Глава 7. Восставший из ада
Сколько раз он терял сознание, пробираясь через тайгу? Одному богу известно. Насколько помнил Константин, он постоянно бредил, находясь между жизнью и смертью. Время потеряло смысл. Все потеряло смысл. Переставляя ноги, Константин спрашивал себя, а почему бы ему не лечь на землю и прекратить эту изнурительную борьбу с природой и с самим собой? Убедительных мотивов продолжать продвигаться все дальше и дальше не было. И все же он шел. Наперекор здравому смыслу. Вопреки внутреннему голосу, твердившему: хватит, хватит, ну хватит…
– Заткнись, мля, – говорил он сам себе, падая и вставая, падая и вставая. – Слишком просто решил отделаться. Уснуть, забыться… Быть или не быть… Гамлет какой выискался… Вот в чем вопрос, да? А нету вопросов. Быть, мля, быть! Во что бы то ни стало!
Однажды он поймал змею, убил ее, ударив плоской головой об дерево, и съел. Не сырую – хватило ума прихватить спички, припасенные Рогачом. Жуя плохо прожаренное мясо, Константин дважды сблевал, вспоминая, что осталось от его товарища. Но все равно заставлял себя жевать, потому что с пустым брюхом в тайге было делать нечего. Разве что подохнуть под кустом. А вот этого Константин позволить себе не мог.
Он ел сырые грибы и ягоды, а потом подолгу сидел враскорячку, мучаясь поносом. Он пил воду из гнилых пней и луж, постепенно превращаясь в зверя. Иногда это его пугало, но чаще он думал, что так и должно быть. Нормальный человек не способен уцелеть в тайге. Полузверю это под силу. Главное – не подчиняться проклятому внутреннему голосу, советующему отказаться от борьбы. Главное – не сдаваться.
На исходе второй недели Константин наткнулся на немолодую женщину с мешком, набитым кедровыми орехами и длиннющим шестом, на который был насажен чурбак. Приспособление напоминало деревянный молоток с карикатурно вытянутой ручкой. Увидев Константина, женщина бросила мешок, колотушку и замерла на месте. Он опасался, что, рассмотрев его как следует, она заверещит и кинется наутек, но она осталась. Ее побелевшие губы сомкнулись так плотно, словно их сшили суровыми нитками.
– Беглый я, – прохрипел Константин, раскачиваясь, как тростинка на ветру. – Не выдавайте. Мне обязательно вернуться нужно. Чтобы эти падлы не думали, будто им все позволено.
– Ты о ком? – настороженно спросила женщина.
– О Мотылях.
– О червях, из которых комары вылупливаются?
– О червях, – подтвердил Константин и упал лицом вниз.
Пришел в себя он уже на спине. Пристроившаяся рядом женщина вытирала ему расквашенный нос косынкой.
– Не выдавайте, мамаша, – повторил Константин как заклинание.
– Мамаша? Седой совсем, а молодится… – Женщина неодобрительно хмыкнула. – Тебе-то самому сколько? За сорок небось?
– За двадцать.
– Брешешь!
– Не-а.
Попытавшись улыбнуться, Константин почувствовал, что разучился делать это. Вместо улыбки получилась болезненная гримаса. Подчиняясь непреодолимому импульсу, он заговорил и умолк лишь после того, как рассказал о себе все.
Женщина смотрела на него округлившимися глазами. Ее рот приоткрылся, обнажая золотые коронки. «Зря я разоткровенничался, – подумал Константин. – Сейчас убежит и поднимет хай. Песец тебе, Костя».
Женщина не убежала. Задумалась, накручивая на палец прядь волос, выбившуюся из-под косынки. Константин наблюдал за ней и все никак не мог определить, какого цвета на ней вязаная кофта: синяя или фиолетовая?
– Мотыли мне жизнь сломали, – сказал он. – Не могу я это дело так оставить. Несправедливо получится.
– А где ты ее видел, справедливость? – поинтересовалась женщина.
