Глава 15
Ибрагимов привел своих людей к тому месту, где проходил бой с разведчиками. Туда же пришла и рота майора Смышляева. Подполковник коротко расспросил взводного, люди которого окружили овраг с южной стороны, и велел всем подразделениям объединиться. Резервы НИИ были исчерпаны. Теперь Ибрагимов мог вернуться к Ждану с доказательствами гибели группы Стольникова либо остаться здесь навсегда.
Подполковник был умным человеком. Он понимал, что Ждан – всего лишь пешка во всей этой долгой и многообещающей игре. Он станет лишним сразу, как только организует в Другой Чечне базу для проведения терактов на территории сначала России, а после и всего мира. Ибрагимов не боялся Ждана. Он его презирал и вынужден был повиноваться только потому, что так приказали его прямые начальники.
Но странное, неоднозначное положение Ждана никоим образом не влияло на результат работы Ибрагимова здесь, в Другой Чечне. Не выполнив задачу, он потерял бы доверие не Ждана, а тех, кому повиновался безупречно и самозабвенно. Он видел смысл всей своей жизни в воцарении исламского радикального порядка во всем мире. Эта цель была поставлена Аллахом. От ее достижения нельзя отрекаться ни при каких обстоятельствах.
Именно поэтому уничтожение группы Стольникова и самого майора было важно, даже первостепенно. Главную работу можно начать лишь тогда, когда исчезнут все, кто имел доступ к этим местам. Но пока Ибрагимов мог с уверенностью говорить о смерти только одного из бывших подчиненных генерала Зубова – рядового Маслова.
– Где остальные? – спросил Ждан.
– Все спустились по крутому склону, – ответил подполковник, приложив рацию к губам. – Но я настигну их. Нет проблем.
– Где Стольников?
– Майор пытался прорваться по восточной гряде и был зажат перед ущельем. Потом он прыгнул и оказался на площадке, примерно двумя метрами ниже.
– И что дальше? – рассердился Ждан, не дождавшись продолжения.
– Он рухнул со стометровой высоты.
– Вы видели, как падало тело?
– Нет. Он сломал челюсть одному из моих людей. Пока того оттаскивали от края, Стольников и упал.
– Но вы же должны были видеть его тело внизу, на камнях?
– Под отвесной скалой протекает горная река. Тело унесло.
– Понятно, – выдавил полковник. – Стольников жив.
– Никто не может выжить после падения с такой высоты. Это без вариантов.
– Группа, окруженная на вершине, уходит. Никто до сих пор не видел трупа Стольникова. Мне каждые три часа звонят и спрашивают, как идут дела. А человек, которому я поручил придавить почти батальоном неполное отделение, несет потери, как при авиаударе, и говорит мне, что нет проблем!..
– Не нужно волноваться, я сделаю дело. Чего бы это ни стоило.
– Мне с каждой минутой это стоит все дороже и дороже! Вы хотя бы знаете, куда они направились?!
– Они следуют к вершине высоты, расположенной за той, с которой сошли. У меня не имеется карты местности, я работаю вслепую. У них нет воды, пищи и на исходе боеприпасы. К утру я доложу вам об уничтожении группы Стольникова.
– И предоставите доказательства смерти его самого.
– Я вас понял, – сказал Ибрагимов, отключил рацию и процедил: – Козел!..
После разговора он выглядел раздраженным, хотя и пытался это скрыть. Находясь в двухстах метрах ниже предполагаемого рубежа обороны разведчиков, подполковник велел проверить оружие и пополнил роту остатками взвода, зажавшего людей Стольникова на высоте. Теперь Ибрагимов имел три группы хорошо обученных бойцов. Он приказал майору Смышляеву оттянуться назад и занять оборону. Командир второго взвода должен был разместить своих людей выше. Сам же подполковник возглавил третью группу, решил переместиться восточнее и готовиться к атаке с фланга. Зная, что среди людей Стольникова находится лейтенант Акимов, Ибрагимов был уверен в том, что командует разведчиками в отсутствие майора именно он. Это значит, что Ибрагимов легко может просчитать все тактические замыслы противника.
