5
Я пожаловался бармену на кондиционер – тот работал слишком хорошо, и все мы могли простудиться.
– Не имеет значения, – ответил он. – Вы не почувствуете холода, когда заснете. Спать. Спать… вечерняя дрема, чудесный сон.
У него было лицо Беллы.
– Хорошо бы выпить чего-нибудь горячего, вроде кофе с молоком, – сказал я. – И горячий блин с маслом.
– Сам ты блин! – ответил доктор. – Нечего ему валяться, поверните-ка его!
Я попытался зацепиться за бронзовую стойку табурета, но в этом баре не было бронзовых стоек, таких забавных, и я, плоский, очутился на спине, еще более забавный, и так лежал, пока меня обслуживала сиделка, натасканная на уход за безногими. У меня не было ног, иначе почему же я не зацепился за бронзовую стойку табурета? И рук тоже нет, обоих.
– Смотрите-ка, Мэй, у него нет рук!
Пит сидел у меня на груди и вопил.
Я снова был в армии, на учениях… в условиях, максимально приближенных к боевым, в одном из тех лагерей, где вам сунут лед за пазуху, чтобы разбудить, и знают кучу других идиотских шуток. Я поднимался на чертову гору, самую большую во всем Колорадо, и повсюду был лед, а у меня не было ног. Тем не менее, я тащил огромный тюк, самый большой изо всех – они прикидывали, нельзя ли заменить мулов солдатами, и ставили на мне опыт. Я не смог бы сделать ни шагу, если бы сзади меня не подталкивала маленькая Рикки.
Старший сержант, с лицом, совсем как у Беллы в ярости, обернулся ко мне:
– Эй, ты, вперед! Я не могу опаздывать по твоей милости. Мне наплевать, сделаешь ты это или нет… но пока делаешь – не смей спать.
Мои ноги больше не держали меня, и я упал в обжигающий холодом снег и заснул, а маленькая Рикки причитала, умоляла меня не спать. Но я уже заснул.
Я проснулся в постели Беллы. Она трясла меня, приговаривая:
– Просыпайся, Дэн! Я не могу ждать тридцать лет. Каждая девушка должна думать о своем будущем!
Я попытался встать, чтобы отдать ей чемоданчик с золотом, который стоял под кроватью, но она ушла… а потом «Горничная» с ее лицом схватила чемоданчик, положила его себе на панцирь и заметалась по комнате. Я попытался догнать ее, но у меня не было ног и, как оказалось, не было тела вообще.
У меня нет тела, и никто обо мне не заботится…
Мир состоит из старших сержантов и работы… и какая разница, где работать и как? Я позволил им снова взнуздать меня и опять полез вверх по ледяной горе. Это было все, что мне оставалось – взбираться к цветущей вершине, где мне, наконец, дадут вожделенный отдых и позволят заснуть. Но я никогда не доберусь туда… не было ни рук, ни ног, ничего.
Лес, покрывающий склон горы, загорелся. Снег не таял, но я, держась из последних сил, чувствовал, как на меня волнами накатывает жара. Старший сержант говорил, склоняясь надо мною:
– Просыпайся… просыпайся… просыпайся…
* * *
От его бормотания я не проснулся – только сильнее захотелось спать. Все, что было после, я помню довольно смутно: кажется, я лежал на столе, и он вибрировал подо мною, а вокруг были огни, какие-то штуки, здорово напоминающие питонов, и куча народу. А потом, уже на больничной койке, я проснулся. Чувствовал я себя довольно хорошо, если не считать какой-то расслабленности, словно после хорошей парной и массажа. У меня снова были руки и ноги. Никто со мной не заговаривал, а когда я сам попытался задать сиделке пару вопросов, она что-то сунула мне в рот. А потом меня снова начали массировать.
Наконец, в одно прекрасное утро, я проснулся настолько, что смог встать, совсем так же, как и обычно вставал, проснувшись. Накатило легкое головокружение, и ничего более. Я знал, что вся предыдущая бодяга мне просто приснилась.
Я знал, кто меня сюда поместил. Наркотизировав меня, Белла приказала мне забыть все ее свинство, но либо за тридцать лет анабиоза гипноз потерял силу, либо ее приказ не дошел до меня. Я немного путался в деталях, но основное помнил хорошо – они, как говорят моряки, опоили меня и пустили в плавание.
Я особо не злился на них. Ведь это случилось только «вчера», всего лишь один сон назад – но этот сон длился тридцать лет. Я не могу точно описать это. Ощущение, оно слишком объективно. Память воспринимала это, как «вчера», а чувства – словно все это случилось давным-давно. Видели вы когда-нибудь, как телевизионщики одновременно показывают и туманный силуэт игрока, и общий вид стадиона? Вот и со мной происходило что-то в этом роде… сознательные воспоминания были в полной ясности, а вот эмоциональные реакции оказались неадекватны.
Я рад был пустить и Беллу, и Майлза на кошачьи консервы, но спешить с этим не хотелось. Это еще успеется – а сейчас мне не терпелось заглянуть в 2000 год.
Кстати о кошачьих консервах, а где Пит? Он должен быть где-то рядом, если старый бродяга перенес анабиоз. И тогда – только тогда – я вспомнил, что нас с Питом разлучили!
Я раздразнил Майлза и Беллу, и они приняли в отношении меня экстренные меры. Ведь они хотели убить моего кота, разве нет?