– Нигде, – признался Константин. – Но ведь должна же быть, а?
– Если только бог есть.
– Он есть.
– Да только спит больно долго.
– Что? – спросил Константин.
– Ничего. Давай-ка подниматься. Землица-то сырая, а у тебя жар. Воспаление легких, наверное. Лихоманка.
– Я живучий.
– Это заметно. Ну-ка…
Женщина помогла ему встать. Константин уронил голову на ее кофту, оказавшуюся не синей, и не фиолетовой, а зеленой.
– Спасибо, – прошептал он.
– Пока что не за что. Идти можешь?
– Могу. Но не быстро. Ноги не слушаются.
– А ты вели им, чтобы слушались. Я тебя на себе не поволоку. Отощал, а тяжеленный.
– Извините, – пролепетал Константин, хватаясь за зеленую кофту как за спасательный круг.
Он не помнил, как и куда шел, поддерживаемый женщиной. Чтобы вести его, она бросила свой драгоценный мешок, сито и колотушку. Будто парочка пьяных, они брели через лес, то и дело прислоняясь к деревьям. В глазах Константина все плыло, кружилось, мельтешило.
– Ты держись за плечо, ты не падай, – приговаривала женщина. – Я тебя не подниму, бугаина ты эдакий. И откуда только взялся на мою голову?
– Из лесу, вестимо, – откликнулся Константин.
А может, не произнес этих слов вслух, а только подумал. Наверняка он не знал. Ничего не знал.
Ощупав себя, он обнаружил, что лежит абсолютно голый на каком-то топчане, укрытый колючим верблюжьим одеялом. В комнате пахло душистой травой и мясным бульоном. Открыв глаза, Константин увидел знакомую женщину, снимающую закопченный чайник с печи. Почувствовав его взгляд, она обернулась.
– Добрый день, – поздоровался Константин.
– Утро, – поправила женщина. – Второе по счету.
– Долго я спал…
– Ты не спал, ты помирал. Насилу отпоила.
– Спасибо, мамаша.
– На здоровье, папаша. – Женщина поднесла к губам Константина дымящуюся кружку. – Пей. Одежду твою я сожгла, другую дам. К вечеру Никола подъедет, отвезет тебя в районную больницу. Там моя сестра врачихой работает, я с ней договорилась.
– Спасибо, – повторил Константин, глотая обжигающий кипяток.
– Спасибо в карман не положишь.
– Я, как только оклемаюсь, схожу за вашими вещами, что вы в лесу бросили.
– Лежи уж, ходок… Без тебя справилась. – Приблизившись, женщина сунула Константину чашку, наполненную кипятком, в котором прели какие-то ягоды и листья. – Пей, – велела она. – Горячим пей.
– Что это?
– Отвар особый, по рецепту прабабки сделанный. Говорят, она колдуньей была.
Осторожно глотая обжигающее пойло, Константин подумал, что у всех деревенских жителей в роду непременно имеется колдун или ведьма. Больше хвастать им нечем.
– Мы в деревне? – спросил он.
– Ни к чему мне деревня, особняком живу, – сурово ответила женщина и принялась прибирать со стола, гремя посудой.
Снаружи загорланил петух, сделав обстановку по-домашнему уютной. Свет, проникающий в комнату сквозь два оконца, был золотистым и теплым. Константин зевнул, не сводя глаз со своей спасительницы. Он уже и забыл, как выглядит женщина. Как двигается, как пахнет, как смотрит. Теперь вот вспомнил. И почувствовал, что вопреки общей слабости, имеется у него один непослушный орган, который словно существует сам по себе, отдельно от ослабленного организма.
Пришлось сменить позу, чтобы не выдавать себя красноречиво вздыбившимся одеялом. Покосившись на Константина, женщина забрала у него пустую чашку и вручила другую, наполненную жирным бульоном, присыпанным зеленью.
– Твой завтрак и обед, – сказала она, прежде чем выйти из избы. – Больше не дам, не проси. Много есть с голодухи нельзя.
