51
Она могла стать страницей в рекламном буклете бюро путешествий, если бы кому-то пришло в голову предлагать туры по населенным пунктам, покинутым людьми.
Все оставили ее, жители подобно многим другим по всему миру решили, что здесь они далеко не в безопасности, упаковали самое необходимое и, сев в свои автомобили, отправились в другие места.
Название деревни в переводе с немецкого означало «холм», и в принципе он был ее основной достопримечательностью. Она состояла из нескольких потемневших от времени дощатых домов, разбросанных по обе стороны единственной извивающейся змеей улицы, асфальтовое покрытие которой в течение многих лет вело неравную борьбу с тающим снегом и в конце концов пошло на компромисс, отдав часть своей поверхности ямам и трещинам.
А на заднем плане альпийские склоны поднимались к небесам.
И где-то по другую сторону от них находился замок и альпийское озеро и все то, от чего они безрезультатно пытались убежать.
У них ушел час, чтобы добраться сюда от полигона.
Вертолет упал на землю всего в сотне метров от них, но они не знали почему, и, естественно, им оставалось лишь догадываться о причине.
А они выбрались из черной «ауди» и, совместным усилиями освободившись от связывавших им руки пут, отправились подальше от усеянного железным хламом поля с еще догоравшими на нем обломками.
Им требовалась еда, тепло и сон.
И они надеялись найти это в видневшейся вдалеке деревне. Думали, кто-то еще остался там и поможет им, но по отсутствию автомобилей и заколоченным окнам уже издалека догадались, что на подмогу им не стоит рассчитывать.
Люди, скорее всего, уехали, забрав с собой все самое необходимое.
Они шли между домов по единственной улице, и таблички на фасадах рассказывали, какая деятельность кипела здесь совсем недавно, где находилась парикмахерская, а где магазин или что-то еще. И стучали во все двери, надавливали на их ручки, но все было заперто, и нигде они не получили ответа.
Начало темнеть, температура опустилась ниже нуля, и успевшие за день оттаять лужи снова покрылись льдом, сейчас хрустевшим у них под ногами.
Им требовалось найти место, где провести ночь.
И в конце концов они выбрали дом, где старая и ветхая дверь позволяла попасть внутрь без особого ущерба для нее.
Они помылись под краном в чьей-то ванной.
Очистили раны от грязи при помощи полотенец, которые кто-то заботливо выстирал, высушил и аккуратно сложил. От них пахло стиральным порошком, и они лежали в шкафу и ждали вовсе не их, а кого-то другого, кому, пожалуй, уже не суждено было вернуться назад.
В кухне они нашли кофе и консервы. А потом ели молча, Вильям — сидя на большом диване в гостиной, а Жанин в кресле по соседству. И воспользовались тарелками, чтобы не уронить ничего, хотели показать себя пусть и незваными, но вежливыми гостями, не желавшими ничего запачкать, словно хотели, чтобы у них была возможность посмотреть хозяевам в глаза, попросить прощения за вторжение в их жилище и в качестве извинения сказать, что они ведь ничего не испортили.
Еда наверняка имела какой-то свой вкус, но они не чувствовали его.
На экране телевизора, стоявшего на полке перед ними, мелькали кадры последних событий.
Города, деревни, поселки.
Люди в специальных защитных комбинезонах, тела, которые свозили на поля и сжигали на огромных кострах. Отчаянные попытки остановить эпидемию.
Повсюду.
— Огонь, — сказала Жанин.
А Вильям сидел молча.
— Который положил конец всему.
Последнее он не слышал, так тихо она это произнесла, скорее выдохнула.
Но ему и не требовалось. Он знал, что она имела в виду.
Они дошли до конца сейчас.
Это был последний стих.
Первый вертолет приземлился поздно вечером, и еще несколько должны были прибыть в течение ночи. Франкену предстояло пожимать руки президентам и премьер-министрам, их ближайшим помощникам и членам семей. И даже если он знал, что время от времени его будет одолевать любопытство, все равно не собирался спрашивать почему.
Почему именно эти люди оказались здесь.
У него уж точно и мысли не возникло бы задать такой вопрос.
