6

Работу я нашел через день, в пятницу, пятнадцатого декабря. Кроме того, я получил представление о нынешних законах и совершенно запутался во всем, что касалось слов, действий и ощущений. Я открыл для себя, что «ориентироваться» по книгам ничуть не лучше, чем изучать по книгам секс – на деле все совершенно по-другому.

Уверен, что мне было бы гораздо легче, окажись я в Омске, Сантьяго или Джакарте. В чужом городе чужой страны я бы знал, что обычаи там совершенно другие, а в Большом Лос-Анджелесе я подсознательно считал, что ничего не изменилось, хотя и видел перемены. Конечно, тридцать лет – пустяки. За свою жизнь человек видит гораздо больше перемен. Но не все разом.

Одно слово я по-наивности использовал неправильно, и все присутствовавшие при сем леди оскорбились. Только то, что я был Спящим – я поспешил объяснить им это – удержало мужчин от решительных действий. Я использую здесь это слово не как непристойность – для этого я слишком хорошо воспитан – а для того чтобы объяснить, что во времена моего детства никто не писал его, озираясь, на тротуарах. Посмотрите его значение в старом словаре.

Это слово – «кинк».

Над некоторыми словечками стоило пару раз подумать, прежде чем произнести их. Не то, чтобы они были табу, просто изменилось их значение.

Например, слово «хозяин» означало человека, укравшего вашу одежду. Отчего и почему – неизвестно.

Похоже, я опять отвлекся. Так вот, моя работа состояла в том, что я превращал новехонькие лимузины в металлолом, который потом отправлялся в Питсбург. Cadillac'и, Chrysler'ы, Lincoln'ы – самые шикарные, большие и мощные турбомобили всех сортов, не наездившие и километра. Их цеплял грейферный захват, а потом – трах! бах! тарах! – и готово сырье для домен.

Поначалу меня это возмущало – сам я пользовался дорогами, денег на автомобиль у меня не было. Я громко объявил о своих мыслях и чувствах – и чуть было не лишился работы… Слава Богу, начальник смены вовремя вспомнил, что я из Спящих и в самом деле ни черта не помню.

– Это азбука экономики, сынок. Государство оплатило производство этих автомобилей, чтобы как-то поддержать цены. Они выпущены два года назад и никогда не будут проданы… И вот теперь правительство решило от них избавиться и продать как металлолом. Домны не могут работать на одной руде. Ты должен был знать это, хотя ты из Спящих. Кроме того, высокосортной руды не хватает, и спрос на металлолом все время растет. Эти машины нужны металлургам.

– Но зачем их вообще тогда выпустили, если знали, что их никто и никогда не купит? Это же расточительство!

– Это только с виду расточительство. Ты хотел бы, чтобы люди остались без работы? Чтобы упал жизненный уровень?

– Ну ладно, а почему бы их не продавать за границу? Там бы за них наверняка дали больше, чем здесь, когда они идут на металлолом.

– Что? – изумился начальник. – И взорвать экспортный рынок?! Кроме того, если бы мы начали продавать их по бросовым ценам за границей, на нас бы окрысились все – Япония, Франция, Германия, Великая Азия, словом все. Представляешь, что бы случилось? Началась бы война. – Он перевел дух и вернулся к своим отеческим интонациям. – Сходил бы ты в библиотеку, взял пару книжек. Ты ничего не знаешь, у тебя неверные представления о многих вещах.

Я заткнулся. Я не стал говорить ему ни о том, что все свободное время проводил в библиотеках, ни о том, что был в свое время инженером – это было все равно, что прийти к Дюпону и сказать: «Сэр, я алхимик. Вам не нужен специалист моего профиля?»

И все-таки я вернулся к этой теме. Я заметил, что лишь немногие из этих автомобилей были способны ездить. Сработаны они были неряшливо, не хватало основных приборов или кондиционеров. Однажды я заметил, что зубья дробилки размалывают пустой, без мотора, капот и сказал об этом начальнику смены.

– Великий Юпитер! – ответил он. – Неужели ты, сынок, думаешь, что с этими машинами будет кто-то работать? Они были обречены на слом еще задолго до того, как сошли с конвейера.

Я снова заткнулся, теперь уже надолго. В технике я разбирался хорошо, а вот экономика всегда была для меня наукой почти мистической.

