Это хорошо, что Литуновский так любит свободу. На этот раз лицо перед генералом мять не придется. Ох, как хорошо, что Литуновский любит свободу.

С этой «дачей» нужно заканчивать раз и навсегда. Пока в ней живет неугомонный зэк, она превратилась в очаг свободомыслия и хорошей жизни. Баня появилась, кино посмотрели, новое здание отгрохали. И все за какой-то год, пока упрямый зэк из Старосибирска здесь разматывает свой срок.

Заключенные умнеют не по теме. Никогда такого не было. Неделю назад вызвал Хозяин Воблу: мол, чего ты, лось, не работаешь на делянке, а все больше понты колотишь? Бригадир жалуется, конвой на взводе.

– «Понты» пошло от «пуанты», – вдруг сказал зэк, никогда ранее не отличавшийся светлым разумом. – Балетные тапочки. Блатные двадцатых годов понтами называли жуликов, которые больше шнягу гнали, чем по-воровски работали. При чем здесь я?

Понятно, Летунова работа.

На карцер пусть больше не надеется. Зачем? Если опять выживет – еще больше плюсов наберет. Ноги протянет – опять нет выгоды. После всего хорошего зэки расслабились, того и гляди, встанут. Лишняя проблема перед переводом в теплые края.

Литуновского нужно «вести» в тайгу до упора, после чего вызывать из «семерки» вертолет и доказывать Самому, что Литуновский неисправим. Сам поймет. Кузьма Никодимович прав. Зэк от него второй раз уходит, и второй раз бегство у начальника «дачи» под контролем. С первым разом промашка вышла, так теперь есть лучшее подтверждение тому, что все замечания приняты к сведению. Зэка «вели» почти от самой зоны.

А еще очередной «рывок» Литуновского хорош тем, что отныне любые превентивные меры в колонии будут расцениваться как адекватная реакция администрации на беспредел зэков. Постоянно дергать за титьку Хозяина нельзя – это знает каждый осужденный. И грош цена тому Хозяину, который после таких троганий ничего не предпримет.

Разобщать сообщество в пятьдесят человек нужно постепенно, но постоянно. Начать нужно с Зебры. Напарник Литуновского в тени своего знаменитого партнера по валке леса расслабился и стал пользоваться, как это часто случается на зоне, незаслуженным авторитетом. А позвать сюда Зеброва.

– Куда это его? – тихо спросил Колода Бедового, наблюдая, как конвой выводит из барака Зебру.

Толян ничего не ответил. Нюх вора улавливал запашок, который начинает нестись из административного здания. На работу зэков сегодня не повели, в зоне введен режим особых условий. В соответствии с законом «красных», в период действия этого особого режима приостанавливается осуществление некоторых прав осужденных, как-то: приобретение продуктов питания и предметов первой необходимости, свидания, получение посылок, переписка, телефонные разговоры, просмотр кинопередач и приобретение литературы. На все можно было плюнуть и забыть, ибо этими правами зэки и без того не пользовались. Обидно только, что прогулки запрещены. И еще «красные» почему-то решили, что в условиях введенного особого режима можно хлестать заключенных, когда этого требуют обстоятельства и когда те этого не требуют. Собственно, за что бить, если из барака никто не выходит, революционных песен не поет и к захвату оружия не призывает? Однако особые условия…

Зэки сидели на нарах, конвой стоял вдоль стен. Пахло свежей древесиной, кирзой и все тем же дрянным запашком, что сквозь оконный переплет тянулся из административного здания.

Было странно видеть, как Зебру в барак привел сам Хозяин.

– Спасибо, Александр Николаевич, – сказал полковник, положив руку на плечо осужденного. – Не за помощь, конечно, чего там… Какая помощь в том, что последние беседы с Литуновским вспомнили… За сотрудничество спасибо. За то, что мнимой зоновской дружбе не подвержены, спасибо. Колоду ко мне приведите, – попросил и ушел.