– Он обойдет первую линии обороны слева, – сказал он офицерам, собравшимся по его приказу. – Справа выдвинуться никак нельзя, там слишком редкий лес. Да, Акимов завяжет бой, тут же выйдет из него и попытается убраться с высоты. Здесь его должен встретить ты, Смышляев. Тебя он не ждет. Акимов уверен, что бьется с неполным взводом. Твоя задача – удержать группу на этом участке. Я в это время поднимусь и займу рубеж справа от тебя. Акимов наткнется на засаду, развернет группу и попрет на меня. Этим все закончится.
В тот момент, когда подразделения получили приказ Ибрагимова и начали перегруппировку, четверо разведчиков уже достигли того места, на которое планировал выйти, преграждая им путь, подполковник.
Движение в овраге всегда обещает крупные неприятности. В двухтысячном году, выдвигаясь по приказу капитана Стольникова на указанную позицию, сержант Баскаков завел отделение в овраг. Вроде все закончилось хорошо. Уже потом, вернувшись в аэропорт «Северный», где размещалась оперативная бригада внутренних войск, Стольников велел Баскакову зайти в его палатку. Сержант, довольный собственной находчивостью и удачным боем, явился туда и сразу же увидел кулак капитана.
Резкий удар в скулу повалил огромного сержанта на дощатый пол палатки.
Через секунду Стольников взял очумевшего Баскакова за шиворот, поднял, усадил на стул и заявил:
– Молодец!.. Если бы не ты, то на окраине села мне пришлось бы туго. Успел вовремя. Но запомни одно, сержант: если ты во время боя, преследования или отступления еще хоть раз заведешь людей в овраг, то я откушу тебе голову. Ты меня понял?
Баскаков тупо качнул головой, а его командир продолжил:
– Разведчик не должен ходить в овраге. Там его ждет смерть. Когда тебе в следующий раз захочется юркнуть в такое уютное местечко, вспомни наш разговор.
Баскаков на всю жизнь вколотил себе в голову этот случай и ни разу потом не спустил людей в овраг. Но сегодня он понимал, что командир говорил о другом. Группа четверть часа бежала по дну глубокого сырого оврага, поросшего густой травой. Скорее всего, это и не овраг был, а складка местности, образованная движением тектонических плит. Трещина в камне, морщина в застывшей лаве за многие тысячи лет была занесена землей, стала частью леса.
Баскаков выбрался наверх, ползком преодолел около двадцати метров и осмотрелся. Если бы на расстоянии ста шагов кто-то вздохнул или потянул бы нож из ножен, то он услышал бы это. Баскаков поднял над головой руку и коротко махнул ею.
Следом за ним из оврага, как чертики из табакерки, выскочили Акимов, Мамаев, Ермолович и Айдаров.
– Не ломать сучья, не мять траву, – прошептал сержант. – Идти след в след.
Группа осторожно, но быстро удалилась метров на двести от края оврага.
– А теперь вперед, гвардия, – приказал Баскаков. – Вы видите вершину? Это наша цель! Акимов, куда попер?! Мы не выходим из «зеленки»!..
Вершины заметно не было. Говоря о ней, Баскаков просто подразумевал наивысшую точку высоты, на склоне которой находились разведчики. Над ними виднелся только лес. Деревья стояли стеной, частоколом, их кроны иногда закрывали солнце. Тем, где росли сосны, не было держи-дерева. Зато этот цепкий кустарник забивал все промежутки между орешником или дикими яблонями. В таких уютных местах тут же раздавался треск одежды.
С того места, где разведчики коротали минувшую ночь, вершина выглядела почти неприступной. Возвышаясь метров на триста, она давила своей громадой и обилием зелени на склонах. Зато самая ее макушка выглядела как темя мужчины лет пятидесяти, склонного к облысению.
Баскаков не раз бывал в горах и знал, чем это чревато. Во-первых, ночью, случись им дожить до этого времени суток, там сильно похолодает. При невозможности разжечь костер это будет серьезным неудобством. Во-вторых, дыхание разведчиков сбилось уже сейчас. Бег в горах и в низине – это две большие разницы. На высоте грудь сдавливает стальной обруч. От недостатка кислорода сердце впадает в панику и начинает биться чаще. В то мгновение, когда ты останавливаешься, а оно еще продолжает стучать, как у биатлониста на стрельбище, происходит перенасыщение мозга кислородом. В глазах темнеет, ноги становятся ватными.
