21

Виталий Рождественский, благодаря своим талантам художника, приобрел среди заключенных авторитет. Теперь его начали уважать представители всех без исключения группировок. Он рисовал им картинки для писем, делал украшения стен возле нар. К нему выстраивались очереди. Заказывали нарисовать сцены из веселой жизни – портреты с бутылкой виски, с бокалом пива. Особой популярностью пользовались обнаженные девахи. На его шедевр, который он создал для Харлампиева, приходили пялиться чуть ли не все заключенные. На плакатном листе по просьбе Дмитрия был изображен ночной пейзаж, который пронизывали белые молнии, а в пенных валах купались скелеты в обнимку с обнаженными грудастыми и бедрастыми девками.

Только Нукулпрадат запретил своим филиппинцам подходить к Рождественскому с заказами. Таиландец несколько раз встречался с начальником тюрьмы – докладывал, как складывается ситуация с Карлом Свенссоном.

– Вы устроили ему, так сказать, сладкую жизнь? – интересовался сеньор Фернандес.

Нукулпрадату оставалось только преувеличивать и приукрашивать, как его люди гнобят шведа, изощренно издеваются над ним. Хотя на самом деле это была неправда. От филиппинцев Рождественского постоянно защищали двое приставленных телохранителей от «белых братьев» и двое от вьетнамцев.

Конечно, филиппинцы под началом Нукулпрадата старались, как могли, омрачить существование Виталия – невзначай опрокинуть его тарелку с баландой, крикнуть что-то оскорбительное, запустить песком в глаза, но все попытки рукоприкладства тут же жестко пресекались противоборствующей стороной. Некоторые филиппинцы из-за этого ходили с синяками под глазами.

В обеденный перерыв таиландца завели в кабинет к начальнику тюрьмы.

– Что-то не особенно твои головорезы стараются, – недовольным тоном произнес сеньор Фернандес. – Не вижу печали на его лице. Наоборот, румянец появился у него на щеках.

– Это болезненный румянец, – нашелся Нукулпрадат.

– Болезненный… Ну-ну. – Начальник тюрьмы сидел в кожаном кресле в своем кабинете и ковырял зубочисткой в зубах. – Через два дня приезжает наш хороший друг, мистер Грин, ты слышишь? Так вот, к этому времени этот Карл Свенссон должен сам попроситься в карцер. А знаешь для чего?

– Нет, сеньор Фернандес, – вперил глаза в пол таиландец.

– Чтобы среди вас не подохнуть. Понятно, урод?

– Да, сеньор Фернандес, – кивнул Нукулпрадат.

– Действуй! Или тебе тогда в поединке вместе с носом и мозги повредили? – с презрением проговорил начальник тюрьмы. – Все, пошел вон!

Охранники дубинками и кулаками вытолкали Нукулпрадата из кабинета.

Тем же вечером в своем углу барака таиландец собрал приближенных братков на сходку.

– Нам нужно выкрасть шведа и опустить, – сказал он.

– Ты же знаешь, Боксер, – начал размышлять вслух человек со шрамами от ножа на щеках и шее, по прозвищу Полосатый Сантьяго, – за ним стоят «белые» и вьетнамцы. И китайцев мы на свою сторону не перетянем. Против трех «семей» мы выйти не сможем.

– Надо действовать быстро. Выкрасть, а потом подкинуть его охранникам, «нашпигованного» и полуживого, – продолжал настаивать на своем таиландец.

– Я не знаю, о чем тебя просит «хозяин», – вмешался в разговор Гильерме – пожилой филиппинец со сморщенным, как моченое яблоко, лицом, – но это подстава для всех нас. Ты б лучше забил стрелку с Хар-Лампом.

– Кто пойдет со мной за шведом? – Нукулпрадат обвел злыми глазами братков.

Никто не пошевелился, отвели взгляды в сторону.

– Ладно, забью стрелку с Дмитрием. Ты, Домингос, – таиландец показал рукой на худого, словно голодный щенок, парня, – пойдешь к Хар-Лампу, скажешь, что я его буду ждать за бараком.

– А почему я? – в глазах Домингоса читался страх.

– Ты, потому что это сказал я, – резко проговорил Нукулпрадат.

