Глава 11
Инициация
1
К вечеру жара немного отпустила. Нагретый за день асфальт отдавал свой жар, вроде как сковородка, конфорку под которой только что выключили. Но солнце зашло, и потемневшее небо даже, казалось, пролило вниз самую малость свежести.
Впрочем, Стеклянному Вове ничего такого не казалось. Ему вообще ничего не казалось – вот еще.
Вова занял привычное место у подъезда, пристроил под скамейку пару пустых пивных бутылок, устремил взгляд поверх отдаленных домов соседнего микрорайона и глубоко задумался. Мысли потекли по хорошо накатанному руслу.
«Я – это я, – сказал себе Вова. – А я – это не хер собачий».
Он давно ждал, чтобы кто-нибудь возразил, но несогласных отчего-то не находилось.
Другой конец скамейки, на котором обычно сидел, всматриваясь во что-то доступное ему одному, сантехник Вася, сейчас пустовал. Стеклянного Вову это, однако, не беспокоило.
Мало ли, кто тут сидит. И еще более мало ли, кто тут не сидит.
А вот приблизившаяся к подъезду тонкая тень отвлекла внимание от важных мыслей. Она, эта тень, поднесла к губам руку с тусклым огоньком, огонек сразу раскалился, будто живой, пахнýло дымком. Захотелось покурить. Но только Вова собрался стрельнуть, ну и заодно рассказать что-нибудь о себе – он бы хорошо рассказал, в основном молча, крепко держа собеседника за локоть и глядя ему в глаза, – как тень грациозно махнула рукой, и огонек полетел, кувыркаясь, в урну, и курить почему-то расхотелось. А на традиционном месте сантехника Васи обнаружилось некое существо. Прелестное, если бы Стеклянный только сумел оценить.
В таких случаях Вовины органы чувств срабатывали одно за другим, но – исключительно попеременно. Вот и теперь первым отрапортовало мозгу обоняние, уловив аромат то ли сладковатых духов, то ли остро-сладкого маринада. После чего отключилось за ненадобностью. Затем появились слуховые ощущения: существо дышало. Не то чтобы шумно, но как-то… тяжеловато, что ли… Звуки умерли, и – спасибо, фонарь над дверью только что зажегся – Вова, медленно повернув голову вправо, задействовал зрение.
«Я – это я, – подытожил он. – А тут, гляди-ка… девка… ничего так… только того… не русская… ишь глазенки какие узехонькие…»
Утолив любопытство и немедленно забыв о его предмете, Стеклянный снова вперился в совсем уже темное небо, и горделивая мысль почти вернулась к нему во всей своей полноте, когда неожиданно возникло новое чувство – чувство чужого. Причем опасного.
Опасных чужих Вова не любил. Опасных своих, конечно, тоже – начальника, например. Но начальника, как и любого другого опасного своего – допустим, жену мутным утром, или неприятно взрослеющего сына, или даже, иногда, того же Васю, – он скорее побаивался. А вот к опасным чужим питал отчетливую ненависть. Жгучую такую. Или, может, лучше сказать – убийственно холодную. Что, вероятно, одно и то же.
В общем, кто его знает, как лучше сказать, главное – сильную ненависть питал, и без какой-либо опаски.
Сейчас к подъезду приближался из тьмы кто-то чужой и опасный. Возможно, даже не один. Точно, не один. У, суки.
Кто они, эти чужие, Вова, находясь в конусе света, определить не мог, но рассердился так, что аж в голове прояснилось, будто нашатыря нюхнул.
Нерусская девчонка прекратила взволнованно дышать и затаилась, а Стеклянный ожесточенно напрягся.
Из темноты захрипели и зарычали. Мужские голоса. Сначала отвратительно глухой и враждебный, за ним другой, басовитее и еще более злобный. Хотя какой звучал хуже, Вова не взялся бы сказать. Да он вообще-то ничего не взялся бы сказать, настолько побелело вдруг перед глазами.
«Я – это я!» – бешено провозгласил Стеклянный про себя и вслух, поднимаясь со скамейки и свирепо ощериваясь во мрак.
Как обычно, возражать ему никто не стал. Более того – чужие остановились. Похоже, Вовина ярость и сработала. Ну там, ноздри сильно раздул, глаза выпучил. Это да, и раздул, и выпучил. Еще, между прочим, Васю ни с того ни с сего вспомнил. Сам при этом чуть не обгадился, не пойми с чего, – запала, правда, не потеряв, – вот чужим и передалось.
