Глава 5
В судебной и сугубо штатской психиатрии меж врачей бытует твердое убеждение в том, что межсезонье – самое благодатное время для психических отклонений в поведении человека. Весной период нехватки витаминов, резких перепадов давления и схода вечных ледников воздействует на психомоторные процессы в сознании человека по-разному. Наименее зависимы к данным изменениям одаренные, имеющие стимул к жизни индивидуумы. Наиболее уязвимы люди, чьи правила поведения и мотивация существования сводятся к рефлекторному восприятию действительности. Инстинкты управляют сознанием последних, заставляя суетиться, проявлять неоправданную агрессию и необдуманные поступки. Подкорочные импульсы заставляют их осознавать необходимость выжить, удовлетворить свои желания за счет других, пока другие не удовлетворили их за счет них.
У животных такие межсезонные поведенческие инстинкты оправданы. Борьба за территорию, на которой просыпается после долгой зимы жизнь, а значит, за пропитание и возможность размножаться. У людей, чья психика по разным причинам расшатана и неустойчива, то же самое проявляется в полной мере, но при отсутствии жизненно важной необходимости. Право быть сильным на маленьком клочке земли, при отсутствии самок, принуждает их тратить энергию на другие, не связанные с процессом воспроизводства, процессы.
Литуновский, в отличие от многих в бараке, это понимал, мог сформулировать и на основе этих выводов верно реагировать на зверства конвоя. Главное в такой ситуации, думалось ему, не сдаваться, но и не делать вызов. В первом случае, почувствовав кровь и возжелав поваляться на разлагающейся тушке врага, агрессивно настроенные молодые люди будут бить и унижать, пока не добьют или не уничтожат в человеке личность. Во втором ополчатся и просто убьют.
В условиях качественного подбора неразвитых человеческих структур, именуемых в науке «человеческим фактором», чтобы выжить и не повредить психику, приходится быть хорошим знатоком человеческих душ и уметь этим знанием пользоваться.
Конвой свирепствовал почем зря, и не было тому ни оправданий, ни резонных поводов. Проклятое солнце метало свой протуберанец с каждым днем все сильнее, и эти стрелы радиации падали почему-то именно в головы вертухаев. Казалось, сошли с ума даже собаки.
Учитывая прсловутый «человеческий фактор», следовало знать еще одну, не менее важную, чем борьба за несуществующую территорию, истину. Весна и осень – время демобилизации, когда одни уходят, а вторые, не желая терять ни единой минуты полученного статуса «старожила», начинают этим статусом пользоваться уже тогда, когда не уехали предшественники. Демобилизация – это значит приедут молодые. Это означает, что этим салагам нужно сразу показать, кто в этой тайге главный, подчинить и встать сверху. Добиться понимания такой необходимости от свежеиспеченных новобранцев лучше всего методом демонстрации силы. Пока не в их направлении. На «даче» есть материал, используя который можно очень просто объяснить молодняку, чей призыв умнее, старше, а потому – важнее.
И это делалось на глазах замполита, в чьи обязанности входило воспитание уважения ко всем, даже к заключенным, на глазах командира взвода, на месяц командированного в распоряжение Хозяина вместо старшего лейтенанта, отправленного в очередной оплачиваемый (и не только государством) отпуск, да и, чего греха таить, – на глазах самого Хозяина.
Описанный период является моментом откровений и для зэков. Именно в эти невыносимые дни отбывания наказания лагерь почти мгновенно делится на подломившихся, на устоявших на ногах и на авторитетов.
В первую группу мгновенно отмелись все те, кому уже нечего терять: «дачные» опущенцы, кухонные шныри и остальные подсобные рабочие, наподобие Винта. Пресс со стороны администрации они вопринимали как должное, и выход из сложившейся ситуации видели в принятии условий, которые, пользуясь моментом, выдвигали перед ними Хозяин и майор Кудашев, либо предлагали свои слуги. Услуги заключенных администрации на зоне могут проявляться в различных формах, но суть их остается, как это ни банально звучит, прежней. Доносы, выполнение заданий, которые на воле выполняют агенты оперативников, состоящие с последними на оперативной связи, и склонение зэков к даче дополнительных показаний в отношении себя или других. Под другими подразумеваются те, что в шестом бараке, и те, что на воле. Операм в колониях совершенно фиолетово, какие преступления раскрывать – за «внутренние» и «внешние» раскрытия им платят одинаково.
