
Златослав выпрямился, покачал головой, посмотрел на коллег. Судибор и Честирад тоже выпрямились, горестно кивнули. Квета, мать ребенка, в ужасе зажала рот рукой. Ивор, отец, безнадежно понурился.
– С этим, – печально произнес Златослав, указывая на поясницу мальчика, украшенную гроздью родимых пятен, – ему здесь жить нельзя.
– Никак, – решительно подтвердил Честирад. – Оставим – беду на весь Народ Леса накликаем.
– Закон не позволяет оставить, – тихо дополнил Судибор. – Закон требует: обменять.
Квета схватила сына на руки, судорожно прижала к себе. Возражать бесполезно, она знала. Но удержаться от слез не сумела.
– Путятушко, сыночек… – выдавила она.
– Не плачь, мать, – сказал Златослав. – И ты, отец, не отчаивайся. Сами знаете: живем трудно. Да что живем – выживаем… Не станем Закон соблюдать – вымрем. Приметы-то зловещие, на то мы и Мудрейшие – видим ясно.
– Не плачь, Квета, – добавил Судибор. – Не убивайся так, Ивор. Ныне ведь не старые времена, не на смерть Путяту вашего обрекаем – на обмен. Кто знает, какая судьба его ждет? Житье-бытье в Городе сказочное, не чета здешнему…
Златослав подхватил:
– Тепло, сытно. Колесницы сами собой ездят, без коней. Железные птицы по небу летают. Куда человек скажет, туда его и повезут. Тоже и драконы – добрые драконы, мирные – в чреве своем людей возят. Волшебные ларцы показывают, что за тридевять земель творится. Разговаривать можно с кем пожелаешь, где бы кто ни был. Вот, к примеру, Путята твой тут, а, скажем, невеста его далеко… за сто лиг его невеста! Берет Путята чудесную коробочку да и молвит в нее: добро ли почивала, дéвица? А она ему и отвечает: добро, Путятушко, а ты здоров ли? А уж здоровы они там все – лекари в Городе ох какие знающие!
– Вот только я его, родненького, никогда уж не увижу, – простонала Квета.
– Терпи, – отозвался Честирад. – И благодари судьбу: сказывают, многие обменыши наши в счастье век свой там проживают.
– Да ведь не узнать об этом, – глухо молвил Ивор.
– Не узнать, – согласился Честирад. – Но ты верь. И кого вам взамен дадут, того любите, как своего, пестуйте, как своего, растите, как своего. Глядишь, и сыну вашему кровному в Городе за это воздастся.
– Эй, Стража! – крикнул Златослав.
В шатер вошел юноша с коротким мечом на поясе.
– Передай Радомиру с Миленой: готовиться к обмену, – приказал Златослав.
Юноша выскользнул из шатра.
– Хоть ночку дайте наглядеться напоследок… – взмолилась Квета.
– Знамо, наглядитесь, – ответил Судибор. – Утром пойдут. На рассвете.
Квета с Путятой на руках, рыдая, кинулась прочь. Мрачный Ивор коротко поклонился Мудрейшим и последовал за женой.
2
За час до рассвета Радомир оторвался от Милены и произнес:
– Пора собираться, солнце мое золотое…
– Подожди, – попросила она. – Подожди, воин… – И положила голову на его широкую грудь.
– Ну что? – Радомир нежно провел здоровой правой рукой по ее густым черным волосам.
– Знаю, уговаривать тебя смысла нет. Но прошу: подумай, еще и еще раз подумай. Может, все же через другую Дверь пойдем? В Митино, в Бирюлево? Ведь риск какой – в Новокузино возвращаться.
Радомир рассмеялся:
– Что я слышу? Сама Милена, Милена Отчаянная, о риске заговорила!
– Не зубоскаль понапрасну! – вскипела она. – Да, о риске говорю, потому что предчувствие у меня! А ты, Радомир Хладнокровный, с твоим-то опытом, на беду нарываешься! И чего ради?!
Радомир сжал ее плечо, заговорил горячо, как по писаному, – много думал об этом:
– Не испытаешь – не поймешь. Но постарайся, солнце мое, поверить: с тех пор как встретил того человека, как родимое пятно на шее его увидел, как взгляды наши скрестились и лицо его исказилось, словно от боли, – места себе не нахожу. Вспомню – сразу звенит в голове, как тогда зазвенело. Он это, он, это его на меня тридцать девять лет тому назад обменяли! Как мы с тобой сегодня сына Кветы и Ивора на кого-то обменяем… Поверь, любимая, не будет мне покоя и не будет нам с тобой счастья, покуда не увижу его снова, не поговорю, не пойму – что он нашел, что потерял. И что потерял, что нашел я.
– Эх, обменыш… – прошептала Милена. – Это ты-то потерял? Великий воин, командир Неистовых, живая легенда – и потерял?!
– Бывший, счастье мое, бывший командир…
Радомир замолчал. Все они так, горько подумал он.
Даже Милена, лучшая из лучших. Воображают, что все это увлекательно и красиво – штурмовать, например, почти неприступную крепость Перевал, чтобы взять в заложники Первого мастера Горного Племени. Нужно – да, Радомир никогда и не сомневался, потому что иначе не заставить бы горцев по-прежнему снабжать Народ Леса всякой железной всячиной, без которой просто не прожить, – топорами, лопатами, кирками, вилами, мечами, наконечниками для стрел и копий. Нужно, ничего не скажешь… Но – красиво? Но – захватывающее приключение? Никто, кроме братьев-воинов, не понимает, какой это тяжкий и страшный труд – война. Кровь, грязь, смрад. И всюду смерть, безжалостная и уродливая, смерть врагов, смерть друзей и твоя смерть – вот она, рядом. Не передать этого.
Три больших войны – Горная, Степная, Прибрежная. Восемь генеральных сражений. Бессчетное количество боев. Необходимо это было? Кто бы спорил. Но – упоение битвой? Но – экстаз неистовства? Но – счастье убийства?
Забейте это счастье в свои глотки, охрипшие от победных песнопений, скрипнул зубами Радомир. А знаете ли вы, что такое – самый лучший, самый храбрый и самый верный друг, пытающийся удержать в ладонях собственные дымящиеся кишки? Что такое – чистый, исполненный восторга юноша, вчера принятый в Неистовые, а сегодня двумя руками прижимающий друг к другу края разорванного стрелой горла? Что такое – вопли детей и вой женщин, через становище которых ты, ради правого дела, проходишь огнем и мечом?
Знаете ли вы, наконец, что такое: прямое попадание пущенного из катапульты камня, и переломанная в двух местах голень – позже кости срастутся неправильно, и ты навсегда останешься хромым, но будешь рад, что легко отделался, – и контратака противника, и ты тщишься подняться, и опираешься на неповрежденную ногу и обе руки, и в правой еще сжимаешь меч, и колесо вражеской боевой повозки ломает клинок, а затем давит в кровавое месиво четыре пальца левой твоей руки, и спустя сутки, или двое, или пятеро ты кое-как приходишь в себя, и хромаешь, ковыляешь, ползешь к своему лагерю, где тебя уже не ждут, и понимаешь, что не дойдешь, потому что раздавленные пальцы гниют и убивают тебя, и ты отрезаешь их обломком своего меча?
