Посмотри на это дело с юмором, предлагал мне мой лучший советчик – внутренний голос, должно полегчать.

Но нет, не получалось. С юмором как раз ничего, но вот с «этим» делом…

Шаги спускающегося охранника затихли. Я осталась один на один (или одна на одна?) с тяжелой вонью. Брезгливо прощупала носком пол: не справляют ли нужду по-крупному? Вроде гладко, не липнет. Продвинувшись по стеночке, припала к вертикальной щели в воротах. Показались искаженные прищуром штабеля ящиков. Сместилась правее, прилипла к следующему зазору. Штабеля кончились, появился охранник, аппетитно жующий сигарету. Он смотрел на меня! Я отпрянула. Мурашки по спине. Но быстро сообразила – не может он на меня смотреть. У страха глаза велики. Он пялится в ворота, как баран, и думает о своем, а мой напряженный глаз через щель воспринимает все иначе. Я отвернулась и прижалась спиной к воротам. Куда пойти? Вернуться в темный угол и ждать, пока кому-нибудь по-настоящему не приспичит? А долго ли ждать? Охранник явно испытывает позывы.

Перед глазами мерцал узкий прямоугольный колодец. Глубоко под землю уводили ступени, освещенные красноватым светом. Или я не любопытная?

Стоит ли говорить, что у меня оставался единственный выход?

Поначалу лестница имела божеский вид. Ступени сложены из гранита, со стен еще не отпала благородная отделка. Но первый пролет закончился. За последней ступенью вместо проема возникла сплошная кирпичная кладка – причем кирпич не родной, проем заделали, и совсем недавно – приметы старения еще не бросались в глаза. Но это не тупик. Направо уходил короткий коридор – без отделки, но с гирляндой маломощных лампочек под потолком.

От земляных стен тянуло затхлостью.

Я перевела дыхание, прислушалась. Положение воистину дурацкое. Только представить: ради сохранения жизни я вынуждена лезть в самую глубь звериного логова.

Нелогично.

Я должна была вернуться. Хватит. Оставить в покое любопытство. Встану под дверью, и любой желающий облегчить пузырь получит пулю. Если дверь будет открыта, попытаюсь удрать. Если нет – умру.

Я пошла обратно. Но дошла до середины марша. Затрещало на входе, и кто-то грузно ввалился в подвал.

– Тяжел, бычара… – прохрипел осипший голос.

– Давай, давай, Серега! Скантуем вниз, там перекурим…

Пошла возня, злой мат. Вниз тащили что-то тяжелое. Худо дело. Полагаю, это был весомый аргумент не ходить на попятную. Я чуть не захлебнулась от страха. «Не паникуй, все нормально, – затвердила я. – Что тебя тяготит? Давай, через левое плечо – кругом! – и в ритме тарантеллы – шпарь отсюда!!!» Я бросилась вниз. Ситуация глупейшая. Пойди кто-нибудь навстречу – я окажусь меж двух огней и непременно влипну. Я окунулась в коридор, увешанный лампочками. Криво вписалась в поворот, ободрала плечо. Снова лесенка – ступеньки земляные, неудобные. На стенах деревянные укосины, на потолке брусья – чтобы не обвалилось все к чертям… Осторожно, приступочка. Я запнулась и вылетела в темный, скупо освещенный коридор. Пахло землей, но спертости не было, помещение вентилировалось. У проема висела лампочка, направо, метров через двадцать – еще одна, за ней – другая… Свет бледный, дрожащий. Я прижалась к стеночке, отдышалась. Коридор был похож на шахту метро, из которой вынули рельсы. На стенах – хитросплетения кабелей, сложные монтажные разводки, ответвления. Я оторвалась от стены. Страх не проходил – ни в одном глазу.

По лестнице продолжали тащить тяжелый груз. В запасе минута, не больше. Попытаться убежать через коридор? – совсем глупо. Там же люди! Поймут, что не местная. Я опять прижалась к стеночке. Перебирая руками, попятилась. Через несколько шагов освещенная зона кончилась, и я окунулась в полосу мрака. Левая рука нащупала угловатый выступ вроде косяка, за ним – пустое пространство. Еще один проем напротив – через коридор. Черная, почти квадратная дыра, ведущая бог знает куда. А был ли выбор? Я втиснулась в проем, ободрав второе плечо – о какую-то шершавую трубу, торчащую из стены. Замерла..

Темно… Тихо. В тихом омуте всегда кто-то водится.

В отдалении капала вода. Редкие тяжелые капли разбивались о каменный пол, и с каждым ударом я вздрагивала.

– Добрались, б… – прокряхтел хрипатый. – Бросай его, Толян…

– Тащи, тащи, – второй, похоже, был посильнее. – До второй линии допинаем – там передохнем…

Я подобралась. В проем было видно: двое протащили третьего. Ноги человека безвольно волочились по земле.

Я стала считать до десяти. Зачем-то зажмурилась. Досчитав, выглянула из укрытия.

Это был не только страх. К панике и отчаянию подмешивалось чувство необъяснимой ярости. Я готова была растерзать этих парней, стоящих над распростертым телом. Они о чем-то разговаривали, посмеивались, а мне хотелось поднять «Кипарис» и изрешетить их пулями, а потом попинать и потоптаться. Чтобы помнили о смерти. Ну чего ты разъярилась, вопрошал трезвый и благоразумный участок мозга. Ты их знать не знаешь. Угомонись. А я сама не понимала, что со мной. Чувство, сродни испытанному пару часов назад, когда пьяненькие туристы выпали из «уазика» и тот уезжал – вовсе не «Летучий Голландец», однако напрочь выведший меня из себя. На волне той ярости я и забралась в дом, и влипла в историю, и то ли еще будет…

Опять на «а-ля гер» потянуло? Стиснув зубы, я прислонилась к прохладному косяку. Двое продолжали болтать, забыв про третьего, а тот лежал между ними и не шевелился. Пустое пространство разносило отрывистую нецензурщину, перемежаемую кашлем. Это не Прага, к сожалению. Манера выражаться на одной шестой неизменна – этакий загогулистый «фасон ле парле», когда матерщина означает не ругань, а всего лишь шлепки цемента для скрепления кирпичиков.

Тембр голосов невыносимый. Я заткнула уши. А те очень кстати засобирались, подхватили за локти третьего и потащили куда-то направо. По всей видимости, на «вторую линию».

А я, интересно, на какой?

Можно было на цыпочках удаляться. Но не успела я выйти из своего укрытия, как с правой стороны вновь зашумели. Звук иной: шарканье множества ног и ни одного мата. Я юркнула обратно. И как нельзя вовремя: люди уже подходили. Много, десятка полтора. В колонну по одному они медленно двигались мимо проема, опустив головы. Лиц не видно. Понурые, согбенные силуэты и ничего конкретного. Призраки таинственного подземелья – прошли и растворились в черноте коридора.

Так и нарваться можно… Не в силах заставить себя выйти наружу, я стояла и кусала губы. Где-то в углу продолжала капать вода. Заунывно гудело в трубах. Решение не приходило. Постепенно проступали очертания предметов. Я находилась в прямоугольном мешке с низким потолком, где соединялось множество труб – целые переплетения, они опутывали стены и тянулись по потолку, уходя в другие помещения. Громоздкими наплывами выделялись вентили, топорщилась войлочная обмотка, витки ржавой проволоки. От пола тянуло холодом.

В голове царил форменный переполох. Не придумав решения, я решила обождать. Нашла теплую трубу, идущую по самому полу, и села около нее, положив под себя сумку, а на колени – автомат. Поначалу все было ничего. Я сидела, задумчивая, как шестирукий будда, и о чем-то размышляла. Потом прекратила это гадкое дело, решив просто отдохнуть. И, как всегда, перестаралась. Я нашла щекой теплый войлок трубы и через несколько минут провалилась в сон – измученная, выжатая. На тот момент это было, наверное, не самое скверное решение.

Пробуждение, правда, мне не понравилось. В правом бедре сжалась мышца, я взметнулась и застыла, обледенев от ужаса – в коридоре разговаривали люди… Если они не вышли со света и глаза у них привыкшие к темноте, то что им мешает меня разглядеть? Очень, знаете ли, несложно обнаружить черную кошку в серой комнате. Тем более что она тут есть!

Голоса не спеша приближались. Различались отдельные слова. Поборов столбняк, я подбежала к проему и спряталась за массивным стояком, пышущим жаром.

И снова – здравствуйте…

– …Допросим, проработаем этого парня… Кстати, вы напрасно прогнали охрану, Георгий Михайлович, – говорил голос, принадлежащий человеку по имени Саша, – мы знаем наверняка, что в доме побывал посторонний. И не эти бестолковые туристы, а еще кто-то. Выбито окно, не хватает продуктов. Я дал команду, посты усилены. Если человек находится в нашем квадрате, он не уйдет, но зачем вам рисковать? Да и ночевать в доме… Я не понимаю.

– Саша, не предлагайте старику ночевать под землей, он еще успеет, – раздался старческий смешок Пустового. – Надеюсь, вы обезопасите свою фазенду? И давайте воздержимся от эристики. Я понимаю, вам хочется соблюсти церемониал, но для меня, поверьте, это не главное. Мы не на публике. Неплохая экскурсия, мне понравилось ваше хозяйство. Кое-что непонятно, но, думаю, вы объясните. Да и у Аллы Викторовны, я уверен, найдутся к вам вопросы.

– Честно говоря, я бы отвлеклась, – прохладно произнес женский голос. – Нам преподнесли не самое лицеприятное зрелище.

– О, да, – ухмыльнулся Пустовой, – Алла Викторовна неплохо владеет приемами ушу и талантливый экономист, но, к сожалению, она донельзя ранимая женщина. Послушайте, Саша, в вашем вертепе найдется что-нибудь выпить? Я не имею в виду дагестанские напитки красноярского розлива. Я говорю про удивительные вина, которые воистину достойны нашей очаровательной спутницы.

– Да полно, Георгий Михайлович, мы не сибариты, – стала дежурно отнекиваться женщина, – я еще со студенческой скамьи придерживаюсь замечательного правила: приоритет – за компанией, а не за качеством потребляемого продукта.

– Это скрытый комплимент женщины мужчине? – усмехнулся молодой.