– Братва! – взревел Зебра, падая посреди барака на колени. – Гадом до конца дней быть, если что ему сказал!..

– Встань, полы еще не мыли, – буркнул из угла Бедовый. – Здесь есть кто-то, менту поверивший?

– Да чтоб век воли не видать, – сказали зэки, посматривая на конвой.

– И это правильно, – процедил Толян и вынул из тумбочки «Наследника из Калькутты» Штильмарка. – Не помню, где я… А, четырнадцатая.

С Колодой, ставшим свидетелем эпизода с Зеброй, получилось неловко. Прямо сказать, плохо получилось. В барак он не возвратился, а один из конвоиров шепнул, что у него с Хозяином что-то не заладилось, и Кузьма направил его в карцер.

Когда стало ясно, что план с «парафином» провалился, начальник зоны велел дверь забаррикадировать, ставни закрыть и пустить на территорию собак.

Особый режим.

К восьми часам вечера Бедовый дочитал двадцать вторую страницу и отложил книгу в сторону.

– Что там за шум? – спросил, откидываясь на нарах.

– Эй, – позвал Вобла стоявшего неподалеку от стены, с ее наружной стороны, конвоира. – Скажи, что за шорох?

Собак подзывали. Голоса кинологов, выкрикивающих клички собак, перемежались с общими командами Кудашева и взводного. Что-то наподобие: «Строиться! – Подготовить плац! – Ганс! – Фьюить! – Прибрать территорию силами дневальных!»

– Ты что, глухой? – настаивал у запертой ставни Вобла. – Ты же человек. А большего от тебя и не требуется. Что за шухер?

– «Вертушка», говорят, летит, – нехотя, опасаясь, что его услышит кто-нибудь из своих, проговорил вертухай. – А Летуна вашего от порога вели, поняли? Отпрыгни от ставни, а то прикладом врежу.

Вобла повернулся к люду, но по лицам их догадался, что повторять слова конвоира нет необходимости. Они все слышали.

Еще не прошло потрясение, как послышался знакомый небесный рокот. Зеленый вертолет, медленно подползая по воздуху к зоне, чуть качнулся и завис в пятидесяти метрах от зоны. Приподнялся, подался вперед и, закрутив смерч пыли посреди асфальтовой площадки, стал опускаться на ее середину.

Он не ел со вчерашнего вечера. День близился к обеду, ноги подкашивались, перед глазами плыли круги. Еще никогда он не хотел есть так сильно, как сейчас. Готов был сунуть в рот первое, что покажется удобоваримым, что может дать организму хотя бы несколько калорий, однако заметить что-то на бегу, да еще с затуманенным взором было невозможно.

Вот опять выбор. Либо остановиться и найти корм, или продолжать бежать, рискуя свалиться в голодный обморок. Когда он просил на кухне перец, он хотел попросить и хлеба, но вдруг ему пришло в голову, что тогда стоит выпросить еще и тушенки с вареной картошкой. Несомненно, дадут, Литуновскому – дадут, но если кто-то станет случайным свидетелем этого дара, тогда бежать в эту ночь просто бессмысленно. А как хорошо все складывалось: к четырем часам утра на пост должны зайти двое зеленых солдатиков, в эту ночь обещает быть полнолуние, ветер, предсказываемый по мышиной возне под новым бараком – грызуны стараются залечь поглубже. Второе такое стечение обстоятельств наступит не скоро. А лик Вики совсем стерся с фотографии. Карточка и сейчас вставала перед глазами, но теперь на ней были фон комнаты для модельного фотографирования и спинка кресла. На кресле сидела Вика и держала Ваньку. Сейчас кресло было пусто.

Надо было взять сухарей, надо было. Сейчас можно было осторожно, чтобы не поперхнуться крошкой, жевать и трусцой уходить на запад. Оставался лишь бег. Казалось, найди он гриб, он сначала съел бы его, а потом вспоминал, относится он к разряду съедобных или нет.