Похоже, они учинили кое-что похуже простого убийства. Они обрекли его на одиночество… на растрачивание дней своих на блуждание по глухим дворам и на стычки – и жизнь его кончилась под знаком голода и презрения ко всем двуногим тварям.
Они позволили ему умирать – конечно, он не мог прожить так долго – в уверенности, что я бросил его.
Они заплатят за это… если только они еще живы. О, как я хотел застать их в живых – невыразимо хотел!
* * *
Тут я вспомнил, что стою у своей кровати, вцепившись в нее, дабы устоять на ногах, и что из одежды на мне только пижама. Я осмотрелся вокруг, раздумывая, как бы мне вызвать кого-нибудь. Больничные палаты за это время изменились мало. Окон не было, свет исходил бог весть откуда. Кровать была высокая и узкая – больничная койка; насколько я помню, они во все времена были такие. Но эта была предназначена не только для того, чтобы спать – там были разные хитрые приспособления, и «судно», похоже, составляло единое целое с кроватью. Все эти штуки меня не интересовали, я искал кнопку вызова сиделки. Я хотел получить свою одежду.
Ничего похожего здесь не было, но затем я обнаружил клавиши на тумбочке, которая оказалась совсем не тумбочкой. Я нажал на одну из них, и на экране, расположенном рядом с изголовьем, появилась надпись: «ВЫЗОВ ПЕРСОНАЛА». Почти тотчас же она мигнула и сменилась другой: «ПОЖАЛУЙСТА, ПОДОЖДИТЕ НЕМНОГО».
Вскоре дверь палаты бесшумно скользнула в сторону, и появилась сиделка. Сиделки тоже не изменились. Эта была в меру привлекательна и обладала хорошими манерами вымуштрованного сержанта. Поверх ее короткой прически была наколка. Одета она была в белую униформу непривычного покроя – она прикрывала совсем не те места, что в 1970 году. Впрочем, это во все времена можно было сказать о женской одежде вообще – даже рабочей. Непререкаемый тон обличал немалый стаж.
– Вы должны вернуться в постель!
– Где моя одежда?
– Вернитесь в постель. Немедленно!
– Послушайте, сестра, – урезонил я ее, – я ведь свободный гражданин старше двадцати одного года, не преступник. Я не хочу возвращаться в постель – и не вернусь. А теперь покажите мне, где моя одежда, или я сам, в чем есть, отправлюсь искать ее.
Она смерила меня взглядом, потом быстро повернулась и вышла. Дверь за ней закрылась.
Это меня не беспокоило. Я начал изучать устройство замка, совершенно уверенный в том, что если один инженер смог придумать некий механизм, то другой непременно сможет его разгадать.
Но тут дверь снова открылась, и на пороге появился мужчина.
– Доброе утро, – сказал он. – Я – доктор Альбрехт.
Одет он был, словно негритянский ряженый в сочельник, но непринужденные манеры и усталые глаза были столь убедительно профессиональны, что я сразу поверил ему.
– Доброе утро, доктор. Я хотел бы получить свою одежду.
Он вошел в палату, и дверь позади него закрылась. Потом он сунул руку в складки одежды, достал пачку сигарет, выщелкнул одну, помахал ею в воздухе, сунул в рот, затянулся, и она загорелась. Спохватившись он протянул пачку мне.
– Угощайтесь.
– Гм… нет, спасибо.
– Возьмите, одна сигарета вам не повредит. Говорю вам, как врач.
Я помотал головой. Раньше я не мог работать, если рядом не было полной сигаретницы; пепельницы, полные окурков, и подпалины на чертежной доске были непременным атрибутом творческого процесса. А теперь от одного вида дыма я ощутил дурноту и удивился: неужели анабиоз отучил меня от привычки к никотину?
– Нет, не хочу, спасибо.
– Как знаете… мистер Дэвис, я шесть лет работаю здесь. Моя специальность – гипикология, воскрешение и все такое прочее. За это время восемь тысяч семьдесят три пациента вернулись с моей помощью из гипотермии к нормальной жизни – стало быть, вы – восемь тысяч семьдесят четвертый. Все проснувшиеся ведут себя странно, я имею в виду – странно для постороннего человека, а не для меня. Некоторые из них желают не просыпаться и кричат на меня, когда я пытаюсь их разбудить. Часть из них и в самом деле снова ложится в анабиоз, но это уже не моя забота. Некоторые, осознав, что билет у них был только в один конец, что возврата назад нет, начинают точить слезу. А некоторые, вроде вас, требуют одежду и хотят, не медля ни минуты, выйти на улицу.
– А почему бы и нет? Что я – заключенный?
– Вовсе нет. Правда, покрой вашей одежды устарел, но это уж ваше дело. А пока ее принесут, вы, может быть, расскажете, что это у вас за неотложное дело, которое не может подождать ни минуты… после того, как прошло тридцать лет? Именно столько вы были в гипотермии – тридцать лет. Это в самом деле так срочно? Или можно подождать до завтра? Или, хотя бы, до вечера?
Я начал было бормотать, что это крайне и чертовски срочно, но вскоре одумался и примолк.
– Возможно, что это не так уж и срочно.
– Тогда сделайте мне одолжение, возвращайтесь в постель. Позвольте мне осмотреть вас, съешьте завтрак и поговорите со мной, прежде чем рванете на все четыре стороны. Может, я смогу подсказать вам, в какую сторону лучше рвануть.
– Гм… ладно, доктор. Извините за беспокойство.
