Глава 8. «Что-то с памятью моей стало…»
Приступ ужаса, охвативший его, обернулся удушьем. Звук, с которым он втянул воздух, был страшен, как хрип умирающего, но Константин не умер – наоборот, он очнулся, воскрес.
Поначалу окружающий мир состоял из сплошного белого потолка. Несмотря на скудное освещение, Рощин отчетливо видел стыки между оштукатуренными плитами, видел мельчайшие трещинки, желтоватые потеки, неровности и шероховатости; видел даже мушиные трупики, скопившиеся внутри матовых плафонов. Но сообразить, почему все это нависает над ним, не получалось. Что за потолок? Откуда он взялся? Когда и каким образом?
Так и не найдя ответа на свои вопросы, Константин прислушался.
– В детстве, – бубнил унылый голос, – я пересчитывал спички в коробке. Круглая цифра никогда не выходила. Почему-то спичек всегда было нечетное количество.
В своей монотонности голос превосходил перестук дождевых капель по жестяному подоконнику. Константин по-прежнему смотрел в потолок, но знал, что подоконник – ржавый, а разбухшие оконные рамы не закрываются на все шпингалеты. По комнате гулял сквозняк. Было прохладно и все равно душно. А голос не умолкал, усугубляя тягостную атмосферу:
– Иногда спичек было шестьдесят три, иногда – шестьдесят одна, иногда – пятьдесят девять…
– Иногда пятьдесят семь, – подхватил молодой голос, задорный и злой одновременно.
– Совершенно верно, – с достоинством подтвердил рассказчик. – И вот я считал, а сам рассуждал: отчего так получается? Спичек может быть и шестьдесят три штуки, и пятьдесят семь, а цена у них всегда одна: копейка за коробок. Странно, думал я, очень странно.
– Что же тут особенного? – удивился молодой.
– Так ведь тетрадка стоила две копейки, а листов в ней было ровно двенадцать – не тринадцать и не четырнадцать! Правда, были еще тетради по восемнадцать листов, но стоили они уже по три копейки. Хоть в клеточку, хоть в косую линеечку, без разницы.
– Ты мне мозги своими клеточками и полосочками не пудри, Палыч, ты мне лучше вот что скажи: Люська на физию как? Нормальная деваха?
– На вкус и на цвет товарища нет, – уклончиво произнес унылый.
– И все-таки? – не унимался молодой. – На ощупь вроде Люська при всех делах, а как с виду? Не страхолюдина?
– В моей молодости было такое мороженое в стаканчике, фруктовое. Ты не поверишь, но стоило оно семь копеек…
– Опять двадцать пять! Ему про Кузьму, а он про Ерему…
– Так вот, – невозмутимо продолжал рассказчик, – одним фруктовое мороженое нравилось, они просто без ума от него были. А мне подавай либо «Ленинградское» за двадцать две копейки, либо «Каштан» за двадцать восемь.
– При чем тут Люська?
– С зазнобой твоей аналогичная история. Кому – жирная гузка, кому – спелая арбузка.
Константин весь покрылся испариной, пока сумел вывернуть шею, чтобы краешком глаза взглянуть на беседующих мужчин, а увидев их, испытал облегчение, почти такое же острое, как в тот момент, когда вынырнул из кошмара. До сих пор оцепенение, в котором он находился, представлялось ему результатом паралича или даже смерти. Удостоверившись, что вокруг нет ни трупов с бирками на окоченевших ногах, ни даже пьяных санитаров в мясницких фартуках, он охнул и обмяк. Хотелось потрогать повязку, плотно охватывающую лоб, а еще сильнее хотелось перекреститься, но сил пока что было маловато. Их хватило лишь на поворот головы.
– Кажись, наш третий пассажир очухался, – оживился парень, допытывавшийся у собеседника про Люську. – Слышу, торкается. У меня слух теперь ого-го! Муху за километр слышу.