Зато у меня была куча времени для размышлений. Моя работа была совсем не тем, что я привык называть этим словом – все делал «Фрэнк» и его братья: обслуживали дробилку, двигали автомобили, взвешивали и убирали металлолом, вели учет. Мне же оставалось стоять на небольшой платформе (сидеть мне не дозволялось), держа руку на переключателе, который останавливал все и вся, если что-нибудь шло наперекосяк. Ничего такого ни разу не случалось, и я вскоре сообразил, что лишь дублирую одну из цепей – она тоже могла остановить всю работу и вызвать ремонтников.

Ну, ладно, в конце концов, эта работа приносила мне двадцать один доллар в день, давала мне хлеб насущный. Лиха беда начало.

После вычетов на социальное страхование, в профсоюз, подоходного налога, в больничную кассу и фонд взаимопомощи мне оставалось долларов шестнадцать. Мистер Доути явно перехватил, говоря, что обед стоит десять долларов. Этих денег хватало на три приличных обеда, если, конечно, вам не приспичит откушать настоящего мяса. Что до меня, то я вовсе не считал, будто выращенный в колбе бифштекс хуже гулявшего по пастбищу. Насчет настоящего мяса поговаривали, что оно радиоактивное, так что я был вполне счастлив, потребляя суррогат.

С жильем дело обстояло похуже. Шестинедельная война обошла Лос-Анджелес стороной, и в него хлынула уйма беженцев (фактически, я тоже был одним из них, хотя в те времена себя таковым не считал), и никто из них, похоже, не собирался возвращаться к родным пенатам. Когда я заснул, население в городе, мягко говоря, было многочисленно, а уж теперь он был набит, словно дамская сумочка. Может быть, не стоило избавляться от смога – в шестидесятые годы не было лучше средства, чтобы выкурить людей из больших городов. А сейчас бежать стало не от чего.

В тот день, когда я вышел из Санктуария, у меня в мозгу сформировался список основных дел. Я должен был: 1) найти работу, 2) найти жилье, 3) обновить свои знания по специальности, 4) найти Рикки, 5) снова стать инженером, если это не выше человеческих сил, 6) найти Беллу и Майлза и решить, как с ними расправиться, не попадая при этом в тюрьму и 7) прочие дела помельче: отыскать исходный патент на «Работягу» и проверить, действительно ли в его основу был положен «Умница Фрэнк» (не то, чтобы это было самым основным, просто для примера), разузнать историю «Горничных, Инкорпорейтед» и так далее, и тому подобное.

Я выстроил все свои дела по пунктам вовсе не потому, что собирался жестко придерживаться очередности, просто давным-давно, еще будучи инженером-первогодком, я понял, насколько это удобно. Естественно, исполнение одного пункта не мешало претворению в жизнь другого. К примеру, я надеялся отыскать Рикки, может быть, «Беллу и К°», и в то же время превзойти современную инженерию. Но есть вещи более важные и менее важные: сперва следовало найти работу, а уж потом охотиться, ибо доллары и в двухтысячном году оставались ключом ко всем дверям… и это становилось особенно ясно, когда их не было.

Когда в шести местах мне отказали, я счел за благо убраться в район Сан-Бернардино и попытать счастья там, благо ходу туда было всего десять минут. Еще мне надо было где-то переночевать, чтобы утром встать как можно раньше и быть первым в очереди на бирже труда.

Я занес свое имя в список ожидающих и пошел в парк. Что я еще мог сделать? Почти до полуночи я прогуливался по парку, чтобы согреться, а потом сдался – зимы в Лос-Анджелесе не субтропические. Я приютился на станции Уилширской дороги… и часа в два ночи меня замели вместе с прочими бродягами.

Тюрьмы изменились в лучшую сторону. Там было тепло, и тараканов, похоже, всех вывели.

Вскоре нас всех вызвали из камеры. Судья оказался молодым парнем. Он даже глаз не поднял от газеты, объявляя:

– Все по первому разу?

– Да, ваша честь.

– Тридцать суток или освобождение под залог. Следующих.

Нас начали выталкивать, но я не двинулся с места.

– Одну минутку, судья…

– Что? Вы чем-то недовольны? Виновны вы или не виновны?

– Гм… я, право, не знаю, ибо мне неведомо что я такого сделал. Видите ли…

– Вы хотите обратиться к адвокату? Я помогу вам связаться с ним, и он может опротестовать мое решение. Срок апелляции – шесть дней с момента вынесения приговора… это ваше право.