– Но не вам, – засмеялся Пустовой. – Так, Саша, а здесь у вас что?

– Бойлерная, – ответил Саша, – вернее, коллектор. Отсюда подаются вода и тепло на первые шесть линий.

Я похолодела. Они стояли как раз напротив.

– Здесь рубильник. Мы не расходуем энергию в целях экономии, это понятно, но если вы желаете… Прошу.

Раздался треск переключаемого рубильника. Два пыльных плафона в углах осветили помещение. Я чуть не завыла от страха. Это же невыносимо! Нас разделяла лишь одна вертикальная труба – сорок сантиметров в диаметре! По счастью, она плотно прилегала к косяку, и меня не видели. Но стоит им переступить порог…

– Как банально, – вздохнула женщина.

– Зато как необходимо, – возразил старик.

Молодой продолжил тему:

– Совершенно верно, Георгий Михайлович. Все беды этой страны проистекают из неумения наладить работу коммунального хозяйства – основы основ нормальной человеческой жизни. А все ваши режимы для человечества, вы уж извините, по большому счету ерунда.

– Мы, кажется, договорились не впадать в эристику, – буркнул старик. И вроде как задумался. – Вы говорите, Саша, не хватает четверых?

– Да, Георгий Михайлович. Трех мужчин, одной женщины. Достоверно известно о гибели во время бунта лишь одного – охранника Павленко. Ну и… минус наши люди.

– Автомат не нашли?

Молодой замялся.

– Ищем, Георгий Михайлович.

Старик покряхтел.

– Ищите. Надеюсь, ваша служба безопасности не даром жрет хлеб… Напомните фамилию женщины.

– Ушакова Любовь Александровна. Собкор иркутской газеты «Байкал».

Пустовой задумчиво почмокал губами.

– Была у нас зимой одна Ушакова. И звали ее, кстати, тоже Люба. Хотя Ушакова – это не настоящая ее фамилия… Нет, хоть убейте, не помню, куда ее перевели. Вы сможете достать фотографию?

– Мы постараемся, Георгий Михайлович. Пойдемте. Предлагается отдохнуть от трудов праведных.

– Вы устали, Георгий Михайлович, – добавила женщина.

– Пойдемте, – прокряхтел старик.

Упоминание моего имени не смогло оставить меня равнодушной. Первая мысль – пронесло, мамочки! – сменилась второй: а дальше что?

Они сворачивали из коридора на лестницу, когда я покинула свое убежище и шмыгнула за ними.

На подъеме они замешкались. Пустовой отдувался.

– Я не пойму одного, Александр Николаевич, – говорила женщина. – Вот эти ваши эксперименты над уйгурами… Они, конечно, производят впечатление, как и должны производить любые талантливые эксперименты по созданию суперсилы, но позвольте – не собираетесь же вы устанавливать свою власть на китайских штыках? Или я что-то недопонимаю?

Мужчины дружно рассмеялись.

– Эти эксперименты – не самоцель, уважаемая Алла Викторовна, – ответил старик. – Разумеется, мы не собираемся штурмовать Кремль мелкими группами китайцев по три-четыре миллиона. Насколько мне помнится, он и так наш. А если кто-то думает иначе, это его право. Данная экспериментальная часть, Алла Викторовна, с позволения сказать, мастерская. Лабораторная база для взращения солдат будущего. Храбрых, умных, находчивых и готовых отдать жизнь по приказу вышестоящего начальства. А главное, солдат, каждый из которых стоит дивизии. Этот препарат, Алла Викторовна, способен творить чудеса. Он универсален. И очень жаль, что его использовали так бездарно.

– Вы подразумеваете зомбирование управленцев и политиков среднего звена?

– И их в том числе. Глупое экспериментирование. Где они, ваши управленцы?

Пустовой отдышался. Троица пришла в движение. Женщину деликатно пропустили вперед. Я выждала, пока они преодолеют первый пролет – до украшенного гирляндой коридора, – и бесшумно последовала за ними. Интересно, похожа я на невидимку?

– На основании результатов исследования будет выведена универсальная формула, позволяющая запрограммировать человека без потери времени и излишней нервотрепки. Дающая возможность не помещать человека в лабораторные условия, а добиться над ним желаемого результата в процессе, так сказать, жизнедеятельности, не отвлекая его, понимаете?

– Вы говорите про вакцинацию армии?

– О, нет, полная чушь… Впрочем, в теории, почему бы и нет? Полный простор, Алла Викторовна. Милиция, ФСБ, армия, службы безопасности, части МЧС… Вакцинация от гриппа, туберкулеза, холеры, от СПИДа, наконец… Вы, кстати, в курсе, что в Лексингтонском университете изобрели лекарство против СПИДа? Очень, знаете ли, своевременный шаг. Когда одна половина населения померла, а другая вот-вот помрет – это не может не радовать…

– Так давайте помолимся за нашу родину – Россию, – донесся голос Пустового. – И что бы ни говорили заумники, ее историческая роль из области эфирной давно переходит в область конкретики: полный контроль над мировыми процессами. Создание солдата будущего – один из элементов многоплановой задачи. Если хотите – подстраховка на случай возможных срывов. А также отнюдь не исключаемого противодействия. Очень неплохая подстраховка. И ни к чему нам вакцинировать армию. Решительно не пойму, зачем иметь миллионное войско солдат, каждый из которых стоит дивизии… Который в огне не горит и в воде не тонет… Ей-богу, Саша, эти ваши экзерсисы с вхождением в огонь «бывалых» меня потрясли. Чем-то напоминает древнее болгарское искусство – нестинарство, но только во сто крат ужаснее. Хождение по огню как раз можно объяснить с точки зрения физики – ноги выделяют пот, и шарики жидкости предохраняют от ожогов. Но вот ваши фокусы… Скажите, после выхода из огня они долго живут?

– Минут пять, Георгий Михайлович. Вполне хватит, чтобы уничтожить взвод противника.

– Но все равно, Александр Николаевич, – донесся приглушенный пространством голос женщины, – может быть, я и тундра в ваших делах, но считаю, что без толковой экономической модели все эти ваши сатанинские «эксплоры» «а-ля Дольф Лундгрен» выглядят наивными, как детский лепет. Вы же не собираетесь грохнуть еще один «железный занавес», за которым развернете новый единый военный лагерь? Простите, но мы живем в двадцать первом веке. Или вы – нет?

– А вот создание толковой экономической модели, дражайшая Алла Викторовна, – это как раз ваша прерогатива. Мне кажется, вы ею и занимаетесь, и даже имеете заметные успехи, – отлетая от сырых стен, прозвучал бодрый голос Александра Николаевича.

– Выдающиеся успехи, – поддержал старец. – Экономическая модель давно разработана и поэтапно претворяется в жизнь. Препарат накрывает Европу – саркофагом. Пять лабораторий мы подставили и с помпой похерили, это весьма немало. Но жалеть не будем, будущее дороже, коллега. Остальные успешно трудятся. Активизация геологических работ – пусть в ущерб другим отраслям, но это вынужденная мера. Все силы на разведку, бурение – и мы внакладе не останемся, обещаю вам. И плевать на эмбарго и квоты – в Конгрессе наши люди… Да и всегда найдется миллион лазеек и два миллиона клиентов, готовых приобрести дешевый сырец. Сибирь – неосвоенный Клондайк, господа. Последние данные разведки потрясают: там запасов много больше, чем мы предполагали! У Харбалы – на двадцать лет, в низовьях Ангары – на двадцать пять! Мы завалим рынок бросовой нефтью, мы заставим их захлебнуться в этой нефти… А отсюда два шага до овладения финансовыми рынками, три шага до переподчинения мировой банковской системы… Разумеется, я утрирую, не все так просто и так однозначно. Но мы же работаем, мы же не сидим на месте в ожидании манны с неба. Кто не помнит слов этого выскочки Бланка образца восемнадцатого года: «Цели определены, задачи поставлены. За работу, товарищи!» А он был не плох, этот псих, ох, как не плох… Хотя и наворотил немало, не без этого.

– Наворотили после него, Георгий Михайлович, – опять впадая в эристику, заметил Александр Николаевич.

Троица прошла последний поворот на пути к выходу. Я припала к стеночке.

– Поражаюсь вашей энергии, Георгий Михайлович, – голос женщины был уже еле слышен. – В ваши годы, и такая целеустремленность.

Старичок манерно захихикал.

– Вы угадали, дорогая, старый пердун борозды не испортит. Эх, милочка… Вспомните афоризм: ужас не в том, что мы стареем, а в том, что остаемся молодыми. Где наша молодость? Где она? Хочется так много сделать, сотворить. Планы громоздятся, дел невпроворот. Но когда, когда?..

Дальше я не пошла. Сил моих не было.

Вернувшись в бойлерную, я стала переваривать услышанное. Все это было так мило. Из вышесказанного явствовало, что вся деятельность «Бастиона» была направлена не на уничтожение насквозь гнилого НПФ и горем убитого Ордена, а обслуживала как раз интересы наиболее прагматичной и здравомыслящей части последнего, который с помощью (вернее, используя вслепую) «Бастиона» успешно расквитался с конкурентами и в дальнейшей бесстыжести пронизал структуры новоявленных «спасителей Отечества» своими кадрами. Блестящая рокировка.

И когда в этой стране что-то устаканится?

Придя к выводу, что никогда, я стала думать о себе. Но и на личном плане выходила полная ерундистика. Через полдня они слямзят из редакции «Байкала» мое фото, и Пустовой сразу вспомнит, с кем имеет честь. А когда получит материалы о моих «подвигах», то и вовсе поднимет весь лес в ружье. Значит, надо убираться уже сейчас («Звоните прямо сейчас!»). Но куда? Можно пробиться тем же ходом на территорию «базы отдыха», но там меня и прищучат. Можно отсидеться, обождать, пока уляжется шум, и проскочить мимо охраны, растерявшей былую бдительность. Можно попробовать отыскать покойницкую с расстрелянной делегацией и воспользоваться воротами (при условии, что покойницкая сообщается с подземельем и я все это вынесу). Можно окунуться во мрак «Аида» и поискать другие выходы (безусловно, они есть). То есть варианты у меня имелись. Правда, ни один не нравился.

