Глава 10

В себя я приходил с огромным трудом. Кто я? Где нахожусь? Что со мной? Ничего не понятно, память подводит, а мысли как будто вязнут одна в другой, путаются и сплетаются в непостижимый клубок без начала и конца. Голова просто раскалывается от дикой, нестерпимой боли, и пошевелить ею практически невозможно. В ушах стоит ровный шум, а во рту скопилась противная, отдающая солёным привкусом горечь. Глаза ничего не видят, я нахожусь в полной тьме, а забитый какой-то засохшей коркой нос не улавливает ни одного запаха. Так погано, что хочется сдохнуть, и этим прекратить все свои мучения.

С огромным трудом перебарывая слабость тела и превозмогая головную боль, я пытаюсь проверить себя на сохранность. Однако на полу это делать неудобно. Надо найти какую-то точку опоры помимо холодного земляного пола, на котором лежу, и определиться точнее, где же я нахожусь и что со мной.

Я пополз вперёд, куда вперёд, не знаю, главное сейчас – это упереться во что-то. Рывок! Ещё один! И ещё! Руки шарят по воздуху и раз за разом натыкаются на пустоту. Мне становится страшно, кажется, что я уже умер и попал в некое чистилище или ещё какое хреновое местечко, где мне не рады.

Но вот ладонь с размаху шлепает по чему-то твёрдому. Рецепторы пальцев передают ощущения в мозг, и тот, нехотя обработав поступившую информацию, выдает знание о том, что передо мной деревянная стенка. Очередной рывок по покрытому мокрой травой, костями, мусором и непонятной липкой слизью земляному полу. Вслед за руками в стену упирается голова, и, напрягшись, я смог облокотиться о неё, развернуться и опереться спиной о доброе дерево, которое еле слышно пахнет сосновой смолой.

Все эти труды не пропали даром, и, посидев некоторое время без движения, я снова попробовал разобраться со своим многострадальным телом. Руки свободны и не сломаны. Но работают с трудом. Пальцы ног шевелятся. Значит, и здесь никаких серьёзных травм. Тело ломит так, как если бы меня сильно избивали. Скорее всего, так оно и было. Голова по-прежнему болит и плохо соображает. На затылке несколько крупных шишек. Пара зубов во рту шатается. Язык прикушен и распух. Напрягая мышцы лица и проведя по нему грязными руками, я удостоверился, что нос не сломан, но сильно разбит. Губы похожи на две лепешки. Глаза не открываются по той причине, что с рассечённого лба на них натекла кровь и, застыв, образовала твёрдую корку.

«Вот это ты погулял, Саша», – подумал я, вспомнив своё имя.

Итак, что имеется в остатке? Я – Александр Мечников. Вне всяких сомнений, меня зовут именно так. Вроде я офицер чего-то и кого-то. Шёл со своими людьми. Куда именно? Пока не вспомнил. Нас догоняли злые уродцы. Вместо чётких лиц память выдала несуразные серые маски. Мы с ними дрались и отогнали, но они не отступили и продолжили нас преследовать. Всё шло неплохо, пока не подранили паренька, который бежал в самом конце строя. Мы, то есть я, четверо бойцов и собака, вернулись за ним. Какая собака? При чём здесь собака? Туман. Листаю книгу памяти дальше.

У паренька, которому стрела попала в бедро, шансов на выживание не было. На него насели дикари, он хотел подорвать себя гранатой, но не успел. Ему скрутили руки и отобрали смертоносное металлическое яйцо. Пока его крутили, налетели мы. Четверо бойцов и собака остались против нескольких сотен врагов. Помню, что дрались мы жестоко и что я отдал приказ отходить, а воины меня не послушали и стояли рядом до конца. Затем вернулись наши основные силы. Была стрельба, много крови и жестокая рукопашная схватка в каком-то овраге. Мы победили, дикари опять отошли. А дальше ещё один провал в памяти. Снова бег, группы рассыпаются по лесу, и уже ночью получается так, что я остаюсь совершенно один. И только верный пёс, имени которого я никак не могу вспомнить, по-прежнему рядом со мной.