На этом сходка закончилась. Филиппинцы расползлись по своим нарам. Только Домингос пошел к крылу барака, где обитали белые.

Харлампиев лежал на своей шконке, наблюдал, как, склонившись над тумбочкой, на которой лежал лист ватмана, Виталий создает очередной шедевр. Прямо на глазах на листе бумаги появлялась голая красотка. Ее взгляд был полон тоски и желания.

– Охренеть просто! Как это у тебя получается? – удивлялся Дмитрий.

– В детстве и юности я ходил в изокружок, – признался Рождественский. – На уроках рисовал. Даже стихотворение, которое задавали на память, зарисовал в картинках.

– Как это? – удивился Харлампиев.

– Я каждую строчку как бы видел перед собой – образное мышление называется. И этот образ использовал в общей картине. Вот, например, Александр Сергеевич Пушкин: «У Лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том, и днем и ночью кот ученый все бродит по цепи кругом».

– Понятно, ты нарисовал дуб, цепь, кота, – сказал Дмитрий. – А кота, наверное, в очках, как ботана, раз он ученый.

– Точно – кота в очках! А потом нарисовал и русалку. Учительница как увидела такую русалку, так родителей в школу вызвала. Русалка была похожа вот на эту мадам вамп. – Рождественский показал на рисунок, над которым в данный момент работал.

– А при чем тут русалка? – пожал плечами Дмитрий.

– Русалка потом в стихотворении появляется. «Русалка на ветвях сидит…» – продекламировал Виталий.

– Потом мне нарисуешь и дуб, и кота в очках, и русалку на ветвях. Пускай местные знают нашего Пушкина и смотрят на российские картинки. А внизу стих этот напишешь.

– Хорошо. Нарисую и напишу, – согласился Рождественский. – Ну и влетело мне тогда за эту русалку. Типа порнографию в школе пропагандировал.

– А меня за мои косяки просто выгоняли с уроков. Понимали, что маменька не пойдет, – проговорил Харлампиев. – Ей было стыдно за меня. Дома зато по полной на мне отрывалась. За уши оттаскает или тапочкой побьет. Кричит, ругается. А я, бывало, на нее ее же словами огрызаюсь… Как собачонка. Под стол залезу и говорю самое обидное для нее. А теперь вот скучаю. Давно ее не видел. – Харлампиев задумался. – Слышь, папа Карло, я же сразу понял, что ты не просто швед. Да и вааще я не верю, что тебя Карлом звать. Ну, раз ты не хочешь говорить, кто ты, не надо. Я душу тебе не выверну. Главное, что ты мужик.

Харлампиев обернулся, перешел на шепот, хотя никто в этой богом забытой дыре русский язык не понимал. На шепот он перешел из-за привычки – не любил говорить о важном деле громко, и еще ради уважения к своим «белым братьям» – многие сидельцы уже спали или готовились ко сну.

– Устал, как говорится, я от чужбины. Домой хочу. Помнишь, как в песне: «Я маменьке родной, с последним приветом хочу показаться на глаза», – тихо пропел Харламиев. – Так вот, неспроста за тебя «хозяин» и тот американец взялись и филипупсов натравливают. Ой неспроста… Потому что человек ты не обычный.

Виталий только пожал плечами и продолжил рисовать.

– А мы тут одно дело замутили. И хоть ты человек не простой, но, вижу, надежный. Ведь даже этих ссученных не сдал.

Рождественский оторвался от бумаги, посмотрел сверху на картину, добавил пару штрихов. Он делал вид, что полностью поглощен своим занятием, хотя одновременно внимательно слушал Дмитрия.

– Короче, мы тут ноги щупаем, – продолжал Харлампиев.

– Что делаете? – не понял Рождественский.

– Готовимся встать на лыжи.

– Побег то есть готовите? – уточнил Виталий.