А может, что-нибудь другое на них подействовало. Но как бы то ни было, попятились, и откатились далеко назад, и уже там, на пустыре перед магазином, круглосуточно торгующим всякой всячиной, ужасно сцепились друг с другом, и к двум жутким голосам присоединился третий, тоже чужой, но не страшный, скорее жалобный и задавленный, кого-то звавший на помощь, а потом стало тихо.
Стеклянный Вова выдохнул. Быстро остывая, сел на свое место, удовлетворенно вспомнил, что он – это он. Пошарил по скамейке рядом с собой, огорчился – пиво кончилось.
Порылся в карманах. Что ж, на литр хватит. И еще сигарет взять, недорогих, типа «Примы». Но обязательно с фильтром.
Эх, Вася бы на эти деньги… литр водки, как пить дать… да еще бы и осталось… Но Вася – это Вася, а он, Вова, – это он. И точка.
Делать нечего, придется к тому магазину переться. Оно и к лучшему: притихли там – ненадолго, Вова чувствовал. Как раз к раздаче и подоспеет. Чужих, их поучить полезно, особенно если так и так за пивом идти.
Он встал, вышел из светового конуса, порыскал взглядом, взял курс и, твердо переставляя ноги, двинулся к круглосуточному.
А о тонкой раскосоглазой девушке, что, пока он ноздри раздувал, тихонько прянула к двери, вставила в гнездо магнитный ключ и скользнула в подъезд, Вова забыл. И правильно – на кой бы черт она ему сдалась?
2
Маша старалась не утратить восстановленного на скамейке перед подъездом самообладания. Выскочив из лифта, она сосредоточенно, не теряя ни мгновения, не позволяя себе путать ключи, отперла наружную металлическую дверь, затем внутреннюю деревянную, вошла в квартиру, закрылась на все, какие были, задвижки и замки и только после этого расслабилась.
Прислонилась к стене, постояла, совсем без сил. Потом, не зажигая света, проковыляла на ватных ногах в кухню, присела на табурет, всхлипнула.
«Стоп, – приказала она себе. – Стоп! Ты чужая в этом городе, тебе не на кого рассчитывать, кроме самой себя, так прекрати истерику».
Стоп.
Не помогло. Перед глазами снова возник он – мясистый стручок красного перца. Уже который день преследует ее круглосуточно, жить не дает, работать толком не дает, потому что все время жарко делается и влажно и ноги подкашиваются. А работать надо, надо стоять каждый день с девяти до девяти за прилавком, чтобы зарабатывать на эту убогую съемную квартирку на самом краю чужой, равнодушной Москвы и вообще на жизнь, чтобы Лильку в люди вытащить, да и самой как-то пробиться.
Откуда-то издалека донеслась чарующая музыка, но Маше было не до нее. Наоборот, раздражение вызвала, потому что – не ко времени.
Вот опять – перчик. Наваждение. Маша снова испытала всю мучительную гамму чувств: безумную сладкую истому, и горячий стыд, и отвращение к себе, и первобытный страх, и снова истому.
Она ощутила, что мокра – от макушки до пальцев ног. И между ног тоже мокро.
Под душ, немедленно.
Стоя под душем, она обнаружила, что яростно трет промежность жесткой мочалкой и уже близка… Последним усилием переключила душ на холодный. Пришла в себя.
Контрастный поможет, хотя бы на время. Горячий… холодный… горячий… холодный…
Вытираясь, совсем взяла себя в руки. «Кто я? – спросила себя Маша. – Тихая, скромная, невзрачная корейская девушка из-под Ташкента. Воспитанная бабушкой строго и честно. Лильке, младшей, любимице, досталось куда больше ласки… стоп, о ласке не думать!
Лилька красавица, все правильно. А мой единственный капитал, – сказала себе Маша, – самообладание и целеустремленность. Так бабушка учила.
Когда-нибудь, – подумала Маша, – я стану такой же, какой навсегда запомнила бабушку, – вся в глубоких морщинах, сухая, желтая. Но с прямой спиной. Хорошо бы у меня тогда тоже пара внуков была.
Не факт, что получится, судя по тому, как складывается жизнь в Москве…»
Так, все в сторону, надо подумать о сестре. Уже поздно, а ее до сих пор нет. Скорее всего, опять завеялась, не впервой. Значит, позвонить. И строго-настрого наказать, чтобы сообщила, как только у метро в маршрутку сядет. И тогда выходить встречать.
Потому что, уж если даже ко мне пристали… да как страшно… стоп, дура!.. то уж Лильку точно не пропустят.