Оставшись один, Константин жадно принялся за бульон, осматривая между делом жилище своей спасительницы. На стенах висело множество фотографий в рамочках и две репродукции, значительно проигрывавшие в художественной выразительности настенному ковру с Красной Шапочкой и волком, висящему рядом с Константином. На полу лежали дорожки и половички различных расцветок. С потолка, обсиженного мухами, свисала голая лампа на витом шнуре. «Если бы мне пришлось остаться здесь до конца своих дней, – подумал Константин, – я бы повесился. Вот на этом самом шнуре».
В комнату вернулась женщина, следом за ней вошла рыжая девочка лет четырнадцати со здоровенным рыжим котом на руках. Смерив Константина неодобрительным взглядом, она сказала:
– Позвони дяде Степе, мам. Пусть его в полицию заберут. Только урки нам в доме не хватало.
– Я не урка, – сказал Константин.
– В зеркало давно смотрелся, «не урка»?
Девочка бросила кота на пол. Недовольно вякнув, он запрыгнул на топчан и бесцеремонно устроился на ногах Константина.
– Привет, Рыжик, – сказал Рощин, почесав кота за ухом.
– Не трогай его, – процедила девочка. – Разлегся тут, у-у! Думаешь, батя помер, так теперь все можно?
– Ступай кур покорми, – сказала женщина, гремя кастрюлями. – И воды наноси. Учить уму-разуму все горазды, а огород поливать некому.
– Если он, урка этот, к тебе хоть пальцем прикоснется, – заявила девочка, – я его топором зарублю. Слышишь, урка? Лежи и не рыпайся.
Она вышла, хлопнув обитой войлоком дверью. Не прекращая мурлыкать, кот попытался забраться Константину на грудь. Тот смахнул его раздраженным взмахом руки.
– Дочь моя, – произнесла женщина извиняющимся тоном. – Любит батю. А за что? Он после свадьбы не просыхал ни разу. С перепою и помер. Черный весь, как тот черт.
– Тебя как зовут? – спросил Константин.
– Раньше Клавой звалась, – ответила женщина, не оборачиваясь. – Теперь все больше Клавдией Федоровной величают. Четвертый десяток разменяла.
– Я тебя непременно найду, Клава, – пообещал Константин, в горле которого образовался горячий комок. – Век не забуду.
– Забу-удешь, – произнесла она уверенно. – Вы, мужики, только обещать мастаки. А как до дела дойдет…
– Иди сюда.
Клава обернулась.
– Это еще зачем?
– Ты знаешь, – сказал Константин.
– Ничего я не знаю.
Клава открыла печку и сунула туда поленце. Бессмысленное занятие. Огонь в печке угасал, топить ее было незачем.
– Иди сюда, – повысил голос Константин.
Клава посмотрела на него через плечо. Старой она не была. Просто жизнь помяла ее, поистаскала.
– Настена вернется – горя не оберемся, – предупредила она, глядя в глаза Константину.
Он покачал головой, утопающей в подушке.
– Не вернется.
– А ты почем знаешь?
– Интуиция.
– Засунь ее себе знаешь куда, ентуицию свою.
Константин молча вытащил из-под одеяла руку и протянул ее вперед. Воровато зыркнув в окно, Клава закрыла дверь на крючок и приблизилась к топчану. Ее грудь вздымалась под платьем, как забродившее тесто.
– Ты меня раздевала? – спросил Константин, беря ее за руку.
– Ну, я. – Она высвободила пятерню.
– Значит, теперь моя очередь.
– Еще чего! Не в кино, чай.
Фыркнув, Клава отступила на шаг. Затем ее скрестившиеся руки ухватились за подол платья. Раз – и перед глазами Константина обнажилось сметанно-белое тело. Только руки были загорелыми. И ноги до колена.