– Гм… не знаю. Может быть, я выберу освобождение под залог, хотя не уверен, что мне этого хочется. Чего я на самом деле хочу, так это получить от вас совет, если вы будете так добры.

Судья сказал приставу:

– Выводите остальных, – потом повернулся ко мне. – Бросьте. Мой совет вам наверняка не понравится. Я довольно давно на этой должности и до тошноты наслушался слезливых историй.

– Честное слово, сэр, от моей вас не стошнит. Видите ли, я только вчера вышел из Санктуария…

Он оглядел меня с искренним отвращением.

– А, так вы один из этих… Хотел бы я знать, о чем думали наши деды, сбрасывая своих подонков на наши головы. Они, наверное, считали, что нам будет недоставать людей… особенно тех, кто и в свое время немного стоил. Хотел бы я отправить вас обратно в ваш затертый год, чтобы вы объявили там всем и каждому, что будущее отнюдь не усеяно золотом, – он вздохнул. – Хотя, я уверен, что толку от этого было бы мало. Ну ладно, что вы от меня хотите? Дать вам еще шанс? Но ведь не пройдет и недели, как вы снова очутитесь здесь.

– Не думаю, судья. У меня достаточно денег, потом я найду работу и…

– Вот как? Так почему же, если у вас есть деньги, вы бродяжничаете?

– Мне даже слово-то это незнакомо!

Я пустился в объяснения. Когда я упомянул о том, что меня обчистила «Главная» он резко переменил свое отношение ко мне.

– Свиньи этакие! Они и мою мать обманули, а ведь она платила взносы почти двадцать лет. Что же вы раньше об этом не сказали?

Он достал карточку, что-то написал на ней и сказал:

– Отнесите это в контору по использованию трудовых ресурсов. Если они не найдут для вас работы, приходите ко мне после полудня. Только не бродяжничайте больше. Это не только порочно и преступно, но и опасно: можно нарваться на зомби-вербовщика.

Вот так я сподобился крушить новенькие автомобили. Я не ошибся, поставив поиски работы на первое место. Человеку со счетом в банке везде рады – даже полицейские его не трогают.

Кроме того, в западной части Лос-Анджелеса, которую еще не затронула Большая Стройка, я нашел приличную и недорогую комнату. Похоже, что раньше она называлась встроенным шкафом.

Мне не хотелось бы, чтобы вам показалось, будто двухтысячный год нравился мне меньше, чем 1970-й. Этот год мне нравился, равно как и 2001-й, наступивший через пару недель после моего пробуждения. Несмотря на приступы острой ностальгии, я считал, что Большой Лос-Анджелес начала третьего тысячелетия – самое замечательное место из всех, где мне довелось побывать. Весь он был крепкий, деятельный и очень чистый, хотя и был наводнен техникой… и разросся до титанических размеров. План Большой Стройки радовал сердце любого инженера. Если бы еще городские власти смогли лет на десять приостановить иммиграцию, они живо бы справились с жилищной проблемой. Но, поскольку такой возможности не было, им приходилось делать все возможное, мирясь с толпой, что валом валила со стороны Сьерры. Кстати, возможности их (то есть властей) были невероятно огромны, и даже неудачи – величественны.

Честное слово, стоило проспать тридцать лет, чтобы проснуться в такое время, когда люди победили простуду, и никто больше не маялся насморком. Мне это говорило больше, чем исследовательская колония на Венере.

Две перемены меня поразили больше всего – одна большая, даже великая, другая маленькая. Великая – это, конечно, открытие антигравитации. Еще в 1970 году мне приходилось слышать об экспериментах с гравитацией в Бэбсоновском институте, но я не думал, что из этого чего-нибудь получится. Так оно и вышло – теоретическое обоснование антигравитации разработали в Эдинбургском университете. Еще в школе я привык думать, что с гравитацией ничего нельзя поделать, потому что она – свойство самого пространства. Так вот, они просто изменяли пространство. Локально и временно, как раз настолько, чтобы сдвинуть что-нибудь тяжелое. Пока это было возможно только на матушке-Земле, так что для космических полетов не было никакой пользы, но я готов был держать пари, что в 2001 году антигравитация выйдет в космос. Я узнал, что для подъема тела нужно приложить довольно много энергии, да и для спуска – тоже. Кроме того, часть энергии шла на поддержание тела в воздухе. А вот на движение в горизонтальной плоскости, скажем, из Сан-Франциско в Большой Лос-Анджелес, энергии совсем не требовалось – груз скользил куда угодно, словно конькобежец на длинной дистанции.