Под ложечкой противно заныло. Ничего, одернула себя Маша. Взять с собой что-нибудь потяжелее. В стенном шкафу полно всяких инструментов… дядечка, что тут жил, а потом умер, а детки его теперь, значит, квартиру сдают, он, дядечка этот, видно, рукастый был… вот и подобрать молоток какой-нибудь…
Да, молоток… Лишь бы опять не скрутило… А из этих двоих, что пристали, второй – вообще как будто из фильма ужасов… Первый, кстати, тоже не подарок… Хотя… Что-то в нем есть такое…
Да стоп же! О сестре подумай, сучка!
Маша взялась за мобильный. Звонить, однако, не пришлось – пока она, млея, стояла под душем, от Лильки, оказывается, пришла эсэмэска: «Все ок, ночую в общаге».
Что ж, уже хорошо – никуда идти не надо. Ни с каким молотком.
«А Лилька, – подумала вдруг Маша, – веселую жизнь ведет. В общаге она ночует… С кем, интересно? Упускаю девочку, ах, упускаю…»
И снова накатило. Изнемогая от стыда, Маша услышала, будто со стороны, свой хриплый вопль и очнулась поверх полуразобранной постели, в чудовищно непристойной позе.
Потом стыд странным образом отодвинулся куда-то далеко. Маша равнодушно отметила: «Не удержалась. Что ж, бывает» – и неожиданно для себя успокоилась.
Привела в порядок постель, надела – от греха – пижаму, легла. Принялась, уже холодно и отстраненно, перебирать в памяти прошедший день. Чтобы понять или хотя бы попытаться понять, что же с ней произошло сегодня и что – она чувствовала – произойдет завтра. А может быть, и раньше.
Значит, с утра она маялась в павильоне, кое-как продавая якобы корейскую морковку, капусту и тому подобную ерунду. Часов в пять появился японец. Ну или полуяпонец, но японская кровь в нем очевидна, это с полувзгляда…
Потолкался у прилавка, потом отошел в сторонку. Небольшого роста, ладный, жесткие черные волосы на прямой пробор, припухшие веки, тонкие губы. Дождался момента, когда покупатели все схлынули, приблизился, глухо спросил: а красный перец?
Маша обмерла. И сразу потекла. А японец спокойно сказал: «Тосихиро. Для друзей Тоси. По-русски Антон. Приду вечером». И исчез.
Ближе к закрытию в павильон, хромая, вошел второй. Чем-то похожий на того японца, но с более плоским лицом. И вообще, явно не японец. И очень, очень страшный. Невообразимо страшный. Неописуемо.
Этот ничего говорить не стал: неподвижно уставился единственным глазом на похолодевшую Машу, простоял так минут десять, затем неразборчиво прорычал что-то и вышел.
Да, тогда Маша похолодела, а теперь ее бросило в жар. Нет, перчик пока не беспокоил, просто стало душно. Давно, говорят, здесь такого знойного лета не было… еще и пижама… а окна все закупорены…
Она встала, подошла к балконной двери, отодвинула штору, осторожно выглянула. Чего боишься, идиотка? Двенадцатый же этаж! Приоткрыла дверь. Слегка повеяло ночной прохладой.
Маша легла. Что дальше? Она содрогнулась.
Уже около десяти, сдав смену, она шла через пустырь. Собственно, даже не пустырь – просто плохо освещенное пространство, заросшее травой и пересеченное тропинками, что ведут от остановки к ее дому и к соседним.
И вот на этом пространстве появились, словно ниоткуда, те двое.
Дальше было так страшно, что вспоминать совсем не хотелось. Как в ночном кошмаре, когда на тебя надвигается несказанный ужас и надо бежать, кричать, хоть что-то делать, а не можешь пошевелить даже пальцем.
В момент наивысшего отчаяния Маша почти безотчетно полезла за дежурной пачкой сигарет и зажигалкой, которые носила в сумке так, на всякий случай. Этот случай и наступил. Она судорожно закурила и почувствовала, что стало чуть легче. Правда, снова представился окаянный стручок, и нахлынуло вожделение, но ноги все-таки пошли немного резвее.
Возможно, это Машу и спасло. А еще то, что преследователи непрерывно рычали друг на друга и оттого мешкали. И наконец спас, наверное, пьяноватый дядька, который каждый вечер неподвижно сидит на скамейке у подъезда. Когда Маша, забросив в урну сигарету, поняла, что уже не успевает отпереть дверь подъезда, и в изнеможении упала на скамейку, этот дядька как-то чудно́ напрягся, медленно встал, вытаращил глаза и испустил нечленораздельный крик.
Удивительно, но те двое остановились, и перестали рычать, и даже попятились.
Впрочем, Маша не сомневалась: это ненадолго.