Пока я гадала на кофейной гуще, снаружи опять начались хождения. Сначала трое в камуфляже прогнали бессловесное стадо заморышей. Потом – точно такое же стадо, но в обратном направлении. Дальше попарно бродили охранники, матерились и травили анекдоты столетней давности. Когда угомонились, появился «путевой обходчик» – грузная тень мужика в кирзачах. Он шел по коридору, освещал фонарем стены и что-то ковырял в проводке. Бойлерная его не интересовала, – он протопал мимо, тяжело отдуваясь. Я сидела за стояком ни жива ни мертва, обливалась потом и прикидывала, как буду открывать огонь – по ногам или на поражение…

Когда настала тишина, я уснула. Невозможно сидеть в темноте и не уплыть в страну дураков. А когда проснулась, в большом мире была глубокая ночь: светящиеся стрелки циферблата информировали – не за горами четверть третьего. Я съела морщинистое яблоко, захваченное из холодильника (это была моя единственная еда за сутки; странно, но есть не хотелось), выпила для храбрости баночку теплого пива «Херенхёффер» (я в молодости, между прочим, была пиволюбкой) и стала думать, как жить дальше. В два тридцать я выскользнула из укрытия. В коридоре царила тишина – гробовая. И без того маломощные лампы сбавили накал. Теперь даже в двух шагах ничего не было видно. Я примерно помнила, куда двое унесли третьего – прямо по коридору, метров тридцать, между второй и третьей лампами – и направо. Передвигаясь вдоль стены, я действительно обнаружила проем, довольно широкий, шире моего коллектора. Мало того – слева по коридору виднелся очень похожий проем – черный, как горная пещера.

Вероятно, это и была упомянутая парнями вторая линия, под перпендикуляром пересекающая коридор. Я осторожно повернула направо. Темень там была лютая, тишина – как в вакууме. Я не страдаю клаустрофобией, но как-то умею чувствовать суженность пространства. Возможно, это мозг посылает по сторонам волны, и они очень быстро возвращаются; возможно, на самом деле выражение «давят стены» – не идиома, а физика, и не мозг посылает импульсы, а совсем наоборот – принимает чужие, холодные и каменные. Словом, я ощутила себя в ночном колпаке. Протянула руку налево – уперлась в скользкую решетку. Преодолевая отвращение, переместила выше, ниже, сунула сквозь прутья. Никто ее не откусил, но неприятный сырой холод заставил отдернуть руку. Возможно, это была одна из вентиляционных отдушин – ствол, выходящий на поверхность. Я подергала решетку. Намертво. Протянула руку вправо – уперлась в каменную стену, сложенную из плохо подогнанных плит. Встала на цыпочки – коснулась шершавого потолка. Сплошные фобии.

Сама хотела.

Растягивать удовольствие не прельщало. Как и двигаться на импульсы. Я, слава богу, не летучая мышь. Порывшись в сумочке, нашла крохотную зажигалку и стала ее поджигать. Жиденькое пламя с треском плеснуло на сырой камень, на жирную трещину от потолка до пола, переместилось вместе со мной и осветило узкий тоннель, забирающий вниз. Метров десять – плавный поворот на сто восемьдесят градусов. Опять вниз. Арочнообразные перекрытия, шершавые плиты под ногами. Пламя стало прогибаться – повеяло свежестью. Скоро спуск закончился. Я вышла в глубокий тоннель, пронизываемый ветром, словно в трубе пылесоса, поставленного на умеренное сосание. Столбик пламени загнулся – я успела увидеть два провала в отстоящей стене – и погас. И очень кстати – в левом краю тоннеля вдруг замерцал свет. Заплясали блики на стенах, к потолку поползли тени, кто-то вывернул из-за поворота: два желтых пятна, словно фары, покачиваясь, поплыли по тоннелю.

Я заметалась ослепленной светом фар газелью. Но быстро сообразила, что они далеко и пока меня не видят. Ориентируясь по зрительной памяти, влезла в проем, который был ближе. Под ногой хрустнул битый кирпич – я чуть не загремела, уперлась руками в стену и застыла в интересной позе – руки на камень, автомат на шее, правая нога крючком вверх… О, планета ужасов! Так и стояла, пока те двое с фонарями не пропыхтели мимо, а мое самолюбие от полученных травм мирно не скончалось.

– Бабу хочу, – пожаловался один другому. – Меня этот божий храм уже задолбал. Одни «наташки», «додики», гомосеки хреновы, б…

– Ненастоящая у них любовь, – хохотнул второй. – Терпи, Михась, тебе месяц остался. Пару «тонн» срубишь – и поезжай до первой тигрицы… Завидую тебе… А мне еще полгода таганку давить, тушняк вонючий хряпать. Ладно, если летом. А когда зима?

– А с бабой и зимой кайфово… – мечтательно пробормотал первый, не слушая второго. – Вот только где ее взять?

Действительно. Где ее взять. Нет здесь никаких баб. Я стояла, не шевелясь, пока они не ушли за поворот, потом осторожно отклеила подошву от огрызка кирпича и высекла пламя из «трещалки».

Когда-то здесь ломали стены. Хотели строить, но не построили. Огонек осветил недоразрушенную кирпичную кладку с оборванными проводами, за ней – проржавевшую раковину, жестяной короб вентиляционной отдушины, лежащий на полу, какой-то покосившийся верстак с впечатляющей вдавлиной посреди стола – отметиной от рухнувшей стены. Позади – еще один проем – в проходе валялись груды строительного мусора. Мне нужно было выждать, пока патруль уйдет подальше. Поэтому я переступила порог и, подняв над головой огонь, стала рассматривать заброшенное помещение.

Разруха полная. Такое ощущение, что в середину бокса ударила авиационная бомба. И запашок соответственный – не изысканный «Марина де Бурбон». Гремучая смесь известки и… засохших испражнений. Похоже, последним несло из соседнего отсека справа. Как-то странно – комнаты представляли собой извилистую анфиладу, уходящую от коридора боковым ответвлением. Делать мне пока было нечего, я прошлась и туда. Смело сунула нос… и с отвращением отдернула обратно. Амбре, конечно… Тоже не «Соня Рикель». Чистейшие фекалии, и никакой известки.

Я развернулась, чтобы с достоинством удалиться, как вдруг за спиной раздался отчетливый стон…

О, нет, не в жилу этот день… Я застыла. Вряд ли стоит бояться. От стонущего объекта можно убежать. Они обычно либо раненые, либо пьяные. Либо плачут. А куда убегать, я уже знала. Сжав рукоятку «Кипариса», я вошла в соседнее помещение, зажала нос и сосредоточилась. Никакого мусора здесь не было, но вонь стояла отменная. Очевидно, источник запаха находился в другом боксе – дальше по анфиладе. Можно представить, какая там газовая камера…

Вдоль стены над полом тянулись две трубы, покрытые ржавым налетом. Напрямую – торчащий из стены жестяной короб, похожий на выход мусоропровода (или на канал для сброса угля, хотя угля там никакого не было). Справа – груда рваного тряпья.

Опять раздался стон. Он шел от этой груды. Я подошла (уже не паникуя, что отрадно), присела на корточки. Стволом автомата отвела в сторону угол ветхого матраса с торчащей наружу набивкой.

Под матрасом, разрисованный сохлой кровью, метался в бреду Виталька Овсянников…

Трудно описать мои чувства. Вроде того, как на далекой Тау Кита среди говорящих медуз и киберкальмаров встречаешь соседа по коммуналке. Булькая от радости, я привела его в чувство. Он оторопело уставился на пламя зажигалки, за которым (если посмотреть с его стороны) предположительно мерцал мой абрис.

Выматерившись, Виталик задвигался и схватил меня за запястье.

– Стоп, – сказала я, – умерь агрессию. А то получишь по сопатке.

– Кто это? – его рука дрогнула.

Заманчиво было прошелестеть: «Сме-ерть твоя…» Он бы поверил. Овсянников в любую ерунду верит. Но я решила пощадить его чувства.

– Виталик, ты здесь с какой стати?

– Любаш… Крошка… – дошло, встряхнуло. Он выпластал из тряпья вторую руку и присоединил к первой, сжав мое несчастное запястье сразу в двух местах. Наверное, подумал, что я убегу.

– Не называй меня Любашей, – проворчала я, – и крошкой не называй. Какая я тебе крошка?

Виталя заохал, стал приподниматься. Небритое лицо со слепыми глазами (очки он, конечно, посеял) исказила гримаса боли. Похоже, ему прострелили плечо.

– А ну лежи, – я уперлась Овсянникову в грудь. Он заерзал.

– Сколько времени, Люба?

– Хороший вопрос, – похвалила я. – Ночь уже, Виталик. Давай, лежи.

– А у меня часы встали, Любаш… – вдруг начал жаловаться он. – Представляешь, «командирские», с автоподзаводом – ребята в девяносто девятом на день рождения подарили… – и встали.

– Мужайся, Виталик, – я шмыгнула носом. – И выбрось свой шагомер. Ходить можешь?

– Не могу, Люба… – Овсянников отпустил наконец одну мою руку и зачем-то почесал другую. – Меня в плечо подстрелили, по башке надавали, и ногу я, кажется, подвернул… Слушай, а ты-то как? Кости целые?

– Целые, – буркнула я. – Настроение, правда, фиговое. У тебя зажигалки нет? Пламя гаснет, будем в темноте аукаться.

– Там рубильник… – он махнул куда-то в пространство. – Полная электрификация. Включай, не бойся. Я на плафон фуфайку набросил. Никто не увидит… Да здесь ночью и не ходят…

– Слушай, а где мы?

Он, обессиленный, откинулся на свое ложе.