Обладатель острого слуха предстал перед Константином в виде тощего силуэта на фоне окна. Плотный кокон бинтов превращал его голову в подобие белоснежного яйца, вертикально торчащего из пижамы, а пижама та была хоть и полосатой, как роба узника концлагеря, но, несомненно, больничной.
– Теперь сутки напролет будет возиться, дырк-дырк, – ворчливо заметил второй обитатель палаты, пожилой плешивый мужчина в халате, пристроившийся рядом с парнем. – А койка у него скрипучая, спасу нет.
– Я в больнице? – спросил Константин, с трудом ворочая языком.
– А ты предпочел бы в морге очнуться? – весело спросил парень. – Размечтался! Тебя как звать, мечтатель? Я Вадик, а это Палыч, наш счетовод.
Представляя соседа, он фамильярно похлопал его по голове.
– Эй, полегче! – возмутился Палыч. – У меня башка, знаешь ли, не сменная. Одна на все случаи жизни, а ты по ней колошматишь!
– Я по плечу хотел, извини, – сказал Вадик.
– Хотел он, – буркнул Палыч, слюнявя пальцы, чтобы пригладить пряди волос, нитями протянувшиеся от уха к уху.
– Здорово она меня огрела, – прошептал Константин. – Любит мамку. Не дает в обиду.
– Что? Говори громче, а то бормочешь под нос, как умирающая лебедь. – Дружелюбия в голосе Вадика заметно поубавилось. – Тут некоторым похуже, чем тебе, а они держат хвост пистолетом.
– Это точно, – подтвердил Палыч.
– Скоро оклемаюсь, – выдавил из себя Константин, еще не вполне уверенно управляющий голосовыми связками.
– А ты небось по пьяному делу здесь очутился? – предположил Вадик. – Нажрался – и степь да степь кругом?
– В мое время, – сказал Палыч, – «Московская» шла по три рубля шестьдесят две копейки, а «Экстра» стоила четыре двенадцать, но она уже позже появилась.
– А принимали бутылки по двенадцать копеек, – перебил его Вадик. – Ты это уже сто раз рассказывал. Думаешь, пассажиру интересно, что и почем раньше было?
– Не пил я, – проворчал Константин. Устав следить за собеседниками, он обращался к покачивающемуся потолку. – И вообще, отвяжись от меня, говорун. Как там тебя? Вадик?
– Так я шучу, – сказал Вадик. – Мы народ жизнерадостный, веселимся до упаду с утра до ночи и с ночи до утра. – В подтверждение своих слов он дурашливо запел: – Если вас ударят в глаз…
– Давно я здесь? – спросил Константин.
– …вы, конечно, вскрикнете, – горланил Вадик.
– Вторые сутки пошли, – сказал Палыч. – Черепушку тебе раскроили.
– Раз ударят, два ударят…
– Главное, что мозги на месте, – пробормотал Константин, ощупывая бинты.
– …а потом привыкнете! – злорадно захохотал Вадик. – Пить хочешь, искатель приключений? Дай ему соку, Палыч. Только не грузи его рассказами про то, сколько раньше газировка с сиропом и без сиропа стоила.
Невидимый Палыч повозился немного и возник перед Константином с маленьким пакетом сока. Надорвал целлофан, проткнул фольгу трубочкой, поднес пакетик к подбородку Константина.
– Соси, – предложил.
– Во-во, – подал голос Вадик. – Мы все тут сосем, как мишки – лапу.
– Мишки, – повторил Константин, вспомнив медведя, вставшего на дыбы. Его сменила дочь Клавдии с занесенным топором. Потом под сомкнутыми веками возник шипящий кот с прижатыми ушами. – Мишки-шалунишки, – пробормотал он.
– У-у, пассажир бредить начинает, – отметил Вадик.
– Не обращай на него внимания, – тихо произнес Палыч, поя Константина соком. – Слепому одна забава: зрячих пугать.
– Слепому? – не поверил ушам Константин. – Так он слепой?
– Не твое собачье дело! – заорал Вадик.