Баскаков не раз был свидетелем тому, как неподготовленные бойцы в минуты остановки падали и теряли сознание. Новичков в группе не было. Лейтенант Акимов выглядел свежее всех, но тут дело, конечно, в возрасте. Да и практики у разведчиков за последние годы было немного.
– Сбавить шаг, – приказал Баскаков, задыхаясь.
По его подсчетам, группа находилась сейчас где-то на середине той самой высоты, которую он разглядывал ночью в бинокль. Сержант вспомнил, как он сидел, переговаривался со Стольниковым и поймал себя на ребяческой мысли: «Вот бы сейчас в одно мгновение перенестись туда. Эту высоту возьмут нахрапом, а мы – уже там».
Сейчас желание его сбылось. Рядом уже нет Стольникова, Жулина, Ключникова и Маслова. Разведчиков осталось пятеро. Стольников всегда говорил в такие минуты: «Надо как-то жить».
Баскаков вдруг почувствовал, как к его горлу подкатил комок. Нет, виновна была не высота. На мгновение ему вдруг показалось, что он никогда больше не увидит Стольникова, Маслова, прапорщика и Ключа. Никогда!..
«Да что же это я их хороню? – вдруг обрезал он свои мысли так, словно рубанул по ним ножом. – Мы скоро встретимся. Все! Снова будем вместе! Нужно только потерпеть».
Они уже давно шли шагом, сердца разведчиков работали ровно и спокойно. Но голод просто валил их с ног, от него темнело в глазах.
– Баскаков, если мы сейчас не поедим, то идти дальше уже не сможем, – догнав сержанта, сказал Айдаров.
– Я знаю.
– И что мы будем делать?
– Идти.
Баскаков одолел еще метров триста и понял – это все, предел. Но есть-то было нечего!..
– Нужен белок, – пробормотал серый от усталости Ермолович. – Углеводы. Все сгорело, это я тебе как доктор говорю. Жечь больше нечего. У меня есть с десяток ампул глюкозы. Но это курам на смех. Или мы поедим, или давай рыть здесь окопы. Дальше идти нельзя.
– Окопы – это хорошо, – добавил Мамаев, опираясь на винтовку и опускаясь на землю. – «Грузинам» потом не нужно будет рыть нам могилы.
– А тебя никто хоронить и не станет, – заметил Ермолович. – Здесь есть кого покормить свежатиной.
Баскаков поднялся и резко проговорил:
– Рты закрыли! Кто говорит о смерти? Я спрашиваю, какой умник до этого додумался?!
Словно набрав воды в рот, разведчики сидели и устало смотрели в землю, прямо себе под ноги.
– Посмел бы кто завести такой разговор при Стольникове, так уже зажимал бы разбитый нос и кровь хлебал!.. Неужто вы думаете, что я по-другому поступлю?
Сержант был прав. Никто и не помнил, чтобы такой разговор в присутствии майора состоялся хоть раз. Он и вправду мог за такое наказать. Сейчас, наверное, это выглядело бы забавно, но Стольников непременно взгрел бы любого.
– Не нужно спорить, – заговорил Айдаров. – Я скоро вернусь.
– Куда это ты собрался?
– Как ты думаешь? – Татарин обернулся и посмотрел на сержанта. – Скажи-ка, почему снайперская винтовка у меня, а не у тебя?
– Потому что он из семьи промысловика, – тихо пробурчал Мамаев из-под дерева.
Айдаров сделал еще три шага и исчез. Баскаков смотрел ему вслед, пытаясь понять, в каком направлении удалился снайпер, но нигде не качнулась ни единая ветка.
На высоте пахло хвоей, воздух был прозрачен и сух. Ни ветерка.
– Нам нельзя оставаться здесь надолго, – проговорил Акимов, сучком рисуя узоры на земле рядом с собой. – Скоро Ибрагимов поймет, что его обставили, и возьмет след.
Баскаков промолчал. Не было смысла отвечать на вопросы, которые этого не требовали. Он попробовал представить, что в таком случае сказал бы Стольников. Он обязательно что-нибудь выдал бы на-гора. Такие фразы майор никогда не оставлял без внимания. Когда командир произносил что-то, бойцам сразу становилось ясно, что дело идет правильно. События развиваются в точном соответствии с задуманным планом. И ведь, что удивительно, все понимали: да, Стольников прав. Если бы он оказался здесь и сказал пару веских слов, то у разведчиков нашлись бы силы. Белок этот подождал бы как-нибудь вместе с углеводами. Люди смогли бы подняться еще выше и уже там, за пределами человеческих сил, обязательно нашли бы единственно верное решение.