Разумный пёс и человек бредут по лесу, движутся к городу. Что за город? Серая муть. Под утро на нас налетели «зверьки», настолько хитрые и опытные разведчики, что их даже пёс не почуял. Снова прореха в воспоминаниях, но есть кусочек, где раненый Лихой (вот, пса зовут именно так, никак иначе) скулит и, припадая на разбитые лапы, пытается скрыться в лесу, а меня волокут по земле и постоянно избивают. После этого долгая тьма, ощущения, как если бы меня несли на себе и везли на тележке. И вот я очнулся.

Чем дольше я сидел у стены и перебирал воспоминания, тем больше всплывало мелких деталей и подробностей. Из них, подобно мозаике, складывалась картина произошедшего между нашим отрядом и дикарями боя. Трупов мы наваляли немеряно, боезапаса извели по половине боекомплекта, а дикари не отступали, шли за нами по пятам. Вечер и ночь прошли в движении. Под утро ранили Луку Бастико, и он, сопляк такой, решил поиграть в героя, про своё ранение промолчал и остался на месте. Отсутствие паренька заметили, отбили его, и «зверьки» снова умылись кровью. Однако к ним подошла помощь, всё же стойбищ рядом немало, и преследование продолжилось. Отряд миновал Заокский городок, когда снова произошёл бой и некоторые группы наших воинов оказались отрезаны от основных сил. Своих братьев по оружию удалось деблокировать, но при этом отряд распался на несколько частей. Так мы с Лихим оказались вдвоём посреди незнакомого леса.

Стрельба затихла где-то вдали, и, судя по шуму, мои парни снова оторвались от противника. Оставалось только пробираться к Калуге, но мы с разумным псом не прошли и трёх километров, как напоролись на засаду. Одним из последних воспоминаний проявилось, как меня обезоружил какой-то неказистый малыш, ловко прыгнувший мне на плечи с дерева, а я всем телом, с разворота, сломал его хрупкое туловище о сучковатую осину. Лихой и я сдаваться не собирались, а дикари, по непонятной мне пока причине, пытались взять меня живым. Глупцы! Они поплатились за это как минимум тремя своими воинами, которых я убил в рукопашном бою, плюс ещё двоих порвал разумный пёс. Хотя, чему я рад, сам не понимаю, ведь в итоге-то схватку проиграл, меня вырубили, а Лихого, верного друга и товарища, так и вообще убили.

За свою такую недолгую жизнь я второй раз попадаю в плен. В принципе это паршивая ситуация, и если в первом случае, в далёком Крыму, были варианты на удачный исход и фортуна послала мне помощника из местных жителей, то в этот раз вырваться из плена шансы совсем невелики. Однако раскисать не стоит. Надо продолжать бороться за свою жизнь и беречь здоровье. Пусть, скорее всего, я вскоре умру. Но я человек, а значит, и умирать должен не по скотским понятиям, а по-человечески, с высоко поднятой головой и жаром в сердце. Представится возможность сбежать или как-то выкрутиться, ухвачусь за неё, а пока необходимо попробовать привести себя в порядок и попытаться разобраться, где же я нахожусь.

Память более или менее восстановилась, и тело проверено. Передвигаться могу, хотя и с трудом, преодолевая сильнейшую боль, но и это немало. Осторожными движениями я оторвал запёкшуюся корку с век, попробовал их приоткрыть, дабы оглядеться, но это вышло только одним левым глазом, которым я не увидел ничего, кроме всё той же тьмы. Непонятно, то ли ослеп, то ли ночь, то ли я где-то под землёй, в глубоком подвале. Второй глаз затянут гематомой, отгибаю пальцами набухшую кожу и приподнимаю второе веко. Непроглядная тьма. Вроде не ослеп, глаза что-то различают. Скорее всего, сейчас ночь, со зрением норма, синяки пройдут, и всё восстановится.

Перехожу на инвентаризацию одежды. На мне моя родная горка и берцы. Это очень странно, не похоже на дикарей, которые обирают своих пленников сразу же, как только те попадают к ним в руки. Карманы вывернуты, отсутствует портупея, и на обуви нет шнурков. Ещё раз, в надежде обнаружить хоть что-то полезное, не спеша я охлопал одежду. Пусто. Грёбаные дикари изъяли всё до последнего клочка бумаги.