– За стеной мусоросжигатель. Там приемник отходов, конвейер и печь. Не пугайся, Люба, они ночью не работают…

Когда поднялась паника, Виталик пытался извлечь меня из толпы (это я помню), но получил прикладом в ухо (это я тоже помню) и упал на колени. В голове взорвалось, дальше он практически ничего не ощущал. Стрельба, визг Верки из «Бригады», падающие люди… Последнее, что осело, – удар в плечо. Его посчитали мертвым – лежал без движения, рубашка насквозь мокрая – и вместе со всеми забросили в барак. Очнулся под утро – через щель в воротах просачивался тусклый свет. Стояла тишина. Подвывая от ужаса, сбросил с себя задубевшую Верку с выпученными глазами, выбрался из груды тел и принялся ковылять по замкнутому помещению. Все текло как в бреду: плечо ломало, в ноге рвались мины, голова вообще отказывалась что-либо переваривать. Ворота были заперты (он разглядел в щель диковинные скалы с растущими на них елочками). На все помещение, кроме складированных в углу досок, запертой железной двери и нескольких использованных шин, обнаружилась лишь горловина люка, похожего на люк мусоропровода (без крышки) – такие стоят в девятиэтажках, но эта была раза в полтора крупнее. Виталя плохо соображал, но одно он знал твердо: в компании с покойниками долго не прожить. Он изловчился, забрался ногами в раструб. Но по-человечески спуститься не удалось. Первые метры он еще передвигался как-то культурно, цепляясь конечностями за скользкие стены, но от внезапной судороги в ноге потерял контроль и заскользил вниз. Катился долго, обжигая руки и проклиная свою неуклюжесть, пока не уцепился пальцами за стальной стык в коробе. Притормозил, это и позволило ему без дополнительных переломов добраться до низу. Он выпал на подозрительный резиновый конвейер, отдышался и сполз на пол. Вонь стояла критическая – но в первые минуты он ее не ощущал, лежал и бил поклоны за чудесное избавление. Насколько оно чудесное, Виталик еще не догадывался. В глубине мощных стальных баков, похожих на паровые котлы, заурчал двигатель. Дернулся и пришел в движение конвейер, начал наматывать рваную резину на массивный рольганг. Что-то заухало в коробе. Он отполз в соседнее помещение, где поверх строительного сора лежала груда тряпья, «ушел на дно». Потом появились какие-то люди. Судя по разговорам, двое, и орудовали они в том же помещении, где стоял мусоросжигатель. Овсянников различал скрежет лопат, неторопливые разговоры. «Сегодня всего трое «лямлю», – говорил один мусорщик, – а вчера было пятеро «лямлю». – «Бедненькие, да на них кожи нет, – зевая, проговорил другой. – Зато ты посмотри, сколько дерьма-то натащили…» Лежащему под отрепьем Виталику оставалось только додумывать, о чем шла речь. Он так и делал. И в целом неплохо, поскольку знал, что словно «лямлю» в переводе с уголовного означает «китаец». Когда работа завершилась и настала тишина, он выполз из укрытия и заглянул в мусоросжигальню. Там горело освещение. Ни людей, ни мусора, ни пресловутых «лямлю». Рабочие ушли через верхний ярус. Правда, вони прибавилось и за створками печи как-то неприятно потрескивало, наводя на разные предположения. Он уполз в свой темный угол, перебинтовал плечо, разорвав для этого единственное подходящее изделие – майку. Боль притупилась. Примерно через четыре часа опять появились работяги и загремели своими инструментами. «Ни одного», – уважительно заметил первый. «Обед, – лаконично объяснил второй. – Зато глянь, какой срач…» – «Да хрен с ним, – сказал первый, – завтра уберем». Они погремели еще немного и убрались, оставив у печи гору отбросов, распространяющих головокружительную вонь. На основании разговоров и увиденного Виталик и сделал резюме, что ночью мусорщики спят, а работают дважды в день: на рассвете и в обед. Судя по всему, в подземелье существовала разветвленная система удаления отходов жизнедеятельности. Погоняемое сжатым воздухом дерьмо в определенное время стекалось к мусоросжигателю, где, собственно, и сжигалось. Виталик не стал исследовать представший в сомнительной красе «операционный зал». Он поступил в соответствии с нетленной народной мудростью – «не тронь технику, и она тебя не тронет» – и отправился в обратном направлении. По дороге принял две таблетки кофеина, сохранившихся в нагрудном кармашке. Он принимал их по долгу службы – как фотограф; кофеин обостряет зрение. Проковыляв через два помещения, загроможденных строительным хламом, выбрался в тоннель и… едва не наткнулся на патруль. Будучи человеком неглупым, Виталик в общем-то понимал, что с хождением «в народ» пока стоит повременить. Если контора, не моргнув, убивает три десятка посторонних людей, то с удовольствием убьет и одиночку. Поэтому, как «всяк сюда входящий», он оставил надежду и побрел обратно. Новую вылазку он решил совершить ночью. Но сказалась потеря крови, а кроме того, он обессилел от своих безрезультатных шатаний и едва лег, как провалился в сон. Несколько раз он приходил в себя, пытался встать, но наваливалась невероятная усталость – тело делалось чугунным, ноги ватными. Ныло плечо. Когда Виталик увидел над собой склонившийся силуэт, окутанный оранжевым сиянием, стало вовсе тоскливо. Нет, он не боялся смерти. Особенно безболезненной. Когда ты мечешься в бреду и в минуты просветлений жаждешь избавиться от страданий, смерть не кажется бедой. Просто обидно: прожить сороковник и подохнуть в помойке, под землей, как банальная крыса…

– Весело, – невесело заметила я, доставая из сумки второе морщинистое яблоко. – Пожуй, Виталик. Ты двое суток не ел. Беда с вами, мужиками.

– Не могу я, Люба. – Виталик хлюпнул носом. – Такая гадость колючая в горле, как о еде подумаю, так желчь наружу, и тошнит, сил нет… Ты пожуй сама, тебе нужнее…

Так можно и привыкнуть. Голод в муках переносится лишь первые пять дней. Организм перестраивается на питание собственными запасами. Потом самочувствие улучшается, и ощущаешь даже некоторую бодрость.

Виталик сдавал на глазах. Нужно было решаться. Если в ближайшее время он не попадет к врачу, станет совсем туго. Рана раздуется, заражение расползется по груди, и тогда его не спасет никакое чудо. Последующие полчаса я посвятила медицине. Не давая Витале заскучать, излагала свои наблюдения, а сама достала из сумки ночную сорочку (говорю же, актуальнейшая в тайге вещь) и сделала из нее длинный бинт. Пулевое отверстие загноилось и посинело. Не скажу, что оно мне очень понравилось. Обработав рану йодом (Виталик стоически поскуливал), я забинтовала плечо и осенила его крестным распятием. Как бы в шутку.

– Нормалек.

Овсянников посмотрел на меня со странным выражением любви в глазах.

– Не смотри, не картина, – буркнула я. – Купишь новую ночнушку.

– Теперь умру спокойно, – удовлетворенно проурчал он и откинулся на спину.

– Давай, – кивнула я. – А я одна буду расхлебывать.

– Послушай, – встрепенулся Виталик, – а ведь отгрохать такой подземный городище – это не землянку вырыть. Это ж надо сколько лет, уйму техники, рабочей силы, а главное, финансов. А где взять? Дорого же, Люба.

– Не дороже денег, Виталя… – Я задумалась. – Ты скажи лучше, на кого мы все эти годы молотили? Почему мы богаты крепким задним умом и верим в любую туфту, которую нам подбрасывают? Почему наша родная страна гадит нам на каждом шагу?

Виталик не ответил. На риторические вопросы обычно не отвечают. А с юмором он уже выдохся.

Злость мобилизовывала. Ну что ж, решила я, будем работать. Пробьемся. Какой-никакой, а шанс. А не пробьемся, уйдем в партизаны.

Мусорщики опоздали. Было восемь минут шестого, когда в соседнем помещении раздались голоса и загорелся свет, а следом кто-то стал, поскрипывая, спускаться с верхнего яруса. Мы не стали их беспокоить, пока они не закончили работу. Сидели, вжавшись в угол, и терпеливо впитывали ядовитые миазмы, витающие по подземной анфиладе. В пять сорок дверцы печи захлопнулись.

– Гони пушку, – шепнул Виталик, – я мужик, итить меня, или кто?.. – Он вгляделся в мою физиономию, мерцающую в свете мусоросжигальни, и невесело улыбнулся: – Любаш, да не делай ты лицо бледное, все путем будет…

Двое в серых робах вурдалаков, худых, не первой свежести и здорово опухших, сгребали с конвейера очистки, когда мы вошли и поздоровались.

– Же деман пардон, – Виталька приветливо поднял автомат, – хау ду ю ду?

– Уголовный розыск, – зачем-то добавила я.

Один, с ввалившимся носом, превратился в соляной столб, другой, разрисованный наколками, выпучил глаза и прохрипел:

– Ты че, в натуре?

– Мимо шли, – морщась от боли, объяснил Виталька. – А ну, люмпен драный, лицом к стене – и окоченели.

Первый попятился, до второго доходило туго: похоже, кто-то из обезьян так и не стал человеком.

– Ты че, падла, охренел?.. – Он был юркий, как таракан, – в мгновение ока перехватил лопату и дернулся к Витальке. Овсянников молодец, среагировал – выплюнул очередь из «Кипариса». Два фонтанчика брызнули из груди атакующего, ведьмак тормознул, разинул рот – туда и влетела третья пуля (дело случая, Виталик, я тобой горжусь) – подавился и упал навзничь. Лопата с веселым звоном отлетела в сторону.

– Плохо, – цинично прокомментировал Овсянников. – Кто-то злой придет.

– Уже пришел, – проворчала я. – Дай-ка мне, Виталя, автоматину, а то тебе уже хватит.

Его и правда сильно штормило. Закусив губу, Виталик протянул мне «Кипарис», сам облокотился на бак. Бесцветно кивнул на покойника:

– Он у тебя что, дурак?

Уцелевший мусорщик, затрапезного облика дядька-коротышка с тиком на обоих глазах, прислонился к стене и подавленно уставился на «отдыхающего». Мы прислушались. Тишину зала ничто не нарушало. Вот бы и дальше так. «Кипарис», он вообще штука культурная – бьет негромко и как бы стесняясь.

– Мужики, а вы правда из легавки? – затравленно поинтересовался мусорщик.

– Мужики? – удивилась я.

– Правда, – пробормотал Виталька. – Ты арестован.

– А может… – начал тот.

– Не может, – перебила я, – мусорá денег не берут.

Виталик удивленно перевел на меня впалые глаза.

– Да ну?

– Ладно, хорош резвиться, – сказала я. – Выбираться будем или остаемся?