Просто так было сказано. Никто не мог спасти всех, только небольшое количество. И приходилось выбирать, кого именно, и таким образом это бремя переходило к кому-то другому.
И абсолютно не имело смысла обсуждать правильность такого подхода, никто не заслужил того, что случилось, и оценить, кто имеет право спастись, а кто нет, было просто невозможно. Речь шла об отчаянной попытке сохранить человека как вид. И тогда личности не играли никакой роли.
Гигантскому авианосцу предстояло оставаться в море так долго, как это потребуется. И в конце концов зараза должна была исчезнуть, и тогда, но не раньше, им следовало вернуться на землю.
Пожалуй, это могло получиться. Лучшей возможности не существовало. Наверное.
Но что-то ведь требовалось делать, и они приняли такой план. Франкен уже слышал, как команда называла их корабль Ковчегом. А его за глаза, возможно, Ноем. И ему не нравилось это.
Не потому что сравнение было плохим.
А поскольку оно соответствовало истине, какой бы пугающей она ни выглядела.
За такими заботами проходил час за часом. Настроение на борту оставляло желать лучшего, и у всех новоприбывших были красные от слез глаза и одновременно бледные и испуганные лица, и никто не ставил под сомнение необходимость такого шага, но и благодарности от кого-то тоже вряд ли стоило ожидать.
Когда пришла ночь, закончились первые сутки новой эры, и к тому моменту они четко выполнили все пункты своего плана.
С двумя исключениями.
Их собственный вертолет пропал с радаров.
И Коннорс не отвечал на вызовы.
В каждом месте тишина имеет свои оттенки.
И когда пришла ночь, а новости уже было невыносимо смотреть и слушать, снова наступило безмолвие, но оно звучало чуть иначе, чем прежде.
Вильям затопил камин, не из-за холода, а чтобы услышать потрескивание огня. Оно каким-то образом успокаивало, как бы показывало, что природа продолжает функционировать и что, по крайней мере, пламя, воздух и сила притяжения взаимодействуют, как они и должны, и что даже если человечество исчезнет, что-то все равно выживет.
И они сидели там. Слушали, как пламя пожирает дрова.
Жизнь катилась к концу, и единственное, что им оставалось, — только ждать.
— Мы собирались отпраздновать годовщину нашего знакомства, — сказала она, хотя ее никто и не спрашивал.
Не для того, чтобы рассказать, просто ее мысли находились именно там. Она смотрела на огонь, и одиночество не так сильно угнетало, когда они делили его на двоих.
Вильям не ответил.
И она рассказала в деталях, как строились их совместные отношения, о вечере в ресторане, как она рассердилась, когда он не появился, и насколько бессмысленной представлялась эта злость сейчас. Об их планах на будущее. О местах, где они хотели жить, о работе, которую хотели иметь, об отпусках, которые собирались проводить вместе.
Будущее. Они разговаривали исключительно о нем. Просто не сомневались, что оно ждет их впереди.
— А потом мы думали стать родителями.
Жанин сказала это между делом. И не думая вызвать сочувствие. Просто в качестве одной из мыслей, которые требовалось высказать, словно они, пожалуй, смогли бы выжить, если бы она произнесла их вслух и не позволила умереть вместе с ней самой.
И Вильям посмотрел на нее через отполированную до блеска поверхность стола.
На нем наискось лежала скатерть, вязанная крючком, или на спицах, или как там назывался метод, позволявший удерживать светло-коричневые нити вместе. Некогда кто-то вложил в нее массу времени и труда, а сейчас ее просто оставили, и она уже не имела никакого значения, когда мир рушился вокруг.
— Мы собирались назвать его в честь какого-нибудь ученого, — поведала Жанин. — Речь всегда шла о мальчике, когда мы разговаривали об этом.
Она виновато пожала плечами, словно в подобных мыслях было нечто крамольное.
— Александр, как Белла. Исаак, как Ньютона. Христофор, как Колумба, ты знаешь такие имена. Мы хотели назвать его в честь того, кто изменил мир.
Вильям сидел неподвижно, ничего не говорил.
В воздухе носилась масса слов, которые ему требовалось сказать.