Здорово!

Я попытался изучать теорию гравитации, но продраться сквозь дебри математики оказалось выше моих сил. Собственно, инженер не обязан быть матфизиком, он должен знать предмет достаточно хорошо, но лишь настолько, насколько это касается практического использования – то есть, помнить рабочие характеристики. А на это моих способностей хватало.

«Маленькая перемена», о которой я заикнулся, касалась женской моды. Меня не шокировало, что на пляжах 1970 года люди загорали, в чем мать родила. Но от того, что нынешние дамы выделывали при помощи шва, у меня отвисала челюсть.

Мой дед родился в 1890 году, и я уверен, что некоторые фасоны 1970 года подействовали бы на него так же.

Но мне нравился этот крепкий новый мир, и я надеялся найти в нем счастье после стольких лет одиночества. Я был вне общества. Временами (обычно это случалось среди ночи) я был рад поменять все вокруг на моего дикого кота, на возможность повести маленькую Рикки в зоопарк, после обеда… или на дружбу Майлза, дружбу тех времен, когда мы вместе работали и вместе надеялись.

Но на дворе было начало 2001 года, и я не собирался отступать – мне не терпелось бросить мою нынешнюю работу и вернуться к чертежной доске. Много, чертовски много вещей, считавшихся невероятными в 1970 году, стали вполне возможными, и я хотел заняться своим настоящим делом, спроектировав несколько дюжин новых приборов.

Например, я ожидал, что уже существуют автоматические секретари – я имею в виду машины, которым можно диктовать, а на выходе получать, скажем, деловое письмо с правильной орфографией и пунктуацией, и все это – без участия человека в промежуточных операциях. Но сейчас такого не было. Единственный аппарат такого рода был рассчитан на фонетический язык типа эсперанто, и уж конечно, не смог бы написать ни одного английского слова.

Трудно было ожидать, чтобы люди в угоду изобретателю изменили традициям родного языка. Придется Магомету идти к горе. Если уж девицы-старшеклассницы с трудом усваивают английскую орфографию, то что вы хотите от машины?

Проблема считалась неразрешимой. Нельзя было снабдить машину человеческим восприятием и здравым смыслом.

Но ведь патенты для того и существуют, чтобы их выдавали тем, кто решил «неразрешимую проблему».

Элементы памяти, современные возможности миниатюризации плюс дешевое золото, чудесный технический металл – и всю систему анализаторов звука можно поместить в кубическом футе… при этом машина сможет «запомнить» на слух весь словарь Уэбстера. Но этого и не требовалось; вполне хватило бы и десяти тысяч слов. Какая стенографистка знает слово «курбаш» или «пирофилит»? Такие слова придется диктовать по буквам. Значит, машина должна воспринимать и такой вид диктовки, если это потребуется. А еще нужен звуковой код для знаков препинания… для указания формата, шрифта, интервалов, количества копий… и нужен резерв памяти, по меньшей мере, на тысячу специальных терминов, чтобы покупатель мог сам разместить их там, дабы не произносить каждый раз по буквам.

Все было просто. Оставалось скомпоновать имеющиеся в продаже блоки и изготовить промышленный образец. Но главной проблемой оказались омонимы.

«Стенографистка Дейзи» не заржавеет, если придется напечатать скороговорку – ведь там все слова звучат по-разному. Но вот с омонимами ей придется туго.

Однако, в любой публичной библиотеке должен быть словарь английских омонимов. Да, он там был… и я взялся подсчитывать пары и ряды, пытаясь с помощью теории информации и статистики выделить только те, без которых нельзя обойтись. Нервы мои начали сдавать. Тридцать часов в неделю совершенно бесполезной работы тяготили меня, к тому же библиотека – не лучшее место для серьезной инженерной работы. Мне нужны были чертежное ателье, мастерская, чтобы испытывать образцы, каталоги деталей и узлов, имеющихся в продаже, специальные журналы, калькулятор и все такое прочее.

Я твердо решил поискать другую работу, пусть даже не по специальности, но хотя бы около нее. Я был не настолько глуп, чтобы думать, будто снова стал инженером – слишком многого я не знал. Можно было спроектировать новую машину, но с риском обнаружить потом, что десять-пятнадцать лет назад кто-то уже решил эту проблему, причем изящнее, лучше и дешевле, чем я.