Но паузой она воспользовалась – шмыгнула к двери, открыла ее и кинулась к лифту.
«Что-то, – подумала Маша, – толку от воспоминаний не видно. Не получается анализ, ничего понять не удается.
Наверное, надо разобрать, как я… в общем, не устояла… и что из этого следует… Может, тут-то и есть ключ ко всему. Но только нету никаких сил это разбирать. Ка-те-го-ри-чес-ки, как говорила бабушка.
Ладно, утро вечера мудренее, а там будь что будет».
Легкая штора балконной двери качнулась, будто ветерок подул. Глухой голос произнес:
– Я же обещал, что приду вечером…
3
Иван, хромой и одноглазый рубщик мяса, а по природе своей – абасы, дошел до последней степени озлобления. Разорвать кого-нибудь…
Кровь мощно стучала в голове, кровь пульсировала в пенисе, густая, настоящая, почти черная кровь.
Мимо детской песочницы, на бортике которой пристроился Иван, скользнула кошка. Молниеносное движение – и абасы ухватил ее за шкирку, свернул шею, затем разодрал тщедушное тельце на две половинки, отшвырнул с отвращением.
Плохой день, совсем плохой.
Зря он в эту Москву приехал. Сказок наслушался – в Москве и то есть, и это есть, в Москве все есть, – а ничего такого в Москве нет. Зверя нет, вот что главное. Нет зверя – нет и правильной жизни для абасы: медленно выпустить из живого еще зверя кровь, вскрыть беспомощное, подергивающееся тело, упиться его болью, вознести эту боль Высшим Духам.
Обман получился, а не правильная жизнь. Мясо на рынке рубить – пустое дело…
А еще Ивану сегодня требовалась женщина. Сильно требовалась, до исступления. И днем нашлась было такая – гладкая, упругая, молодая. И выследил по всем правилам охоты, но – сорвалось. Сначала вмешались лешие. Хлипкие они, конечно, Иван легко разметал бы двоих, а то и троих. Но откуда ни возьмись, явился еще и этот длинный, слабый, нескладный… кажется, соплей перешибешь. А оказался сумасшедшим боканоном. Крикнул что-то тонким голосом, повернулся к Ивану, да и к лешим, спиной и как дал… Дышать совсем нечем стало, еле ноги унес.
Пришлось вернуться в город. Что-то привело абасы к торговому центру, а внутри его – к прилавку с пряно пахнущей дрянью. А за прилавком стояла девка. Хорошая девка. Она тоже подошла бы Ивану – худовата, конечно, но ничего, тоже свежая на вид. И шея длинная. И глаза узенькие. Это хорошо, разнообразие полезно.
Иван даже зарычал от предвкушения, вышел на улицу, стал поджидать. Он хорошо умел поджидать.
И дождался. Девка появилась, когда уже стемнело. Иван облизнулся, двинулся за ней. Но – однако, плохой день! – оказалось, что он не один. Да еще как не один!
Соперник был невысок ростом, желт лицом, ловок в движениях. Что-то насторожило Ивана. Сдерживая тяжелый гнев, он тайно прощупал желтолицего и едва не взревел в полный голос. Ебосан, чтоб его! Не совсем чистокровный… сука, в нем местной крови полно, русской, вот же пес… Иван прочувствовал силу врага – немалая сила – и ощутил, что тот тоже прощупал его, узнал и оценил.
Ебосан! Правильные абасы ненавидели ебосанов, а сказать, что Иван неправильный абасы, мало кто осмелился бы, даром что о двух руках и не одноног – всего лишь хром. Иван считал себя правильнее, чем презираемые им родичи – отступники, ушедшие кто алмазы добывать в родной Якутии, кто золото.
Родичей он презирал, а вот ебосанов люто ненавидел, хотя и не встречал никогда. Не важно – встречал, не встречал: ничего, кроме ненависти, это проклятое племя не заслуживало.
Когда-то, давным-давно, абасы и ебосаны были одним народом. Назывались они – то ли ебасы, то ли абасаны, никто уже не помнил, да и не в этом суть. А суть в том, что однажды предки нынешних ебосанов покинули родные края, перебрались за далекое море, обосновались на больших и малых островах и изменили заветам Высших Духов. Кровавое мясо дикого зверя заменила ебосанам бледная плоть рыбы. Хуже того – они не гнушались и отвратительными морскими гадами. И еще хуже – не брезговали совсем неодушевленными плодами земли.
Кровь у ебосанов, однако, оставалась густой. Во всяком случае, у этого, встреченного Иваном в таком неподходящем месте и в такое неподходящее время.