После такого не выживают, но он, Радомир, не коренной житель Леса, он обменыш, он из Города, и он выжил.
«Только прекратите прославлять мои подвиги. Только заткнитесь, ради Леса и Неба. Все – ради вас, да, но забудьте обо мне, хоть на месяц забудьте, не рвите мою душу словами. Покоя жажду, покоя…»
Радомир резко вздохнул. Что уж врать себе – смерть приручила его. Воевать он, конечно, больше не мог, но и избавиться от пережитого было выше сил. Смерть, вошедшая в привычку – и в кровь, звала его, как жреца Чащи зовет тайный отвар из заветных трав.
Потому и пошел в Стражу. Обходить рубежи, отражать в меру сил первый удар, поднимать тревогу; спасать от воды и огня; излавливать и наказывать собственных выродков; даже судить – в простых случаях, когда нет нужды во вмешательстве Мудрейших, – казалось, это подойдет.
И подошло. Спасибо Милене, ставшей его – сначала – напарницей, а вскоре и возлюбленной. Тоже, между прочим, обменыш, тоже родом из Города. И сирота: пока он воевал с Горными Мастерами, приемные родители Милены пали жертвами набега Степной Орды. Чего ей стоило сохранить легкий, воздушный нрав и невероятную внутреннюю силу, гадал Радомир?
Солнце. Солнце золотое. Кабы не она – сгинул бы навеки, в Чаще, или в Степи, или в Топях.
И она, Радомир знал, любила беззаветно и преданно, какой бы взбалмошной и капризной ни казалась, как бы ни склонна была глазками стрелять и попкой крутить. Придет час, он не сомневался, и Милена не задумается ни на миг: жизнь за него отдаст, хотя и не знает, что это – жизнь отдавать. Но отдаст. Если он позволит.
Только – не позволит.
– Пора, солнце, пора, – сказал Радомир. – Не будем опаздывать на последнюю нашу вылазку.
– Как, последнюю? – задохнулась Милена.
– Слушай, любимая. Будешь моей женой?
– Мы же Стража… – растерянно проговорила она. – Обет безбрачия…
– Потому и говорю – последняя вылазка.
Милена приподнялась, оперлась о локоть, заглянула Радомиру в лицо, провела пальцем по его светлым, коротко остриженным волосам, по изломанному шраму на щеке. Закрыла глаза, медленно наклонила голову. Прошептала:
– Мой воин… Спасибо… Да, конечно, да…
– Пора, – повторил Радомир. И прикоснулся к лицу Милены беспалой левой рукой.
Начали собираться.
3
Узкая, но ровная тропка. Впереди Милена: катит перед собой коляску со сладко спящим, только что в последний раз покормленным родной матерью Путятой. Следом Радомир. За ним – Мудрейший Златослав. Два молодых Стражника, немного приотстав из деликатности, замыкают процессию.
Ивору и Квете сопровождать сына к Двери запрещено Законом. У Кветы и Ивора больше нет сына. У них появится новый сын, если Милена и Радомир будут удачливы сегодня. Ради жизни Народа Леса.
До сих пор Радомир и Милена были удачливы. За ними восемнадцать успешных обменов. И ни одного провала. Ивору и Квете есть на что надеяться. Ради жизни Народа Леса.
Коляска – недорогая. Народ Леса не знает колясок, не знает денег, не знает многого. Все это – из Города, с предыдущих вылазок. Что украли, то и наше, была бы удача. Милена и Радомир – удачливы, удачливы, удачливы.
Частокол в два человеческих роста высотой. Здесь Дверь в Город. Точнее, в Новокузино. В другие места Города – другие Двери. А зачем частокол – никто не знает. Давно он тут стоит.
Радомиру и Милене под силу пройти через Дверь: они родом из Города. Надо произнести правильные слова, а еще – правильно дышать и правильно чувствовать. Тогда пройдут, и малыша с собой проведут. А будут возвращаться – тоже: все как надо произнесут, и прочувствуют, и тоже пройдут. Потому что истинная для них Родина – Лес. И малыша проведут, только другого.
Двое суток у них на все про все: покуда луна полная, покуда звезды благоприятно располагаются. Не уложатся – застрянут в Городе до следующей возможности, аж на двенадцать недель застрянут. Но Радомир с Миленой лучшие, и они уложатся, им и дня достанет. Даже с избытком.
А вот Златославу через Дверь не пройти, никогда и ни за что, даром что Мудрейший. Он в Лесу родился, путь через Дверь ему заказан, о Городе что знает – только понаслышке.
Но – Мудрейший. И по Закону, должен напутственное слово сказать.
Он и говорит. Не слишком, впрочем, обычаев старинных придерживаясь.
– Милена, Радомир, – молвит Мудрейший, – все вы знаете и все понимаете. Задерживать вас не стану. Скажу коротко: верю в твое чутье, Отчаянная. Верю, что ребенок, которого ты изберешь, не принесет зла Народу Леса. И пусть этот мальчик, которого ты оставишь в Городе, будет там счастлив. Верю, о Хладнокровный, – Златослав почтительно кланяется Радомиру, – верю в тебя. Беспредельно верю, ты это заслужил, что еще сказать? Добавлю одно: не рискуйте зря. Все. Идите. Ради жизни Народа Леса.
Златослав поворачивается, чтобы уйти, но Радомир останавливает его:
– Погоди, Мудрейший. Мы, я и Милена, просим о милости.
– Говори, – настороженно отвечает старец.
– Посмотри на нас, – произносит Радомир и обнимает Милену за плечи здоровой правой рукой.
Мудрейший встревоженно вглядывается.
– Да, – говорит он, – я вижу. Вы не просто напарники. Вы – пара. Что ж, Закон не препятствует этому. Но мне кажется, что ты, Радомир, и ты, Милена… вы, кажется мне, желаете большего.
Милена неуместно хмыкает, а Радомир будничным тоном подтверждает:
– Мы желаем большего. Мы желаем стать мужем и женой. И просим согласия на то, чтобы это задание стало последним.
– Но, – Златослав растерян, – вы же лучшие в Страже… И потом – вы оба обменыши, а браки между обменышами… Вы же знаете, Народ Леса нуждается в свежей крови, отчасти ради этого мы и идем на обмены, мы рассчитывали на ваши браки с коренными…
– Ты понимаешь, Мудрейший, – неожиданно вступает в разговор Милена, и на ее лице даже сквозь смуглую кожу проступает румянец, – что мы ведь можем и задержаться в Городе? А то и совсем не вернуться? И это будет…
Радомир останавливает Милену, слегка сдавливая ей плечо, затем медленно поднимает левую руку – на ней цел только большой палец, остальные обрублены.