Литуновский держался, но чувствовал, что силы иссякают. Сам себя он относил к категории тех, что удар держать могут, однако по отношению к себе зэков, которые вряд ли догадывались о существовании подобной градации, он понимал, что те наделяют его недюжинным авторитетом. Бедовому такой авторитет не мешал, смотрящий, напротив, всячески укреплял статус Летуна в глазах жителей барака.
К новым бедам прибавилась еще одна, и ее Литуновский страшился более, чем увечий от побоев. Во время очередного скоропалительного обеда на делянке он вдруг услышал легкий скрежет и почувствовал дискомфорт во рту. Вынув предмет, оказавшийся совершенно лишним в жидком супе из капусты, он увидел собственный клык.
Зуб не сломался, он просто выломался из гнезда вместе с корнем. И рот тут же заполнился соленой кровью.
Вечером расшатался еще один зуб. Рядом с тем, что выпал в обед. Литуновский машинально сунул пальцы в рот, чтобы практически убедиться в подозрениях, и тут же стал свидетелем того, что привело его в ужас. Зуб, который еще секунду назад был на своем месте, теперь располагался между пальцами Литуновского перед его глазами.
Для того, кто не понимает, что такое полное отсутствие витаминов, ужас заключенного недоступен. Проблема начинается именно с зубов. Сначала вываливаются они, потом начинается авитаминоз в открытой форме с характерными для этого заболевания симптомами. Резкое падение артериального давления, головокружения, переходящие в глубокие обмороки, дисфункция печени, истощение организма ускоренными темпами, разрушение кальциесостоящих материалов… Можно продолжать долго. Можно остановиться и на этом. Разницы нет, потому как конец этого заболевания один. Смерть.
К вечеру Литуновский вынул изо рта еще один зуб, и в голову этому удивительно умному человеку пришла совершенно дикая мысль: «Лучше бы их выбили».
Барак наполнился запахом хвои так, что параша у входа потеряла свои полномочия основного дезодоранта этого помещения.
«Литуновский сошел с ума», – шептались зэки, открывая истинные корни российского рекламного бизнеса.
«Не может быть», – тихо, но с яростым непониманием в голосе сомневались другие.
«Посмотрите сами».
И все смотрели. Наблюдали, как Летун варит в котелке пригоршни кедровых иголок, варево настаивает и каждый день выпивает по кружке.
Протухшей тушке рассол не поможет – считали те, первые. Зубы вываливаются у многих, но это не повод пить кедры.
«Мы никогда не видели такого вредного и упертого зэка», – твердили вторые, сомневающиеся.
И постоянно кипятящийся котелок с хвоей в углу Бедового, ничуть не возмущающегося новым приятным запахом, убеждал жителей шестого барака в том, что Литуновский просто так свою жизнь не отдаст.
– Летун, – смеясь, говорил Колода, – есть что-то, что заставило бы тебя умереть?
Литуновский водил руками вокруг себя, давая понять, что убить его может все это.
– А сам? – спрашивал Колода, получал в ответ насмешливую улыбку, но всякий раз уходил не обидевшись.
Одно присутствие Летуна в бараке и его новые, кажущиеся для всех глупыми, поступки, вселяли в зэков уверенность в том, что свобода близка. Более того, она рядом. Человек, которого ежедневно унижают побоями и оскорблениями, который кряхтит от нечеловеческого труда, остается свободным. Это парадокс, но это факт. Как факт то, что теперь в зоне не было ни одного, кому оставалось сидеть больше, чем Литуновскому. Своим последним побегом Летун увеличил срок и побил рекорд, державшийся до дня его задержания, на четыре месяца.
Впору, отпросившись на минуту в туалет, повеситься на нижнем суку кедра, а этот малый, вытаскивая каждый день по зубу, пьет невыносимо горький настой и хочет жить дальше. Какой горький настой… И ради чего?
Колода попробовал и тут же выплюнул. Лучше сдохнуть, чем это пить.
Но жизнь, вопреки всему, продолжалась.
Вот Костер, в конце месяца, распечатав конверт, громко крикнул:
– Есть новые новости!
Барак, та часть, что с русским, великим и могучим, в ладах, хохотнула.
– Президента выбрали.
– И кого?
Костер назвал.