«Где ты, майор?» – подумал Баскаков, тоскуя даже не от бессилия, а просто от скуки по командиру.
Его невеселые раздумья прервал снайпер.
Айдаров появился так же неожиданно, как исчез, и заявил, едва дыша:
– Я слышал внизу выстрелы!
– С кем это они там воюют?
– Может, с нашими?
– Нам нужно спуститься! – решил Баскаков.
– А если они устроили перестрелку сами с собой?! – вмешался Мамаев. – Мы же сами их друг с другом свели! Они долбят своих. Нам нужно рвать когти отсюда, пока «грузины» заняты слепой стрельбой!
– Вперед! – вполголоса приказал сержант. – Мы идем дальше!..
Саша очнулся через полчаса после того, как провалился в забытье.
Смерть была совсем близка. Он оказывался в таких ситуациях много раз, но костлявая старуха еще никогда не подходила так близко к нему. Майор был почти уверен в том, что этот удар по лицу ухмыляющегося человека Ибрагимова станет последним, что он сделает в этой жизни.
Он ударил. Равновесие было потеряно, ему оставалось лишь присесть и завалиться в этот узкий лаз рядом с площадкой. Майор так и сделал, но все еще думал, что на этом все и кончится. Сейчас «грузины» забросят сюда гранату или спустят на веревке солдата, который расстреляет его в упор.
Стольников уцелел, прополз, поднялся и понял, что это не щель в скальной породе, а искусственный вход в пещеру. Кожу стало покалывать словно иголками. Сердце несколько раз провернулось в груди. Ноги ослабели и подогнулись.
Он осмотрел пещеру, не успел как следует изумиться увиденному, выставил перед собой руку, чтобы не удариться лицом при падении, и рухнул.
Стольников пришел в себя через тридцать минут. Стрелки на «Командирских» светились фосфором. Он помнил, что последний раз смотрел на часы уже здесь, в пещере. Тогда было пять минут шестого, сейчас – пять часов тридцать шесть минут.
Он захотел встать, но не смог.
Что случилось? Нервы, сердце?..
Майор не был склонен к психическим расстройствам, да и сердце никогда его не подводило.
Снаружи было так же тихо, как ночью в спальне, внутри же вообще царило мертвое спокойствие. Он выглянул из-за угла и увидел небольшой, ярко светящийся прямоугольник входа. Солнце окончательно выбралось из-за гор.
Сейчас нельзя действовать, даже шевелиться. Пусть «грузины» думают, что он упал. Сверху входа не видно. Они спустятся, чтобы найти тело, не обнаружат его и посмотрят вверх. Площадка закроет лаз. Да и как им снизу смотреть? Река – узкая, сбивающая с ног полоска воды.
– Я полежу еще полчаса, – прошептал Саша. – Я все равно ничем не смогу помочь нашим. Они ушли – и это главное. Я чуть отдохну и найду способ выбраться отсюда. Вот он – прямо передо мной.
Майор лег на бок, положил руку под голову, и тут же появилась Ирина.
Она подошла, положила ему руку на лицо, наклонилась, поцеловала и спросила: «Ты ведь выберешься отсюда?»
«Конечно», – ответил он.
«Я буду ждать тебя, что бы ни случилось с тобой дальше».
А будет ли?..
С закрытыми глазами, в кромешной темноте он вспомнил Гришу Артемова. Тот часто говорил о своей жене. Кажется, Лизой ее звали. Или Луизой. В общем, необычное что-то. Он взахлеб рассказывал о ней. Молодой танкист рисовал огрызком карандаша как бог и писал ей по два-три письма в день. Последний раз – из-под Грозного, двадцатого января девяносто пятого. Лиза-Луиза тоже клялась любить его, что бы ни случилось.
Гриша закончил танковое училище. Он учился в одном классе со Стольниковым. Мальчишки бредили об офицерских погонах, а войска выбрали разные. Им суждено было встретиться в Грозном. А в следующий раз Стольников увидел Гришу Артемова спустя полгода, когда приехал домой в отпуск после ранения.