– Да, Радомир, да, Милена, – произносит Златослав после долгого молчания. – Народ Леса и его Мудрейшие согласны. Вы заслужили. Исполните, что до́лжно, возвращайтесь и будьте счастливы.
– Мы готовы обучить молодых всему, что умеем, – говорит Радомир. – Верно, солнце?
– Верно, любимый, – откликается Милена.
Старец снова кланяется, поворачивается и уходит.
4
Как всегда, первым через Дверь прошел Радомир. И сразу же принялся считать про себя: один… два… три…
Он знал – Милена тоже повела синхронный отсчет. До ста. Если что-то не так, Радомир вернется, и они повторят попытку чуть позже. А если все в порядке, то через «сто» Милена присоединится к напарнику на этой стороне.
Радомир огляделся. Пустынно.
Еще недавно эта Дверь вела из Леса в лес. Загаженный, полумертвый, но все же – лес. Новокузинское кладбище потеснило его, и теперь Дверь выводила к свежим могилам, около которых с утра до вечера копошились жители Города. Поэтому пользоваться Дверью стали в такие часы, когда, вероятнее всего, кладбище пустовало, – ночью, ранним утром.
Радомир досчитал до ста. Милена с коляской возникла, словно ниоткуда, на засыпанной мелким гравием дорожке.
Они неторопливо двинулись в сторону Города.
– Что это тебя понесло, солнце? – спросил Радомир. – Ты и вправду готова остаться здесь?
– Знаешь, – задумчиво проговорила Милена, – я не представляю своей жизни вне Леса. Но… – Она сделала паузу, Радомир мысленно улыбнулся, а Милена неохотно заключила: – Еще меньше представляю жизнь без тебя.
Радомир коснулся ее руки, Милена ответила быстрым и сильным пожатием, снова ухватилась за поручень коляски и резко сказала:
– И все! Работаем!
Радомир усмехнулся. Он чувствовал себя почти счастливым. Еще отыскать бы того… обменыша… сбросить тяжесть с души, и – можно жить…
Ну, конечно, и младенца обменять. Он взглянул на Милену:
– Все-таки упряма ты. Клянусь, ты в этом своем цветастом… нет, что ты, хороша, конечно, да не сердись же, хороша, правда! Но пожалуй, слишком хороша. Глаз не отвести. А нам как раз важно в глаза не бросаться. Вот я, смотри – джинсы, футболка, кроссовки. Как все тут.
– Ты ничего в этом не понимаешь, – надменно сказала Милена. – Мой саронг – писк моды. В нынешнем сезоне именно такое и носят.
– Но… – попытался было возразить Радомир.
– И хватит об этом, – отрезала Милена. – Зануда. Мой наряд – моя забота. А уж сделаю я все как надо. Ты знай прикрывай.
– Я-то прикрою, – пробормотал Радомир. – Ты только хотя бы веди себя поскромнее как-нибудь…
Милена вздернула подбородок и не удостоила партнера ответом.
Миновав обширное кладбище, они вступили в Город. Навстречу стали попадаться люди, по дорогам сновали пока еще редкие самодвижущиеся повозки – автомобили и автобусы.
Начинало припекать. Путята захныкал, Милена остановилась, извлекла из кармашка коляски увенчанную соской бутылочку с молоком, сцеженным Кветой перед расставанием с сыном. Последнее материнское молоко для этого ребенка…
Младенец зачмокал.
– Может, он мокрый? – спросил Радомир.
– До места дойдем – перепеленаю, – ответила Милена. – Ну, начали.
Теперь они, осторожности ради, разделились. Милена шла с коляской как бы сама по себе, Радомир, стараясь не слишком сильно хромать, держался шагах в сорока позади.
Приблизились к огромному дому, полукруглому, красно-белому. Двое черноволосых, раскосоглазых парней в оранжевых жилетах чистили тротуар: один катил железную тачку, другой бросал в нее мусор – бумажки, пакеты, пустые бутылки и банки, окурки. Все-таки нечистоплотны горожане, подумал Радомир. А эти двое молодцы. И кстати, смуглые, как Милена, и одеты почти так же ярко. Ишь, тот, что с тачкой, даже напевает: «Где эта улица, где этот дом…»
Пересекли двор дома-громадины, вышли к залитой солнцем детской площадке. Милена уселась на скамеечку, принялась покачивать коляску. Радомир прошел мимо, устроился на лавочке у подъезда, вытащил сигареты – желтую пачку с изображением диковинного горбатого зверя, закурил.
Дым, как обычно, мягко и сладко ударил в голову. Радомир, однако, не позволил себе излишне расслабиться: он хорошо видел Милену и полностью контролировал ситуацию. Впрочем, ситуацией все это называть пока не приходилось – ничего особенного. Вообще ничего. Рутина.
Он привычно погрузился в размышления – о Лесе, о Народе Леса, о себе.
Странные люди, думал он о соплеменниках, словно о чужих. То есть, конечно, не странные, а обычные, но это и есть странность. Живут, плодятся; собирают травы и коренья, грибы и ягоды; рубят деревья, строят хижины и шатры; возносят хвалу Лесу и Небу, источают проклятия Черным Пещерам, Гнилым Топям, Желтой Степи, Железному Городу. Мучаются, каждый из них, от рождения до смерти; называют себя счастливыми, и почти все искренне. Только Мудрейшие, может быть, сомневаются в своем счастье, да виду не подают.
Странные люди, обычные люди. Охотно, даже радостно, принимают то, что приносим мы: воины, разведчики, следопыты, торговцы – бродяги, одним словом… Желчь Большого Морского Змея, кость Полуночного Призрака, сталь работы Горных Мастеров, бархат и шелк, награбленные неведомо у кого степняками и у степняков же отнятые. Деньги, коляски, пустые и непустые сосуды, джинсы, модные журналы, сигареты, добытые в Городе.
Принимают. Но смотрят на нас, бродяг, искоса, исподлобья. Славят нас, но стараются держаться подальше. Доброму жителю Леса не подобает заниматься такими делами. Добрый житель Леса должен – жить, плодиться, собирать травы и коренья, грибы и ягоды…
Да ведь мы-то, бродяги, – мы, почти все, обменыши. Что ж с нас взять?
Лишь Мудрейшие, быть может, думают иначе, да и они – поди пойми их…
Мудрейшие, догадался вдруг Радомир, они тоже вроде как обменыши. Только не по крови, а по мысли своей, по духу. Оттого они и наверху. Ибо обменышу – либо одному быть среди всех, либо скитаться где придется, либо наверх взбираться и наверху пребывать. Тоже в одиночестве.
Какое счастье, что есть Милена…
Он затянулся, выдохнул дым, швырнул окурок в урну, взглянул на напарницу. Та, он знал, высматривает добычу – молодую мамашу с ребенком в коляске. Войти в контакт – Милена делает это виртуозно, улучить момент, обменять младенцев и уносить ноги. Даст Небо – и балахон ее этот… как его… саронг, вот… не помешает.