– Мужик, слушай сюда внимательно, – устало возвестил Овсянников. – Сейчас ты нам по-доброму обрисуешь, где тут у вас ворота, и не сочти за труд проводить. А заодно вводно разжуешь, чем занимается богадельня и кто за главного. И учти, прáва хранить молчание ты не имеешь. А при малейшей попытке дернуться теряешь остатки носа.

– И не только, – добавила я. – Так что, дяденька, давай, твой выбор очевиден.

– А как я вас выведу? – чуть не плача прошептал плененный. – Здесь кругом посты.

Виталик пожал здоровым плечом.

– А нас не касается. Ты же местный, думай.

Для убедительности я подняла автомат и прицелилась мусорщику в лоб. Он задрожал щуплым тельцем, вытаращил глаза и, поскуливая, заскреб ногтями по стене. Похоже, с вечера родина щедро его поила – такое опухшее лицо может быть только с отменного бодуна, а такая желтизна кожи – только с недоброкачественной выпивки.

– Ну, и как он в прорезь прицела? – Виталька скабрезно подмигнул.

– Влазит, – уверила я. – Если через минуту этот чухан не примет решение, мы узнаем, не сбит ли прицел.

– Добро, – согласился Виталя.

Мужичонка вытер пот со лба. С усилием оторвал «тикающие» глазки от «Кипариса» и покосился на мертвого товарища.

– Если выведу, вы меня… не убьете?

Виталик предвкушающе засопел.

– Постараемся, – пообещала я.

Правда, позднее мусорщик Вшивак (кликуха это или имя собственное, мы разбираться не стали) признался, что незамеченными из подземелья выбраться невозможно и уходить надо либо с помпой, либо вообще не уходить. Такая постановка вопроса нас немного разочаровала, и Виталя торжественно пообещал Вшиваку в случае провала операции отрезать не только нос, но также уши, пальцы и некоторые другие выступающие части тела. Под дулом «Кипариса» Вшивак загрузил в печь незадачливого коллегу, потом препроводил нас в пустую каморку на верхнем ярусе, где и стал давать показания.

Особых затруднений не возникло – Вшивак оказался не дурак поболтать. Его с Сычом завербовали полгода назад. Сыча привезли из «строгой» колонии откуда-то из-под Воркуты, где тому до освобождения оставалось восемь месяцев, а Вшивака (специалиста по канализации и скобяным товарам) – из Кандалакшинского СИЗО, куда наш герой загудел за вскрытие «медвежонка» в конторе «Заполярлесосплава», а попутно за убийство тамошней бухгалтерши, решившей на ночь глядя свести баланс. Есть такая порода людей – они не видят в убийстве ничего пошлого. Вшивак окунулся в воспоминания, стал рассказывать, как бил старушку головой о край стола, но мы с Виталиком его вежливо прервали.

Что за люди его сюда переправили, этот «тимуровец» не знал. Рейс из Заполярья был чартерным, молчаливые парни в камуфляже везли груз в оцинкованных ящиках. В Сургуте провели дозаправку и запихали в салон еще одну группу людей – азиатского вида, тоже молчаливых и каких-то прибитых.

Он помнил внезапные провалы в сознании, стрекотню вертолета, после чего вежливые люди информировали, что ему в тело вживлен микрочип и любая попытка к бегству для Вшивака закончится колесованием. Но он и не помышлял о бегстве. Какое там бегство! Он попал в родную стихию. За обещанные сто баксов ежемесячно и контракт на два года (а за старуху он всяко влетел бы на «пятнашку») ничего не надо делать! Четверть века назад Вшивак служил на атомной подлодке, привык, сохранил приятные воспоминания, так что в предстоящем нахождении вне свежего воздуха ничего трагичного для себя не видел (а такой породе людей и не нужен солнечный свет). Дважды в день в связке с напарником очищать мусоротоки, сжигать дерьмо и поддерживать относительный порядок в разветвленной сети трубопроводов – куда уж проще! Кормят не отбросами, пойлом обеспечивают, ночлежка нормальная – в каморке на третьем уровне. О каком Эдеме еще мечтать? Дважды в неделю краткий отчет у «одноглазого Хью» – десятника пятой линии старшины Некрасова – неразговорчивого бугая со шрамом вместо глаза.

Конфигурацию подземного городища Вшивак представлял лишь в той его части, что касалась сферы деятельности. На верхний уровень они с Сычом не лезли. Там проходил мощный силовой кабель, охраняемый особым подразделением, и непосредственно «лаборатория», где «чегой-чо творили с узкоглазыми». На втором уровне – жилые помещения, бытовая инфраструктура, на третьем – системы жизнеобеспечения, склады; где-то на куличках, к северу – электростанция, питающая подземный город дармовой энергией реки. Кроме того, перпендикулярно уровням систему подземелья рассекали многоярусные ходы – их здесь называли линиями – они тянулись практически прямолинейно и с обоих концов упирались в своеобразную «кольцевую дорогу», опоясывающую периметр подземелья. Людей здесь было немного, но все занятые. И какие-то разношерстные: то белые халаты, то серые робы, то грязно-зеленый камуфляж при полной амуниции. Когда прогоняли китайцев, пространство заранее очищали от посторонних, но все равно не увидеть их было невозможно – уж этого добра здесь так же много, как и везде на Руси…

– Достаточно, – перебил Виталик чересчур увлекшегося рассказчика. – Где выходы? Сколько их?

Мусорщик с новой силой задергал глазами. До чего неприятный тип – ресницы выжжены, на левом глазу бельмо, на губе шов, рожа кривая и насквозь уголовная – так и жди сюрприза.

Но болтать любил. Со слов Вшивака, «преисподняя» имела как минимум четыре выхода (о таковых он, по крайней мере, слышал). Один выводил в подсобные помещения заброшенной базы отдыха (тут он не соврал), другой где-то в лесу, на севере, недалеко от электростанции. Третий находился на склоне ущелья, сокрытый в скалах, а четвертый – особо засекреченный и обстоятельно охраняемый – как-то был связан с потоком воды, проходящим через лопасти турбины и, по рассказам знакомых «аборигенов», представлял собой пещеру, вполне пригодную для судоходства.

– Ладно, не тарабань, – кривясь от боли, перебил Виталька. – У тебя есть час, голубчик. Больше не дадим, достал ты нас. Либо мы выходим на поверхность, либо начинаем отрезать от тебя кусочки. И не смотри, что я ранен, а дама худа – это нас только заводит…

Порешав таким образом процедурные вопросы, мы покинули каморку с инвентарем. Было без пятнадцати семь. Виталька вооружился острым топориком и страховал проводника сбоку, а я шла сзади на безопасном расстоянии и держала на мушке его спину. Уж не знаю, что творилось у Вшивака в башке, но, думаю, не в его интересах было выводить нас на людей. Да и своими силами он не мог бы с нами справиться. Разве что при подходящих условиях. Но в том и состояла наша задача – не позволить ему оказаться в таких условиях. Из мусоросжигального помещения через снабженный замком люк он вывел нас в широкую горизонтальную трубу с конденсирующейся на стенах влагой. По ней мы и прохлюпали, основательно замочив ноги, до узкой развилки с тремя направлениями. Одно из направлений по лестнице из тонких прутьев вело вверх – к люку на шарнирах.

– Там насосная, – мрачно бухнул Вшивак, – пройдем насквозь. Оператор до восьми не пожалует.

– Я лезу первым, – решил Виталька и со вздохом прикинул расстояние, которое ему придется проползти на одной руке. – Вы за мной. И смотри, Любаха, как только этот деятель дернется, бей ему в задницу без комплексов…

Но пока Вшивак вел себя смирно. Мы всплыли в сумрачном углу низенького, увешанного трубами помещения с колоннами. В слабом свете гудели насосы, компрессоры. Судорожно подергивались стрелки пузатых манометров. На столе у дальней стены стоял чайник, валялась смятая сигаретная пачка. Мы прошли мимо вибрирующих устройств, пересекли проем и, поднявшись по боковой винтовой лестнице, вышли в еще один тоннель, подпертый каменными столбами. Но не прошли его насквозь, а свернули в узенький отросток, скупо освещенный мутноватыми лампами…

Долго продолжался наш вояж. Были взлеты и падения, были темные, чреватые ядовитыми газами колодцы, которые Виталька освещал «летучей мышью», реквизированной в инвентарной каморке, а я подталкивала в них Вшивака «Кипарисом» – чтобы не тащился как мертвый. Были крысиные норы, бесчисленные переходы, мостики, были комья глины, осыпающиеся со стен и вязнущие под ногами, какие-то подстанции, машинные отделения, вентиляционные люки, компрессорные… Однажды чуть не наткнулись на людей. Виталик шмыгнул в боковое ответвление, здоровой рукой сгреб Вшивака за ворот и выдернул из коридора. Я ломанулась за ними, наступая мусорщику на ноги, ввалилась в коридор и прижалась к стеночке. Уперла автомат Вшиваку в бок, Виталик со своей стороны – топорик, и оба уставились на него глубокими взглядами: дескать, не надо героики, а то будет кое-кому пирсинг… Мамочки! – они прошли совсем рядом – заспанные, злые, как асмодеи. Двое в белых халатах, третий в какой-то серой униформе полувоенного образца. Я, как истинная раба примитивных инстинктов, шептала молитвы, а Вшивак дрожал тщедушным тельцем и рожу имел такую, будто у него запор.

– Еще один прикол, – пригрозил Виталик Вшиваку, когда опасность миновала, – и мы из тебя дьявола изгоним, веришь?

– И хряпку вырвем, – добавила я, громко икнув.

Но поздно, время неуклонно приближалось к восьми – подземелье наполнялось народом. Следующую группу мы пропустили, спрятавшись под мостками в сером гулком склепе, похожем на хранилище ГСМ. Здесь нещадно пахло мазутом и стояли рядами подозрительные емкости, закрытые металлическими кожухами. Над нами, не торопясь и позевывая, протопали человек восемь, направляясь как раз в ту сторону, откуда мы пришли. Последний, горбатый и какой-то сморщенный, приотстал и что-то бросил остальным. Ворча под нос, спустился по боковой лесенке, направился к бакам. Открутил пару вентилей, проверил показания на удлиненной штуковине с цифровым дисплеем, похожей на измеритель температуры, развернулся и поковылял под мостки. Руки потянулись к ширинке. Ко всем своим ущербностям, он оказался и близоруким. Столкнулся с Виталькой, как сперматозоид с яйцеклеткой – оба слепые и встречи боятся пуще всего… Овсянников, охнув от боли в плече, вырубил его обухом в загривок, а потом добавил – в то же место – контрольный, дабы быстро не очнулся. Вшивак надумал было смыться, дернулся, но я надавила стволом меж лопаток.