– А разве не понятно? Короче, замутили вот что, – начал рассказывать Дмитрий. – К причалу раз в две недели по вечерам прибывает харчевоз. Корыто привозит жратву, воду, соляру для дизелей. Посудина всегда остается на ночь у причала. Матросики уходят спать в гарнизон. Потому что вечером зэки разгружают, а утром загружают грязные шмотки для стирки, пластик, стекло – хлам всякий. Мы можем поднять наших, вьетнамцев, китайцев. Думаем пробить дырюгу в стене и захватить этот корабль. На нем уйти в море. Там высадимся на остров. Лучше вьетнамский. У нас есть и моряки, и капитаны. Как тебе такой план?

– Безумно… – тихо сказал Рождественский.

– Чего? – нахмурился Харлампиев.

– Безумно интересно, – договорил Виталий.

– Не врубаюсь я в твой фраерский базар, – резко сказал Дмитрий. – Я тебе рассказываю, как отчалить отсюда. А ты мне в пельмени дуешь: безумно – небезумно… Короче, я беру тебя с собой, а ты мне помогаешь с этих островов когти рвать. Прямо в Россию. Короче, мой пароход, твои подвязки. Ну как? Договорились?

– Смотри… Неплохо, да? – Виталий кивнул на свою картину. Голая красотка, казалось, сейчас сойдет с листа ватмана и окажется прямо здесь, в бараке.

– Хороша… А ты, папа Карло, подумай, что я тебе сказал. У нас все на мази. Я просто так рамсы не развожу. Мы готовы, как только, так сразу. А на днях корыто притаранят. Или тебе нравится здесь парить кости?

– Что ты говоришь, Дмитрий? Кому здесь нравится париться? Я подумаю. Если смогу, то помогу. Надо все как следует просчитать, – задумался Рождественский.

– Хорошо, лады… А это что за клоун тут пасется? – Дмитрий вдруг почувствовал за собой движение, приподнялся. Затем быстро обернулся и схватил рукой дрожащего Домингоса за шею. Тот всего пару минут назад боязливо подошел и, услышав, что «белые» между собой о чем-то оживленно беседуют, стал ждать, не смея их перебить.

– Вот баран, подслушивал. Ты русский язык понимаешь? – Харлампиев налег на тщедушного парня, казалось, сейчас шейные позвонки филиппинца хрустнут.

Домингос испуганно хлопал глазами. Он ни слова не понимал.

– Тогда что ты тут вынюхиваешь? – страшным голосом прямо в ухо парню по-английски проговорил Дмитрий.

– Ничего… Отпусти, Хар-Ламп, – застонал филиппинец.

– Это почему я должен тебя отпустить?

– Я пришел сказать тебе что-то важное.

– Важное…

Только теперь Дмитрий немного ослабил хватку.

– Боксер хочет с тобой встретиться, – быстро заговорил филиппинец. – Приглашает прийти сегодня в час ночи за барак.

– Он будет там один?

– Да.

– Тогда скажи ему, что я буду не один. Я не верю ему, – сказал Харлампиев. – Если ему надо со мной встретиться, пусть он верит мне.

– Хорошо! – прохрипел Домингос.

Дмитрий отпустил парня, тот быстро отошел в полумрак, что царил внутри барака.

На стрелку Харлампиев взял с собой голландца Ван дер Венделя и представителя вьетнамцев Нгуен Тхао.

– Зачем ты пришел с двумя людьми? – не выходя из темноты, спросил Нукулпрадат.

– Это мои друзья, я от них ничего не скрываю, – ответил Дмитрий. – Ты хотел со мной поговорить, значит, принимай мои условия.

– Хорошо, – согласился Нукулпрадат, – я буду говорить вам – «белому братству» – и нашим братьям-вьетнамцам.

Таиландец выступил из тени. Луна осветила его изуродованное лицо. Тени сделали его еще более свирепым.

– Ни филиппинцы, ни мой друг, о котором я говорил, ничего не имеют к Карлу Свенссону, – тихо сказал Боксер. – Я говорю честно – он этого не делал.

– Ах ты, сука! – не выдержал Дмитрий и ударил таиландца в грудь.

Тот стойко выдержал удар. Не ответил. Только с шумом выдохнул воздух, восстановил дыхание и продолжил говорить:

– «Хозяину» приказывает издеваться над Карлом один военный американец. «Хозяин» боится американца и заставляет меня кошмарить вашего друга.

– Значит, ты вызвал Хар-Лампа на разговор, чтобы признаться, что ты сам стучишь? – спросил Нгуен Тхао.