– А ты говоришь, новые…
Вот Ляпа подрался с туалетным шнырем Винтом, после чего почему-то был вызван в администрацию и усажен на сутки в карцер. Вышел оттуда злой, не успевший как следует проголодаться и отупеть. Хозяин строг, но справедлив. Драться в бараке будут всегда, но главное при этой неотвратимости, как говорил великий Ленин, не то, чтобы за преступление было назначено суровое наказание, а чтобы ни один случай преступления не проходил безнаказанно.
– Фьюить!.. – вновь ожили «скороспели».
Куда они улетают на зиму и откуда прилетают, не знал никто. Скорее всего, думалось зэкам, раз уж они обречены жить вместе с ними, то в теплых краях, где-нибудь в Израиле, они находят такую же зону. Иначе нельзя. К условиям зоны привыкаешь столь сильно, что потом жить вне ее весьма затруднительно. Вон, Ляка, к примеру. Отсидел на «даче» четырнадцать лет, вышел, и когда ему в пивнушке дали сдачи рубль вместо десяти, набил пивнику морду. Сейчас, говорят, на «общем», где-то под Соликамском. А все потому, что на зоне время течет медленно, а на воле бьет ключом. Откуда Ляке было знать, что десятки теперь железные? Стало быть, ни за что посадили.
На зоне плохо всегда. Зимой холодно, летом одолевает гнус, а весной и осенью у конвоя начинаются припадки бешенства сильнее обычного. Но весною все лучше, чем осенью. Пусть в бараке пахнет грязными сырыми носками, потому что хлипкие сапоги мгновенно всасывают проступающую сквозь снег воду. Не страшит даже отсутствие из дома писем и передач. Передачи, они все общие. Неважно, тебе придет коробка с продуктами или нет. Все делится, и обделенными при этом дележе остаются лишь жители поднарного пространства – сами виноваты, знали, что в зоне нельзя ошибиться и единожды. Главное, пришла весна. Она, в отличие от осени, несет жизнь.
В один из теплых вечеров этих апрельских дней Литуновский, до этого неделю пребывавший в затяжных раздумьях, привстал на нарах и, развернувшись всем телом в сторону Бедового, быстро прошевелил неровно сросшимися губами:
– Анатолий, сколько метров от барака до западного сектора «запретки»?
Ни слова не говоря, Банников вынул из пачки две сигареты, изобразил из них некое подобие креста и направил этот действенный против нечистой силы символ на Литуновского.
– Никаких подвохов, – объяснил Летун.
– Я понимаю, Андрей, весна. Хочется говорить глупости, смеяться невпопад… Без меня, пожалуйста.
– В общих интересах, Бедовый, – настаивал зэк.
– Как правило, все твои начинания заканчиваются крупномасштабными проверками с Большой земли и многоразовым шмоном барака в день. А виновник торжеств в это время сидит в карцере или получает новый срок в Красноярском краевом суде. Без меня, я сказал.
Но через час, когда в бараке оставался коптить лишь его «ночник», прокашлялся и глухо бросил:
– А про что тема-то?
Литуновский встал и прошел по ряду между нарами. По выражению его лица было видно, что продолжения разговора он ожидал, и вопрос Бедового лишь часть запланированного начинания. А еще по лицу было видно, что начинания из числа тех, о которых Бедовый говорил два часа назад.
Литуновскому, по всей видимости, не сиделось на месте. Впереди его пути даже не было видно маяка, обозначающего вход в гавань свободной жизни. В каждом жесте и слове Летуна зримо виделось одно – дайте мне новую идею, а превратить ее в реальность я смогу самостоятельно. Ему нужно было чем-то занять руки, голову, а каждодневное изготовление кедровых пней к этому не располагало. Работа на делянке отнимала силы и истощала разум. Он словно не хотел жить в зоне, в которой пришлось сидеть тысячам заключенных до него. Его прельщала необходимость улучшать жизнь, потому что она коротка. Потому что утекала сквозь пальцы. И день наступивший обещал быть похожим на любой другой, прожитый.
– Тебе не надоел этот потолок?
Бедовый посмотрел вверх, в темноту, за которой угадывался бревенчатый накат, и вернул недоуменный взгляд на Литуновского.
– Давай попросим Хозяина раскатать.
– Не вопрос. А разумное начало в чем?
– Нас пятьдесят человек. Площадь барака – девяносто квадратных метров. Итого – почти по два квадратных метра, в то время как по закону положено шесть. Триста метров – это площадь, которую должно занимать помещение под нас. «Дача» строилась во времена, когда к зэкам относились чутко и население здесь не превышало двадцати человек.
– И что? – недоуменно поинтересовался Бедовый.