«Тебе было хуже, – успокаивал сам себя Андрей. – Вспомни бурята в карцере…»

Тогда, когда после первого побега Хозяин поместил его в ШИЗО, он хотел есть, почти умирал от голода. И однажды пришел Аймыр, принес воды (Литуновский понять тогда не мог, зачем он это делает), и сразу после этого жеста человеческого начала стал творить вещи, не поддающиеся объяснению. После воды, без которой нет жизни, – необъяснимые.

– Литуновский, высунь башку, – говорил Аймыр, стоя по ту сторону двери.

Летун послушно выполнил команду и высунул коротко стриженную голову из узкого оконца.

– Это сникерс, – объяснил ефрейтор, разворачивая обертку. – Мама из дому прислала. Хочешь?

Сладкому тону Литуновский не поверил, хотя от манящего аромата разворачиваемого на холоде сладкого стала выделяться слюна. Она, как на приеме у зубного врача, переполняла весь рот, и, едва засочилась через уголки губ, Литуновский сглотнул. Хотел незаметно, но не вышло.

– Хо-очешь, – прошептал Аймыр, и глаз его не стало видно совсем. – Я тоже жрать хочу, сил нет.

Прислонив автомат к стенке, он откусил от батончика половину и по-доброму протянул к голове, торчащей из лючка двери, как из дупла.

– А? Тянись. Давай, давай.

Зэк, дрожа от боли в рассеченных губах, растянул их в беззвучной улыбке и обнажил окровавленный рот.

– Я здоровью своему не враг.

– Да ты не бойся, я дам, – объяснил ефрейтор.

– Не об этом речь. Бороться с голодом при помощи углеводов – не самый безопасный способ. Резкий подъем уровня сахара в крови заставляет поджелудочную железу выбрасывать сумасшедшие партии инсулина. Он быстро утилизирует простые углеводы, всосавшиеся из батончика… – Литуновский снова сглотнул сочащуюся слюну. – И, поскольку дальнейших поступлений питательных веществ из пищеварительной системы не происходит, снижает содержание глюкозы в крови до критически допустимого предела. Результат – сильная слабость и головокружение через двадцать минут после того, как съешь батончик.

Бурят посмотрел на съеденный две трети сникерс, на зэка, прислушался к себе и скомкал обертку в руках.

– Вот сука, – зло проговорил он и наотмашь ударил Литуновского по лицу.

Голова зэка дернулась, как боксерская груша, и ефрейтор бросил недоеденный шоколад под ноги.

– Сука ты!

Два раза, когда было совсем невмоготу, Литуновский подходил к оконцу, чтобы посмотреть на шоколад. Не хотел этого делать, противился самому себе всеми силами, но всякий раз поднимался и высовывал голову из лючка.

Его спасла караульная собака. Кинолог выгуливал ее по плацу, и она, заскочив в распахнутые двери сеней карцера, увидела батончик.

«Съешь, съешь же», – попросил Литуновский, наблюдая за животным.

Собака покосилась на дверной проем, подумала, потом опустила морду и быстро, чтобы не заметил хозяин, сожрала остатки батончика.

Литуновский облегченно отвалился к стенке и опустился на пол.

Ему было тогда плохо, гораздо хуже, чем сейчас, так почему он должен останавливаться, чтобы найти еду?

– Вперед, – подгонял он себя. – Вперед…

Ах, как красива была эта весна.

Небо еще не было готово к дождю, но все проявления его проступали через невидимую пелену полегчавшего воздуха. Усилился аромат пряных трав, смешивался он с запахом хвои и раздражал ноздри тем предчувствием свободы, которое случается у человека, вырвавшегося из тесного города в дикие, нетронутые края. Комары ощущали скорые капли и прятались в траву, жизнь в них лишь только зародилась, и она же готова уничтожить ее, так и не дав счастья познать привкус крови.