Эх, Гриша!.. Сколько писем ты отправил из Чечни той женщине, которая обещала любить и ждать, что бы с тобой ни случилось?
Стольников знал эту историю с начала до самого ее конца.
Гриша лежал на кровати и вдыхал воздух, лишенный аромата ее ночного крема. Вот уже полгода ему приходилось соблюдать правило, рекомендованное не врачами, а близкими. Им незачем спать вместе. Лучше в отдельных комнатах и даже на разных этажах. Поэтому он торопливо поддержал мать Лизы, когда та словно невзначай обронила мысль о разумности сна порознь.
– Я и сам так думаю, – сказал он, положив на колени ладони, ставшие вдруг непослушными от молчания, которым Лиза встретила слова матери. – Я и сам сегодня предложил бы это, не окажись вы находчивее меня. Конечно, я беспокою Лизу, а это неправильно.
Девять месяцев назад чеченский танк появился перед его «Т-72» так же неожиданно, как смерть приходит к человеку, голодному до жизни. Как в кошмарном сне вылетел он из переулка в Октябрьском районе Грозного. Все сложилось бы иначе, если бы наводчик «Т-72» оказался проворнее чеченца, сидевшего в «Т-62». Но Глинский замешкался, и эти две секунды отчаяния перечеркнули жизни всего экипажа, в состав которого он входил.
После выстрела в упор башня качнулась, крышки всех люков были сорваны. Гриша, помнил, как он растерял остатки соображения, обезумел, рычал от боли и искал дорогу наверх. Море пламени поглощало его, обжигало до треска. Он дико кричал, пытаясь ухватиться руками за раскаленные края люка.
Он помнил землю, принявшую его. Над ним слышалась русская речь, но уже потом, через несколько часов, когда его нашли после боя, а он уже смирился со смертью.
Прошло три месяца. Он лежал в больнице, весь стянутый бинтами, хранил в темноте образ Лизы и не имел возможности его оживить. Чеченский наводчик из армии Дудаева превратил остаток жизни Гриши в ночь, нестерпимо долгую, бесконечную, убивающую все живое вокруг. При этом слух и обоняние обостряются до предела, становятся идеальными. Так претворяется в жизнь воля Господа нашего, преисполненная сарказма.
Он не мог видеть ничего, в том числе и приближение ночи. Человек без глаз лишен такой возможности. Гриша уставал от дня, поэтому каждый раз пытался угадывать приближение вечера. Он прислушивался к себе, старался распознать тиканье биологического хронометра и угадать, готовится ли его организм ко сну.
Калека пытался хоть в чем-то выглядеть нормальным человеком. Тот, чувствуя приближение ночи, отправляется спать. Только нежить выходит в темноту, когда воздух города пропитывается поздней прохладой.
Гриша хотел быть человеком, поэтому внушил самому себе, что прежде всего должен научиться определять время суток. По крупицам, по привычке. Потом он сможет наливать чай и относить его Лизе в постель, как бывало раньше.
Возможно, Гриша даже станет лучше. Ведь когда человек становится вдруг слепым, он обретает новые способности и лишается неприятной необходимости видеть людскую подлость и ее последствия. Господь поровну поделил добродетели. Одному жену, а другому любовь к ней. Кому-то острый слух и невероятно тонкий нюх, а кому-то возможности видеть.
Спустя год Гриша уже научился распознавать превеликое множество звуков. Он лежал на втором этаже и угадывал сорт кофе, банку которого Лиза открывала для завтрака на первом. Гриша понял, что, становясь совершеннее, он не делался желаннее. Калека не интересовал того человека, ради которого он вернулся в этот мир.
Вдруг ему в голову пришла мысль о том, что еще в августе прошлого года он мог добраться до окна палаты и поставить судей небесной канцелярии в печальную необходимость изменить приговор, объявленный ему. Гриша тогда перестал получать письма от Лизы. Девушка знала, что бывший лейтенант, которым она когда-то была очарована, ослеп и обгорел. Лиза словно помертвела после его возвращения. Она растеряла порядок слов и мыслей, стала для него еще более незнакомой, чем была в июле девяносто первого, когда только начинала прогуливаться в парке с собачкой мимо него, сидящего перед мольбертом.
После окончания училища он приехал домой, в отпуск и тут же занялся любимым делом – рисованием. Выйдя из училищных стен, Гриша почувствовал острую необходимость свободы и большого количества людей без погон вокруг себя. Надышаться всем этим и туда, на службу, о которой они со Стольниковым мечтали с пятого класса школы.