Я забрался в постель. Мне стало хорошо – оказалось, что я изрядно устал.
– Не спешите. Вы еще увидите, какими мы стали. Здесь же, прямо на потолке.
Он поправил на мне одеяло, потом наклонился к тумбочке и сказал:
– Доктор Альбрехт в семнадцатой. Немедленно велите дежурному доставить сюда завтрак, гм… меню четыре-минус.
Потом он обернулся ко мне:
– Повернитесь-ка на живот и снимите пижаму. Я хочу пощупать ваши ребра. Пока я буду вас осматривать, можете задавать мне вопросы, если хотите.
Я попробовал размышлять, пока он тыкал мне в бока какой-то штукой, похожей на стетоскоп-недомерок. Если это был именно стетоскоп, то он был ничем не лучше прежних – такой же холодный и твердый.
О чем прикажете спрашивать, проснувшись после тридцатилетнего сна? Добрались ли они до звезд? Кто теперь делает политику? Научились ли выращивать детей в колбах?
– А что, док, в фойе кинотеатров все еще стоят машины для изготовления и продажи воздушной кукурузы?
– Вчера еще стояли. Но я давно ими не пользуюсь. Кстати, сейчас говорят не «кино», а «тактил».
– Вот как?! А почему?
– А вы попробуйте разок. Сами поймете. Только покрепче держитесь за подлокотники. С проблемой объяснения терминов мы встречаемся каждый день и давно к этому привыкли. С каждым годом наш словарь изрядно дополняется и в смысле истории, и в смысле культуры. Это совершенно необходимо, ибо дезориентация ведет к культурному шоку. Раньше этому не придавали значения.
– Гм… пожалуй, так.
– Точно так. Особенно, в вашем случае. Тридцать лет.
– А тридцать лет – это максимум?
– И да, и нет. Самый длительный срок – тридцать пять лет. Это один из первых пациентов – он был охлажден в декабре 1965 года. Среди тех, кого я оживил, вы – рекордсмен. Но сейчас у нас есть клиенты с договорным сроком на полтораста лет. В ваши времена о гипотермии знали довольно мало и, честно говоря, им не следовало договариваться с вами на тридцать лет. Им здорово повезло, что вы остались живы. Да и вам тоже.
– В самом деле?
– В самом деле. Перевернитесь на спину, – он снова начал тыкать и щупать меня, потом продолжил: – Теперь мы знаем достаточно. Я берусь заморозить человека на тысячу лет, если бы кто-нибудь взялся финансировать такой опыт… продержать его год при температуре, в которой пребывали вы, а потом резко охладить градусов до двухсот ниже нуля. И он будет жить. Я уверен. А теперь давайте проверим ваши рефлексы.
Все, что сказал доктор, мало меня развеселило.
– Сядьте и положите ногу на ногу, – предложил он. – Современным языком вы овладеете без особых трудностей. Конечно, сейчас я говорю с вами на языке 1970 года. Я до некоторой степени горжусь тем, что могу разговаривать на языке любого года. Все это я изучил под гипнозом. Что до вас, то вы будете говорить по-современному самое большое через неделю. В сущности, вы лишь увеличите свой словарный запас.
Я подметил, что он четыре раза употребил слова, которых в 1970 году не знали или вкладывали в них другой смысл, но счел нетактичным говорить ему об этом.
– Вот и все на сегодня, – сказал док.
– Кстати, вас хотела повидать миссис Шульц.
– Как?
– Разве вы не знаете? Миссис Шульц утверждает, что она – ваш старинный друг.
– Шульц… Когда-то я и знал нескольких женщин с такой фамилией, но сейчас помню только одну – мою учительницу в начальной школе. Но она, по-моему, давно умерла.
– Может быть, она легла в анабиоз? Ну, ладно, вы всегда сможете послать за ней, стоит вам только захотеть. Сейчас я прощаюсь с вами. Если почувствуете недомогание, я несколько дней полечу вас, а курс переориентации отложим. Я еще навещу вас попозже. А сейчас – двадцать три удачи, как говорили в ваши времена. Вот и дежурный принес ваш завтрак.
Я снова подумал, что в медицине он разбирается гораздо лучше, чем в лингвистике. Но тут я увидел дежурного, и мне стало не до доктора. Он вкатился, предупредительно объехав доктора Альбрехта, а тот, выходя из палаты, даже не посторонился.
Дежурный подъехал к кровати, установил прямо передо мной откидной столик и сервировал мне завтрак.
– Разрешите налить вам кофе?
– Да, пожалуйста, – ответил я.
Честно говоря, я люблю очень горячий кофе и предпочитаю, чтобы его наливали в конце завтрака, но мне хотелось посмотреть, как это он сделает.
Я был восхищен и изумлен… ведь это был «Умница Фрэнк»! Конечно, не та модель, неуклюжая, собранная из чего попало, которую присвоили себе Майлз и Белла.
Он походил на первого «Фрэнка» не более, чем турбомобиль на первую безлошадную повозку. Но человек всегда узнает свою работу. Я создал базовую модель, и она неизбежно эволюционировала… это был правнук «Фрэнка», усовершенствованный, приглаженный – но одной с ним крови.
– А что дальше? – спросил я.
– Одну минуту.
Очевидно, я сказал что-то не то, ибо он полез внутрь своего туловища, достал листок прочного пластика и протянул его мне. От листка к его корпусу тянулась тонкая стальная цепочка.