Привкус крови. От него тошнило человека, неловкой походкой бегущего по тайге. Он не замечал ни этого волшебного букета запахов, ни чистоту воздуха. Голод вел его. Жажда свободы, желание увидеть тех, кто дорог и незабвенен.

Вика не пишет, Вика забыла. И внушает, наверное, сыну, что папа летчик, разбившийся при испытании нового самолета. И даже, быть может, сходила с Ванькой в отдел игрушек, чтобы купить ему тот самый, на котором папа разбился. Получает письма, читает, может быть, даже плачет – ведь должна же она хоть что-то чувствовать, и рвет их сразу же, чтобы не попались на глаза малому.

Он ковылял по кочкам, обходил сучья и думал о том, как, наверное, неловка будет эта встреча, если она будет. Лицо, расчерченное шрамами, кривые губы, сросшиеся в карцере, половины зубов нет, и оттого лицо перекошено, как в гримасе. Кривой на бок, с разорванной душой…

Литуновскому хотелось плакать, но исполнение этого желания грозило потерей сил. Они уйдут, как песок сквозь расставленные пальцы, и их не останется для того, чтобы бежать.

– Чирк!.. – испуганно прокричала птаха на кедре. Она в жизни не видела такого урода.

Он смотрел на солнце и очерчивал круг. Уйдя в западном направлении, он через несколько километров сменил курс и теперь двигался на северо-запад. Там ручей. В прошлый раз эта струйка воды спасла ему жизнь и вывела на дорогу. Сейчас нет уверенности ни в чем. Лая собак он не слышал, не было и вертолета над головой, зато хорошо понимал, что погоня рядом. Он не прошел и пятисот метров от зоны, когда за спиной послышалась автоматная очередь часового на вышке. Лестница, конечно, обнаружена.

Конечно, по его следам идут.

Вика…

Наверное, она не может простить его за этого Скольникова. Она и раньше жалела его, уходила от Андрея дважды, но всякий раз, каясь, возвращалась. Сейчас она хотела бы покаяться, да не в чем. Потому как понимает – простить можно все, но не смерть. А он мог поступить иначе? Он мог позволить убить себя ради того, чтобы женщине не пришлось ковыряться в догадках, что происходит?

Литуновский и раньше говорил о необходимости выбора. Он всегда об этом говорил. Когда впервые пригласил ее в ресторанчик при кинотеатре, когда впервые они спали на его широкой кровати, мысля каждый о своем, когда наутро, приняв решение, сошлись.

Пять лет. Пять лет разделяло ее от прошлого, и он готов был поверить, что она забыла и Скольникова, и прежнюю жизнь. На поверку выходит, что ей просто не хватало стимула, чтобы к этой жизни вернуться.

Все возвращается на круги своя. Так принято. Вот и он возвращается. Никто не совершенство.

Она не пишет, потому что сделала выбор. Для Вики он, выбор, всегда был важен. Эта женщина никогда не принимала полярных решений, не взяв тайм-аут, чтобы найти для этого правильные доводы. Тогда она их нашла. И родился Ванька, желанный и здоровый. И было пять лет счастья, пока не приключился этот проклятый вечер. Он до сих пор пахнет сгоревшим порохом, шумом в голове и едва уловимым привкусом крови в ноздрях и на губах. Чужой крови и своей.

Яма…

Он упал, больно ударившись грудью о лежащее дерево. Кто повалил его здесь, в глубине бескрайней тайги?! И… Только не это…

Кашлянув раз, Литуновский понял, что уже не остановится. Туберкулез вспыхивал в его организме, как не до конца потушенный торфяник. Затихал на время, давая возможность набраться сил, и снова начинал тлеть. Нельзя бегать, нельзя курить, нельзя заниматься тяжелой работой и плохо питаться. И тогда с туберкулезом жить можно. Плохо, но можно.