– Ты еще легко отделался, – продолжал Палыч. – Это кто же тебе так морду исполосовал? Еще чуток, и был бы одноглазым.
– Одному мужику бычий вставили, – мрачно сообщил Вадик со своего насеста. – Дело на курорте произошло, по запарке, поэтому он супругу решил не извещать, без звонка нагрянул. Глядь, а она по хате туда-сюда шастает, в халатик кутается, зенки отводит. Мужик чует: что-то не то. А ну-ка, говорит, выкладывай, стервь курляндская, с кем в мое отсутствие снюхалась? Она в слезы, в крик: все как на духу расскажу, миленький, ничего не утаю, только не смотри на меня так.
– Как? – полюбопытствовал Палыч.
– По-бычьи, – рявкнул Вадик. – Ему же бычий глаз вставили, дошло, нет?
– Смешно, – вздохнул Палыч и вставил трубочку в открытый рот Константина. – А лобешник ты под удар неаккуратно подставил, паря. Череп не проломлен, но наверняка треснул. И волосы… Ты же седой совсем. Здорово же тебя судьба потрепала. За какие такие грехи?
– Не помню, – отрезал Константин.
– А зовут-то тебя как?
– Тоже не помню. Память отшибло.
– Напрочь? – недоверчиво спросил Вадик.
Константин взялся за перебинтованную голову.
– Почти, – сказал он.
Так и продолжал твердить про отшибленную память всем любопытствующим врачам и санитаркам. Диагноз ему поставили соответствующий: закрытая черепно-мозговая травма с сотрясением головного мозга и частичной амнезией.
Константин слегка успокоился. Как выяснилось, рано.
Изолированные от внешнего мира, обитатели больничной палаты проводили время в своеобразном анабиозе. Палыч, не выпадая из спячки, перечислял вслух всевозможные товары народного потребления, названия и цены которых заменяли ему заупокойную молитву по СССР. Вадик, от которого постоянно попахивало медицинским спиртом, вечера проводил с санитаркой Люсей, а днем неподвижно лежал на кровати – безмолвная мумия со спеленатыми руками и головой. Константин или дремал, или строил планы на будущее, или листал тощие иллюстрированные журнальчики и пухлые бульварные газетенки, обнаруженные в кишащей тараканами тумбочке.
Судя по содержанию статеек, было ясно, что в большинстве своем читающая публика не до каких-то там высоких истин докапывается, а элементарно хочет знать, что творится за замочными скважинами, желательно открывающими обзор на чужие спальни. Спрос порождал предложение, предложение стимулировало спрос и так далее, по кругу, по нисходящей спирали в сливную воронку, отзывающуюся канализационным бульканьем:
«БАБ по-прежнему меняет баб…»
«Встать! ВИАгра идет!»
«Три продюсера не смогли удовлетворить Баскова…»
В скором будущем, размышлял Константин, надобность в сопроводительных текстах вообще отпадет. Фотография и краткая надпись. Комикс. Веселые картинки для скрашивания времени в рекламных паузах между телесериалами.
Его ленивые размышления нарушила сестра Клавы. Вызвав Константина в коридор, она скороговоркой прошептала, что главврач отправил официальный запрос насчет загадочного пациента в Министерство внутренних дел. Ответ ожидался на следующей неделе. Пора было уходить.
– Не подведи меня, – попросила сестра Клавы. – Я ведь тебя без документов оформила. Если начнут копать…
– Я все понял, – сказал Константин. – Завтра меня здесь не будет.
– Вот спасибо тебе.
– Это тебе спасибо. И не поминай лихом.
Вернувшись в палату, Константин стал прикидывать, куда ему податься. Ни денег, ни документов. К родным соваться нельзя, там уже наверняка шпики крутятся. Как же быть?
Константин понятия не имел, что его записали в погибшие, а потому никто его не ищет. Ситуация представлялась ему безвыходной. Он чувствовал себя затравленным зверем, вокруг которого неумолимо сжимается кольцо загонщиков.
А Вадику вздумалось петь, бередя и без того растревоженную душу.