Мне нужно было поступить в какую-нибудь техническую контору, чтобы кожей впитывать новую информацию. Я считал, что вполне гожусь на должность младшего чертежника.

Я уже знал, что для черчения сейчас используют полуавтоматические устройства. Мне довелось видеть их чертежи. У меня было предчувствие, что при случае я минут за двадцать разберусь, как они работают. Они здорово напоминали разработку, пришедшую мне в голову тридцать лет назад, и мотивы изобретения наверняка были такими же: ненависть к старомодной доске с рейсшиной и надежда присобачить к ней пишущую машинку. Помнится, я хорошенько продумал, как, стуча по клавишам, наносить на чертеж любые линии и в любом месте.

Во всяком случае, я мог быть уверен, что этот прибор не украден у меня. Уверен в той же степени, как и в том, что «Фрэнк» у меня был бессовестно украден – ведь моя чертежная машина существовала только в виде отрывочных рассуждений. Кому-то пришла в голову та же идея, и он развил ее. Настало время чертежных автоматов – и они незамедлительно появились.

Конструкторы «Аладдина», той самой фирмы, что выпускала «Работягу», создали «Чертежника Дэна», одну из лучших машин этого рода.

Я разорился на новый костюм и новый «кейс». Последний набил старыми газетами и явился в торговый салон «Аладдина», изображая потенциального покупателя. Я попросил продемонстрировать чертежный автомат в работе.

Увидев «Чертежника Дэна», я обмер. Психологи называют такое явление «deja vu» – «уже виденное». Чертов прибор был точно таким, каким его сделал бы я, если бы меня насильно не отправили спать!

Не спрашивайте, отчего я так в этом уверен. Человек всегда узнает свой стиль работы. Искусствовед безошибочно определяет манеру письма Рубенса или Рембрандта по композиции, светотени и дюжине других признаков. Проектирование – тоже искусство: любую задачу можно решить разными способами. У каждого конструктора есть «своя манера», и он узнает ее так же уверенно, как живописец свою картину.

«Чертежник Дэн» был сделан настолько «по-моему», что я даже расстроился. Поневоле поверишь в телепатию.

Я пожелал узнать номер исходного патента и не удивился, когда мне сказали, что он был выдан в 1970 году. Я решил разыскать изобретателя. Это мог быть кто-нибудь из моих учителей, от которых я, собственно, и усвоил свой стиль, или кто-то из инженеров, с которыми я вместе работал.

Изобретатель мог быть еще жив. Если так, то в один прекрасный день я разыщу его… и познакомлюсь с человеком, чей мозг работал синхронно с моим.

Я набрался наглости и позволил продавцу показать мне, как обращаться с машиной. Ему не пришлось долго объяснять – мы с «Чертежником Дэном» были созданы друг для друга. Минут через десять я управлял прибором лучше, чем любой из продавцов. Наконец, скрепя сердце, я оторвался от «Дэна» и, получив проспект с ценами, скидками и перечнем дополнительного оборудования, ушел, пообещав продавцу вскоре позвонить – в тот самый момент, когда он уже был готов получить от меня подписанный чек. Это был подлый обман, но, в конце концов, я отнял у него не более часа.

Из салона я отправился на головной завод «Горничных, Инкорпорейтед» – искать работу. Я уже знал, что ни Беллы, ни Майлза там больше нет. Все время, что у меня оставалось от работы и наверстывания того, что я проспал, я тратил на поиски Беллы, Майлза и, особенно, Рикки. Никто из них не значился в числе абонентов телефонной сети ни в Большом Лос-Анджелесе, ни в Соединенных Штатах вообще – за эту информацию национальное бюро в Кливленде содрало с меня как за четверых, ведь Беллу разыскивал я под двумя фамилиями: Джентри и Даркин.

Список избирателей округа Лос-Анджелес тоже ничего не дал.

«Горничные, Инкорпорейтед» в письме, подписанном семнадцатым вице-президентом, в чьи обязанности, наверное, входило отвечать на дурацкие вопросы, осторожно сообщала, что служащие с такими фамилиями работали в корпорации тридцать лет назад, но сейчас корпорация не располагает никакими сведениями о них.

Розыск тридцать лет спустя – работа не для любителя, тем более, небогатого. Будь у меня дактилограммы, я бы мог обратиться в ФБР. У меня же не было ни одной зацепки. Моя Благословенная Отчизна еще не дошла до того, чтобы заводить досье на каждого своего гражданина. Но уж если бы такие досье и были, я наверняка не получил бы к ним доступа.