– А то, что в связи с положением о минимальных стандартных правилах обращения с заключенными, принятым на первом конгрессе ООН тридцатого августа пятьдесят пятого года, помещение наше должно быть светлым, окна достаточными для того, чтобы заключенные могли читать и работать при дневном свете, и сконструированы таким образом, чтобы это не грозило ущербом зрению. Потом, что это за ведро у порога? Уборная для заключенных, в соответствии с теми же правилами, должна быть просторной… Ну, или как минимум – быть, и позволять заключенным пристойно отправлять нужду. Короче говоря, к Хозяину я больше не пойду, меня сразу посадят в карцер. Идти нужно кому-то другому. Пообещать преобразовать колонию в идеальный для международных документов вид.
– Летун, ты что, больной?
– Нет, я просто не хочу здесь жить, как скотина. Двадцать лет смотреть на потолок, исписанный мыслями зэков, – это выше моих сил. Да и люди страдают не меньше моего.
Банников рассмеялся и завалился спиной на нары.
– Конгресс ООН… Откуда ты все это знаешь, Летун?
– Читать нужно было больше, – огрызнулся зэк. – На тюрьме библиотека большая была, а литература – сам знаешь. «Преступление и наказание», кодексы, федеральные законы, конституции… Стало быть, не заинтересовал?
Заинтересовал, заинтересовал. Бедовому эта стройка тоже зачлась бы. Вор, организующий для будущих поколений нормальных пацанов жилищно-бытовые условия, это вам не речи на «апельсиновых» сходняках толкать. Вот только знает ли Летун, что заработки зэков в этом случае…
– Я знаю, – перебил Литуновский. – Благоустройство учреждения в соответствии с законом оплачивается из расчета минимального размера труда. Бедовый, ты скажи – есть разница, мне или Боцману страдать из-за того, что один месяц из двухсот сорока имеющихся мне оплатят по минимуму? Наверное, лучше двести тридцать девять человеком жить, чем заработать лишнюю тысячу, а потом двадцать лет думать, на что ее потратить. Кстати, если пойду не я, а кто-то другой (как и в прошлый раз Бедовый, Литуновский не обращал взгляд к предмету разговора), то вероятность того, что ему поверят, достаточно велика. Хозяин спит и видит себя в Красноярске. Масштабная стройка на «даче» может превратить сон в явь.
– Эта история долгая… – поморщился Толян. – Чертежи, землеотводы, планировка, расчеты…
– Все готово. Показать?
Идея Бедового Хозяину пришлась по душе. Но полковник удивился, узнав, что Банников сведущ в строительстве и нормах положенности. Он спросил его, пытаясь найти ответ, и тут же его получил. Поживи, сказал Толян, в зоне полжизни, будешь и о ширине окон помнить, и о квадратуре барака. А что раньше молчал… Так сколько же ждать нужно, пока администрация сама разродится насчет новой идеи?
Хозяин согласие дал сразу, благо материалы были под рукой, включая и толь, и скобы, и паклю со смолой. В одном из разговоров с проверяющим генералом, во время второго побега Литуновского, Кузьма Никодимович услышал неакцентированный укор за то, что человеку без «свежей идеи» в Красноярске делать нечего. В Управлении не знают, как избавиться от своих пенсионеров-«песочников», а если начать приглашать их еще и из тайги… Был разговор, был, Хозяин помнит.
Пора сносить эти казематы. И строить новый город. Население, правда, не исправишь, но все легче под пенсию взору будет. И не так мутно на душе, как в последние дни. А все из-за Литуновского, мерзавца…
Работа закипела уже на следующий день. Весна – лучшее время для строительных работ. Да и головы зэков есть чем занять, при труде интересном будут. А то до Хозяина стал доноситься слух из уст замполита о том, что на делянке заключенные начинают дурковать, с лесовозами лишнее болтать и в сторону тайги посматривать.
– Как бы не синдром Литуновского, – заметил Кудашев. – Отвлечь бы чем. Может, соревнование какое устроить?
Замполит, он и есть замполит. Что о нем плохо думать? Это работа у него такая: дурковать и методиками забавными массы шантажировать. Там послушал, там посмотрел, а к вечеру уже план готов. Насчет планов у него, кстати, полный порядок. Генерал, тот самый, и его документацию проверял. Искал причины тяги к бегству. Тоже дурковал, как Хозяину представляется. Так вот, у Кудашева все было вплоть до часов. Политическая информация – в девять тридцать, литературный диспут – в двадцать ноль-ноль, общее собрание осужденных – каждые среду и пятницу. Ящик для пожеланий для администрации, синий такой, с почты украденный, конспекты… Когда успевает все писать? Хозяин каждую неделю какую-то муть подписывает не глядя, майору потому как доверяет безгранично. Выходит, правильные бумаги подписывает, раз даже проверяющий искал в них причины тяги к бегству, да не нашел.