В обычных обстоятельствах контакт длился бы до вечера: гуляли бы вместе, болтали о детях, о мужьях, о свекровях, о врачах, о модах, глазели бы на витрины; разлучились бы на несколько часов – обед, кормление, что там у них еще, встретились бы, словно невзначай, на вечерней прогулке, и – обмен! До ста досчитать, больше не нужно. До свидания – пока, увидимся завтра, и уезжает в чужой коляске сладко спящий Путята, а Милена увозит здорового, крепкого мальчишку без зловещего вида родимых пятен – она выбирать умеет, чутьем наделена исключительным; и менять умеет – мастерство высочайшее.
Ну а уж ежели что сложится не так – за восемнадцать их вылазок было два случая, – тогда в игру вступит Радомир. Отвлечет внимание обезумевшей жертвы, громко закричит что-нибудь вроде: «Женщину ограбили!» Соберется толпа – тут это в мгновение ока происходит, горожане любопытны и азартны. Примчится их Стража, называемая милицией, она зла и сильна, но простодушна. И направит Радомир всех по ложному следу. Да сам же и возглавит погоню, а в подходящий момент легко, несмотря на изувеченную ногу, оторвется. И встретится с Миленой в условленном месте, в полумертвом лесу, неподалеку от кладбища, от Двери.
И – дело сделано. В следующий раз Милена и Радомир появятся в этом районе не скоро, да и выглядеть будут по-иному. Милена окажется светловолосой, Радомир, к примеру, лысым и чернобровым, а шрам на его щеке будет замаскирован густой щетиной. И перчатки наденет, чтобы беспалость скрыть. Хромоту только не спрячешь, ну да мало ли хромых.
Радомир тряхнул головой. Это все не о том. Сегодня у них никак не обычные обстоятельства. Последняя операция, следующего раза не будет. Можно и нужно действовать резко, быстро. Так риска меньше. Контакт – обмен – Милена, скрытно сопровождаемая Радомиром, уходит, устраивается в том условленном местечке – Радомир возвращается в Город, усаживается на лавочку напротив приземистого здания, в котором служит нужный ему человек, – беседует с ним, сбрасывая камень с души или, наоборот, наваливая еще один, – и покидает Город навсегда. К Милене, вместе с ней и с обменышем к Двери, и – в Лес. Там, как ни крути, их народ. И там Квета и Ивор, они горюют, но ждут.
Или остаться здесь? Предательская, паскудная мысль, помрачнел Радомир, ведь лезет же в голову, и до чего назойливо… Нет, в который раз сказал он себе. Нет, мой народ – не тот, от которого родился, а тот, с которым и ради которого… Ну их, эти громкие слова – и без них все ясно…
Милена извлекла из кармашка коляски зеркальце, посмотрелась в него, покачала головой. Это означало: партнер, здесь ничего подходящего, отправляемся в центральный сквер. Что ж, ей виднее.
Радомир начал было подниматься со скамейки, когда из-за угла появился потный, расхлюстанный милиционер. Он мутно посмотрел на Радомира, не обнаружил, видимо, ничего для себя интересного, плюхнулся рядом и буркнул:
– Закурить есть?
Радомир протянул открытую желтую пачку.
– Я две возьму, – невнятно произнес милиционер.
Похоже, не разрешения спросил, а просто уведомил.
Взял даже три. Приподнял фуражку, сунул под нее две сигареты, третью сунул в рот, повернул голову к Радомиру, вопросительно задрал редкие брови.
Радомир щелкнул зажигалкой, затем неторопливо закурил сам. Мерзкая какая тварь, подумал он. Хоть бы поблагодарил. Впрочем, не нужно с ним связываться – есть дела поважнее.
Неприятный милиционер жадно выкурил сигарету, бросил окурок на асфальт прямо перед собой, поерзал, приоткрыл рот, желая вроде бы что-то сказать, потом передумал, закрыл рот, встал и поплелся прочь.
Милена повторно подала условный сигнал. Радомир поднялся, аккуратно опустил свой окурок в урну, взглянул на небо – солнце уже приближалось к зениту – и не спеша двинулся в сторону сквера. Милена, держа дистанцию, покатила коляску следом.
5
В лесок втянулись все еще порознь: Милена впереди, Радомир в небольшом отдалении. Когда гигантских домов Новокузина стало не видно из-за деревьев, Радомир ускорил шаг и догнал напарницу.
Обмен прошел без малейших осложнений. В сквере Милена разговорилась с молоденькой пухлогрудой блондинкой, покачивавшей яркую голубую коляску. «У вас мальчик?» – «Мальчик, два месяца. А у вас?» – «Тоже, два и восемь дней!» – «Уй, до чего холёсенький!» – «Ути, прелесть какая!» – «А балахончик-то у тебя какой прикольный!» – «Так последний же писк! Саронг называется!»
И поехало. Вот что-то обсуждают с уморительной серьезностью. Вот хохочут над чем-то, и обаяние Милены ломает последние остатки отчужденности. Вот встают и бок о бок покидают сквер, а Радомир, с видом праздного прохожего, следует за ними.
Вот он слышит, как Милена говорит: «Ой, Тань, мне в магазин зайти надо, смесь купить. Петька же на смеси, с молоком-то у меня, видишь, плохо. Отпустишь? Я быстро!» – «Да иди, Милка, – тараторит блондинка. – А потом я в обувной заскочу на минутку, а ты посторожишь, услуга за услугу, идет?»
Что и требовалось. Около того обувного обмен и состоялся. Да еще Радомир, в суете на автобусной остановке, что рядом с обувным, ловко вытащил немного денег из кармана у какого-то лопуха.
Вот и Танин дом. Молодые мамы расстались подружками, договорились встретиться там же, где познакомились. Завтра утром.
Ага. Как же.
Теперь несчастная блондинка уже наверняка обнаружила подмену. Но – поздно.
Девятнадцатый обмен совершен.
– Ты молодчина, солнце, – сказал Радомир.
Милена досадливо дернула плечом.
– Жалко ее? – спросил он.
– Конечно, жалко, – ответила Милена. И, помолчав, добавила: – Как всегда. Я еще и поэтому рада, что больше не пойдем.
Вот и укрытие. До Двери – шагов триста. Крохотная полянка, удобный пенек, кругом густые заросли кустов, несколько деревьев с плотной листвой. Милена тут в безопасности.
Из глубины леса донеслось троекратное заунывное уханье. Радомир насторожился:
– В прошлый раз тоже слышал такое.
– Да чепуха, – устало улыбнулась Милена. – Зверь меня никакой не тронет, а люди сюда не заглядывают. А и заглянет кто – справлюсь уж как-нибудь. За тебя вот неспокойно…
Радомир постоял еще, напрягая слух. Тихо.
– Ладно, – проговорил он. – Я быстро. А коли задержусь… Жди до момента, когда луна окажется вот здесь. – Он указал на небо в просвет между двумя мощными вязами. – Тогда уходи. Я догоню, не тревожься. В крайнем случае встретимся дома.
Он легко коснулся губами волос Милены и бесшумно исчез за деревьями.