На то, чтобы остановить собачий лай, рвущийся из его легких, ушло минут десять. Так по крайней мере казалось ему. Это значит, что погоня стала ближе на сотню метров. Он понял еще одно, то, о чем, в пылу жажды бегства, не задумывался никогда. Пилотам военной авиации вручают перед полетом радиомаячок. Собьют штурмовик, пилоты катапультируются, и по сигналам радиомаячка их найдут. Спасут, если успеют.

У Литуновского тоже есть маячок. Но предназначен он не для спасателей, а для палачей. Туберкулезник, кроссирующий по лесу… В радиусе километра не нужно даже собаки, чтобы понять, где он находится.

До ручья около пятнадцати километров. До дороги – двадцать пять. Маршрут он знает, и все, от чего теперь зависит его свобода, в нем самом. Самое обидное, когда знаешь в тайге, куда идти, но на это нет сил. Как счастлив, наверное, странник, заблудившийся в лесу и услышавший родную речь. Он среди людей, он спасен.

Литуновский, если окажется среди людей, пропал. Теперь уже навсегда.

Он остановился, прислонился к стволу и сполз на землю.

Дотянулся губами до торчащего пука травы и скусил остатками зубов сочный, хрустящий стебель. Заячья капуста…

Она же – живая трава, она же – сайгачье молодило…

Литуновский втянул в рот несколько стебельков и вяло пожевал губами. Так и есть, заячья капуста – он укололся зубчиками листьев. Значит, нужно копать…

Листья тоже можно жевать, они рекомендованы против цинги, а если листья долго жевать, не глотать, перемешивая кашицу со слюной, то лучшего ранозаживляющего средства не найти. Корни сейчас слабые, неразвитые, но все равно это лучше, чем собирать землянику, коей усыпана маленькая поляна. Заворот кишок или диарея обеспечены на долгое время.

Стерев, как смог, землю с корешков, Литуновский поднялся на ноги, минуту постоял, слушая себя, и, когда все понял, всхлипнул.

Ноги, его ноги, ранее бывшие твердью его и силой, подкосились, как былинки. Он сел на землю, как китайский болванчик, и беззвучно завыл.

Трава, перемолотая редкими зубами, валилась из его рта, как из мясорубки. А он сидел и выл. Сначала это был неуловимый для слуха стон, потом он превратился в монотонный хрип, и через минуту в настоящий вой.

Он не пройдет эти двадцать километров. Он обречен.

И стало даже легче, когда он увидел, как над ним, разметывая в стороны кроны деревьев, завис «Ми-6». Его нашли. Вертолет стоял в небе прямо над ним, и из его двери уже вываливался длинный фал.

Знакомая открытая рампа зияла темнотой и была похожа на ворота СИЗО, распахнутые для приема гостей.

И стало легче на душе. Исчез целый ворох проблем. Когда же Литуновский увидел спешащих к месту небесной остановки Кудашева и троих из конвоя, улыбнулся.

Теперь спешить некуда. Небо с вертолетом перевернулось, и Литуновский вдруг почувствовал, что он находится вверху, а небо внизу.

– Стоп, стоп, – успокоил он сам себя. – Это неправильно.

И перевернулся на живот.

Что осталось?

По веревке, словно альпинист, скользнул сначала один спец в камуфляже, потом второй.

Что осталось? Осталось терпеть боль и стараться делать так, чтобы ботинки попадали в мягкие ткани, а не в кости. И, конечно же, не в голову…

Подумав об этом, Литуновский вдруг оцепенел. Что это? Он превратился в животное. В собаку, которую настигла свора дикарей с подпалинами на боках?

– Так дело не пойдет… – выдавил он вместе с остатками заячьей капусты и встал на колени.