Следующее утро началось для постояльцев шестого барака с неожиданного построения. Само по себе оно было не вновь – с такого начинался ежедневный развод на работы, но вот качественный состав его и приподнятый дух представителей администрации предвещали какие-то перемены. Хозяин в своей фуражке выглядел слегка заинтересованным жизнью, то есть не как обычно, замполит держал под мышкой какие-то бумаги, взводный посмеивался со своим заместителем, и тому тема разговора, очевидно, нравилась.
Говорил хозяин долго, словно прорвало полковника за долгие месяцы зимней спячки. Говорил, что разрешение из Управления получено, что план строительства готов, требовал самоотверженности, соблюдения техники безопасности (что заставило зэков насторожиться), мастерства и смекалки.
– Уж не корабль ли летающий штроить будем, начальник? – осмелился спросить из строя дед Шинематограф.
Вопреки ожиданиям осужденных, Хозяин не вспылил, напротив, старика за юмор («Какой юмор?» – подумали зэки) похвалил, заметив, что вот именно такие, жизнерадостные, сейчас зоне и нужны.
Бедовый, Колода и Литуновский уже давно знали о стройке, а для остальных постояльцев барака главная тема повествования хозяина никак не могла дойти. И лишь когда замполит, перехвативший идею из уст начальника, стал рассказывать о новом бараке, где хватит места для всех и всего, по толпе пронесся легкий шумок. Еще не проснувшиеся Стопарь и Веретено, Лыка и Пест, Дьякон и остальные, переваривая столь скоро наметившиеся перспективы своими вяло функционирующими после подъема мозгами, пытались понять, чем такое зодчество хорошо и какие новые неприятности обещает.
Сам собой встал вопрос: а кто, собственно, будет работать на этой стройке века?
По ответу можно было понять, модное это нынче место или нет. Останутся складывать бревна и пилить тес «активисты» – понятно, дело выгодное. Все ближе к кухне. Пошлют Литуновского с сочувствующими – ясно, дело гиблое.
Однако ответ Хозяина, которому надоело смотреть на шевелящийся строй и слушать разномастные крики, поставил все на свои места. Он вырвался откуда-то из глубины души, и зэки поняли – не в отношении к ним дело, а в отношении к нему.
– Вы подумали, что я «дачу» в дачу решил превратить? – Для зэков такой повтор смешным не показался.
– Не зона, а сортир сплошной! Затопленный дерьмом!..
Вот и понятно. Барак новый будет, но это не от чувств, а от предчувствия. Предчувствия перевода. Зэки хозяина не осуждали. Действительно, какой нормальный человек здесь столько лет вытянет? Да и барак новый будет. По шесть квадратов на каждого, как Кудашев в пламенной речи обещал…
– Работать будут все, – заканчивая затянувшийся коллоквиум, сказал полковник Кузьма Никодимович. – Половина здесь, половина на лесоповале. Майору Кудашеву и командиру взвода вместе с бригадирами прибыть ко мне через десять минут для уточнения задач.
Засим и распрощались. Через полчаса стоящих на плацу зэков разделили на две половины. Первая, морщась от разочарования, побрела в ногу вслед за работодателем, вторая, в которой находились Литуновский с Зеброй, осталась на месте. Бедовый, понятно, остался тоже. Колода, естественно, тоже. Словом, насколько предстоящая работа выгодна, выяснилось сразу.
Нарядов на лесовозы в этот день администраторский писарь Гоголь не выписывал. Гоголь, кстати – не погоняло. Гоголь Виктор Эммануилович – это имя. Потому-то и клички у Вити не было. А что касается леса, весь он в этот день поступил на новую стройку. Кедры зэки валили одного диаметра, высокие, некряжистые. Для себя на этот раз валили, не для дяди. А поэтому работа на удивление спорилась, и на делянке впервые за долгие месяцы послышалась живая речь, а не мертвые, дерущие морозом кожу крики «бойся».