6
Павел сильно потер лицо обеими руками. Устал сегодня. И дышать нечем. Надо распорядиться, пусть посмотрят, что там с кондиционером. Проклятье – то трубы лопаются, то мусоровоз опрокидывается, то жильцы осатаневшие телефон обрывают, то идиоты сантехники номера выкаблучивают. И комиссия из префектуры на следующей неделе. Да еще вот кондиционер в собственном кабинете. И в голове, тоже собственной, назойливо звенит что-то.
Одни таджики, или кто они есть, не подводят.
И Алка, само собой. Надежна, как железобетонная плита. Хотя если честно, то и от нее головной боли выше крыши.
Черт же дернул его восемнадцать лет назад. Правда, Алка тогда была не то что нынче. Не тростинка, конечно, скорее кобылка, но все равно – этакая прямо… И не потела поминутно, и глазками, еще жирком не заплывшими, поигрывала, ну и все такое.
И ведь женился незадолго до того, а так и так не устоял. Всего-то два разочка, первый по пьяни, второй по инерции…
Но этого хватило: «Паша, я залетела!» Да ты, может, от мужа своего ублюдочного залетела, я-то при чем, отбивался Павел. «Ах так?! Гад, сволочь, паразит!» Слезы, истерики, тебя убью, себя убью, всех убью… Ад.
Сказал бы – хуже, чем в Карабахе, когда ни с того ни с сего промеж двух огней угодили. Впрочем, поправил себя Павел, сравнивать то лето нельзя ни с чем.
В общем, в другом роде ад.
В итоге, правда, все устаканилось. Увести Павла от молодой жены Алка даже не пыталась – эта чума трезвого ума, не откажешь. Зато сама оперативно развелась с ублюдочным мужем, мгновенно выскочила за другого дурака, родила Галку, бледную немочь. Поди разбери от кого.
Утверждала, что от него, от Павла. «Понятия не имею!» – орал он. «Родинку на шее видишь? – орала она. – Ты слепой, что ли, козел?» Ребенок тем временем уныло и безнадежно скулил. «Дура! – орал Павел. – У меня родимое пятно, дура! В форме полумесяца, дура! А это что?! – Он остервенело тыкал толстым пальцем в синюшную шейку. – Это полумесяц?! Это залупа, а не полумесяц! Глаза разуй, дура!!!»
Ну, от Алки не отбрешешься. Пришлось деньги на девчонку давать, хотя сам тогда еле концы с концами сводил. Начал зарабатывать прилично – побольше и помогать стал. Положение приобрел – сумел в хорошую школу устроить, потом, прошлым летом, в академию.
А родинка-то действительно полумесяцем оказалась. Его дочь, никуда не денешься…
И вот – залетела. От какого-то подонка. Зар-раза.
Алка, сколько Павел ее помнил, никогда головы не теряла. Истерика не истерика – все по трезвому, холодному расчету. А тут – поехала у нее крыша, однозначно поехала. Делать аборт – не делать аборт. Подонка, другим в назидание, кастрировать на Красной площади – ох, позора не оберешься, смотри же, Паша, никому ни гугу. Галку, сволоту, убить и закопать – ой да кровинушка моя… И так далее.
К ясновидящей какой-то ходила, совсем рехнулась. И его, Павла, замучила. Ну правильно, от дурака мужа толку-то никакого.
Когда на людях, по работе, еще ничего. Хоть и с повышенным драйвом, но на пользу делу. Палвикч то, Палвикч сё. А наедине: Па-а-ашенька-а-а, что ж делать-то?! И слезы по толстым щекам, и тушь течет.
Даже не удержался вчера, запер кабинет и прямо на столе для посетителей… того… по старой, так сказать, памяти.
Думал, успокоится немного, отвлечется, так нет – вообще вразнос пошла. Прямо девица невинная, ага.
Да и удовольствия, честно говоря, никакого.
Эх, вернуться бы в детство. Детдом – далеко не рай, но кто сильный, тот выживет, не сломается, закалится. Он – сильный. Ему в детдоме хорошо жилось, если правильно оценивать.
А тут, во взрослой, давно уже взрослой жизни… Ну, уважаемый человек; ну, директор ДЭЗа. Всё при нем – и всё туфта. Не жалко бросить, чтобы туда, в детство, вернуться.
Или – в мир часто повторяющегося сновидения: лес, настоящий, густой, дикий лес, и он, Павел, с коротким мечом в одной руке и маленьким круглым щитом в другой, скользит меж деревьями, и оказывается за спиной врага, непонятного, но заведомо смертельного, и не бьет в спину, потому что это бесчестно, но издает хриплый возглас, и враг поворачивается, занося тяжелое копье, и Павел ловко уклоняется от страшного удара, и его меч рассекает грудь врага слева-сверху направо-вниз.
Любимый эпизод. Вот она, жизнь, настоящая и полноценная.
И еще много разного в этом сне, но все в таком же духе.
Звон в голове усилился.
Подышать надо. Павел встал, двинулся из кабинета – на воздух.
– Палвикч! – раздалось в коридоре. Опять эти нотки истерические…
– Потом, Алла Валентиновна, потом, – отмахнулся он.
На улице жарко, солнце палит, но все лучше, чем в четырех стенах.
Три скамейки напротив ДЭЗа. Никого. Впрочем, нет – на одной, засунув под себя ладони, сидит белобрысый мужик, совсем неприметный. Ладно, две другие свободны.
Мужик посмотрел на Павла. Тот, словно в тумане – и звон в голове стал колокольным, – подошел, сел рядом с белобрысым.
– Здравствуй, брат, – тихо сказал тот. – Ты не гляди на меня: голова будет болеть. У меня вот тоже… гудит…
Павел промолчал.
– Ты, наверное, не понимаешь, – продолжил белобрысый, – но я объясню. Я из леса. – Слово «лес» прозвучало как с большой буквы. – Но рожден здесь. А ты рожден в Лесу. Твое родимое пятно, вот этот полумесяц, сочли дурной приметой. И забрали тебя у родителей, и отнесли сюда, и оставили здесь. А меня, взамен, забрали отсюда и принесли твоим родителям, да будет им вечный покой.
– Что? – хрипло выдохнул Павел.
– Не беспокойся. Они ушли достойно.
«Сумасшедший, – решил Павел. – Или мошенник… что-то ему от меня надо… вот только что? Эх, голова… соображать мешает… Ну да, медиум, гипнотизер, из этой братии. Еще мне не хватало. И чего я к нему подсел? Или это он ко мне? Все путается…»
– Тебе нечего опасаться, – говорил тем временем мужик. Не гладко говорил – запинался, останавливался, перескакивал с одного на другое, подыскивал слова. Может, и правда у него в голове тоже непорядок… гудит… – Тебе нечего опасаться. Я всего лишь хочу понять, как тебе тут живется. Что я потерял, что ты обрел. Что потеряла моя женщина… солнце… Знаешь, об этом… о ней… не люб лю ни с кем, а с тобой можно, потому что ты – это я. Я воин, но воином должен был стать ты. Проклятье, не могу выразить! Мне бы только несколько слов с тобой… недолго, до тысячи не досчитать… потом уйду навсегда…
Господи, подумал Павел.