– Я спросил у ясеня, – заунывно затянул он, – где моя любимая? Ясень забросал меня осеннею листвой… Подпевай, Палыч.
– Неохота, – откликнулся Палыч. – Слух у меня не музыкальный, а голос и вовсе как из задницы.
– Певчих птиц больше нет, – перешел на хрип Вадик. – Вор-р-роны…
– Уж лучше про птицу счастья завтрашнего дня спой.
– А у меня нет завтрашнего дня, Палыч, – просто ответил Вадик. – Жена ушла, старикам моим и без меня хлопот хватает… Финита ля комедия. Кончился Вадик.
– А Люся твоя? – спросил Константин.
– Люсе все уси-пуси без отрыва от производства. А по жизни ей слепой на хрен не сдался. Так что жить мне больше не для кого и незачем.
– Не нагнетай. Все образуется.
– У тебя, может, и образуется, – сказал Вадик Константину. – Я так думаю, ты про амнезию выдумал все. А сам себе на уме. Мутный ты какой-то. Вот гляжу на тебя и думаю: что ты за человек?
Сообразив, что глядеть он никак не может, Вадик досадливо поморщился.
– Недолго тебе гадать осталось, – успокоил его Константин. – Выписывают меня.
– Когда? – удивился Палыч. – Ты ж еще вроде не оклемался окончательно.
– А после обеда.
С неожиданным проворством Вадик спрыгнул с подоконника.
– Почему не утром, как всех людей?
– Кто их, айболитов, знает, – уклончиво ответил Константин.
– И куда ты пойдешь?
– Страна большая.
– Деньги хоть есть?
– Перебьюсь.
– Могу стольник одолжить, – вставил Палыч. – Больше нету.
– На стольник нынче и пива не попьешь как следует, – сказал Вадик.
– Так говорю же, больше нету.
– Давайте закроем тему, – предложил Константин и лег на койку, готовясь отвернуться к стене.
– Погоди спать, – сказал Вадик. – Разговор к тебе есть. Ты, Палыч, выйди. Мне с нашим забывчивым соседом потолковать надо. Выйди-выйди, не спорь. Уважь калеку.
– Да я пожалуйста, – пожал плечами Палыч. – Больно нужны мне ваши секреты.
С оскорбленным видом он удалился за дверь.
– О чем разговор будет? – спросил Константин, вставая.
Вадик, безошибочно угадавший его местонахождение, шагнул вперед и приподнял стиснутый кулак. От него исходил запах нешуточного перегара.
Что он замыслил? Неужто решил по пьяни помериться силами с Константином? И что делать, если это действительно так? Не бить же слепого? Но и не подставлять же физиономию? Она у Константина и без того выглядит непрезентабельно. Не хватало еще синяка под глазом.
Стараясь ступать бесшумно, Константин отошел в сторону. Вадик повернулся, прислушиваясь к его дыханию.
– Кончай бегать, – потребовал он. – Я с тобой не в кошки-мышки играю.
– И чего тебе надо?
– Мне – ничего, – последовал ответ. – Почти ничего. А тебе… Вот.
– Что это? – поразился Константин, уставившись на раскрывшуюся ладонь Вадика.
– А ты не видишь? – рассердился тот. – Повылазило? Кто из нас слепой, ты или я? Бери-бери. – Вадик топнул ногой. – Бери, говорю, пока дают.
Оказывается, все это время он держал в кулаке свернутые в трубочку доллары. А драться он не собирался. Он хотел помочь. Еще одно доказательство того, что мир не без добрых людей, какими бы неприятными они ни выглядели при первом знакомстве. Рогач, Клава, ее сестра, теперь вот слепой Вадик… Все они оказались звеньями одной цепи – той цепи, что позволяла Константину выбраться из пропасти.
Было ли это случайностью? Или кто-то расставлял всех этих людей на пути Константина, расставлял с такой легкостью, словно мир для него был всего лишь шахматной доской. Кто же это мог быть? В личного ангела-хранителя Константин не верил, а бог, по его мнению, был слишком занят проблемами мироздания, чтобы замечать на земле всяких там беглых зэков.