Котлован под новый барак рыли полторы недели. Десять дней тридцать заключенных во главе с Индейцем вгрызались в едва успевшую оттаять землю красноярской тайги, и на одиннадцатый, к вечеру, слева от старого строения, кажущегося теперь гномом по сравнению с представляемым гигантом, образовалась яма правильной формы. Подсчетами и организацией управлял Индеец, внезапно проявивший талант землекопа. Ночью Литуновский под контролем Бедового рассказывал ему, что нужно делать, а наутро бывший жокей, под строгим присмотром Колоды, руководил зэками.
В один из последних дней рытья ямы под фундамент будущего здания произошло событие, никоим образом не сказавшееся ни на стройке, ни на настроении рабочих. Оно вообще не могло никак сказаться, потому что упомянутое действо явилось разговором Анатолия Банникова, лагерного авторитета, с зэком Анголой. Беседой приватной, сугубо специфической.
– Ты знаешь, Бедовый, – после долгих раздумий обратился к смотрящему Ангола, человек из мужиков, за подлыми делами не замеченный, – я уже семь лет живу в бараке, и последний год мучит меня мысль о том, что чье-то лицо знакомо мне еще с воли. Причем настолько знакомо, что прирезать хочется. Но никак не пойму, чье именно лицо и при каких обстоятельствах доводилось видеть его ранее.
– Сходи к лепиле, – посоветовал Бедовый. – Ему, я слышал, новый вид парацетамола привезли. Восстанавливает не только нормальную температуру, но и успокаивает мозги. Вобла в жару метался, кошмарами мучился. Сейчас, говорит, голова ясная, и тело не знобит.
Ангола поморщился, словно закусил ломтиком лимона, и начал сначала:
– Рожа та ссученная, Толян, поверь мне. И лиха мы с ней еще хлебнем, поверь мне.
– Что ты заладил – «поверь», «поверь»? – наехал на Анголу Бедовый. – Я и без просьб поверю, когда нужно. Когда не нужно, и с мольбами не поверю.
Разговор завершился, но Банников его не забыл. Будь инициатором этой беседы упомянутый Вобла, перенесший две трепанации черепа, или Индеец, у которого молекулы лжи в крови с рождения превышали количество эритроцитов, этот диалог можно было бы отнести к разряду минутных, ни к чему не обязывающих. Но Ангола, осужденный за серию разбойных нападений на квартиры питерского бомонда, с головой дружил и за свои слова отвечал. Последний «скок» его случился где-то в Сибири, и взяли его с пятью картинами Шилова под мышкой. Не Ван Гог, конечно, но все равно произведения искусства. Дело шло ровно до тех пор, пока подельник Анголы не сморозил глупость, ставшую роковой. Услышав на улице переливы милицейской сирены, он, вместо того чтобы дать команду увлекшемуся в комнате живописью Анголе на бегство, забаррикадировал дверь и объявил хозяев заложниками.
По мере развития событий преступление переквалифицировалось еще несколько раз. Началось с банального квартирного разбоя, перешло в захват заложников, а когда Анголе и его напарнику удалось оторваться от погони, плавно вытекло в готовую форму в виде «похищения человека». И, пока не застыло окончательно, закончилось убийством.
Первым после задержания раскололся, конечно, отважно настроенный напарник. Рассказал о двенадцати эпизодах, сдал троих подельников, что в делах были ранее, тем и, как ему казалось, обеспечил себе отпущение грехов. И вскоре Ангола, сидя в следственном изоляторе за полным отказом, узнал, что это он, Ангола, бил ножом хозяйку с мужем, и это он советовал напарнику закапывать трупы в городской лесополосе. Вообще-то было наоборот, и бил напарник, и трупам место подыскивал он, но поскольку полный отказ – это отрешение от преступления вообще, Ангола твердил следователю, что, раз «этот черт» признается в чем-то, то пусть за это разбираются с ним, с напарником. Он же, Ангола, взят по навету, а потому вообще не понимает, о чем речь.
Анголе впарили шестнадцать, напарнику четырнадцать, троим друзьям от десяти до пятнадцати и рассредоточили подальше друг от друга по всей территории, от Соликамска до Находки. На воле за Анголой остались неизъятые копи алмазные в несколько сот каратов и рудники золотые в виде нескольких десятков кило драгизделий. Бедовый это знал, и кое на что в этом плане рассчитывал. Однако вскоре стало известно, что тем же умником, что банду ломал, копи с рудниками найдены, обращены в доход государства. В связи с описанными событиями интерес Бедового к Анголе иссяк.