– Тпру…

– Больно… – затравленно пожаловался мусорщик.

– А ну сдерни его туда, – Виталик показал окровавленным топориком в темную нишу под опорами, – и чтобы не торчал.

Вшивак, бурча, принялся волоком оттаскивать горбуна, а мы стояли и прислушивались. Подземелье оживало. За соседними стенами уже гудели агрегаты, с завыванием вступали новые. Казалось, невидимый оркестр потихоньку настраивает инструменты, чтобы с минуты на минуту разразиться тревожной увертюрой.

– Обложили, – потирая перебинтованное плечо, пожаловался Виталик. – Хреново на старых мощностях-то. Слушай, Люб, тебе не кажется, что эта морда водит нас по спирали?

– У него осталось пятнадцать минут, – подчеркнуто холодно и отчетливо сообщила я, не отводя глаз от Вшивака, который обливался потом и не мог протащить горбуна между опорами – горб мешал. Мы терпеливо ждали. Наконец он втиснул кифозного в нишу, вернулся, вытирая грязной пятерней пот. Колючие глазки смотрели на нас с нескрываемой ненавистью.

– Не говори, дружок, – опять делано вздохнул Виталька, – ты нам тоже осточертел. Выводи нас скорее, да расстанемся. И знаешь что – давай-ка огородами, а не этими… как их… главными улицами. Глядишь, и мы целее будем, и ты.

Вшивак угрюмо молчал, что-то прикидывая, потом неохотно показал на узкий коридор между баками:

– Туда. Там запасная линия.

Виталик был прав: сколько нужно времени и усилий, чтобы отгрохать этот муравейник да набить его всякой всячиной! На виду у всей планеты! Под недремлющим оком спутников-шпионов, висящих над Россией, как шары над первомайской демонстрацией! Нам открывались новые горизонты. Надо отдать Вшиваку должное – он увел нас с основных магистралей и повел по пути наименьшего сопротивления – канализацией. Запетляли узкие проходы – стоило прикоснуться к стене, как глина сыпалась за шиворот. В темных углах кто-то мерзко (интересно, кто?!) попискивал, заставляя вздрагивать на каждом шагу. Бесчисленные трубы, магистральные отводы, коллекторы. Нездоровые испарения… Как клочок цивилизации – высокий склеп: нечто вроде автоматизированного машинного отделения. Резервуары, щитовые, изрыгающие потустороннее гудение. Передаточные механизмы с промасленными шестернями, прикрытые листовыми кожухами, широкий мостик над бетонным цоколем, заполненным чем-то едким с характерным ароматом нефтяных испарений. И необычная штука: продирающий холод. Словно миллионы сквозняков со всех сторон света пересеклись в одном зале и слились в вихрь.

– Холод адский… – пробормотала я. – Бежим скорее. Больно надо – сопли-то морозить…

– Ты перепутала, – ухмыльнулся сквозь зубы Овсянников. – В аду не холодно. Наоборот. А ну, пошел, Сусанин, – подтолкнул он Вшивака к мостику, и вдруг обернулся ко мне:

– Любаш… Все забываю спросить – ты кем была до учинения этой гадости?

– Писательницей, – призналась я, – книжки для взрослых детей писала.

– Ишь ты, – удивился он. – У тебя, видать, не все дома были. То-то я смотрю, видок у тебя богемный. Про что книжки-то?

– Про все, – сказала я. – Смотри, не отвлекайся.

Потом до меня дошло, что он не просто так болтал. Он отвлекал себя от дикой боли, которая после беготни по пересеченной местности окончательно распоясалась. Он был бледен, как стена, мерцающая напротив. Как Виталику до сих пор удавалось держаться на ногах – трудно объяснить.

– Я не отвлекаюсь, – сказал он. – А я вот был обласкан судьбой, Любаш. У меня работа знаешь как называлась? Старший оператор отдела обработки и анализа визуальной информации при штабе СИБВО. Жена, две дочки, «трешка» в центре на Советской. Зарплата одиннадцать «штук»! А где оно теперь? Всю семью одной очередью прошило, когда я их на лодке в Богучарово через Иргуш переправлял. А ведь не перестраховщик я, они, правда, из-за меня опасности подвергались…

Тут Вшивак и почуял свой звездный час. Видать, топорик в руке у Витали дрогнул, отстал от бочины… Мы уже почти перебрались на ту сторону. Я не успела и понять, как все произошло. Он толкнул Виталика – тот от неожиданности взмахнул рукой, сдал вправо, перемычка ограждения затрещала… – развернулся, оскалился и метнулся на меня, растопырив грязные пальцы… Овсянников, не удержав равновесия, жалобно посмотрел на меня и рухнул вниз, а я, оторопев от такого поворота событий, отпрыгнула и застыла, вытаращив глаза. Шакалья пасть, не успев сомкнуться на моем горле, внезапно ушла – Вшивак зацепился башмаком за сучок в дощатом настиле и упал носом. Взлетел на корточки, но, встретив лбом ствол, зашипел разочарованно.

– Встать, – сказала я. – Вперед, и лицом к стене!

Не отводя глаз от автомата, Вшивак поднялся, на полусогнутых, по-обезьяньи вытянув руки до пола, поплелся с мостика.

– Руки на стену, – зеленея от злости, приказала я. – Задницу назад, ноги на две ширины плеч.

Он покряхтел, но подчинился. Отставил задницу и напрягся в ожидании. Я взяла автомат за ствол, размахнулась и со всей мочи звезданула его рукояткой по башке.

– Не бей! – заорал он.

Я звезданула еще раз. С невиданным наслаждением. Кто бы мог подумать! Немытый, редкорастущий бобрик окрасился красным. Еще раз!

– Не бей, сука… – забубнил Вшивак.

– Форточку закрой, – посоветовала я. – Вот так и пребывай в молчании. И не дай тебе бог зашевелиться.

Не отводя от него ствола, пошла задним ходом к мостику. Ступила на настил, сделала еще три шага и перегнулась вниз.

Виталик отмучился… Нижняя половина туловища полоскалась в ядовитой жиже, верхняя, неловко изогнувшись, лежала на сухом. Близорукие глаза напряженно смотрели вверх, как бы вопрошая. Из пробитого о бетонный цоколь черепа выползала бледно-розовая кашица…

Тоска накатила – хоть спускайся и рядом ложись. Давясь слезами, я подняла оброненный Виталиком топорик и вернулась. Вшивак уже шевелился. Пытался свести ноги и чуть повернуть голову.

– Ноги на две ширины плеч, – мрачно повторила я.

Должно быть, ему что-то не понравилось в моем голосе. А кому бы это понравилось? Он медленно развел ноги. Я размахнулась и хрястнула его обушком в кровавую рану на затылке. Повторение – мать учения…

– Не бей, прошу… – взмолился Вшивак.

Я продолжала бить. Заставь дуру богу молиться… Шесть, семь, восемь… Он стал как-то странно сползать, корябая когтями стену.

– Упадешь, пуля в череп – твоя, – спокойно возвестила я.

Он замер, остановив движение. Как бы уснул. Я ударила по пальцам – для пробуждения. Вшивак взвизгнул… И последний удар, что было сил – носком кроссовки промеж раздвинутых ног. В мужское невежество!..

Вшивак согнулся, исходя визгом. Я приставила «Кипарис» к морщинистой шее.

– А теперь продолжим, дружок, – поразительно, но голос мой звучал ясно и сурово. – Я за тобою следую тенью, не забывай. У тебя очень мало времени. По истечении каждой минуты я буду бить тебя по голове. Если мы выходим на людей, я тебя убиваю. Если ты падаешь, я тебя убиваю. Если через десять минут впереди не замаячит просвет, я тебя убиваю. Пшел, скотина…

В руках откуда-то появилась сила. Я взяла худосочную гадину за шиворот, оторвала от стеночки и толкнула к двери. Он оказался легче воздуха…

– Там п-пещера… – обессиленный мусорщик прислонился к каменному стояку и вяло ткнул пальцем в низкий проем, опоясанный заплесневелыми кирпичами. – Эт-то к-колодец для в-вентиляции второго уровня… З-за ним решетка… Если ее с-снять, то м-можно… М-можно…

– Можно в Африку прийти, – нетерпеливо прервала я и заученным движением приставила автомат к его затылку. – Иди, снимай…

На живого человека Вшивак уже не претендовал. В будущем ему предстояли непростые деньки. Но я плевала на эту мразь. За решеткой маячила новая стена и слышался отдаленный гул. Вшивак дрожащими клешнями открутил податливые болты и поставил тонкую решетку на пол. Я приказала ему отойти, вылезла наружу, а потом поманила пальчиком – ко мне, животное…

Вытянутая к западу пещера на склоне ущелья напоминала небольшой ангар. За открытыми воротами и узорчато ломаными скалами просматривался противоположный склон, по самую маковку заросший лесами. Добрую половину «ангара» загромождали бессистемно складированные темно-зеленые ящики продолговатой формы. Остальное пространство казалось пустым, хотя, присмотревшись, я обнаружила облицованную камнями лестницу, ведущую в подземелье, а поодаль от лестницы – груду запечатанных тюков, вроде тех, с которыми когда-то колесили по миру «челночницы».

Не за горами стрекотал вертолет. Ко взлету готовился либо уже висел в воздухе. Крепкие люди в камуфляже таскали с улицы ящики и складировали у входа.

Предстояло решиться. Когда они закончат свою работу и закроют ворота, я останусь у разбитого корыта. А Вшивак уже не транспортабелен… Мы лежали в водоотводной канаве, выстланной кирпичами. Канава тянулась по периметру пещеры и представляла собой углубление сантиметров в двадцать и шириной не больше полуметра. Кабы не зеленые ящики, которых здесь было немерено, нас бы легко рассекретили.