– Понял тебя, – с трудом произнес он. – Пойдем-ка… брат… ко мне в кабинет, там и обсудим.
Белобрысый вскинул голову, улыбнулся, явно преодолевая себя, но – хорошо улыбнулся, тепло и сказал:
– Я знал, что ты поймешь.
В коридоре опять прозвучало Алкино взвинченное:
– Палвикч!
Павел только махнул рукой.
– Заходи, – сказал он странному гостю. – Садись. Говори.
«Да, пусть посидит. Пусть говорит. Лучше, чтобы чувствовал себя в безопасности. Выжду немного, – прикидывал Павел, – отлучусь на минутку и ментов вызову. А они уж пускай и разбираются – псих это, или аферист какой-нибудь, или не знаю кто».
– Мое имя Радомир, – начал белобрысый. – А твое имя я не разобрал.
– Павел Викторович, – пробормотал директор.
Гость кивнул.
– Теперь слушай.
И он принялся рассказывать совершенно дикую и нелепую историю – смесь слащавой детской сказки с шизофреническим ужастиком.
Одно плохо: Павел то и дело обнаруживал в этом бреде картинки из своего заветного сна.
Телепат не иначе. Опасный человек с дурацким именем и теплой улыбкой. И еще шрам на щеке… Это что-то важное, но в голове звенит и звенит, ну никак не сосредоточиться…
– Погоди, – сказал Павел. – В туалет схожу.
Он выскочил в коридор, быстро добрался до своей персональной кабинки, заперся, достал сотовый, сделал несколько глубоких вдохов-выдохов. В голове немного прояснилось.
«Шрам… Ну конечно же! Я же, – ликуя, сообразил Павел, – видел этого мужика! Точно, пару месяцев назад. Только шрам и запомнился. Тогда тоже с башкой что-то случилось, испугался даже, обследоваться хотел, да так и не собрался».
А кстати, в тот самый день из соседнего дома ребенка украли, а вместо него другого подбросили. До сих пор милиция никаких следов не нашла. Баба там какая-то фигурировала, так она будто сквозь землю провалилась, а про мужика вроде бы никто ничего…
Стоп! А что этот… Радомир-то… ну и имечко… что он молол-то? Его у родителей забрали, куда-то отнесли, а Павла, наоборот, принесли… А Павел-то, между прочим, действительно подкидыш…
Ой-ой-ой.
Павел набрал номер районного ОВД и коротко поговорил с дежурным.
Затем вернулся в кабинет и сказал белобрысому:
– Извини. Ну, теперь продолжай.
– Лучше ты, – попросил Радомир. – Главное я уже сказал, а время на исходе. Поэтому лучше ты. Расскажи о своей жизни, хотя бы коротко.
Что ж, подумал Павел, и то дело – теперь ведь надо время потянуть. И начал неторопливо, основательно рассказывать.
7
Полная луна докатилась по небу до того самого места, на которое указывал Радомир. Пора уходить.
Милена справилась с подступившими слезами. «Не тревожься, – сказал он на прощание, – в крайнем случае встретимся дома».
Но предчувствие говорило о другом. Плохое было предчувствие.
В лесу, в который уже раз, что-то сдавленно ухнуло, словно подтверждая: пропал твой воин.
«Бросил меня, – подумала Милена с внезапным ожесточением. – Выяснить ему что-то захотелось. Поговорить с незнакомым, чужим человеком. И – конец. Ради блажи, ради каприза рискнул – и проиграл. А я теперь – одна. Бросил».
Ах, воин…
Что же делать, о Небо и Лес?
А что делать? – одернула она себя. Яснее ясного, что делать. Сейчас – не ныть, возвращаться в Лес. Ребенка, как положено, передать Мудрейшим. Потом – ждать до утра. А на рассвете – снова к Двери, и через нее, и искать. И будь что будет.
Жизнь разрушается, отчетливо увидела Милена.
Она добралась до Двери и прошла через нее без приключений. Два силуэта выскользнули из-за деревьев. Стражи Леса.
– Старцы отчего-то встревожены, – сообщил Воля. – Златослав приказал встречать вас здесь.
– А где Радомир? – спросил Яр.
– Не знаю, – мрачно ответила Милена. – Идемте.
Лица Стражей вытянулись, но вопросов не последовало. Порядок тверд: в подобных случаях первыми спрашивают Мудрейшие.
Вот и их шатер. Милена взяла ребенка на руки, ступила внутрь.
Все трое здесь. Все трое смотрят на нее, и лица всех троих печальны.
– Радомир? – тихо спросил Златослав.
Милена отрицательно качнула головой и протянула мальчика старцам.
– Что ж, – сказал Честирад, принимая младенца, – поступим по Закону. Сперва осмотрим дитя, затем передадим его новым родителям, а уж после ты, Милена, поведаешь нам…
Осматривали тщательно, изъянов не обнаружили.
– Ты неизменно на высоте, – проговорил Судибор.
Двое других согласно наклонили головы.
– Пойдешь с нами к Ивору и Квете? – спросил Златослав.
Милена опять покачала головой.
– Тогда жди нас здесь. Вот очаг, вот скамья, вот стол, вот еда и питье. Подкрепи силы и отдохни немного.
Мудрейшие покинули шатер, унося нового жителя Леса. Милена села на скамью и замерла, ни о чем не думая.
Старцы вернулись. Она не знала, сколько времени прошло.
– Теперь говори, – велел Златослав.
Милена обошлась без подробностей. Ни к чему, решила она. Совершили обмен, затем расстались, уловившись встретиться в известном обоим месте неподалеку от Двери. До назначенного часа Радомир не появился. Она вернулась в Лес. Все. Что могло его задержать? Ей неизвестно.
– Возможно, он придет, – сказал Судибор. – У него еще почти целые сутки…
– Возможно, – отозвалась Милена. Голос ее звучал мертво.
– Дурное предчувствие? – осведомился Златослав.
– Да, – призналась она.
– Не спеши оплакивать его, – молвил Честирад.
– И себя… – добавил Златослав. – Подождем. Если хочешь, жди здесь.
– Нет, Мудрейшие, – ответила Милена. – Пойду к себе. А на рассвете отправлюсь на поиски.
Старцы переглянулись.
– Имеешь право, – пробормотал Судибор. – Но это опасно, ты понимаешь?
Милена молча взглянула на них, повернулась и вышла из шатра.
8
Вот-вот наступит рассвет. Милена быстро идет к Двери. Она теперь русоволоса, и нет на ней яркого саронга – джинсы, кроссовки, легкая куртка. Как учил Радомир.
Ночь была бессонной, но Милена не ощущает усталости. И вчерашнего тяжкого предчувствия у нее нет – только лихорадочное возбуждение.
Она проходит. За Дверью ни души.