Через неделю, когда начали вкапывать сваи, Ангола не выдержал и снова подошел к Банникову.
– Толян, хоть объяви меня лохом, но я отвечаю, кто-то из жителей шестого меня в тот раз сдал. Помню, рожа была по-мужски симпатичная, собой крепкий, умом тонкий. Как-то он связан с моим арестом, слово даю.
Бедовый, сам находящийся под воздействием последнего разговора, вспылил, заявив, что не видел на «даче» ни одного симпатичного, крепкого и умом тонкого. За исключением Литуновского, разумеется. Но если Летун по-мужски красив, тогда он, Бедовый – испанский летчик.
– Точно! – рявкнул Ангола. – Летун это! Он, сука, меня ментам сдал тогда, но я понять не могу как. Семь лет прошло все-таки… – Подумал и добавил: – Или он – терпила?..
– Подь ты в котлован! – окончательно разозлился Бедовый. – Весна это, нехватка витаминов.
– Но мне кажется…
– Это тебе действительно кажется.
На том и закончили.
«Управляющие» на участках менялись в зависимости от объема и направленности поставленных задач. Сносить старый барак и строить на его месте новый никто не собирался. Это не точечная городская застройка, где аборигенам из деревянных домов можно дать по квартире в новом доме, расселив их перед этим в маневренном фонде. Из маневренного фонда на «даче» имелись лишь караульная казарма, ШИЗО с подсобкой да кухня. А потому новый барак строился рядом со старым, и зэки, поглядывая сквозь щели, подобно новым жильцам, еще не получившим ордера, уже распределяли свои места в новом жилье.
Валила лес команда под руководством бригадира Мазепы. Обтесом бревен занимался Вобла со товарищи, кладку стен вел Самоделкин, и это было впервые, когда заключенные выдавали по две нормы человеко-часов в день по собственной воле.
Главным же директором стройки числился, конечно, Литуновский. Указывать на его инициаторские способности Бедовый, надо отдать ему должное, не думал и запретил делать это остальным. Едва до начальника лагеря дойдет информация о том, что новый барак – детище Летуна, как яму тут же засыплют, а лес будет сдан лесовозам. У «красных» до сих пор в памяти стоял «шишкобой», продолжающий ржаветь под навесом кухни.
Но без зэка-новатора стройка была бы невозможна по ряду причин. Во-первых, в зоне не было ни одного, кто умел бы строить здания, пригодные для жилья. «Крышу», дело прошлое, ставили, однако само присутствие здесь «крышевателей» прямо указывало на то, что ставили ее не мастера этого дела. Летун официально числился в бригаде лесотесов под предводительством Воблы, но вместо того, чтобы гулять топором по кедрам, ходил по стройке и указывал, где укрепить, где вбить, а откуда выбить и вставить в зад мастеру.
Говорил он всегда тихо, но слышали его все. И слушались, следует заметить, тоже все. Лишь однажды Винт, снятый по просьбе Бедового с кухонных работ для вбивания свай, что-то фыркнул в адрес увечного зэка. Но тут же по указанию Колоды был отведен в сторону, под тень навеса, где остывали пилы, и был избит с нанесением телесных повреждений, не мешающих вбивать сваи.
К середине апреля рядом с почерневшим от старости бараком № 6 выросли семиметровые стены нового шестого барака, и они были выше предшественниц на полтора метра.
– Бедовый не обманул, – шептались зэки. – Правильно подсчитал смотрящий. По шесть квадратов на харю придется, не меньше.
Ошибались. Пришлось по восемь, хотя в бумагах и было указано – «спальное помещение с общей площадью 550 кв. м, жилой 306 кв. м». Пятьдесят один человек потому как – объяснил Хозяину Бедовый.
– А если новые жильцы появятся? – резонно заметил полковник.
– Дурная примета, начальник.
На деле же строилось здание с площадями 680 и 420 квадратных метров соответственно. Да кто их считать будет, метры эти? Полковнику – перевод, Бедовому – слово доброе с воли. А после них пусть приезжают арифметики и считают. Пока приедут, как раз человек пять новых свалятся. В стране, насколько успели услышать зэки во время строительства «шишкобоя» по радио, такое творится, что скоро придется барак не в два этажа, а в пять строить. Об общем режиме и думать не хочется, там, наверное, вообще высотки с лифтами в небо вытянутся.