Заняться больше нечем, остаётся только ожидать дальнейшего развития событий. Самый лучший вариант – поспать. В подвале сыро, температура далеко не самая комфортная, но сейчас я настолько разбит и ослаблен, что как только закрыл очищенные от кровавой корки глаза, так сразу провалился в сон. Сколько я находился во власти Морфея, не знаю, а разбудил меня скрип давно не смазанных дверных петель и яркий солнечный свет, потоком льющийся в темницу снаружи.

Глаза еле открылись, сквозь узенькие щёлочки я смог разглядеть, где же нахожусь. Это полуподвал с небольшими кирпичными ступеньками, ведущими наверх. Стены обшиты пожелтевшими от времени ровными досками, а на полу множество обглоданных костей, в основном звериных, но есть и человеческие, и склизкая зеленоватая плесень. Не самое лучшее место, в каком мне доводилось бывать, но выбирать не приходится, я здесь не по своей воле.

Продолжить осмотр не получилось, в открытом дверном проёме появился странный сгорбленный человек. Первая моя мысль, что это горбун, но, приглядевшись, я заметил, что на нём висит тяжёлая дубовая колодка, которая пригибает его к земле. Позади него вырастает ещё один человек, среднего роста дикарь, в какой-то шерстяной юбке, похожей на шотландский килт. Голой ногой он сильно бьёт человека в спину, и тот кубарем летит вниз и падает в кучу мусора. Как он не сломал себе ничего, не понимаю, видимо, имеет опыт подобных приземлений, а может, ему просто повезло.

Человек с колодкой быстро вскакивает на ноги и отбегает в дальний угол. Надо сказать, сделал он это очень вовремя, потому что сразу же вслед за ним по ступеням покатились ещё люди. Правда, без всяких пут и колодок, по виду обычные сельские жители самых разных возрастов. И в общей сложности в подвале оказалось двадцать пять человек. Дверь закрылась, сквозь небольшую щель под ней в подземелье проникает неяркая полоса света, и в помещении воцаряется мягкий полумрак. Подвал относительно небольшой, а людей в нём битком набито. Дышать сразу же становится тяжело, пленники рассаживаются на пол, кто-то перешёптывается, а кто-то даже плачет.

Мне хочется спросить своих сокамерников, где мы находимся, но распухший язык и разбитые губы, которые трескаются при малейшем движении, не дают мне этого сделать, вместо внятных слов пересохшее горло выталкивает только неразборчивые хрипы. Наконец получается выдать нечто членораздельное:

– Люди, где мы?

Селяне обращают на меня внимание, но молчат как партизаны и только глупо лупают глазами. Зато человек с колодкой на шее, услышав мой вопрос, подобно скотине расталкивая ногами сидящих на полу людей, быстро протиснулся ко мне. По рваным остаткам его одежды я могу судить, что это бывший солдат, скорее всего сержант, на одном уцелевшем наплечном погончике камуфляжа видны дырки под металлические лычки. Колодка, которая держит руки этого человека враскоряку, его не стесняет, он носит её привычно, без видимого напряжения. Сколько ему лет, непонятно, лицо и открытые части тела покрыты грязью, машинным маслом и старой кровью, а голос подобен старческому дребезжанью. Пленник присаживается рядом со мной и спрашивает:

– Ты откуда, братан?

Не знаю почему, но я решил, что моя откровенность сейчас никому не нужна. Было такое в моей практике, что я сидел в тюрьме, поэтому о понятии «наседка» знаю неплохо. В ГБ объяснили, кто это такие и в чём функция подобных людей. Дикари, конечно, самые настоящие животные, но местные вожди, патриархи и служители первобытных культов обладают природной сметливостью и порой соображают очень даже неплохо. Вполне могли подставу организовать.

– Не помню. – Я осторожно покачал головой. – Дикари по башке так били, что мало чего помню. Понимаю, что они враги, знаю, что был бой и я кого-то убил, а как сюда попал и кто я такой, напрочь отшибло.