Только не бегом, напоминает она себе. Не привлекать внимания, быть незаметной. Сейчас пересечь кладбище, затаиться в каком-нибудь глухом дворе, а когда Город, окончательно проснувшись, станет наполняться людьми – слиться с толпой. И прочесывать. Квартал за кварталом.
Не нарваться бы на вчерашнюю Татьяну… Вряд ли опознает, но лучше не рисковать. Как-никак боль матери – все может быть…
И на ту, у которой два месяца назад ребенка увели, – на нее тоже бы не напороться.
«Ах, как же их всех жалко! И какая же сволочная у нас служба!
Прекрати, – приказывает себе Милена, стискивая зубы. – Все это – ради жизни Народа Леса. А главное – тебе сейчас не о том думать нужно».
Боковой выход с кладбища. Петли плохо смазаны, надо калитку придержать, чтобы не скрипела душераздирающе.
Где-то далеко поет петух.
9
Железная решетка, разгораживавшая унылое помещение, казалось, надежно отделяла Радомира от свободы, от Милены, от Леса. Он, однако, почти не сомневался, что еще до рассвета выберется отсюда.
Милиция, надо сказать, сильно разочаровала. Попади эти люди под его начало – половину отправил бы в помощь женщинам, воду из озера таскать или хворост собирать. Да пригрозил бы, что любого, кто по дурости рискнет попроситься обратно, немедленно повесит. А другую половину – действительно повесил бы, безо всяких угроз. Как изменников, вольных или невольных.
Раньше он думал, что эта самая милиция – вроде Стражи Леса: не слишком изощрена, но в общем неплохо обучена, старательна и быстра. Да к тому же и свирепа.
Быстра? Ну-ну, поглядим… Свирепа? Скорее бессмысленно злобна. Старательна, обучена? Да если по-честному, то им и сбор хвороста доверять боязно.
Не вмешайся Павел, сын Виктора, – на самом деле, по рождению, он Радомир, сын Вышезара, а сам Радомир, опять же по рождению, может быть, и есть какой-нибудь Павел… впрочем, об этом лучше сейчас не думать… Словом, если бы не Павел, никогда бы им Радомира не скрутить.
Вошли вдвоем, мешая друг другу. Встали бестолково, в пределах досягаемости. Замешкались. Начали в два голоса нести какую-то чушь о документах.
Радомир, мгновенно все поняв, не стал тратить время на то, что называл «сломать противника силой духа». С удовольствием бы, но – в другой раз… А сейчас он сделал несколько быстрых, слитных, экономных движений. Одному – тому самому, что утром сигареты вымогал, по-прежнему потному и неопрятному, – ткнул, не вставая, пальцем под ребро. Попал, как и полагалось, в узел. Потный без звука повалился на пол, взметнув при падении, неведомо откуда, столб пыли. Радомир немного удивился, но отвлекаться не стал: главное, что мимолетный его знакомец на некоторое время отключился.
Пыль все еще продолжала подниматься, когда Радомир, взмыв со стула, достал второго. Носком кроссовки под коленную чашечку – это очень больно. Противник издал душераздирающий вопль и рухнул. «Не мне одному хромать», – мелькнуло в голове воина.
А вот от грузного хозяина кабинета он такой прыти не ожидал. И среагировать на удар ребром ладони пониже уха не успел. Теряя сознание, оценил: не врал Павел про свои приютские, уличные и боевые навыки…
Очнулся в раскаленном железном чреве самодвижущейся повозки. Руки были скованы, лицо разбито, боль пульсировала в голове и в боку. Впрочем, боль Радомир сразу загнал на дальний край сознания. Не привыкать.
Вскоре приехали. Пленника грубо выволокли из фургона, пинками затолкали в здание, вот в это скучное помещение. Грубо и небрежно обыскали, приступили к допросу – с криками, угрозами, грязной бранью. Он молчал. «Запираемся, значит, – процедил немолодой мужчина, бывший тут, очевидно, начальником. – И документов никаких. Ладно, ребята, проведите-ка воспитательную работу. А то как на сотрудников при исполнении нападать, так это да, а как отвечать, так нет. Давайте, а протокол уж после. Смотрите только не переусердствуйте. Псих он, скорее всего… Отвечай потом…»
Загнали сюда, за решетку, повалили на пол, принялись бить – сначала втроем, затем присоединился пришедший в себя потный. Этот старался за двоих, начальнику даже пришлось его немного окоротить. «Слышь, Шишенко, – прикрикнул он, – ты давай-ка не излишествуй, мне лишних проблем не надо! Я кому сказал!»
Ну, побили еще немного, устали да и бросили это дело.
Ни к какому допросу, ни к какому протоколу так никто и вернулся. Сначала занялись новым задержанным – им оказался смуглый парень с раскосыми глазами, один из тех, кого Радомир с Миленой видели ранним утром за уборкой двора. С этим обращались помягче: посмотрели несколько протянутых им бумаг, пару раз несильно дали по шее, завели какой-то малопонятный разговор – давно ли приехал, да кто родственники, да с кем тут живет, да много ли зарабатывает.
Потом поднялась суматоха. Раздался прерывистый звон, начальник поднес к уху изогнутую грязно-белую трубку, послушал и закричал: «Тревога! Чепэ! Залесская, двенадцать! Похищение ребенка, как в июне, один в один, с подменой, только ориентировка другая! Женщина, на вид двадцать два – двадцать пять, рост средний, сложение среднее, волосы черные, кожа смуглая, одета в яркий балахон, особых примет нет! Экипажи, на выход! Действовать по расписанию! Егоров, чурку в обезьянник, а с психа браслетки сними, может, пригодятся! Шишенко, при мне остаешься!»
«Как же, пригодятся, – проворчал названный Егоровым. – Все они без особых… среднего, блин, сложения… Эх, шляйся теперь по духоте без толку…» Но руки Радомиру расковал.
Помещение опустело, остались двое с той стороны и двое с этой. Надо же, подивился воин. О его возможной причастности к обменам даже не подумали. Оковы сняли, ремень оставили, шнурки тоже. А ведь знают, что он опасен. Беспечны и нерадивы, что и говорить.
Ну и хорошо. Побои-то особого вреда не причинили. Радомир умело подставлял под удары те части тела, по которым – ладно уж, пускай бьют… Ну, ребро, наверное, треснуло… ну, глаз заплыл… ну, по почкам разок-другой пришлось… Пустяки. Боеспособен.
Неистовство постепенно вырастало в нем, но никто, кроме братьев-воинов, не сумел бы этого увидеть. А боевое неистовство – страшная для врага штука. Оно не похоже на слепую ярость безмозглого быка, которому кровь бросается в голову и который в результате эту самую голову теряет. Во всех смыслах теряет.
Не надо, чтобы кровь бросалась в голову. Надо, чтобы ток крови по телу ускорился вдвое, втрое. И тогда ход времени для тебя замедлится, и при всей ярости ты сохранишь ясность мысли, и станешь замечать, оценивать, сопоставлять и принимать решения быстрее и точнее, чем твой враг, и сможешь за каждый короткий миг сделать больше движений, и врагу будет не поспеть за тобой. И ты победишь.