– Вы славно рисуете. Ваши работы обворожительны, – сказала она, не выдержав двухнедельного молчаливого обмена взглядами на аллее.
Пинчер ее дрожал от ужаса перед окружающим миром. Он судорожно лаял на странности, угрожающие ему. При каждом звуке, вылетающем из легких, лапки пса тряслись, как в агонии. Он разглядывал Гришу круглыми глазами, похожими на полированные пуговицы, и никак не хотел заткнуться.
– Только я совершенно не понимаю, что на них изображено! – Она звонко расхохоталась, едва не умертвив этим пинчера.
Гриша заметно смутился и тоже рассмеялся.
– Абстрактная живопись слишком терпелива к чужому восприятию, – ответил он, с ужасом понимая, что хотел сказать совсем не это. – Вот видите, вам стало смешно при виде того, что я пишу, а я развеселился, увидев это. Меня зовут Григорий Артемов, если вы не возражаете.
Она не возражала. Лиза – да, она назвала себя Лизой – смотрела на Гришку. Смешливые чертики прыгали в ее глазах, и эта добродушная пляска заставляла его улыбаться. Он видел лицо это две недели, в профиль и анфас, но до сей поры оно всегда оставалось расчетливо холодным и надменным.
Бывали случаи, когда лейтенанту казалось, что девушка вот-вот подойдет к нему и, не скрывая неприязни, спросит резко, раздраженно: «Вы прекратите третировать меня взглядами, или мне сменить парк для прогулок?» В эти мгновения Гришу одолевала жуткая грусть. В течение нескольких дней он чувствовал, что девушка шла по аллее, и не смел поднимать на нее глаз.
И вот все случилось. Она возникла перед ним так же неожиданно, как спустя четыре года появится чеченский танк.
– Чем вы живете, благородный художник?
– Чем живу? – Он вынул нож, начал затачивать карандаш и подвинулся, чтобы девушка могла сесть на стул рядом с ним.
Гриша почувствовал тепло июля, впитавшегося в ее тело, и ответил тихо, словно был повинен в этом:
– Разве вы до сих пор не поняли? Я продаю эти картины.
Она наклонилась, чтобы заглянуть ему в лицо. Проклятый пинчер очертил круг между ними и мольбертом, опутал Гришу и Лизу поводком. Их лица были так близко, что дыхание девушки холодило его губы.
– А на вырученные деньги вы покупаете мороженое?
Он узнал чертиков. Состав их команды был прежним, да еще несколько новых подоспели на помощь.
– Зачем мне столько мороженого? Я вообще не люблю сладкое.
Она долго сидела рядом с ним. Он не шевелился, молил Господа о том, чтобы минута эта растянулась на час. Пинчер бегал вокруг, перетягивая их поводком то справа, то слева. Он словно обезумел от ревности. Пес метался, обнаружив рядом с собой еще один жуткий кошмар.
Она оторвалась от его губ и прошептала:
– Что может заставить тебя полюбить сладкое?
«Тебе больше ничего не нужно делать для этого», – прочла Лиза на его губах, онемевших от счастья.
– Так уж и ничего? – Она улыбнулась и посмотрела на незаконченную картину. – Хотела бы знать я, что уличный художник Григорий Артемов может приобрести на деньги, вырученные от продажи своих рисунков.
– Дом под Москвой, «Ламборгини Диабло», что угодно.
– И сколько тысяч картин Гриша должен нарисовать для этого? – Она расхохоталась.
– Достаточно дописать вот эту. Иногда, если картины не покупают, я вынужден подрабатывать командиром танкового взвода.
Шутка ей понравилась.
Гриша Артемов и Лиза поженились в сентябре девяносто второго. Они считали свою встречу не случайной. Через три года он вернется в дом, где когда-то обосновалось его счастье, слепым, обгоревшим, похожим на мумию, немощным и жалким. Бесконечные напоминания о том, что за окном темно, станут подтверждением факта, о существовании которого Гриша знал, но верить в него не хотел. Он – урод. Ведь только урод неспособен отличить день от ночи.