Абасы обнажил большие желтые зубы и зарычал. Ебосан зарычал в ответ. А девка уходила, хотя и как-то неуверенно.
Бросились вслед, продолжая рычать и скалиться. Девка приостановилась, закурила, закашлялась, пошла быстрее.
Ебосан страшно мешал Ивану. Из-за этого девка немного оторвалась от преследования. Но не воспользовалась этим – вместо того, чтобы юркнуть в подъезд, плюхнулась на скамейку рядом с каким-то пьяницей.
Иван рыкнул на ебосана и изготовился к нападению. Сгрести девку, втащить в подъезд и уж там…
Ебосан ответил утробным ворчаньем.
А затем возникло новое препятствие: пьяница поднялся на ноги, невидяще уставился на Ивана налившимися кровью глазами и выкрикнул что-то бессмысленное.
«Однако в этом тоже сила, – ощутил абасы. – Не его сила, чужая, но есть. Кто такой, не пойму… Двое на одного, не справлюсь. С одним ебосаном, может, совладал бы…»
Иван не сомневался, что пьяница станет помогать его противнику. Впрочем, ебосан, видимо, думал так же.
Соперники начали отступать.
На пустыре Иван наконец дал выход своей ярости. Он прыгнул на врага, нанес убийственный удар. Ебосан, однако, оказался умелым бойцом – уклонился и ударил навстречу.
Оба хрипло закричали, взметнулся вихрь, в который некстати занесло ни в чем не повинного прохожего – как ни странно, такого же узкоглазого.
«Этот ни при чем, – определил Иван. Откуда-то вдруг всплыло слово: – Удмурт, однако. – За ним другое: – Или киргиз. У, путается под ногами, собака! Понаехали!»
Он пнул прохожего – просто со злобы. Тот жалобно заверещал. Ебосан вытолкнул несчастного из вихря и, высоко подпрыгнув, ударил Ивана ногой в голову. Абасы покачнулся, но устоял. И, пригнувшись, кинулся на врага, целя головой в нос.
Схватка продолжалась, не принося решительного результата. Снова попался под руку удмурто-киргиз, который, вместо того чтобы убежать, решил, что его обидели и необходимо отомстить. Дурак, ох дурак…
Вокруг стали кричать, звать милицию. Потом заголосила сирена.
– Мне это ни к чему, – тяжело дыша, проговорил ебосан. – Но мы еще встретимся, – угрожающе добавил он.
Иван прохрипел проклятие. Милиции он не боялся, а вот мелькнувший в толпе боканон и непонятный пьяница, приближавшийся к ним, обеспокоили. Что ж, встретимся…
Противники скользнули в разные стороны и растворились в темноте. Милиции достался только задиристый то ли киргиз, то ли удмурт. Именно в нем очевидцы почему-то опознали зачинщика драки.
– Понаехали! – орали в толпе. – Спасу от них нету, даже по пустырю спокойно не пройти!
Позже, уже почти ночью, Иван вернулся к дому, в котором скрылась та девка с раскосыми глазами. Скамейка пустовала. Короткими чуткими ноздрями абасы втянул в себя воздух и понял, что опоздал. Ебосан прокрался к цели раньше его.
Иван разыскал во дворе местечко потемнее – вот тут, у песочницы, – и принялся ждать утра. День получился совсем плохой, но утром – утром он отыграется. Не будь он абасы. Ох, как он помучает эту тварь! Высшим понравится…
А потом – уйдет из Москвы. Куда-нибудь, где дикие звери.
4
Маша хотела закричать, но не сумела. Правда – как в кошмаре…
– Не бойся, – сказал непрошеный гость. – Вреда тебе не причиню. Наоборот…
Слабый свет падал на него из-за окна. Вроде бы обычный человек, не молодой, не старый. Одет неброско – черные джинсы, черная футболка, черные кроссовки. Сложен хорошо – крепкий, широкоплечий. Как его – Тоси, кажется?..
Все бы хорошо, только вот страшно безумно… И одновременно – снова накатывает уже привычное вожделение…
«Конец мне», – подумала Маша.
– Не бойся, – повторил Тоси. – Вот, смотри.
На месте, где он стоял, на мгновение вспыхнул яркий столб света, а когда этот свет погас, гость выглядел уже по-другому. Вроде бы тот же, но выше ростом, моложе, красивее, в черном шелковом кимоно и босиком.
Он сложил ладони, почтительно поклонился Маше, подошел к кровати, встал на колени.
– Не бойся, – сказал Тоси в третий раз и взял Машу за руку.