Способность к боевому неистовству – редкий дар. Радомир был наделен этим даром в самой высокой мере.
Его нынешние враги этого не знали, а вели они себя до глупости легкомысленно. Впрочем, скорее всего, не умели по-иному.
Как бы то ни было, Радомира это устраивало.
Ночь пошла на вторую половину, когда начальника одолела зевота, злая, беспощадная, с подвываниями и всхлипами. Некоторое время он боролся, но в конце концов не выдержал:
– Ты, Шишенко, вот что. – Душераздирающий зевок. – Ты это… посиди-ка тут, а я… – Снова зевок. – Пойду я покемарю. В шесть разбудишь. Ну или раньше, если что.
Шишенко, оставшись один, выдал череду отвратительных ругательств. Прошелся по помещению, приблизился к решетке, уставился на узников, поигрывая тяжелой связкой ключей.
– У, с-сука, – прошипел он.
Сосед Радомира продолжал отрешенно напевать вполголоса ту же песенку, что и утром: «Где эта улица, где этот дом…»
Сейчас? – прикинул Радомир. Нет, рано – пусть начальник, устроившийся отдыхать в какой-нибудь соседней комнате, уснет покрепче.
Шишенко сунул ключи в карман, сел за обшарпанный стол, поерзал, положил на стол руки, опустил на них голову и, похоже, тоже собрался спать.
Радомир выждал еще немного.
Ну, пора.
– Гнать тебя надо, – негромко, но отчетливо проговорил он. – А лучше – повесить.
Разбудить его, обозлить, чтобы кровь ударила в голову – точь-в-точь как тому быку, – подманить к решетке, повторить тычок в узел под ребром – наверняка опять пропустит, – вытащить ключи. Легче легкого. И уходить. Делать тут больше нечего.
– Ты же выродок, безмозглый выродок, – продолжил Радомир. – Не ровен час, дашь потомство. Это будет беда для людей. Хотя нет, ты, должно быть, весь сгнил внутри, потомства тебе не дать. Спасибо и на том.
Шишенко поднял голову, ошалело помотал ею.
– Это ты мне, что ли, козел? – хрипло осведомился он, поднимаясь со стула. – Ну, гляди теперь. Сам напросился.
Радомир изготовился.
Однако делать ему ничего не пришлось. Приоткрылась входная дверь, и в помещении появился невысокий сухощавый человек лет сорока на вид.
– Здравствуй, – сказал он.
– А, дядя Маня, – почему-то робко ответил Шишенко, оборачиваясь. – Здорово…
– Я тебе не дядя и не Маня, – ровным голосом произнес вошедший. – Я Мансур, и ты, шиш, это знаешь. А теперь отпусти Джанибека.
– Ты чего? – в явном страхе пробормотал Шишенко. – Ты чего, Мансур? Я тебя уважаю, блин, но я ж на службе! С меня же голову снимут! Ты чего, старый, с дуба рухнул?
Мансур приподнял правую руку.
– Э, – презрительно бросил он. – Выкрутишься как-нибудь. Выпускай.
– Да как я… И сигнализация же тут… А вообще-то, Мансур, давай делай! С тобой-то связываться… не, совсем не с руки. Делай! А я потом вот на этого, – он кивнул в сторону Радомира, – все и спишу. Типа, загипнотизировал меня, ну, я и вырубился. Давай, дядь Мань!
Радомир смотрел на происходящее во все глаза. Боевое неистовство, уже вскипевшее в нем, дало возможность разглядеть и гримасу отвращения, на миг исказившую черты Мансура, и глубинную суть этого человека… этой личности… суть глубокого старика… и еще много больше… не разобрать с ходу, а жаль…
Радомир покосился на Джанибека. Тот сохранял полную невозмутимость, только что напевать перестал. Но его взгляд, обращенный на Мансура, был полон света.
– Делай! – выдохнул Радомир.
Мансур поднес руку к лицу, разъединил доселе плотно сжатые большой и указательный пальцы, тихо дунул, что-то прошептал. Движения Шишенко стали механическими. Он вытащил из кармана связку, порылся в ней, подошел к решетке, отомкнул замок. Потом вернулся к столу, сел, откинулся на спинку стула, закрыл глаза и обмяк.
Мансур произнес несколько гортанных слов. Джанибек спокойно встал и вышел из-за решетки.
Мансур пристально вгляделся в Радомира.
– Ты тоже свободен, воин, – сказал он.
– Благодарю тебя, – сдержанно ответил Радомир. – Я справился бы и сам…
– Знаю, – отозвался Мансур.
– …но все равно благодарю. Только прошу: когда уйдешь – сними свои чары. А этого, – он показал на Шишенко, – дай мне. Счета «раз» будет достаточно. Обещаю не убивать.
– Что хочешь, то и делай с ним, слушай, – серьезно ответил Мансур. – У тебя будет – до пяти досчитать, больше не будет.
– Это много, – проговорил Радомир.
– Потом – сигнализация, шмигнализация… До встречи, воин. Мы еще увидимся.
Мансур с Джанибеком выскользнули за дверь.
Радомир покинул узилище, приостановился возле Шишенко, взглянул на него… и ничего не стал делать.
Когда он выбежал на безлюдную предрассветную улицу, за его спиной завыл сигнал тревоги.
Радомир прибавил ходу.
10
Милена застывает, напрягает все чувства. Слышит отдаленный крик петуха, тонкий, тоскливый вой собаки. На сердце ложится тяжелая рука, она сжимает и выворачивает…
Раздается оскорбительно грубое верещание сирен. Плохо, понимает Милена. Совсем плохо. Ее воин, ее Радомир жив, но это погоня за ним. Как за диким зверем.
Потом она вспоминает: Радомир – сильный. Больше чем сильный. И раз жив, значит, им его не взять. Она заставляет себя думать так.
В ее голове почему-то звучит слышанная здесь, в этом проклятом Городе, песенка: «Где эта улица, где этот дом? Где эта девушка, что я влюблен?»
«Вот эта девушка, – отчаянно говорит Милена себе, Радомиру, Лесу и Небу. – Вот я!» Вдали – бегущая фигура. Мчится к Милене, припадая на правую ногу.
У Милены перехватывает дыхание. Она так и держит калитку приоткрытой, чтобы Радомир проскочил сквозь нее с ходу.
Это он. О Небо и Лес, на его лице кровь, и глаз заплыл синим. И бежит тяжело, но – это он.
Радомир выдыхает:
– Солнце… – и, не задерживаясь, вбегает на кладбище.
Милена следует за ним.
Они останавливаются только у самой Двери. Милена бросается к Радомиру, прижимается к нему, потом отстраняется, проводит рукой по его разбитому лицу, шепчет:
– Воин…
– Не плачь, солнце, – просит Радомир.
Лишь тут она замечает – и правда, все лицо мокрое…
– Не плачь, – повторяет Радомир. – Идем домой.
– Домой, – откликается Милена. – Домой.