Как страшно, бесчеловечно и беспардонно теперь звучала самая обычная фраза, которая прежде вселяла в него счастье: «Милый, вставай, уже утро!» Но он не мог просить Лизу не произносить ее, особенно каждое утро, да еще и таким тоном. Ему казалось это неловким, очень похожим на какой-то вызов. Почему люди постоянно встают по утрам под эти слова и не цепенеют от ужаса?
Среди ночи он вскакивал, и причиной тому были два видения. Они сменяли друг друга, иногда повторялись так же настырно, как осточертевшая мелодия, когда с пластинки постоянно срывается игла граммофона. Гриша видел только две картины взамен тех, которые хотел написать, вернувшись с войны. Чеченский танк – слепой Гриша видел его уже другим органом чувств, каким-то бесформенным холодом, входящим в его опустошенную душу. И Лиза, заходящаяся в сладострастном безумии в чужих объятиях. Он и ее уже не помнил, ощущал лишь красоту, волнующую художника. Взрыв, яркая вспышка, потом вечная темнота, а в мгновение, разделяющее их – влажные, яркие губы Лизы, искаженные в страсти, вызванной вовсе не его дыханием.
Гриша страшно кричал, пытался поднять веки, вскакивал весь в поту и долго сидел, уставив пустые глазницы в стену, навсегда черную для него. После таких пробуждений много времени уходило на осознание всей глубины и бесконечности темноты, окружившей его.
– Вы должны спать порознь, – сказала мать Лизы.
– Да-да… – согласился Гриша.
Жена без слов отобрала у него последнее, что он имел. Гриша остался в темноте, совершенно один. Еще несколько месяцев, проведенных в кромешной тьме, она позволяла ему любить себя. Но Гриша почувствовал ее равнодушие, если не отвращение к этому, и перестал касаться Лизы.
Почти все время он проводил в комнате, лежа на спине, в темноте повязки разглядывал свое будущее. Или, когда дом пустел, уходил к озеру и трогал одно за другим деревья, окаймляющие тропинку, чтобы не сбиться с нее.
Иногда, раз или два в неделю, Гриша хотел рисовать. Чтобы он не перепачкал дом и свою одежду, Лиза по настоянию матери сажала мужа на стул перед холстом и ставила перед ним несколько баночек, наполненных чистой питьевой водой. Она заставляла его запоминать, где находится красная краска, где синяя, и каждый раз ставила баночки с водой на свое место, приучая его память к порядку. Гриша сидел, макал кисть в прозрачную воду, смешивал ее на палитре с прозрачной водой из другой баночки. Его воображение и память создавали великолепную игру неповторимых цветов. Он наносил на чистый холст мазок за мазком, а потом задумчиво вытирал чистую кисть о чистую тряпку от чистой воды.
Лодка скользила по зеркальной поверхности, от чего на ней появлялась широкая гримаса раздражения. Движение лодки вызывало у озера столь неприятные ощущения, что по его щеке пробегала судорога, скользя и перекатываясь. Оно долго еще не могло успокоиться, его плоть покрывалась барашками, нервно передергивалась у самого берега. Вставать было рано. Оно спало бы, наверное, накрытое одеялом тумана, не выходило бы из тяжелого забытья, лишенного видений, набиралось бы сил, но совсем некстати было разбужено.
Человек, нарушивший покой озера, опустил весла в лодку и положил мокрые руки на колени. Он лег на спину, стянул с лица повязку и смотрел в небо слепым взглядом. Его рука опустилась в озеро и ощутила его прохладу.
«Вы славно рисуете. Ваши работы обворожительны», – сказала она семь лет назад, а вчера вечером он, ступая по лестнице, уловил запах мужского одеколона. Быть может, это приходил делец, взявшийся переселить их в дом поуютнее, о визите которого два последних дня шли разговоры. Или, пока Гриша гулял у озера, опираясь на деревья, нанес визит нотариус. Как бы то ни было, Гриша вдруг начал понимать этот запах как обоснованное желание Лизы приспособиться к действительности.
«Что может заставить тебя полюбить сладкое?» – спросила она тогда, совершенно не предполагая, что влюбляет в себя урода.
Он вынул руки из воды и положил их на лицо. Гриша был бы недвижим, если бы не мягкие покачивания лодки, причиной чему стало проснувшееся любопытство озера.
– Идея оставить меня одного в темной комнате дома, стонущего тишиной, ничуть не лучше добрых намерений чеченского танкиста, забравшего мое зрение, – прошептали его губы, обожженные и изувеченные.