Приподнявшись, он привлек Клаву к себе. Хихикая, она избавилась от трусов и прильнула к нему, жарко бормоча какие-то глупости. Не слушая, Константин уложил ее на спину и навалился сверху. Проникновение было стремительным. Он словно палец в подтаявшее масло воткнул. Мгновение, и вот уже он вошел в нее, подрагивая от острого возбуждения. Клава тихонько вскрикнула и заходила под ним ходуном, яростно двигая бедрами. Через минуту все закончилось. Только звон в ушах прошел не сразу. И головокружение.
– Закурить бы, – мечтательно произнес Константин, переваливаясь на спину.
– Перебьешься, – сказала Клава, уставившись в потолок. – Как мой загнулся, так табака в доме не водится. И водки тоже. Пьешь?
– Редко. По праздникам.
– Небось теперь запьешь.
– Это с какой такой радости?
– С горя. – Клава провела пальцами по изуродованной медвежьими когтями щеке Константина. – Девки тебя десятой дорогой обходить станут. Женат?
– Нет.
– Тогда тем более запьешь.
– Нет, – упрямо произнес Константин.
– Родители-то живы? – спросила Клава, приподнявшись на локтях.
– Умерли.
– Давно?
– Давно.
Константин зажмурился, как тогда, когда его обнюхивал отведавший человечины медведь. Его отец и мать, надо полагать, были в полном здравии. Но обратного пути в отчий дом не было. Все перечеркнули те выстрелы в подъезде. От прежнего Костика ничего не осталось. Он стал беглым зэком, обреченным скрываться и убегать до скончания дней своих. Былые друзья будут захлопывать дверь перед его носом. Родители станут уговаривать сдаться и покориться судьбе. Христос, мол, терпел и нам велел. Вот только Христом Константин не был. Ни в прошлой, ни в нынешней жизни.
– Спиной повернись, – велел он Клаве. – И не оборачивайся. Не люблю, когда на меня пялятся.
– Срамотища, – выдохнула она, тем не менее подчинившись приказу. – Сроду таких фортелей никому не позволя… а! а!
Константин овладел ею грубо и бесцеремонно. На протяжении всего соития он молчал и только скрипел зубами. Ему было очень хорошо. Ему было очень плохо. Он яростно охаживал подставленный зад и чувствовал, как на глазах выступают слезы. Они были солеными, как тюлька в проклятой душегубке.
Соль и горечь. Горечь и соль.
Одеваясь, Клава то и дело поглядывала на окна. Затем уселась перед зеркалом со шпильками в зубах. Константин наблюдал за ней, испытывая приятную истому и усталость. Так он незаметно уснул. Снилась ему какая-то неприглядная серая местность с кривыми чахлыми деревцами и высокой травой. Константин брел куда-то, настороженно озираясь. Все вокруг дышало близкой опасностью.
«Медведь?» – ужаснулся он.
И точно, перед ним тотчас зашевелились деревья и кусты, сквозь которые с шумом продирался исполинских размеров зверь. Развернувшись на сто восемьдесят градусов, Константин бросился наутек, но ноги путались в траве, мешая развить необходимую скорость.
Постанывая от усталости и страха, он кое-как взобрался на пригорок, а уж оттуда припустил в полную силу, радуясь, что трава больше не мешает бегу. Но, уже почти выбравшись из предательского леска, вдруг похолодел, сообразив, что медведь не отстал, а просто двинулся в обход и теперь поджидает Константина внизу, скрываясь за редкими зарослями.
«А-а-а!» – заорал он, пытаясь остановиться.
Безрезультатно. Ноги сами несли его навстречу опасности. Спасения не было, приближался конец.
Задохнувшись в предсмертной тоске, Константин замычал, задергался и наконец разомкнул непослушные веки. Прямо над ним стояла рыжая дочь Клавдии с занесенным над головой топором.
– Я тебя предупреждала, урка, – сказала девчонка.
Топор обрушился на него. В последний момент перевернулся вниз обухом, но Константин этого не заметил. Мрак поглотил его. Беспросветный, всепоглощающий мрак.