Сыскное агентство, субсидированное должным образом, наверняка смогло бы отыскать их след, опираясь на косвенные данные, газетные статьи и бог знает, что еще. Но я не мог никого субсидировать должным образом, а на то, чтобы заняться розысками самому, у меня не было ни способностей ни времени.

Наконец, я плюнул на Майлза и Белл, но пообещал себе с первых же больших денег нанять профессионалов и бросить их на поиски Рикки. Я решил не искать ее среди акционеров «Горничных Инкорпорейтед» и обратился в Американский банк с просьбой сообщить, открывали ли они счет на ее имя. В ответ я получил официальное письмо, в котором меня уведомляли, что сведения такого рода хранятся в секрете. Я написал им снова, сообщив, что был в анабиозе, и что она – единственная моя родственница. Вскоре пришло вежливое письмо, подписанное одним из иерархов банка: он сожалел, что не может сообщить сведения даже родственнику и даже в таких исключительных обстоятельствах; извинился, что вынужден дать мне отрицательный ответ, но сообщил, наконец, что ни одно отделение банка никогда не открывало счета на имя Фредерики Вирджинии Джентри.

Это могло означать только одно. Каким-то образом стервятники умудрились отнять у маленькой Рикки ее деньги. Деньги должны были пройти через Американский Национальный банк и дождаться там Рикки. Но что-то сорвалось! Бедная Рикки. Нас обоих обокрали!

Но кое-что я все-таки нашел. В архиве Департамента Просвещения была отмечена ученица по имени Фредерика Вирджиния Джентри. Но названную ученицу забрали из школы в Мохауве в 1971 году. Куда – неизвестно.

Кто-то где-то подтверждал, что Рикки в принципе, существовала – меня и это утешило. Но она могла перевестись в любую из многих тысяч школ в Соединенных Штатах. Сколько времени понадобится, чтобы написать в каждую из них. Предположим, где-то найдутся сведения о Рикки, но знают ли школьные чиновники, где она, и имеют ли право сообщать эти сведения кому бы то ни было?

Маленькая девочка затеряется среди четверти миллиарда людей легче, чем камешек на дне океана.

Поиски мои провалились, зато, узнав, что Майлз и Белла не числятся в «Горничных, Инкорпорейтед», я решил сам устроиться туда. Я мог выбрать любую из сотен фирм, занимающихся автоматикой, но «Горничные» и «Аладдин» занимали в своей области такое же положение, как Ford и «Дженерал Моторс» в своей области во времена расцвета автомобильного производства. Была и еще одна причина, чисто сентиментального свойства – мне хотелось посмотреть, что стало с моим старым детищем.

Пятого марта 2001 года, в понедельник, я пришел в бюро найма, встал в очередь к клерку, заполнил дюжину анкет, никак не связанных с инженерией и еще одну, связанную… и мне сказали: не звоните нам, мы сами вам позвоним.

Я не отступился и сподобился предстать перед очами заведующего бюро. Он неохотно просмотрел единственную путную анкету и объявил, что моя профессия ничего не значит, ибо с тех пор прошло тридцать лет.

Я объяснил, что пролежал все эти годы в анабиозе.

– Это еще хуже, – ответил он. – Мы не нанимаем людей старше сорока пяти лет.

– Но мне нет сорока пяти. Мне только тридцать.

– Извините, но вы родились в тысяча девятьсот сороковом году.

– А что же мне теперь делать? Пойти и застрелиться?

Он пожал плечами.

– На вашем месте я попросил бы работу по возрасту.

Я поспешил выйти, прежде чем сформулировал достойный ответ. Затем прошел три четверти мили до главного входа и вошел. Генерального Директора звали Кертис. Я объявил, что желаю встретиться с ним.

Двух первых клерков я оставил позади, просто объяснив, что у меня есть дело к директору. «Горничные, Инкорпорейтед» не пользовались своими клерками-автоматами, здесь предпочитали плоть и кровь. Всеми правдами и неправдами я, наконец, пробился к двойным дверям, что вели, как мне казалось, в кабинет босса, и здесь натолкнулся на главную цербершу. Она пожелала узнать суть моего дела.

Я огляделся по сторонам. В большом зале было человек сорок живых людей и столько же машин.