В этих словах не было ни обиды, ни горечи, только смирение. Но его любовь жила в нем. Гриша был спокоен, впервые за все месяцы темноты пропитан умиротворением и благодатью. Он зачерпнул воды, поднял руку и прикоснулся к небу.
– Ты совершенно измучена, – сказала мать, зайдя в гостиную ранним утром и кладя руку на голову дочери, сидящей в предрассветном полумраке. – Лиза, ты должна принять решение. В доме для ветеранов ему будет очень уютно. Мы смогли бы создать для него там удобную обстановку.
– Спасибо, мама, – сказала Лиза, не открывая глаз.
– Милая!.. – обрадовалась та, поняв, что длительные переговоры с упрямицей наконец-то близятся к финалу. – Пойми сама! Он уже другой Григорий Артемов! Ему никогда не взять в руки кисть, чтобы восхитить тебя картиной. Он беспомощен в путешествиях, которые ты так любишь, даже до уборной может добраться, только касаясь стен! Единственное его развлечение отныне и навеки – это дойти до озера, разуться, махать руками и ступать по границе между водой и травой! Ты достойна лучшего. В моей дочери живет замечательная певица, и ее будущее сияет алмазными гранями!
– Спасибо тебе, мама, за то, что открыла мне глаза, – сказала Лиза и действительно открыла их, зеленые, сияющие.
В красном ободке воспаленных век светилось настоящее мучение.
– Спасибо за то, что ты и беспомощность Гриши позволили мне понять, как сильно я люблю его.
– Лиза?..
– Ты говоришь, что ему никогда более не взять кисть в руки. Это так. Но нужна ли ему кисть, если пальцы этого человека рисуют улыбку на моем лице. Всего золота мира не хватит на то, чтобы выкупить у меня картины, которые он пишет руками на моем теле! Как могла так поступать я, любившая его! Боже мой, я буду проклята! Изувечено не его, а мое лицо! Неужели ты до сих пор не понимаешь, как я люблю Гришу?! Да и я до сегодняшней ночи не могла этого уразуметь!
Она вскочила со стула и бросилась вверх по лестнице.
– Куда ты?
– Я иду вымаливать у него прощение!
Озеро за одно утро стало старше на тридцать шесть лет. Оно покачивало у берега лодку, испуганную своим одиночеством. В небе над ним стояло солнце неправильной формы, словно нарисованное рукой ребенка, сияющее влажной акварелью.
Это было семнадцать лет назад. Тогда Стольников выслушал плачущую Лизу и попросил показать ему озеро у дома, где они жили. Он стоял на берегу в парадной форме с тонкой красной нашивкой за ранение. Саша наклонился, бросил в воду несколько гвоздик, которые собирался подарить Гришиной жене при встрече, и ушел, не попрощавшись.
Он часто представлял себе Ирину. В тот день, когда Стольников торопился в НИИ к Зубову, она обещала дождаться его. Заодно он вспоминал и озеро у дома одноклассника.
Стольников закричал, распахнул глаза, вскочил и прислушался. Он по-прежнему находился в пещере. Сколько на этот раз длилось его забытье?
Он посмотрел на «Командирские». Они показывали десять.
– Неужели я спал четыре с половиной часа? – ужаснулся Саша, выглянул и не увидел светящегося прямоугольника, который спас его жизнь. – Что происходит?..
На ощупь, вытянув перед собой руку, он добрался до того места, где высокий свод становился узкой расщелиной.
Стольников стал на колени, и ему в лицо бросился свежий легкий ветерок, пахнущий травами. Через мгновение он сообразил, что находится рядом со щелью, но видит за ней не солнечный свет, а тьму.
Он еще раз посмотрел на свои «Командирские». По всему выходило, что спал он шестнадцать с половиной часов.
– Как так?.. – прошептал он, направляясь назад. – Почему?..
Майор прислушался к себе и понял, что полон сил. Если бы не голод, то он без труда мог бы пробежать десять километров. Но проблема отсутствия пищи его сейчас не беспокоила. Чего-чего, а еды здесь хватало. Он вынул из кармана зажигалку, чиркнул колесиком. Когда огонь сакрально осветил интерьер огромной пещеры, майор вынул нож и направился к одной из ее стен.