Вшивак слабел. Его уже не заботило, что вокруг происходит и какую роль в происходящем играет лично он. Одного хотел – избавиться от назойливой «невесты», а каким образом это случится – уже до фени. А я лихорадочно проигрывала варианты. Можно проползти по канавке до ворот и попытаться улизнуть, когда люди понесут очередную охапку, но что это даст? Сколько их снаружи? И куда бежать? Кто гарантирует, что видок одинокой мадам с автоматом не вызовет вопросов?

Вариант, пожалуй, мертвый. Надо не так.

– Что снаружи? – Я пнула Вшивака в коленку.

Работник мусорных дел вяло шевельнулся.

– Не знаю… Не был никогда…

Я пнула больнее.

– Раздевайся.

– Что?.. – Вшивак оторвал нос от глины и уставился на меня водянистым глазом.

– Робу снимай и штанцы свои вонючие, – конкретизировала я. – Быстро…

Он уже знал, что со мной лучше не разговаривать. Вяло потянулся к ширинке и стал неловко ее расстегивать…

– Все, проваливай… – наконец бросил он мне свои тряпки. – Видеть тебя больше не могу, стерва…

Видок у него без штанов был аховый (он и со штанами не Аполлон). Брезгливо отведя глаза, я достала из сумки топорик. Вшивак всполошился. Сил подняться уже не было, но кряхтеть да шнырять глазами он еще был способен.

– Ты что… – зашипел он, – ты что, сука… Я же привел тебя, ты мне обещала…

– Мужайся, Вшивак, – прошептала я. – Это есть твой последний…

Он попробовал рывком головы уклониться от удара. Но я успела. У меня уже имелся опыт в избиении неугодных. Улыбнись, Вшивак. Пусть улыбка сияет здоровьем… Я врезала ему по макушке плоской частью. Хотела от души, но в решающий момент сдержала эмоции, и рука смягчила удар – ни к чему поднимать столько звона.

Впрочем, Вшиваку даже мягкой оплеухи было по горло.

Я доползла до конца канавки, натянула на уши вонючий картуз и сказала себе, что самое страшное уже позади. Встала. Кто не рискует, тот не пьет.

Парни в защитном возились где-то за воротами. В пещере присутствовали двое. Стояли далеко, вполоборота ко мне, и увлеченно разговаривали. Прикрыв автомат и сумку капроновой мешковиной, найденной в канаве, я стала перемещаться к распахнутой створке ворот. В углу валялись свернутые рулонами ячеистые сети, похожие на разборные вольеры, пачки разнокалиберных труб. Я сделала вид, будто пересчитываю трубы. Маразм полнейший. На работницу ассенизационных систем подземных сооружении я походила, конечно, с трудом. Штаны до щиколоток, джинсы наружу, верхушка наперекосяк и до пояса, а рукава по локоть. Одно достижение – физиономия грязная, как у трубочиста. Но сама-то физиономия – женская! Даже на трансвестита не тянет!

Я все считала трубы. Вышла передом назад (в смысле, задом наперед) за створку (ничего себе створка – целая громада). Но оценить обстановку не пришлось.

– А ты куда прешься? – проговорил брезгливый мужской голос.

А кому какое дело?

Боковым зрением отметился камуфляж буро-зеленых тонов, крепкие бутсы.

– Эти трубы пойдут заменой на восьмую линию, – пробормотала я басом, – Некрасов приказал отсортировать по калибрам и доложить…

– Ну-ка, постой, – сильная рука схватила меня за плечо.

Ну все, началось. Теперь и обстановку можно оценить. Справа – вертолетная площадка. На грунте железная махина с винтом. Белый номер на грязно-зеленом. Людишки копошатся. Внизу – скалы. Витиеватые – словно фронтон здания, отгроханного по оригинальному проекту. За скалами – лес. Солнышко светит… И рука, грубо сжавшая мою ключицу и отрывающая от земли. Театр начинается с вешалки, дорогая?..

Я не тормоз. Крутанулась через левое плечо и прошила ему бедро очередью. Молодой охранник, симпатяга с мохнатыми усами, отпустил мое плечо и пал на колени, уткнув ствол в песок. Я пнула по автомату, отбросив его в сторону, и пустилась наутек, по склону. Люди перестали копошиться. Кто-то закричал, кто-то пальнул. Я влетела в тесную ложбинку между скалами, оцарапав плечо о какие-то коренья, вписалась в разрыв. Выскочил еще один – пока стягивал автомат, я ошпарила его длинной очередью: он, как и первый, осел на колени. Я мчалась по камням, не разбирая дороги, быстрее пули, быстрее мысли. Бежать по склону – одно удовольствие, до леса метров сорок. Ноги понесли меня влево – на юго-запад. По кочкам, по камушкам… Пуля взбила фонтанчик под ногами. Пригнувшись, я сиганула с глинистой насыпи и, обрывая робу о колючки, прыжками понеслась под сень спасительного ельника…

Но потом что-то надоумило меня сменить направление: я развернулась и потрюхала на север, вдоль ущелья. В этом, полагаю, было рациональное зерно: люди видели, как я рвалась на юго-запад, по логике вещей там меня и будут искать (если будут). Из рационального зерна, конечно, кашу не сваришь, и что такое север и какие удовольствия в нем таятся, я тоже не знала. Я бежала, пока сердце не начало выпрыгивать из груди. Потом шла пешком, переходила на легкий джоггинг, опять бежала. Сбросила вонючую робу, сдернула штаны, зашвырнула их в кусты. Туда же отправила автомат – в рожке ни одного патрончика не осталось! Какая вы расточительная, Дина Александровна… Километра через два лес стал меняться. Хвойные деревья плавно растворялись, появлялись заросли шиповника, папоротника, какой-то юродивой березы – то ли очень старой, то ли зараженной. Бугристые стволы, изъеденные лишаями, напоминали неизлечимо больных. Стелился рваным покрывалом папоротник. Все труднее стало пробиваться через заросли. Колючей чащей вставал шиповник. Пришлось повернуть на запад и спуститься к ручью (путь наверх я бы уже не осилила). На дне ущелья шиповник сменили ивовые заслоны. Эти хоть не кусались. Раздвигая листву, я выбралась к ручью. Вдоль воды громоздились каменные заслоны. А ручей превратился в мелководную речушку с сильным течением. Видно, где-то позади остался приток. Что и не странно – мы шли по подземному городу километра полтора, сколько раз менялся при этом верхний ландшафт – одному богу известно. Вид речушки подействовал на меня разлагающе. Не хотелось даже мыться. Побродив по баррикадам, я нашла нечто вроде «шалашика» – вздыбившиеся глыбы образовывали под собой полость. Приглядев подходящую плиту, пригодную стать пологом, забралась внутрь и загородила ею вход. Никого нет дома. Когда-то подобным образом мы ночевали с Тумановым в земляной норе: он стерег мой сон, а я спала без задних ног, изогнувшись стопорной шайбой. С того и началось. Я помню каждый день, каждый час, каждую фразу. Забыть не могу. И не собираюсь забывать. Живу исключительно воспоминаниями…

Едва я швырнула сумку под голову – навалился сон. Глубокий и бесстрастный, затем – по мере моего оттаивания – обрастающий малиновыми видениями и фантазиями. Мелькали города, ландшафты. Огни автобана, техническая территория под Карадымом… Самуил Яковлевич Шпульман со своими фокусами, Гулька, канувший в вечность, зомбированный бухгалтер, взорванные парни из чешской разведки, Карел Смрковский, погибший ни за что, мертвые свои, мертвые чужие… Андрей Васильевич в инвалидном кресле, Аркадий Иванович из «института социологических исследований», Верка из «Бригады»… Домучил меня Виталька Овсянников с пулей в плече и кокнутым черепом. Появился как ни в чем не бывало, влез в «шалашик» и задвинул за собой плиту. «Ну, наконец-то, Любаша… Побойся бога – бегу за тобой, бегу…» Улегся рядом и обнял. А я лежала, не дыша, и мучительно гадала, этично ли будет отодвинуться или и так все нормально?

От глубоких переживаний я и проснулась.

Прислушалась, отодвинула плиту. Солнце, давно миновав зенит, клонилось к западу. Пятый час дня. Все на свете проспала, засоня.

В поисках зеркала – крайне необходимой в тайге вещицы – пришлось перетрясти сумку. Искомый предмет вывалился из косметички и запал за картонную подкладку – вместе с таблеткой темпалгина, которую я тут же, по случаю, и приняла. Только после этого отважилась посмотреть в зеркало.

Так вот откуда раздраженность, депрессии, неврозы, склонность к самоубийству…

Ничего приятного я, понятно, в зеркале не увидела. Спустилась к ручью, помылась. Снова посмотрелась в отражение. Злые черти в глазах не исчезли. Тогда я решила поесть (когда я ем, добрею). Перетрясла сумку, наведя в ней окончательный броуновский порядок, нашла скукоженное яблоко с куском сыра. Сыр из традиционных некогда сортов самым волшебным образом превратился в рокфор и щедро уделал плесенью мое единственное сменное белье, которое я, между прочим, покупала в Праге, на улице Владко Зулича, и выложила за него такие деньги, что потом неделю не ела.

Не съесть после этого такой сыр было бы кощунством.

К пяти часам я опять собралась в дорогу – бороться и искать. До темноты – целый вечер, расстояние можно отмахать впечатляющее. А если держаться «бутылочного горлышка», то не заблужусь…

Я еще не представляла, что себе уготовила. Ад следовал по пятам. Одно утешало: на своем пути я не встречала людей. Лес густел, становился предельно насыщенным. Уже невозможно было идти берегом. Река превращалась в понятие относительное, возникали обрывы, осыпи, и двигаться приходилось высоко по косогорам. Иногда я теряла направление и была вынуждена метаться в поисках журчащего ориентира. По счастью, он оставался неизменен. Я видела следы сохатых, видела стаи крупных рыб, шныряющих на стремнинах. Битых полчаса просидела за камнем, изнывая от страха, ждала, когда же бурая медведица наиграется с медвежонком и уведет его в лес. А тот вился кругами вокруг мамки, хватал за бока. Крепышонок месяцев пяти (они их в январе-феврале делают), от мамкиного молока уже отказался, на охоту ходит, но ума еще не набрался, так и норовит напроказничать…

В эти полчаса я ощутила свою абсолютную уязвимость. Ближе к восьми я оцарапала щиколотку – болело так остро, что я села и заплакала. А когда встала, впереди меня поджидало новое испытание. На обрыве стояла большая серая собака и пристально смотрела в мою сторону.