Я взглянул на листок и прочел:
«Работяга».
Управляется голосом.
Модель XVII-а.
Внимание! Этот аппарат не понимает человеческую речь. Вообще не понимает, ибо он всего лишь машина. Для Вашего удобства у него предусмотрен блок ответа на нижеперечисленные приказания. Он никак не реагирует на обычную речь или (если ваши слова ему «кажутся» знакомыми) предлагает Вам эту инструкцию. Пожалуйста, внимательно прочтите ее.
Спасибо за внимание.
Корпорация «Аладдин», производящая «Работягу», «Виллибэйба», «Чертежника Дэна», «Билла-строителя», «Зеленного хвата» и «Нэнси». Проектирование и консультации по вопросам автоматики.
Всегда к вашим услугам!
Фирменный знак изображал Аладдина с волшебной лампой и джинна.
Ниже был перечень простых приказаний – «Стой, иди, да, нет, медленнее, быстрее, подойди сюда, позови сиделку» и так далее. Еще там был небольшой список операций, которые выполняют специализированные модели для больниц, вроде растирания, причем о некоторых процедурах мне и слышать не приходилось. В конце списка было примечание: «Приказания на операции с номера 87 по 242 отдаются только работниками больницы и поэтому здесь не перечислены». Мой «Умница Фрэнк» управлялся кнопками, а не голосом. Не то, чтобы я не додумался до этого, просто система анализа речи весила и стоила бы больше, чем весь остальной «Фрэнк». Стало ясно, что прежде, чем я смогу вернуться к работе, мне придется здорово подучить все, относящееся к миниатюризации и упрощению систем. Кое-что я мог уяснить прямо сейчас – под рукой был «Работяга». Мне предстояла самая интересная в жизни работа, открывалась куча новых возможностей. Техника – искусство практическое, оно зависит не от таланта того или иного инженера, а от общего технического уровня общества. Железные дороги появились лишь тогда, когда пришло их время, и ни годом раньше. Вспомните бедного профессора Лэнгли – все силы своей души он отдал машине, которая должна была летать; он показал себя подлинным гением, но техника того времени не могла воплотить его мечты. Или возьмите великого Леонардо да Винчи – наиболее блестящие его изобретения были в те времена совершенно неосуществимы.
Итак, я предвкушал множество удовольствий.
Я отдал роботу листок с инструкцией, поднялся с постели и посмотрел на его «выходные данные». Я почти не сомневался, что среди всего прочего будет надпись «Горничные, Инкорпорейтед»; может быть, «Аладдин» был преемником «Мэнникса». На пластинке было не так уж много данных: название модели, серийный номер, фабрика-изготовитель и прочее. Там же был список патентов, числом около сорока. Самый ранний – ого! – датировался 1970 годом… и почти наверняка был основан на моих чертежах и единственной модели.
Я отыскал в тумбочке карандаш с блокнотом и записал номер патента из чисто интеллектуального интереса. Даже если схема украдена у меня (а я был уверен, что это именно так), я ничего не мог бы сделать: патент был датирован 1997 годом, а срок давности в моем случае, если, конечно, патентное право не изменилось, истек в 1985 году. Я просто хотел знать правду.
У дежурного вспыхнула лампочка и он произнес:
– Меня вызывают. Могу я уйти?
– А? Ну, конечно. Двигай.
Он снова полез за инструкцией, и я поспешно поправился:
– Иди.
– Спасибо. До свидания, – сказал он, объезжая меня.
– Тебе спасибо.
– Не за что.
Отвечал он приятным, располагающим баритоном.
Я вернулся в постель и доел свой завтрак – он к этому должен был совсем остыть, но почему-то не остыл. Порция была явно рассчитана на какую-то птицу средней величины. Удивительно, но ее хватило и для меня, хотя я был очень голоден. Итак, впервые за тридцать лет я поел – за это время на Земле сменилось поколение. Это косвенно подтверждало меню – то, что я принял за копченую грудинку, оказалось жареными дрожжевыми полосками – национальным блюдом.
Но, несмотря на тридцатилетний пост, еда мало занимала меня, ведь вместе с завтраком они прислали газету – лос-анджелесскую «Таймс» за среду, 14 декабря 2000 года.
Формат газеты не изменился, а вот бумага стала не шероховатая, а глянцевая; иллюстрации были или цветные, или черно-белые, но стереоскопические – убей меня бог, если я понимал, как они это делали. Стереоизображение получалось без очков и прочих приспособлений. Помнится, в детстве я был совершенно очарован стереооткрыткой, рекламирующей свежемороженые продукты. Но та состояла из множества крошечных призм на довольно толстой пластиковой бумаге, а здесь не было ничего, кроме тонкой бумаги и удивительно глубокого изображения.
Я решил просмотреть газету до конца. «Работяга» положил ее так, чтобы мне было хорошо видно первую страницу. Но я никак не мог перевернуть эту страницу – все листы словно смерзлись.
Наконец, я случайно коснулся верхнего правого угла листа. Он свернулся и отлетел. Очевидно, в этом месте заключалась некая хитрость. И другие страницы открывались легко и даже изящно – стоило мне коснуться верхнего правого угла. Добрая половина заголовков напоминала мне старые времена, навевала ностальгическую грусть: «Ваш гороскоп на сегодня», «Мэр на торжественном открытии нового бассейна», «Военные ущемляют свободу печати», «„Гиганты“ играют два матча подряд», «Внезапное потепление огорчает любителей зимнего спорта», «Пакистан предупреждает Индию» – и так далее в том же духе. Точно, как в мои времена.