Рощин взвесил на ладони перетянутые резинкой доллары.
– И сколько здесь? – спросил он.
– Две с половиной, – ответил Вадик. – Себе я столько же оставил. Было пять штук. Все, что я сумел накопить за свою жизнь. Думал, может, деньги для операции понадобятся, но для нее как минимум в двадцать раз больше понадобится.
– А ты продолжай копить.
– На паперти? – разозлился Вадик. – Кончай эту лабуду. Какой теперь из меня работник…
Константин попытался насильно всучить деньги Вадику. Тот оттолкнул рулончик рукой.
– Возьми, – сказал Рощин. – Не разбрасывайся последними деньгами. Я не уверен, что сумею отдать в скором будущем.
– Я не банк, это не кредит. Деньги твои.
– Даришь мне их? – уточнил Константин.
– Даю, а не дарю, – сказал Вадик, возвращаясь на облюбованный подоконник и открывая раму.
– А ты как же?
– Я? А мне недолго осталось.
– Постой-постой, – насторожился Константин. – Ты что это задумал?
– На окра-аине Рощи Марьиной, – загорланил Вадик, болтая ногами, – на помойке мальчонку нашли. Сперва вы-ымыли, потом вы-ытерли и опять на помойку снесли… Ты не боись, братан, – оборвал он пение, уловив движение Константина, приготовившегося схватить его в охапку. – Я не в окошко сигать намылился, я все по уму проделаю, без шуму и пыли. – Скопировав Папанова, Вадик загоготал. – Уйду по-английски, не попрощавшись. Не здесь и не сейчас. – Оборвав смех, он отбросил и ухарский тон. – На съемной квартире. Я все просчитал. Десять ящиков водяры, столько же блоков сигарет и ни грамма закуси, разве что конфеты. Возле кровати видеоплеер установлю. К нему – дисков кучу. И ведро, само собой.
– С водой?
– Нет, воду газированную закуплю, она жажду лучше утоляет, – рассудительно ответил Вадик. – Ведро пустое нужно. Это когда сил не останется, чтобы до сортира добраться.
– Так нельзя! – вырвалось у Константина.
– Почему нельзя? Нормальные бытовые условия, к которым нас со времен царя Гороха приучают. Делаем музычку погромче и ждем конца…
– Так нельзя, – повторил Константин. – Самоубийство, как его ни обставляй, все равно самоубийством останется. Грех.
– Грех? А зрения меня лишить – не грех?
– Испытания, – заговорил Константин, страдая от собственной фальшивой приторности, – посылаются нам свыше, чтобы…
Речь не задалась.
– Пошел ты на луг со своими проповедями, – отмахнулся Вадик. – Тоже мне, святой выискался.
– Не святой, – потупился Константин.
– А коли так, то давай прощаться. Когда уходить будешь, не буди. Я спать завалюсь, чтобы ты душеспасительных бесед проводить со мной не вздумал.
Задержав протянутую ладонь в своей пятерне, Рощин попросил:
– Не отчаивайся, ладно? Хочешь, я дождусь, когда тебя выпишут? Вместе водочки попьем, поговорим по душам…
– Э, нет, – помотал головой Вадик. – На чужой каравай рот не разевай. – Он сердито вырвал руку и отвернулся. – Получил баксы и катись. Перо тебе в зад и попутного ветра, синяя птица.
Странное дело, но грубоватое напутствие растрогало Константина чуть ли не до слез. В чем-то слепой Вадик оказался намного сильнее многих физически крепких мужчин. Все дело было в решимости и воле. Уходя из больницы, Рощин навсегда запомнил этот урок. Это здорово помогло ему в будущем, когда он постепенно подбирался к братьям Мотылям. И, кажется, подобрался. Вплотную. Так, что осталось вцепиться мертвой хваткой в глотку первого из них…