– Кто вы? – выдавила девушка. – И как сюда попали? Высоко же…
– Высота не проблема, – усмехнулся гость. – А кто я? Ты не узнала?
– Узнала… Вы в павильон приходили. Сказали, как вас зовут. А потом преследовали…
– Значит, не узнала. Или просто не слышала никогда про нас. Я ебосан. Да, пожалуй, не слыхала… В Корее нас помнят, а здешние корейцы будто и не корейцы… Ну, поняла теперь? Ладно, потом объясню. А сейчас – вот. – Он вытащил из-за пазухи стручок красного перца, протянул Маше: – Это тебе…
Девушка издала протяжный стон, ее глаза закатились, тело напряглось, выгнулось дугой.
– Не торопись, – тихо сказал Тоси. – Все будет хорошо… А вот это лишнее…
И он расстегнул верхнюю пуговку Машиной пижамы. И следующую. И дальше…
…Спустя час Маша расслабленно и умиротворенно лежала в объятиях своего первого любовника, и ей было хорошо, как никогда, а Тоси рассказывал:
– Про нас, ебосанов, напридумано всяких небылиц. Будто бы мы только и делаем, что совращаем корейских девушек, прикидываясь стручками красного перца. А совратив, убиваем. Чуть ли не живьем съедаем. Ага, больше нам делать нечего… Эти россказни, наверное, от вековой вражды между японцами и корейцами. Нет, Машенька, мы служим любви. И мы не японцы, хотя и похожи. Мы – ебосаны, добрые духи. Да, мы предпочитаем кореянок, но только потому, что нет в мире женщин прекраснее. Вот как ты…
– Смеешься надо мной, – прошептала Маша.
Тоси пристально посмотрел на нее:
– Так-так. Значит, считаешь себя дурнушкой… А сестру красавицей…
Маша кивнула.
– Дурочка, – нежно проговорил Тоси. – Сестра у тебя маленького роста, крепенькая, румянец во всю щеку, да? Это не та красота, нет. Ты – да, ты! – вот кто красавица. Высокая, стройная… Эти волосы… Эти брови… Эти глаза – ах, какой дивный разрез… Эти скулы, просто скульптурные… Эта божественная линия подбородка… Эта шея… и грудь… и живот… и ноги…
Сознание снова покинуло Машу.
Позже Тоси продолжал:
– Чистокровных ебосанов не бывает. Во всех нас много человеческой крови, мы по-другому не размножаемся. Но от ебосана и женщины рождается полноценный ебосан или ебосанка, и наш род продолжается.
– А от ебосанки и мужчины?
– Молодец, хорошо соображаешь. От ебосанки и мужчины рождается тоже ебосан или ебосанка, но потомства дать не может.
– Вроде как лошадь с ослом, – прокомментировала Маша.
– Не совсем, – улыбнулся Тоси, – хотя что-то похожее есть. Так вот, я все-таки не совсем обычный ебосан. Много крови во мне – от русских, от татар. Так уж получилось. Дед у меня был слегка того… Неслыханное дело – увлекся идеями коммунизма, уехал в Россию, работал в Коминтерне. В те времена многие этими идеями увлекались. Многие, но не из нашего народа. А вот дед – он говорил: коммунизм есть любовь, и кому, как не нам, его строить? Да и символ наш, перец, он почему красный? Не случайно это…
– А что потом?
– Разочаровался, что ж еще… Его даже расстрелять хотели, только как же, расстреляешь нас. Навел миражей, запутал всех, а сам в Тибет отправился. Вроде и ныне там. Я ж говорю – того старикан. – Тоси постучал пальцем по лбу. – Ну а мне мое происхождение дало много. Вот, например, я лучше, тоньше оцениваю женскую красоту. Японцам нравятся мелкие, толстые, кривоногие, и у сородичей моих тамошних пристрастия такие же… – Он засмеялся. – А мой вкус безупречен. Образование в этом смысле второстепенно. Помогает, конечно, но больше – по части эрудиции.
– А ты кто по образованию?
– Филолог… Восточные языки…
– А я, – зарделась Маша, – в школе хорошо училась. И потом в техникум поступила… но так все сложилось… – Она прильнула к ебосану, тот ласково провел рукой по ее волосам. – Скажи, Тошенька, – спросила девушка, – а тот твой… не знаю, как назвать его… ну, вроде двойника… он кто?
– Неужели я такой же страшный? – Тоси поднял бровь.