– Можете меня сейчас убить, но я не стучу! – в глазах таиландца вспыхнул гнев. – Я стою за справедливость! Если некоей мрази суд разрешил жить, а эта мразь совершила такие дела, что жить больше не смеет, я ее уничтожаю.

– И ты веришь всему, что тебе говорит хозяин? – спросил Ван дер Вендель.

– Стараюсь проверять, – ответил Нукулпрадат.

– А почему в этом случае не проверил? – вмешался Дмитрий – у него чесались кулаки раскроить эту уродскую рожу.

– Про Карла говорил американец. Он угрожал мне, – объяснил таиландец.

– Даже если ты не стучишь, но за то, что ты хотел унизить человека, которого теперь мы уважаем, – рассудительно проговорил вьетнамец, – ты заслужил смерть.

– Да, я понимаю, – сказал Нукулпрадат, – но моя смерть не выгодна никому. Ни вам, ни Карлу. Если вы меня убьете, то хозяин и американец найдут кого-то другого вместо меня. А мою смерть используют для репрессий. Начнут шманать. Перевернут барак. Каждый попадет под раздачу. Авторитетных загонят в яму. А могут выписать беспредельщиков из другой тюрьмы. И устроить резню. У них есть много способов расправиться с заключенными. Поэтому я предлагаю оставить меня среди живущих, чтобы иметь связь с «хозяином», а для Карла у меня есть особое предложение.

Часовой, стоящий на посту перед воротами, которые вели к административному зданию, услышал глухой звук ударов, стоны, приглушенные вопли. Группа людей, судя по лицам и фигурам, азиатов, обступила и избивала ногами белого человека. Невзирая на удары, тот упрямо полз к воротам.

– Помогите! – кричал он. – Помогите, меня убивают. – Его голос срывался.

– Разошлись! Стой! – Часовой выстрелил в воздух.

Люди разбежались, оставив человека лежащим на влажной земле.

Часовой не подошел к нему – он оставался на посту, как и положено по уставу, а вдруг это приманка, – вызвал по рации дежурного. Тот в сопровождении двух солдат подошел к лежащему.

Это был Рождественский. Виталий был весь залит кровью.

– Прошу в одиночную камеру, – сказал он и потерял сознание.

Дежурный позвонил начальнику медицинской службы тюрьмы. Пеллегрино оказался мертвецки пьяным.

– Дышит? – спросил он у дежурного, едва врубаясь в то, что от него хотят.

– Дышит, – ответил тот.

– Открытое кровотечение есть?

– Нет. Точно нет, – сообщил дежурный после того, как в свете фонариков осмотрел Рождественского.

– Тащите в камеру. Пусть полежит до завтра, – сказал заплетающимся языком Пеллегрино, – завтра я им займусь. – И бросил трубку.

Солдаты на руках перенесли Рождественского в тот же карцер, где он уже побывал несколько дней назад.

За сценой осмотра Виталия из-за угла барака наблюдали Дмитрий и Ван дер Вендель. К ним подполз Нукулпрадат. Его рука была перевязана тряпкой, через которую сочилась кровь.

– Думаю, клюнули, – сказал он Харлампиеву.

– Мне отсюда казалось, что вы его на самом деле избиваете. Я еле удержался, чтобы не врубиться за него, – сказал Дмитрий.

– И я тоже. Уже хотел пойти вас оттаскивать, – признался Мартин.

– А с кровью ты хорошо придумал, – проговорил Харлампиев.

– Он сказал, что у него четвертая группа крови, и у меня четвертая, – буркнул Нукулпрадат.

– Получается, что ты свою вину кровью смыл, – сказал Дмитрий.

– Не знаю, Хар-Ламп. Думай, как хочешь, – ответил таиландец. – Я вены резал не для того, чтобы кому-то что-то доказать. Так для дела нужно.

Ворота открылись, солдаты потащили в административное здание Рождественского.

– Пора и нам в домой, – прошептал Ван дер Вендель. – А то сейчас будут искать зачинщиков избиения.

Троица заключенных бесшумно поползла к бараку, стараясь не попасть под лучи прожекторов.