– Ну? – резко спросила она. – Выкладывайте ваше дело, и я доложу о нем секретарю мистера Кертиса.

Громко, чтобы слышали все, я сказал:

– Мне хотелось бы знать его дальнейшие намерения относительно моей жены!

Шестьдесят секунд спустя я был уже в кабинете босса. Он поднял глаза от бумаг.

– Ну? Какого черта вам нужно?

Понадобилось полчаса времени и кое-какие документы, дабы убедить его, что никакой жены у меня сроду не было и что я – основатель фирмы.

Тут появились сигареты, выпивка, разговор стал совершенно дружеским. Меня познакомили с коммерческим директором, главным инженером, начальниками отделов.

– Мы считали, что вы умерли, – признался Кертис. – Так говорится в официальной истории нашей компании.

– Это всего лишь слухи. Меня спутали с каким-то другим Д.Б.Дэвисом.

– Чем вы сейчас заняты, мистер Дэвис? – осведомился Джек Гэлви, коммерческий директор.

– Ничем особенным. Я занят… гм… в автомобильном бизнесе. Но собираюсь в отставку. А почему вы спрашиваете?

– Почему?! Разве это не очевидно? – он повернулся к главному инженеру, мистеру Мак-Би. – Слыхали, Мак? Все вы, инженеры, одним миром мазаны: не видите своей выгоды, даже когда она сама вешается вам на шею. ПОЧЕМУ? Потому что вы – клад для нас! Вы – сюжет для романа «Основатель фирмы восстает из могилы к своему детищу! Изобретатель первого робота-слуги видит плоды своего гения!»

– Подождите минутку, – прервал его я. – Я же не рекламный манекен и не восходящая звезда. Я люблю уединение. Я не за этим шел сюда. Я пришел сюда работать… инженером.

Мистер Мак-Би поднял брови, но ничего не сказал.

Некоторое время мы спорили. Гэлви пытался доказать, что я обязан помочь фирме, которую основал. Мак-Би говорил мало, но было ясно, что он не считает меня подарком своему отделу. Между прочим, он спросил, что я знаю о проектировании стереоцепей, и мне пришлось признаться, что все мои познания почерпнуты из популярной литературы.

Наконец, мистер Кертис предложил компромисс:

– Послушайте, мистер Дэвис. Ваше положение совершенно особое. Одно можно сказать, вы основали не только эту фирму, а целую индустрию. Но, как верно намекнул мистер Мак-Би, с тех пор эта индустрия ушла далеко вперед. Считайте, что вы приняты в штат фирмы на должность… гм… заслуженного инженера-исследователя.

– А что это будет означать? – заколебался я.

– Все, что захотите. Честно говоря, я надеюсь, что вы, кроме всего прочего, будете сотрудничать с мистером Гэлви. Мы не только производители, но и торговцы.

– Гм… а проектировать я смогу?

– Как пожелаете. У вас будет все, что нужно, и вы сможете делать все, что захотите.

– Все, что нужно?!

Кертис посмотрел на Мак-Би.

– Конечно, конечно… – поспешно подтвердил главный инженер. – Естественно, в разумных пределах…

Он говорил на шотландском диалекте, и я еле понимал его.

– Мы все устроим, – живо вмешался мистер Гэлви. – Простите, босс, можно я заберу мистера Дэвиса. Нужно щелкнуть его рядом с первой моделью «Горничной».

Что он и сделал. Я рад был увидеть ее… самую первую модель, в которую я вложил столько сил и души. Я хотел взглянуть, работает ли она, но мистер Мак-Би не позволил мне включать ее – похоже, он все еще не верил, что я умею с ней обращаться.

Март и апрель слились в один медовый месяц. У меня было все, что я хотел: инструменты, специальные журналы, торговые каталоги, библиотека, «Чертежник Дэн» («Горничные, Инкорпорейтед» предпочитали пользоваться моделью «Аладдина») и инженерная трепотня… музыка для моих ушей!

Ближе всех я сошелся с Чаком Фриденбергом, первым заместителем главного инженера. По-моему, Чак был единственным настоящим инженером. Все прочие были просто хорошо выдрессированные механики… в том числе и Мак-Би – для того, чтобы стать инженером нужно нечто большее, чем диплом и шотландский акцент. Позже, когда мы сошлись с Чаком еще ближе, он признался, что питает к главному инженеру те же чувства.

– Мак и правда боится всего нового. Будь его воля, он бы работал теми же методами, что и его дедушка в копях Клайда.