Другие заголовки были незнакомы, но сами себя объясняли: «„Лунный Челнок“ столкнулся с Нилинидами – стационарная Суточная Станция пробита во многих местах, живых нет», «В Кейптауне линчевали четырех белых – ООН требует санкций», «Мамаши выступают за повышение гонораров – они требуют, чтобы «любительниц» объявили вне закона», «Плантатора из штата Миссисипи обвиняют в нарушении закона о запрещении «Зомби» – защитник утверждает: „Его работники не были наркотизированы. Они тупы от рождения!“»
Что касается «Зомби», то я хорошо знал, что это такое… по собственному опыту.
Некоторые слова мне были совершенно непонятны. «Продолжалось выпадение «вогли». Еще три французских города были эвакуированы. Король приказал засыпать пораженные площади». Король? Ну ладно, французы сами себе хозяева, а вот что это за «санитарная пудра», которую они использовали против «вогли», что бы это значило? Может быть, что-то радиоактивное? Я надеялся, что они выбрали для расщепления безветренный день… лучше бы в третьей декаде февраля. Я уже подцепил однажды изрядную дозу – еще в армии, по милости одного инженера, болвана проклятого! До неукротимой рвоты не дошло, но пришлось посидеть на консервной диете, а это такое удовольствие – врагу не пожелаешь.
«Прибрежное отделение полиции Лос-Анджелеса оснащено лейколасами. Начальник отделения предложил всем «сардинкам» убираться из города. „Моим людям приказано сначала стрелять, а уж потом устанавливать личность. Пора навести порядок.“»
Я дал себе слово держаться подальше от Побережья, пока не разберусь, что к чему. Мне не хотелось, чтобы в меня стреляли и устанавливали личность – тем более, «потом».
Ну, это так, к примеру. Я бегло просмотрел несколько статей, и только потом до меня начал доходить их смысл.
На меня повеяло родными ветрами: я увидел знакомые заголовки. Это были старые добрые объявления о рождении, смертях, женитьбах и разводах, правда, сейчас там встречались слова «обязательства» и «возвраты». Были там всякого рода списки. Я заглянул в список «воскресших» и нашел там свою фамилию. Это было приятно, вызывало чувство причастности.
Интереснее всего были объявления. Одно из них мне запомнилось: «Молодая привлекательная вдова, одержимая страстью к путешествиям, желает познакомиться со зрелым мужчиной таких же наклонностей. Намерение: двухгодичный брачный контракт».
«Горничная», ее сестры, кузины и тетки были тут как тут, и товарный знак был тот же самый, который я некогда придумал для наших бланков – крепкая деваха с метлой. Я даже пожалел, что поспешил избавиться от своего пая в «Горничных, Инкорпорейтед». Похоже, что сейчас эти акции стоили бы больше, чем все мои активы. Нет, я правильно сделал. Если бы я оставил сертификат при себе, эта пара нечистых наверняка бы переделала передаточную подпись в свою пользу. Как бы то ни было, его получила Рикки, и если она при этом разбогатела – дай ей Бог – я не мог избрать лучшего наследника. Я дал себе слово первым делом, не откладывая, выяснить, что стало с Рикки. Она была всем, что осталось у меня в мире, тем более сейчас. Дорогая маленькая Рикки! Будь она на десять лет постарше, я бы и не взглянул на Беллу… и не обжегся бы.
Сколько же ей сейчас? Сорок… Нет, сорок один. Трудно представить, что Рикки может быть сорок один. Впрочем, это не так уж много для женщины даже в мое время – а, тем более, сейчас. Хотя иной раз невозможно отличить сорокалетнюю от восьмидесятилетней.
Что ж, если она богата, я позволю ей заказать мне выпивку, и мы выпьем за упокой души нашего Пита, забавного маленького создания.
А если что-то сорвалось, и она бедна, несмотря на мои акции, тогда, черт возьми, я женюсь на ней! Именно так. Я не посмотрю на то, что она старше меня на десять лет с небольшим. Такому недотепе, как я, обязательно нужен человек, который бы присматривал за мной и вовремя останавливал – и никто не смог бы сделать этого лучше, чем Рикки. В неполных десять лет она уже умела противостоять Майлзу и всему, что было связанно с ним, совершенно всерьез, с девичьей напористостью. И в сорок лет она должна быть такой же, только более зрелой.
Первый раз со времени моего пробуждения мне стало по-настоящему тепло в этой чужой стране. Рикки была ответом на все вопросы.
И тут внутренний голос сказал мне: «Послушай, болван, ты не сможешь жениться на Рикки – если она стала такой, какой обещала стать, то она уже лет двадцать, как замужем. У нее четверо детей… и старший выше тебя ростом… и конечно, муж, которого ты вряд ли очаруешь в роли старого доброго дяди Дэна».
Я слушал его с отвисшей челюстью. А потом слабо возразил: «Ну, ладно, ладно, я снова опоздал. Но я все равно найду ее. Не расстреляют же меня за это. В конце концов, только она – единственная из всех – понимала Пита».
Я «перевернул» страницу, помрачнев от мысли, что потерял обоих – и Рикки, и Пита. А потом задремал прямо над газетой и проспал до тех пор, пока мой «Работяга» или его двойник не принес мне ленч.