– Нет, что ты! Но знаешь, как бывает: одно прекрасное, другое ужасное, а похожи друг на друга…
– Знаю, – усмехнулся ебосан. – Ты права, мы почти двойники. Он абасы. Мы с ними дальние родичи, но они пошли по пути зла и жестокости. Главное для абасы – мучить зверей, а иногда и людей. Невероятными муками своих жертв абасы служат Высшим Духам. Вернее, думают, что служат…
– Боже, – прошептала девушка.
– Ничего, любимая, – ответил Тоси. – Он силен, но теперь у тебя есть я, а я не слабее. Хотя кто кого в схватке – не знаю… Но к нам двоим он и близко не подойдет. Абасы свирепы, но по-звериному осторожны.
– К кому – двоим? – не поняла Маша. – Тот дядечка на скамейке, он что, тоже?..
– Нет, – рассмеялся ебосан, – этого я впервые видел. Похоже на случайный выброс силы, такое случается. Возможно, отраженная сила… А двое – это мы с тобой, солнце мое. Ты ведь согласишься стать ебосанкой?
– Я?!
– Собственно, это уже произошло, – скромно сообщил Тоси. – Ты зачала мальчика, который будет ебосаном, а жена и мать ебосана, сама понимаешь… Вопрос только в одном – захочешь ли ты пользоваться новыми способностями. Некоторые в этом смысле очень сдержанны. Хотя все равно, восприятие мира невероятно расширяется…
– Я не ощущаю никакого расширения, – растерянно сказала Маша.
– Да? А что с тобой происходило – это не расширение? Я про перчик… А если вот так… и так…
Маша коротко простонала.
– То-то, – донесся до ее слуха шепот ебосана. – Инициация состоялась. А другие грани, другие возможности придут позже. Сейчас нам не до этого… любовь моя…
– …любовь моя… – эхом отозвалась Маша.
5
Маша оторвалась от Тосихиро и медленно взмыла в воздух. Ебосан лежал, закрыв глаза, – неужели устал? И его… словом, то, что так нравилось ей и действительно походило на стручок перца, только огромного-преогромного… красного, жгучего… оно сейчас тоже, кажется, устало. Во всяком случае, заметно уменьшилось.
«Это я его так? Я?» – подумала Маша со смешанным чувством гордости и сожаления.
Сама она никакой усталости не ощущала – только непрерывное, неутолимое возбуждение, только желание: еще, еще… Тело покрывали мелкие капли пота, сердце стучало часто и сильно, из межножья сочилась влага.
Девушка сделала нечто вроде «бочки» в воздухе. На мгновение вспыхнул яркий свет. Когда он угас, Маша убедилась, что ее груди стали немного крупнее, как ей всегда и хотелось. Вытянула перед собой руки, посмотрела на ноги – ну, тут все в порядке. Ноги, правда, можно бы и порельефнее сделать, но Тоша сказал, ему такие нравятся – тоненькие.
Еще глаза чуть расширить? Пожалуй. Самую малость…
Она заметила, что Тоси смотрит на нее из-под полузакрытых век, и снова потекла. Тронула себя за соски, издала тихий стон.
Ебосан, не меняя позы, стал подниматься к ней. Не отрывая глаз от «перчика», резко вздыбившегося и снова ставшего пугающе большим – впрочем, Маша уже знала, что бояться нечего, – она развела ноги. Тоси совершил плавный разворот, оказался сзади… вот, вот… прикосновение… Девушка нырнула вперед, описала, чудом не ударившись о люстру, замысловатую дугу, прильнула к возлюбленному, снова отпрянула, потянулась к «перчику».
– Поиграем? – тихо рассмеялся Тоси. Увернулся, потом привлек ее к себе, провел языком по ложбинке между грудями.
Случайным бликом света промелькнула мысль о сестре: хорошо, что Лилька сегодня загуляла… Тоси приник к Маше всем телом, она слабо ахнула, задохнулась и, почти теряя сознание, услышала:
– Потом покажу тебе еще кое-что. В кошек обернемся… это очень пикантный секс… А после я стану гориллой, огромной, волосатой, почти как Кинг-Конг, а ты – снова женщиной… Получится незабываемо…
Закрыла глаза и отдалась новым ощущениям.
6
Без нескольких минут восемь Стеклянный Вова вышел из подъезда, сел на скамейку. Сантехник Вася опять не появился, да и хрен бы с ним.
В голове, как обычно по утрам, шумело.
Вова сосредоточился, чтобы вспомнить что-то важное – о себе, конечно, – но не успел. Дверь отворилась, глухим, как будто простуженным голосом кто-то спросил:
– Ты идешь, солнце?