Созданных именно для такой ситуации, в любом случае казавшихся клише, но какая разница, если бы они смогли сделать свою работу? Слова, ставшие клише, поскольку они утешали, и опять же, кто же захочет, чтобы его хоть как-то ободрили, когда вокруг царят страх, неуверенность и хаос?
Но он промолчал. Отвел взгляд в сторону. Просто кивнул.
Когда-нибудь все твои желания сбудутся.
Следовало ему сказать.
Для тебя еще ничего не потеряно.
Но он знал, что тем самым соврет.
И не сомневался, что как раз ложь она и не хотела слышать.
Взамен он остановил взгляд на огне, по другую сторону от него, буйстве красок, колеблющихся языках пламени на задней стенке камина.
И они сидели молча вдвоем.
Как долго, он не знал.
Тишина заключила их в свои объятия.
И он испытал приятное ощущение.
Покой.
И это удивило его. Именно оно пришло к нему тогда, в тот вечер, он просто не понял этого. Тишина, покой, умиротворенность.
Но тогда покой принесла горячая вода, наполнившая ванну вокруг него, продолжавшая стекать на пол, сделавшая его тело как бы невесомым. Освободившая от всех, ранее постоянно мучивших мыслей.
Теперь не вода сделала это, а тепло, наполнившее комнату. И сейчас он не собирался умирать.
Вильям почувствовал, что если когда-нибудь и будет правильный момент поговорить об этом, то именно сейчас.
— Мы удочерили ее, — сказал он наконец.
Они сидели молча так долго, что его голос удивил ее, и она посмотрела на него, увидела профиль на фоне огненных бликов в темноте.
Ей не понадобилось даже задумываться. Она сразу поняла, что Вильям имеет в виду, это была его вторая печаль, от которой он никак не мог избавиться. И пусть все говорили, что он ни при чем и винит себя совершенно напрасно, от этого у него становилось только тяжелее на душе, и он старательно избегал данной темы.
Но сейчас заговорил сам.
Тихо, медленно, смотря в сторону.
— Для нас она была родной дочерью, — сказал он. — Но для нее…
Он колебался какое-то мгновение, превратившееся в секунды, и тишина продолжалась бог знает как долго, но Жанин не торопила его.
— Она считала, что мы обманули ее, — сказал он наконец. — Словно были ее родителями, а в один прекрасный день как бы от нее отказались. А мы не могли понять. Для нас ничего не изменилось, для нас не существовало никакого до и никакого после, но для нее… — Он пожал плечами. — Я думаю, это стало началом конца.
Жанин ничего не сказала.
— А потом она умерла, — добавил он.
Только это. Ничего больше.
А огонь потрескивал в камине, и тишина стала еще более пронзительной, как бывает, когда какие-то звуки просто подчеркивают ее.
— Как? — спросила она.
— Я не понял, к чему все идет, хотя многое указывало на это, — сказал он.
Сделал вдох. Задержал дыхание.
Все то, чего он никогда не рассказывал, не мог, что причиняло ему боль, даже если бы он осмелился попробовать, все это лежало и ждало своего часа.
И сейчас он настал.
— Она исчезла. Переехала из дома и перестала встречаться с нами. Не только с нами, и со своими друзьями тоже, они звонили нам и беспокоились… и мы сами тоже, конечно. Но может, недостаточно сильно?
Это был риторический вопрос, и Вильям покачал головой.
— Мы решили, что подобное в порядке вещей. Она развивалась. Вырвалась на свободу, создавала свое собственное будущее, как и должен всякий нормальный человек, не так ли?
Он уже выбрал для себя, как ему продолжать.
— И все признаки были налицо. А мы не поняли их.
— Признаки чего?
— Того, что должно было произойти…
Он покачал головой. Рассказывал короткими предложениями, отдельными словам, как будто писал телеграмму, и каждое из них дорого ему обходилось.
Кражи. Пропадало все. Деньги, вещи, сначала мелкие, а потом крупные, чье исчезновение не поддавалось объяснению. Она продавала их ради тех же денег. Взгляд. Рассеянный, усталый. Она избегала смотреть в глаза. И немотивированная злость.