Мне приснилось, что Рикки держит мою голову в своих ладонях и говорит:
– Все хорошо, Дэнни. Я нашла Пита, и мы вдвоем пришли к тебе. Правда, Пит?
– Мяаау!
* * *
Добавочный запас слов оказался весьма кстати, когда я взялся читать исторические обзоры. За тридцать лет много всего может произойти, но чего ради приписывать все к истории – ведь каждый, кроме меня, и так хорошо знает об этом? Я почти не удивился, узнав, что Великая Азиатская Республика вытеснила нас с южноамериканских рынков – это было предопределено Тайваньским договором. Еще менее меня удивило превращение Индии в лоскутное одеяло, вроде Балкан. Известие о том, что Англия стала провинцией Канады, ненадолго заняло меня. Я не стал читать о биржевой панике 1987 года: я не мог считать трагедией то, что золото подешевело и больше не является эквивалентом денег, а сколько народу при этом разорилось, касалось меня еще меньше. Золото – замечательный технический металл, его можно применять, где угодно.
Прервав чтение, я начал размышлять, что можно сделать из дешевого золота при его высокой плотности, хорошей электропроводности, чудесной ковкости… и вскоре остановился, поняв, что сперва нужно прочитать техническую литературу. Во всяком случае, для атомщиков это было неоценимым даром. Да и для автоматики золото подходит лучше, чем любой другой металл – кстати, я был почти уверен, что «голова» у «Работяги» была битком набита золотом. Мне нужно было лишь найти себе работу и разузнать, что сделали в своих «конурках под лестницей» мои коллеги, пока меня не было.
Соутеллский Санктуарий не мог снабдить меня технической литературой, и я объявил доктору Альбрехту, что хочу поскорее выбраться в свет. Он пожал плечами, назвал меня идиотом и согласился. Я отказался даже переночевать, ибо совершенно устал от безделья и чтения книг с экрана.
На следующее утро, сразу после завтрака, мне принесли современную одежду… которую я не смог натянуть на себя без посторонней помощи. Сама по себе она была не столь уж необычна (хотя мне сроду не приходилось носить фиолетовых брюк с бляшками), но вот с застежками я не мог совладать без посторонней помощи. Уверен, что мой дедушка с непривычки точно так же мучился бы с «молниями». Это был стиктайтовский шов-застежка. Я подумал, что надо бы кого-нибудь нанять помогать мне при раздевании, пока не понял, каким образом эта штука расстегивается. Застегивался он просто – достаточно было сжать края и они слипались, как разноименные полюса магнита.
Я попытался немного ослабить пояс, и он так перетянул меня, что захватило дух. Но никто надо мной не смеялся.
– Чем вы собираетесь заняться? – спросил доктор Альбрехт.
– Я? Сначала разживусь картой города. Потом найду себе ночлег. Потом буду читать книги по специальности… где-нибудь с год. Ведь я, док, – ископаемый инженер. И это меня совершенно не устраивает.
– Ммм… Ну что ж, желаю удачи. Гм… может, мне не стоило говорить об этом, пока я не справлюсь в страховой компании о ваших доходах, но не стесняйтесь позвонить мне, если придется туго.
Я вздернул голову.
– Спасибо, док. Вы – молодец. Я хотел бы отблагодарить вас за то, что вы сделали для меня больше, чем положено по службе. Вы меня понимаете?
Он кивнул.
– Спасибо. Но все мои расходы оплачивает санктуарий.
– Но…
– Нет. Я не могу принять это от вас и давайте не будем говорить об этом.
Он пожал мне руку и добавил:
– До свиданья. Эта дорожка доведет вас до конторы. – Он помедлил. – Если начнете уставать – возвращайтесь. Согласно контракту, вы можете оставаться у нас еще четыре дня без дополнительной оплаты. Советую воспользоваться этим. Возвращайтесь, когда захотите.
– Спасибо, док, – усмехнулся я. – Можете держать пари, что я не вернусь – разве что повидать вас.
В конторе я представился регистратору, и он вручил мне конверт. Там была записка с телефоном миссис Шульц. Я еще не разговаривал с нею – прежде всего, потому что не знал, кто она такая. Кроме того, в санктуарий к воскресшим никого не допускали, не разрешались и телефонные разговоры, кроме случаев, когда инициатива исходила от клиентов. Едва взглянув на записку, я сунул ее за пазуху, подумав при этом, что ошибся, сделав «Умницу Фрэнка» слишком умным. Регистраторами должны быть хорошенькие девушки, а не машины.
– Пожалуйста, пройдите сюда, – сказал регистратор. – Наш казначей будет рад увидеть вас.
Что ж, я тоже хотел его увидеть и поэтому пошел, куда мне указывали. Меня интересовало, сколько денег я заработал, пока спал, и я поздравил себя с тем, что в свое время вложил средства в акции, а не отдал их на «сохранение». Конечно, во времена Паники 1987 года мои акции упали в цене, но сейчас они должны были здорово подорожать. По меньшей мере, два моих пакета стоили сейчас кучу денег – это я вычитал в финансовом разделе «Таймс». Газету я взял с собой: мне хотелось проверить и другие пакеты.
Казначей был человек из плоти и крови и видом вполне соответствовал своей должности. Мы обменялись быстрым рукопожатием.
– Здравствуйте, мистер Дэвис. Садитесь, пожалуйста.