Ну, подумаешь, собака, подруга человека…

И вдруг меня обуял пещерный страх. Какая собака! Это семейство собачье. А звать ее волк! Враг человека. Я онемела: между нами было метров семьдесят и обрыв. Мы стояли и смотрели друг на друга: я – оторопело, а он… – не поймешь как. Да еще позу выбрал – тоже понимай, как знаешь. Лапы расставил, голову опустил и смотрел прямо в глаза. Потом переступил с лапы на лапу. Я сбросила оцепенение. Ноги подкосились, повели меня вниз. Я упала за камень. Меня трясло, как в морозный день. Губы шептали молитвы. Волк не должен охотиться днем, волк зимой охотится круглые сутки, а летом добывает пищу только ночью, а днем он отдыхает… Сделай же милость, боженька, пусть это будет правильный волк, ведь еще не стемнело…

Что там происходило? Я не слышала, текущие воды заглушали все звуки. А вдруг он уже здесь?.. Нащупав шершавый булыжник, я приподнялась, высунулась из-за камня.

Волк стоял на обрыве. Но уже не один. Их было двое. Потасканная волчица – пониже в холке, вся в скатанной шерсти – по-собачьи виляла хвостом и вылизывала волку нос. Волчище фыркал, но не отворачивался. Продолжал хмуро взирать вниз, как бы вспоминая: а чего хотел-то?

Потом появились волчата. Не малыши, уже подростки. Такие набросятся – тоже мало не покажется. Встали строем на обрыве и уставились вниз, как папка. Что крестьянин, то и обезьянин… Я снова заползла за камень, закрыла глаза. Нет, не дойду я сегодня до дому… И вдруг протяжный вой огласил берега реки. Не успел он замолкнуть, как вступил хор и запел – длинно, душераздирающе… Я заткнула уши.

Этот концерт продолжался минуты две, потом стих. В принципе, я где-то читала, что волки поют песни после сытного обеда (или ужина). Задирают морды к небу и исполняют на разные голоса посттрапезные фуги. Нравится им это. Люди тоже поют – после обильного стола и выпивки. И вообще, когда у них хорошо на душе…

Через несколько минут я снова рискнула высунуть нос. На обрыве стояли лишь стройные осинки, да лохматые травы обдувались ветром. Я вытерла холодный пот. Надо же…

Я пулей пронеслась под обрывом, не замечая, что бегу по колено в воде. Снова углубилась в лес. И опять попала в сказку про белого бычка… Река петляла, как египетский аспид, хвойники растворялись в осинниках, осинники в хвойниках. Комары налетели, оснащенные «тепловизорами»… Сделать ноги из злополучного подземелья оказалось лишь маленькой толикой успеха – самый смак начался позднее. В десять часов начало темнеть, да еще пораненная щиколотка, будь она неладна, разболелась. Я нашла трещину в скалистой глыбе, нависающей над рекой, свила гнездо из еловых лап. Сняла кроссовки – просушить, укутала ступни в поеденное «рокфором» чешское белье… и всю ночь промаялась, ворочаясь с боку на бок. Сон не шел. Каждая клеточка ныла и болела, но от сна отказывалась напрочь. Неугомонная сорока с криками «Крэк! Крэк!» – носилась над водой, то приближаясь, то улетая к лесу. Порывами дул ветер. Рукокрылые, облепив скалу, пищали до рассвета: иногда снимались с насиженного места и, шурша крыльями, кружили над берегом, потом возвращались и опять давали концерт… Желудок просил еды. К утру его окончательно вздует и начнутся колики. Ягода еще не поспела. Грибы жарить не на чем. Буду корешками питаться. Или рыбой живой. Или вон – этими самыми… единственными летающими млекопитающими…

В середине ночи до меня стала доходить неприглядность положения во всей его масштабности. Клочком сибирской тайги инцидент, понятно, не ограничится. Даже если допустить мое новое приобщение к цивилизации – дело дрянь. Пальба у ворот «адовых» и показания многочисленных свидетелей не оставят г-ну Пустовому даже маленьких сомнений: некая госпожа Ушакова ибн Красилина опять надула Орден и смылась. Лес они обложат, просветят и переберут по листику. Однако история показывает, что, если Дину Александровну по-настоящему прижать, она может сгинуть и в тонкой прожилке листа, а всплыть – далеко за флажками. Исходя из этого, если нынешние «орденоносцы» действительно умнее предыдущих, то они будут ждать беглянку и за флажками. И нетрудно предугадать узловые пункты их внимания. Их три. Мама в Асино, Антошка в колледже и связи в Иркутске. К Антошке я не попаду – как дважды два. «Панове» это понимают. К маме тоже не поеду – но это они вряд ли поймут, да и черт с ними. Я сама это плохо понимаю. А вот в Иркутск могу, там дом, вещи, работа, там люди, которым можно доверять. Не стану же я обрекать себя на бомжевание?

Постепенно дошло. Если раньше за моей спиной бастионом стоял «Бастион», то теперь никто – кроме мертвой с косой. «Бастион» стал вотчиной Ордена, он выполняет заветы и приказы таких, как Пустовой. А для пустовых я становлюсь занозой. Можно сколь угодно трещать о собственном могуществе, но опыт человечества неоспоримо свидетельствует: любое могущество ранимо. И если его носители делают «широко закрытые глаза», то они по меньшей мере дураки. В нашем случае дураков не будет. В стране еще немало сил, которым деятельность Ордена крайне не понравится. И если беглянка с ними споется, может произойти непредвиденный взрыв.

Так что с новой охотой тебя, дорогая. И не думай, что история повторяется в виде фарса. На последний она не похожа. Не те фигуры.

Утром я встала разбитая – что старый «ЗИС»-«полуторка». Полюбовалась на расплывшийся под щиколоткой отек и пошла дальше.

И уже где-то к обеду (очень уместное слово) вышла к полуразвалившемуся сооружению, похожему на заброшенную заимку.

Места, конечно, «урожайные». В реке рыба косяками, в лесу сохатый. Ягоды, грибы, прочие продукты. Можно пожить. Божок какой-то под боком – в качестве контролера. Замшелый столбик под оврагом, в верхней части вырезаны глаза и два горизонтальных углубления – рот и нос. Выраженьице как пить дать лукавое, глаза на разных уровнях – а оттого вроде как подмигивает. Сколько лет он тут стоит, чью встречу стережет? – ведь домиком давно не пользуются. На подсевшей крыше колосился чертополох, бревна догнивали, а посреди мостков из перевернутого горбыля зияла рваная пробоина – в нее хорошо просматривались сваи, покрытые тиной. Крыльцо и подходы к нему зарастали травой. Ни одной примятости – сплошной ковер нетронутой зелени, прореженный белыми шарами одуванчиков. Нетрудно догадаться – в эту избушку последний раз приходили еще до миллениума. Не пересекаются с ней люди, и зверей она не манит.

Только идол чего-то ждет.

Но какое ни есть, а человеческое жилище. Издали невидимо – укрыто сочной листвой, и само все в листве. Я замешкалась. Интересует ли меня раритетная древность? «Зайди, отдохни, – проснулся внутренний голос, – куда тебе спешить? Ты свое отспешила. Поспишь, ноги вытянешь. Признайся честно, когда ты в последний раз вытягивала ноги?»

Спешить действительно некуда. От «преисподней» я оторвалась километров на двадцать. Случайные патрули сюда не забредают, далековато. А искать меня, уж коли на то пошло, могут везде. Или вообще нигде.

Я поднялась на продавленное крыльцо, быстро глянула на идола (ты уж храни меня…) и потянула дверь. Ржавые петли ворчливо заскрипели. Я вошла в сени, окунулась в запах гниющей древесины и снайперски выявила среди груды бесполезных предметов архаичную тахту с остатками распавшегося одеяла.

Недаром говорят, что любое доброе дело претерпевает три стадии понимания: а) какая чушь! б) в этом что-то есть, в) боже, какой я была дурой, что не сделала этого раньше!

Запахи не шокировали. Не отвращало гнилое одеяло, не раздражали муравьи, ползающие по кровати. Не настораживал даже факт, что, когда я сплю, я себя не контролирую и могу проспать даже свою кончину. Бессонная ночь крепко дала по мозгам.

Очнулась я от мужского голоса – кто-то взбирался на крыльцо. Трещали просевшие доски. Идиотка! Кретинка! Сколько проспала? Невидимая пружина вышвырнула меня из тахты, удушливый страх вцепился в горло. В комнатушке полумрак, оконце выбито, но там рама прочная – не пролезть, а отрывать некогда. Сбитый из досок сундук, стол, стул, на крючке рваная кепка, которой в обед сто лет… Грязная известка на потолке. Я заметалась в четырех стенах. Второе окно на торце, но забито снаружи… Есть еще дверь в кладовку, но там тупик (я проверяла, прежде чем уснуть) – конура метр на метр. В ней ящик со ржавыми гвоздями, какие-то кривые трубы, шесты, сломанное удилище…

Дверь надрывно заскрипела. Умирая от страха, я влетела в кладовку, закрылась и без сил опустилась на ящик с гвоздями. Машинально потянулась к трубам. На вид стальные, на деле – пластмассовые и напрочь изъеденные. Больше ничего достойного. Пустой бамбук, сучковатая стена, просветы между досками в двери… Запоздало вспомнила, что оставила сумку под тахтой… Ну, оставила так оставила. Вдруг не увидят?.. Внезапное спокойствие снизошло на меня. Надоела бодяга. Хуже нет – постоянно дергаться, убегать, изнывать от каждого скрипа, чиха. Дайте мне спокойно пожить, нелюди. Или умереть.

В избушку вошел человек. Несколько минут бродил по углам, потом неторопливо вышел. Я продолжала хранить спокойствие. Интуитивно я знала, что человек должен вернуться. Откуда такая странная уверенность?

Он вернулся. В третий раз заскрипела дверь. Пол прогнулся под тяжестью ног. Он подошел к моей кладовке и остановился. Видимость через щель пропала. Широкая тень загородила серый свет, льющийся в оконце, и я угодила в зону мрака…