И ее периодические исчезновения, и голоса, искавшие ее, и пакетики, которые они обнаружили в ее комнате, и всякие приспособления.
Элегантный черный футляр, напоминавший обычный несессер. В нем лежали шприцы и иглы для инъекций, и, когда все стало ясно для них, они просто стояли там и не знали, что делать.
Она.
Их дочь.
Почему.
Самые важные для него детали не имели столь большого значения для нее, и он их упустил.
Вроде взгляда, которым она одарила его в первый раз, когда он поговорил с ней об этом. Наполненного презрением, грустью и мольбой о прощении одновременно.
И событий их последней встречи, как она угрожала ему, и слов, сказанных им в ответ, и как хлопали двери, и как он не понял тогда, что, когда она сбежала по лестнице в тот раз, а ее шаги еще долго эхом отдавались по всему дому, и входная дверь с грохотом закрылась, то мгновение изменило все, и ничего уже нельзя было переиграть.
Она исчезла.
А они поставили решетку в квартире, чтобы обезопасить себя от собственной дочери, и это было ужасно и мучительно, но они посчитали такое решение правильным.
Но решетка так и не понадобилась.
Сара не вернулась.
Ее нашли в туалете в поезде, его собственную дочь, у нее в крови обнаружили наркотик, и тогда его жизнь фактически закончилась.
Он рассказал не все, далеко не все, но хотя бы толику, и сделал это без особых эмоций, деловито, словно речь шла не о нем, а когда закончил, снова установилась тишина, растянувшаяся на несколько минут.
— Я не понял, к чему все идет, хотя многое указывало на это, — сказал он снова.
— А по-твоему, ты должен был?
Он пожал плечами.
— Поскольку это твоя работа?
— Нет, речь шла о моей дочери.
Так просто все было.
— А я не увидел, не воспитал ее правильно, не разглядел явных признаков, а обязан был. Поскольку, если я не сделаю этого, кто тогда? Если будущее есть где-то там, и все находится передо мной, все, чтобы я смог остановить кошмар, а я не вижу? Кто тогда сделает это?
Она посмотрела на него.
Знала, что он имеет в виду, но все равно не понимала до конца.
Как будто обе задачи соединились вместе, словно он корил себя за Сару и шифры одновременно, словно одно могло помешать другому и словно смерть Сары и смерть Кристины исчезли бы, если бы он просто нашел ключ. Который никому не удалось отыскать за пятьдесят лет. И который имел отношение только к тому, что происходило сейчас.
И она сказала это ему, а он не ответил.
— Она не была одной из задач, которые ты должен решать. Тебе не надо смотреть на это таким образом.
Он еле заметно пожал плечами.
— Человек ведь не знает, что может случиться. Ни тогда. Ни сейчас. Одно тянет за собой другое, и все связано между собой.
Так она сказала. И потом:
— Ничто ведь не начинается и не заканчивается тобой.
Пожалуй. Но он ничего не ответил.
Уже сказал все, что хотел, и его взгляд снова вернулся к огню, а несказанное и должно было остаться таким.
И снова воцарилась тишина.
— Какие у тебя были планы? — спросила она наконец.
Он посмотрел на нее.
— Если бы ты не оказался здесь? Если бы вирус не вырвался наружу? Что сделал бы ты со своей жизнью тогда?
Он пожал плечами. Облизнул нижнюю губу, словно проверяя стоявшие на очереди слова на вкус.
— Я не смотрел на будущее так, словно сам являюсь частью его, — сказал он.
Жанин кивнула.
Особенно не о чем было больше говорить.
И он закрыл глаза.
Понизил голос:
— И могу только сожалеть об этом сейчас.
Она устроилась рядом с ним. И наклонилась к нему, и они сидели без слов. Огонь постепенно угасал. Он положил руку ей на спину, а она свои на него.
Они заснули так же, прижавшись друг другу на диване, хранившем запах кого-то другого. И в ситуации, когда они не чувствовали себя в безопасности, еще толком не успели согреться и представить не могли, что ждет их впереди, это была лучшая из доступных им перспектив.