– Добрый день, мистер Доути, – ответил я. – Наверное, я не отниму у вас много времени. Просто скажите мне, есть ли в вашем заведении представитель моей страховой компании? Или я должен обратиться в их контору?
– Пожалуйста, сядьте. Я должен вам кое-что объяснить.
Я уселся. Конторщик (снова старый добрый «Фрэнк») принес досье.
– Это подлинники ваших договоров. Желаете взглянуть?
Я очень желал взглянуть. Едва проснувшись, я скрестил на сердце пальцы – ведь Белле ничего не стоило подделать эти бумаги. Сертификаты подделать гораздо труднее, чем обычный чек, но ведь и Белла была неглупа.
Я с облегчением обнаружил, что все передаточные записи в порядке. Не было только контракта и документов, касающихся акций «Горничных». Скорее всего, Белла просто сожгла их, чтобы избежать щекотливых вопросов. Я придирчиво осмотрел дюжину строчек, где она изменила «Компанию Взаимного Страхования» на «Главную».
Нет слов, она была своего рода художником. Может быть, эксперт-криминалист, вооруженный стереомикроскопом и химикалиями, смог бы установить подделку, но мне это было не под силу. Удивительно, что ей это удалось – ведь документы такого рода печатались на бумаге, исключающей возможность подделки. Похоже было, что она обошлась без ластика – что ж, если один человек может схитрить, другой всегда может перехитрить его… а Белла была весьма ловка.
Мистер Доути покашлял. Я поднял глаза от бумаг.
– Можете вы сказать, сколько денег у меня на счету?
– Да.
– Тогда я спрошу одним словом: сколько?
– Мм… Мистер Дэвис, прежде чем мы займемся этим вопросом, я хотел бы обратить ваше внимание еще на один документ и одно обстоятельство. Вот контракт между нашим санктуарием и «Главной Страховой Компанией Калифорнии». Он касается вашего усыпления, сохранения и воскрешения.
Прошу вас заметить, что плата за все внесена вперед. Это сделано и в наших, и ваших интересах – такое положение вещей гарантирует вашу безопасность в то время, пока вы спите и совершенно беспомощны. А средства – все средства – находятся под наблюдением судебных исполнителей, причем четверть из них временно отчуждается, как залог.
– Ясно. Звучит хорошо.
– Так оно и есть. Это тоже защита интересов беспомощного человека. Итак, вы должны понять, что санктуарий – организация, не зависящая от вашей страховой компании, и ее контракт с вами – совсем не то, что ваш договор о помещении капитала.
– Мистер Доути, что мне причитается?
– Есть у вас что-нибудь помимо того, что вы доверили Страховой Компании?
Я призадумался. Некогда у меня был автомобиль… но Бог знает, что с ним случилось. Из Мохаува я не взял ничего, так что в будущее я отправился, имея за душой тридцать долларов наличными. Правда, я был одурачен. Книги, одежда, различные мелочи – я старался не обрастать ими – могли находиться где угодно, хоть у черта на рогах.
– Не только вагона, но и маленькой тележки не наберется, мистер Доути.
– Тогда… мне очень неприятно говорить вам об этом, у вас нет ничего.
Голова у меня закружилась, я чуть не свалился со стула, но удержался.
– Как так? Ведь я вложил свои средства в чудесные предприятия. Они существуют и процветают. Вот здесь об этом прямо написано, – я достал утренний номер «Таймса».
Он покачал головой.
– Сожалею, мистер Дэвис, но никаких вкладов у вас нет. «Главная Страховая Компания Калифорнии» разорилась.
Я почувствовал слабость и мысленно поблагодарил его за то, что он предложил мне сесть.
– Как это случилось? Во время Паники?
– Нет, нет. Это случилось во время краха группы «Мэнникс»… вы, конечно, не можете этого знать. Все произошло уже после Паники, но нельзя сказать, что Паника здесь ни при чем. «Главная Страховая Компания» устояла бы, но ее систематически обирали… грабили, грубо говоря. Если бы это было обычным хищением, можно было спасти хоть что-нибудь. А так – не осталось ничего, только пустая оболочка… и люди, которые сделали это. Им потом удалось скрыться в те страны, которые не выдают преступников. Гм… если это утешит вас хоть немного, скажу, что при нынешних законах ничего подобного случиться не может.
Это ничуть меня не утешило, кроме того, я этому не поверил. Мой старик говаривал, что чем больше законов, тем больше жуликов. А еще он говорил, что мудрый человек должен быть всегда готов бросить свой багаж. Со мной такое случалось на удивление часто, я заслужил, чтобы меня называли мудрым.
– Гм… мистер Доути, а не знаете вы, что стало с Компанией Взаимного Страхования?
– Чудесная фирма. Им здорово досталось во время Паники, но они выстояли. А что, у вас с ними договор?
– Нет.
Я не стал ничего объяснять, это было ни к чему. Я никогда не был в Компании Взаимного Страхования, у меня никогда не было с нею договора. Я не мог подать в суд на «Главную»: что толку возбуждать дело против трупа?
Я мог возбудить дело против Беллы и Майлза – если они еще живы – но это было столь же глупо. У меня не было никаких доказательств.
Кроме того, я не хотел судиться с Беллой. С гораздо большим удовольствием я взял бы тупую иглу… и вытатуировал бы на видных местах ее тела «не имеет законной силы». Тут я вспомнил, что она сделала с Питом. Честное слово, любое наказание было для нее слишком мягким.