– Ну ты даёшь, кого-то убил, – усмехнулся колодник. – Ты одного из лучших племенных воинов на тот свет спровадил, Кусаку. Такой зверь, что ему место великого военного вождя прочили, а ты – раз, одним ударом кулака ему переносицу сломал, да так, что кости в мозг проникли.

– Не помню.

Я в самом деле плохо помнил последнюю рукопашную.

– А дикари это запомнили, и теперь жить тебе осталось три дня, до тех пор, пока от Каширы не прибудут воины боевой орды. Говорят, они нашим нехило наваляли, и теперь возвращаются с победой.

– А наши – это кто?

– Да-а-а! Видать, сильно тебя по голове били. Наши – это войска Москвы. Как тебя хоть зовут, помнишь?

– Нет. А тебя?

– Родион Никитин, егерь, месяц назад попал в плен. Думал, меня сразу прикончат или схарчат, но я ещё жив, чищу этим тупорезам трофейное огнестрельное оружие и обучаю местную молодёжь правильно им пользоваться. Два раза бежал, и неудачно. За это на меня навесили колодку, снимают её только на время занятий.

– Родион, ты не знаешь, когда нам дадут пить?

– Скоро, потерпи чуток. Всех на поверхность выведут, там и попьёшь, а вот насчёт поесть тут никак. Дикари сами пожрать не дураки, лопают всё, что только под руку попадается, включая сладенькую человечину. За день они могут недельную норму съесть, а потом неделю голодать. При таких раскладах получается, что пленникам ничего не достаётся, питайся как знаешь, а ослабнешь, будут питаться тобой.

– Мне сейчас не до еды, нутро может не принять. Слушай, ты говорил, что мне жить три дня осталось. С чего так решил и при чём здесь возвращение воинов?

Егерь шмыгнул носом, почесал под одеждой бок, видимо, его донимали насекомые, и ответил:

– Кусака был знатный воин, и чем больше мужчин на его похоронах будет, тем это для него почётней. Сейчас он в леднике лежит, а как войско вернётся, так его и закопают.

– А я здесь при чём?

– Хм, тебя вместе с ним закопают. Для большего почёта, так сказать.

– Хреново!

– Почётно, братан. Тебя бы сразу грохнули и съели, а так – сам видишь. Ты живой, насмерть тебя не забили и не покалечили, и даже одежду и обувь оставили. Это показатель того, что тебя тоже уважают, так что день прожил – и радуйся этому от всей своей души.

– Ты меня прямо взбодрил.

– Надейся на лучшее и думай о будущем, а иначе здесь никак. Однако мой тебе совет: когда поведут тебя к могиле Кусаки, кидайся на ближайшего воина и умри сразу.

– Что так?

– Ну, кого вместе с вождём или великим воином хоронят, перед этим мучают сильно, так что лучше в бою сдохнуть, а то, знаешь, я тут уже такого насмотрелся, что просто оторопь берёт. Недавно дикари поймали одного из наших егерей и приговорили в захоронение положить. Его связали, вскрыли ему живот, достали из внутренностей желчь, и её один из молодых воинов выпил. Прикинь, егерь ещё живой и без всякого наркоза, а на его глазах желчь из родного тела пьют.

– Омерзительно.

– Это что, так, разминка…

– Родион, а где мы находимся?

– Какая-то заброшенная деревенька невдалеке от Иванькова.

Говорливый егерь рассказывал о многом, а я изредка задавал вопросы и обдумывал сложившуюся ситуацию, и так продолжалось до тех пор, пока не отворилась дверь подвала и на пороге не появился всё тот же дикарь в забавной юбке. Был бы я в норме, посмеялся бы над этим, а сейчас даже улыбнуться не могу. В подвал вновь потоком ворвался солнечный свет и свежий воздух, и «зверёк» что-то гортанно выкрикнул, видимо, дал команду на выход. Никитин встал и помог подняться мне.

– Вставай, братан, а то без воды останешься.

Первыми на поверхность вывалились селяне. Мы с Никитиным следом, и, как только вышли наружу, меня перехватил стоящий подле двери дикарь, не тот, что открывал дверь подвала, а другой, невзирая на тёплую погоду с головы до пят завёрнутый в огромную медвежью шкуру пожилой бородатый мужик. Он что-то сказал, но я ничего не понял, ахинея какая-то, язык вроде родной, и фраза прозвучала знакомо, однако смысла нет.