Мелодичный голосок ответил из недр подъезда:
– Сейчас… Хозяева просили почтовый ящик проверять…
На пороге показался какой-то незнакомый Вове азиат. Неприметный, весь в черном, скажи пожалуйста… Одни черные… Хотя на рожу этот желтый какой-то. Впрочем, и с ним тоже бы хрен.
Тихо чмокнул магнитный замок – дверь закрылась.
Вова ощутил тяжелый взгляд откуда-то справа. Из-за угла дома выходил настоящий урод: приземистый, харя как блин и бурая, глаз вообще не видать… хотя нет, на одном бельмо различить можно… ё-моё… и хромает… и вообще весь какой-то… заскорузлый, что ли…
Урод налетел на желтолицего. Взметнулся и опал смерч, от хриплого двухголосого воя задрожало стекло за Вовиной спиной. Вжавшись в спинку скамейки, Вова обалдело смотрел на побоище: удары мелькали и блокировались с нереальной скоростью – как в мультике, подумал Стеклянный. Блеснул и отлетел в сторону длинный нож, какими орудуют мясники. Желтолицый завизжал, как будто огромным ржавым гвоздем провели по стеклу, попытался подскочить на манер Джекки Чана, но споткнулся, и заскорузлый ухватил его корявой рукой за ногу, и дернул на себя, и желтолицый рухнул на асфальт. Урод оскалился нечистой щербатой пастью, неуклюже подпрыгнул и с сиплым возгласом «Хык!» тяжело, акцентированно опустился обеими ногами на грудь противника.
Все, понял Вова. Сейчас там хрустнет, а потом этот хромой еще попрыгает, и кранты.
Стало страшновато.
Однако ничего не хрустнуло. Это во-первых. А во-вторых, из распахнувшейся двери подъезда вылетела вчерашняя девчонка – та самая, у которой вчера вечером Стеклянный так и не стрельнул закурить. Только сейчас она была не испуганная и задыхающаяся, а разъяренная. Верхняя губа приподнята, и видны острые мелкие белые зубы.
Вова прямо не узнавал себя: заробел, надо же.
От визга девчонки у него заложило уши. Что произошло в первый момент, он рассмотреть не успел. Но дальше как-то въехал в темп событий. Вот заскорузлый, жутко оскалившись, стоит на одном колене и трясет башкой, разбрасывая вокруг кровавые сопли, и девчонка целит голой ногой ему в челюсть, и урод вдруг выбрасывает вперед руку – Вове показалось, что с когтями. И поверженный желтолицый, о котором все вроде бы позабыли, взрывается, словно бомба, и оказывается рядом, и, неистово ревя, перехватывает руку врага. Зубами перехватывает. Точнее – клыками, как у тигра, Вова мог бы поклясться в этом.
Потом заскорузлого гнали пинками, и, удаляясь, доносился вой, теперь уже на три голоса. Даже красиво… заслушаешься…
Азиат и девчонка вернулись – оказывается, сумочку она бросила прямо на Вовину скамейку.
Как-то она изменилась, отметил Стеклянный. Похорошела, что ли… Высокая, тонкая, платьице еле бедра прикрывает… Глазенки – щелочки, но все равно этакая… Вон раскраснелась как… Да и понятно, после такой-то драки.
А желтолицый дышит тяжело. Ну, это тоже понятно. Однако не теряется: обнял красотку за талию, на ушко шепчет что-то… Ни стыда ни совести…
Оба синхронно мазнули по Вове взглядом – на миг стало совсем страшно – и синхронно же покачали головой. Затем улыбнулись друг другу.
– Надо же, – сказал азиат. – Как он неожиданно… А я, признаться, за ночь подрастратился… Если б не ты, даже и не знаю…
– Да ну, Тоша, – хмыкнула девчонка. – Меня бы он просто разорвал.
– Мог, – согласился желтолицый.
– Даже при том, что я-то как раз прилив сил ощущаю, – почему-то смущенно добавила она.
Азиат ухмыльнулся.
– Ну, пошли, – сказал он.
Они двинулись в сторону пустыря, словно забыв о Вове.
– А зачем, Тоша, мы лифта ждали? – спросила красотка. – Могли бы и через окно спуститься, по воздуху, правда же?
– Это, Машенька, только при необходимости, – ответил желтолицый. – А так лучше, как обычные…
Он еще что-то добавил, но Вова уже не разобрал. Услышал только, как девчонка рассмеялась.
Да и хрен бы с ними тоже, подумал Стеклянный Вова.
Он посмотрел на часы. Восемь. Пора на работу.
Встал, взял курс на автобусную остановку и, сделав первый шаг, наконец-то подумал: «Я – это я».
И как обычно, никто ему не возразил.