Вдруг я вспомнил, что Белла и Майлз собирались продать «Горничных» группе «Мэнникс». Из-за этого меня и уволили.
– Мистер Доути, а вы уверены, что от «Мэнникса» ничего не осталось? Разве им не принадлежали «Горничные»?
– «Горничные»? Вы имеете в виду фирму, производящую бытовые автоматы?
– Да, именно ее.
– Едва ли это возможно. Нет, этого не может быть, ведь «Мэнникса», как такового, больше не существует. Конечно, я не могу утверждать, что между «Мэнниксом» и «Горничными» не было никакой связи. Но я не верю, что между ними было что-то серьезное, иначе бы я знал об этом.
Я прекратил расспросы. Было бы хорошо, если бы Майлз и Белла потерпели крах вместе с «Мэнниксом». Но, с другой стороны, если «Мэнникс» владел «Горничными», это должно было ударить по Рикки, причем не менее сильно. Главное, чтобы Рикки было хорошо, а на все прочее можно наплевать.
Я поднялся.
– Что ж, спасибо за все, мистер Доути. Пойду восвояси.
– Не торопитесь, мистер Дэвис… наша организация чувствует ответственность не только за букву контракта, но и за клиента. Вы, конечно, понимаете, что ваш случай – не первый в нашей практике. Наш совет директоров предоставил в мое распоряжение некоторые средства, чтобы клиенты на первых порах не испытывали нужды. Эти средства…
– Не надо благотворительности, мистер Доути. Но все равно, спасибо вам.
– Это не благотворительность. Заем. Своего рода заем. Поверьте мне, на таких займах мы почти ничего не теряем… и нам не хотелось бы, чтобы вы вышли отсюда с пустыми карманами.
Я обдумал это раз, другой. Я ведь даже не знал, сколько берут в парикмахерской за стрижку… а с другой стороны, занимать деньги – это все равно, что плавать с кирпичами в руках… и небольшой заем мне будет так же трудно вернуть, как миллион.
– Мистер Доути, – медленно проговорил я. – Доктор Альбрехт говорил, что я могу еще четыре дня валяться здесь в постели.
– Да, пожалуй, об этом написано в вашей карточке. Но мы не выбрасываем людей на улицу даже после истечения договорного срока, если они не подготовлены.
– Рад слышать. А сколько стоит палата, питание и обслуживание?
– Гм… Но ведь это не гостиница, и мы не сдаем номера. Но мы и не больница – просто мы помогаем нашим клиентам войти в форму.
– Да, конечно. Но вы можете назвать хотя бы примерную стоимость?
– Мм… и да, и нет. Здесь довольно сложная арифметика: нужно учесть обслуживающий персонал, наблюдение, диетпитание и так далее. Я могу составить смету…
– О, не беспокойтесь. Сколько стоит помещение и питание?
– Это не совсем в моей компетенции. Пожалуй, около ста долларов в сутки.
– Я ухожу на четыре дня раньше. Можете вы ссудить меня четырьмя сотнями?
Он не ответил, но продиктовал своему механическому помощнику несколько цифр, а потом отсчитал мне восемь пятидесятидолларовых бумажек.
– Спасибо, – искренне сказал я, забирая их. – Будь я проклят во веки веков, если задержусь с возвратом. Обычные шесть процентов? Или больше?
Он покачал головой.
– Это не заем. Поскольку вы так захотели, я погасил эту выдачу, поставив ее против неиспользованного вами срока до конца пребывания здесь.
– О, мистер Доути, я же не хотел принуждать вас. Конечно, я готов…
– Не надо. Мой помощник уже зарегистрировал выдачу. Или вы хотите, чтобы у наших ревизоров заболела голова из-за каких-то четырех сотен долларов? Я приготовил для вас гораздо больше. Взаймы.
– Ну, ладно, – сдался я, – не буду спорить. Скажите, мистер Доути, а сколько стоят эти деньги? Какие сейчас цены?
– Мм… так сразу мне трудно ответить на это.
– Дайте мне хотя бы зацепку. Сколько стоит еда?
– Весьма немного. За десять долларов вам подадут весьма приличный обед, если вы позаботитесь выбрать ресторан средней руки.
Я поблагодарил его и ушел с действительно теплым чувством. Мистер Доути напомнил мне нашего армейского казначея; казначеи бывают двух сортов: одни показывают вам параграф инструкции, согласно которому вы не можете получить того, что вам причитается; другие мусолят инструкцию до тех пор, пока не найдут параграфа, по которому вам причитается даже несколько больше, чем вы ожидали.
Доути относился к этой второй разновидности.
Санктуарий находился на Уилширской Дороге. Перед ним были разбиты клумбы, росли кусты, стояли скамеечки. Я присел на одну из них передохнуть и поразмыслить – куда мне пойти: на восток или на запад. Все-таки я был сильно потрясен, хотя и старался не обнаружить этого перед мистером Доути – денег в моем кармане должно было хватить на пропитание в течении недели.
Но солнце светило ярко, полосы Дороги приятно гудели, я был молод (по крайней мере, биологически), у меня были мои руки и голова на плечах. Насвистывая «Аллилуйя, я бездельник», я достал «Таймс» и просмотрел колонку найма.
Я подавил в себе порыв посмотреть раздел «Инженеры-профессионалы» и решил изучить спрос на неквалифицированную рабочую силу. Таких почти не требовалось. Я едва нашел этот раздел.