– Чего он хочет? – спросил я егеря.

– Говорит, чтобы ты за ним шёл.

– Куда меня, не знаешь?

Никитин хотел ответить, но покосился на дикаря, который посмотрел на него с угрозой, и, покачав головой, быстро отошёл в сторону, туда, где возле небольшого ручья стояли бочки с водой.

Мне осталось только последовать за «зверьком» в шкуре. Передвигался я с трудом, поэтому шёл медленно, но что необычно, дикарь меня не подгонял и не поторапливал. Мы прошли метров сто пятьдесят, добрели до очередного подвала, вокруг которого в беспорядке стояли походные жилища неоварваров и, по команде сопровождающего, указавшего рукой, на которой красовались длинные желтоватые ногти, я спустился вниз.

Крутые ступеньки, осыпающийся под ногами цемент и пара кусков ржавой арматуры. Дикарь легко подталкивает меня вперёд, по инерции я делаю несколько шагов и оказываюсь в центре жилого подвала. Здесь горит обложенный кирпичами костерок, а дым неровной кляксой утекает в пролом, раскинувшийся на потолке. Над костром стоит сваренная из гнутых металлических прутьев железная тренога, и совершенно лысый безбородый старикашка в линялой серой шкуре прилаживает на неё котелок с водой.

Мой сопровождающий что-то произнёс, старик подвесил котелок, обернулся и что-то ответил. Дикарь кивнул, отошёл к стене и замер, а хозяин подвала кивнул мне на груду самой разной одежды, которая была свалена в углу, и на нормальном русском языке сказал:

– Садись, капитан, поговорим с тобой как цивилизованные люди.

С трудом примостившись на побитую молью шубу, я стал ждать, что же будет дальше. Старикашка, кряхтя, поставил передо мной раскладной стул, сел напротив и, вытащив из-под своего одеяния пластиковую литровую фляжку, кинул её мне под ноги. От питья я отказываться не стал, отвинтил пробку, принюхался к содержимому, удостоверился, что это вода, а не какая-нибудь гадость, и одним залпом выпил половину фляжки. После чего я посмотрел на старика, который, судя по возрасту, пережил чуму, и спросил:

– Ты кто, дедушка, и с чего решил, что я офицер?

Местный патриарх – судя по всему, я столкнулся с одним из тех, про кого в Конфедерации и в Диктате много слышали, но ни разу не видели, – хитро усмехнулся, покивал и ответил:

– Я твой судья, капитан. Твой спаситель и палач в одном лице. Говорить с тобой будем, и от того, как ты себя поведёшь, зависит твоё будущее.

– Ну, давай поговорим, дедушка. – Улыбка расползлась по моему лицу, раны на губах лопнули, и из них потекла сукровица.

Патриарх щёлкнул пальцами, дикарь у стены ожил и принёс ему толстый целлофановый пакет, из которого тот вытрусил себе под ноги всё, что было при мне на момент моего пленения. Несколько золотых монет, пяток конфов и пара кипрских фунтов, бумажные спички, бронзовый медальон с выгравированной на поверхности крепостной стеной и цифрой 4 на обороте, несколько различных бумаг, удостоверяющих мою личность как капитана Мечникова, и подробная карта местности из планшетки. Старик покрутил в руках конф, сравнил его с фунтом, хмыкнул и взялся за бумаги, раскрыл одну из них, кажется, это была копия моего предварительного договора с московскими министрами, прочитал, бросил её в общую кучку на полу и посмотрел на меня. Пару минут, не меньше, патриарх дикарей буравил меня пронзительным взглядом и наконец задал вопрос, которого я ожидал с того самого момента, как оказался в этом помещении:

– Жить хочешь?

Понятно, перед тем как пытать, со мной решили попробовать по-доброму поговорить, сам не раз подобным образом с пленниками общался, а теперь на их месте оказался. Да уж, жизнь играет нами как хочет, мы всего лишь пешки на огромнейшей шахматной доске. Вариантов ответа было немного, и я согласно мотнул головой:

– Конечно хочу.