– Что же он делает на своей должности?!

Подробностей Фриденберг не знал. Кажется, раньше существовала фирма-производитель, которая брала напрокат патенты (мои патенты) у «Горничных Инкорпорейтед». Лет двадцать назад фирмы слились, и новая приняла имя той, что я основал. Чак думал, что Мак-Би был нанят именно тогда.

– Для пущей важности, должно быть, – добавил он.

Мы с Чаком частенько просиживали вечерами за кружкой пива, обсуждая технические проблемы, дела фирмы и все такое прочее. Его особенно интересовало все, что относилось к Спящим. Этим интересовались многие, причем интерес был какой-то нездоровый (как если бы мы были уродами). Поэтому я предпочитал помалкивать об анабиозе. Чак – другое дело, он был очарован самой идеей прыжка во времени, тем, что есть люди, для которых то время, когда они родились, было «только вчера».

В награду он всегда был готов консультировать мои технические идеи и откровенно указывал мне (а это случалось частенько) на то, что устарело в 2001 году от Рождества Христова. Под его дружеским руководством я быстро наверстывал упущенное, становясь современным инженером.

Но когда я обрисовал ему в общих чертах идею автосекретаря, он озабоченно спросил: – Дэн, ты занимался этим в рабочее время?

– Гм… нет, а что?

– Что написано в твоем контракте?

– Что? Но у меня нет контракта!

Кертис просто вставил меня в платежную ведомость, а Гэлви только и знал, что меня фотографировать. Кроме того, он был штатной тенью писаки, который уже извел меня своими идиотскими вопросами, вот и все.

– Мм… На твоем месте, друг мой, я бы ничего не предпринимал, пока не достигну твердого положения в фирме. Твой прибор – и в самом деле новинка. И я думаю, ты сможешь сделать его.

– Целиком с тобой согласен.

– Отложи его на время. Ты же знаешь, чем занимается наша фирма. Она делает деньги и выпускает хороший товар. Но все новинки последних десяти лет мы выпускаем по лицензии. Я ничего не могу сделать минуя Мака. А ты можешь наплевать на него и рвануть прямо к боссу. Но если ты не хочешь продешевить, не отдавай это фирме… по крайней мере – сейчас.

Я внял его совету: продолжал проектировать автосекретаря, но сжигал все чертежи. Мне они были не нужны – я помнил их до последней черточки. Виноватым я себя не чувствовал: ведь меня наняли не как инженера, а как витринный манекен для Гэлви. Когда он выжмет меня досуха, они заплатят мне за месяц вперед, скажут «спасибо!» и выставят за дверь.

К этому времени я должен стать настоящим инженером, чтобы открыть собственную контору. Если Чак захочет, я возьму и его.

Джек Гэлви не стал размениваться на газеты – он хотел пристроить мою историю в общенациональные журналы, вроде «Лайф», и увязать ее с успехами фирмы за прошедшие тридцать лет. «Лайф» наживку не взял, но Джек умудрился пристроить меня, вместе с рекламой, в другие журналы.

Я начал подумывать о том, чтобы отпустить бороду – тогда меня никто не узнает.

Я получал множество писем. Один из моих корреспондентов сообщал мне, что я буду вечно гореть в аду за то, что пошел против Божьего начертания. Я наплевал на это: если бы Бог имел относительно меня другие планы, он бы искоренил анабиоз в зародыше. Резоны такого рода меня мало трогали.

Во вторник, 3 мая 2001 года, мне позвонили.

– Вас спрашивает миссис Шульц. Вы будете говорить с ней?

Шульц? Дьявольщина! Я же обещал Доути, что разберусь с ней. Я все время откладывал, будучи уверен, что она – одна из тех зараз, что пристают к бывшим Спящим и изводят их вопросами.

Доути сообщил, что в октябре она звонила несколько раз, пыталась узнать мой адрес, но неизменно получала отказ. – «Ладно, – подумал я. – Поговорю с ней, чтобы она не докучала Доути».

– Соедините, – сказал я вслух. – Это Дэнни Дэвис? – раздалось из трубки. Экрана у моего телефона не было, так что видеть она меня не могла.

– Говорите. Ваша фамилия – Шульц?

– Ох, Дэнни, как я рада снова слышать твой голос!

Я молчал.

– Ты не узнаешь меня?

Я узнал ее. Это была Белла Джентри.