Вот он, Кудашев с бурятами, в десяти шагах. Спешит оказаться рядом с Литуновским быстрее СОБРа. Похвально, майор, похвально… И СОБР спешит. Важно, как изначально будет выглядеть рапорт о задержании рецидивиста. «Я, майор Кудашев, при содействии спецотдела быстрого реагирования…» очень отличается от: «Я, командир взвода быстрого реагирования, при взаимодействии с группой майора Кудашева…» По заслугам чины, и по вере вашей да будет вам.

Помочь людям с определением правильного текста? Зачем им так рвать одежду, спеша первым повалить беззащитного зэка? Пусть поровну премию делят. Как это у нас, в МВД, принято.

Литуновский стоял неподвижно до того момента, пока к нему не подбежал один из малышей-крепышей в масках. Подбежал и, ощущая, наверное, скрытую угрозу, встал в странную стойку. В такой обычно начинают контактный спарринг. Подался вперед.

Литуновский наклонился, поднял с земли иссохший кол и что было сил опустил его на голову крутого бойца.

Вот так. А теперь делите награды, потому что ломать зэка будете все вместе. Кажется, это что ни на есть сопротивление сотрудникам правоохранительных органов. В данном конкретном случае – сотрудникам уголовно-исполнительной системы.

От неожиданности спец, одаренный навыками рукопашного боя, отшатнулся, схватился за голову, которую до удара дрыном прикрывала лишь маска из тонкого хлопка, и заорал как резаный. Смешно, ей-богу. Оказывается, не готов был. Ей-богу, смешно…

Удивительно, но бить его не стали. А бить было за что. За непокорность. За обиду. За поруганную спецназовскую честь. За испуг, который испытали.

Но Кудашев бить не разрешил. И даже наотрез отказался списать кровь на активное сопротивление при задержании. По всей видимости, картина избиения Литуновского надоела Кудашеву до такой степени, что он уже не находил в ней удовлетворения.

– Тащите эту падаль на борт, – не находя, куда теперь списывать адреналин, сказал командир взвода, стирая маской ручьями льющийся с лица пот. – Верников, ты как? Я сколько учил тебя – сначала обманка, потом – атака в колено! Не давать шансов противнику, не давать!

Литуновского сначала поставили на колени, надели наручники, потом подняли на ноги и повели к вертолету. В каждом действии молодых людей читалась какая-то растерянность, проявляющаяся в лишних, совершенно ненужных движениях. Вот, к примеру, зачем так волочь за воротник, если Литуновский и сам спешит к вертолету? А они хотят, чтобы было еще быстрее. Смешно поволокли, как участковый тащит алкаша по улице. Воротник, сжатый крепкой парой рук, задрался вперед, отвороты расползлись до средней пуговицы на робе и упирались в подбородок. Зачем, спрашивается, все это нужно, если Литуновский и сам идет?

Ноги подкосились, поспевать за крепким собровцем ему было не под силу, и Литуновский упал на землю. И тогда его поволокли по майской траве, как мешок. Он и весил столько же, как мешок картошки. Осталось лишь чуть поднапрячься, чтобы забросить его в кузов трактора. Вместо трактора был вертолет, потому что в красноярских лагерях урожай побегов убирают исключительно при помощи вертолетов. Тайга, она для тракторов недоступна…

Он улыбался, когда его затаскивали внутрь, не таил улыбки, когда бросали в угол. Смотрел на мокрых от работы и возбуждения спецов, на успокоившегося замполита, и, казалось, его разбирал смех…

– Чему ты радуешься, Литуновский? – Не выдержав, Кудашев присел над увечным телом.

– Смешно, право.

– Что? Все равно убежишь? – Майор долго тер глаза, словно пытаясь понять смысл услышанного, и встал лишь тогда, когда вертолет стал отрываться от земли.

– А ты знаешь, что мне велено живым тебя не брать? – проорал он в ухо Литуновскому.

И не стало слышно больше ничего, кроме восхищающегося собственной мощью вертолетного двигателя.