Время шло, Литуновский все чаще посматривал на меняющиеся даты на щите объявлений, Хозяин подсчитывал личные убытки и с удовольствием думал о том, каким способом расправиться с Летуном после ответа из Генеральной прокуратуры. Всякий раз, отсрочивая приведение своего решения в исполнение, он чувствовал себя почему-то униженно и гнал эти мысли прочь. Полковнику не хотелось сознаваться в том, что беспомощный зэк поставил его в такие условия, выходить за которые при исполнении своих полномочий было нельзя. Вместе с тем начальником овладевала злоба. И было отчего. В такие рамки его не загоняло ни начальство, которое старалось держаться от «дачи» подальше, потому как она их раздражала и пугала, ни зоновские авторитеты, коих на своем веку Кузьма Никодимович повидал немало. Была в этом покалеченном заключенном какая-то внутренняя сила, которая заставляла окружающих быть по отношению к нему осторожным и внимательным.
Дни летели, сменялись ночами, теперь не такими уж тоскливыми и полными отчаяния, как ранее. На зоне, уже позабывшей о каких-то новшествах, слышался визг пил, стук топоров и здоровый мат.
В один из таких дней, вертевшихся круговертью среди весны, в небе послышался гул. Сначала это был слабый, едва уловимый человеческим ухом шум. Словно над опушкой леса зависла стайка «скороспелей» и встревоженно гудит, опасаясь сесть на землю, и ждет, пока ее территорию покинет ласка.
Потом шум превратился в стон осиного роя. И лишь после того, как на небе показалась точка и явственно послышались хлопающие, рвущие небо звуки, стало понятно, что к «даче» подлетает вертолет.
Литуновский, покачнувшись, перехватил лопату и оперся на нее, как на трость. Ноги подкашивались, ему хотелось сесть, но делать это на глазах у конвоира – несусветная глупость.
– Ты чего побледнел? – опять разволновался Санька. – Плохо?
– Нормально, – буркнул Летун и вялым движением воткнул штык в землю.
«Не может быть».
Он не хотел поднимать взгляд, боясь, что случайно зашедший на стройку Хозяин его перехватит. Литуновский понимал, что этот взгляд полон тоски и свободы, знал, что все может разрушиться в одну секунду, а потому ему не хотелось, чтобы в тот момент, когда начнут осыпаться надежды, его слабость видел Хозяин.
Он знал – придет письмо – пиши пропало. Отписка деловых людей, не привыкших заниматься бредовыми идеями зэков. Помилования-то годами ждут. А тут, нате – не согласен с приговором, потому что за него ничего не сказал некто Каргуш. Раньше нужно было этого Каргуша убеждать и склонять к даче показаний. Не Литуновскому это делать, так родственникам его.
А вертолет… Он знал, поверят – будет «вертушка».
И она, разметывая комья сырой земли, срывая с зэков кепи, спускалась к плацу.
Кедр мало повалить.
Когда он, гудя и треща, повалится на землю, разметывая в сторону кору и хвою, когда на некоторое время в воздухе будет стоять стена из пыли, к нему побегут двое сучкорубов. Орудуя топорами, как когда-то, на воле, они отсекут сучья по направлению ветвей. Они будут стараться рубить ветви за один удар, а те, что потолще – за два. Лучше рубить сразу, экономя силы и не привлекая к себе внимание дотошного конвоя и бригадира.
Ствол очищен от ветвей, и теперь, чтобы на лесосеке не состоялся завал, одному из заключенных предстоит быстро накинуть на него петлю.
Рев трактора, подсевшего под тяжестью оскопленного дерева, – и он уходит из завала туда, где стоит длинномер-лесовоз. Там ждут его. Ждут без эмоций, как ожидают на перроне возвращающуюся с курорта жену, едва выпроводив из квартиры сексапильную красотку. Ствол обрежут до нужной длины, рассортируют части по категориям, и старый изношенный подъемник начнет свою монотонную работу. Бревна заползают на лесовоз медленно, с той же скоростью уходит под землю гроб на автоматической подставке.
Дерево прощается с тайгой. Ему не повезло.
Ах, да, вертолет…
Из его чрева легко выпрыгнул знакомый Хозяину и зоне генерал, они поручкались и приблизились к стройке. За генералом десантировались два полковника из Управления, но им внимания со стороны Хозяина было уделено до смешного мало. Субординация – сильная штука, когда речь идет о генералах, прибывающих с проверкой. О каких полковниках может идти речь? Вот если бы вместо человка в брюках с лампасами прибыли они, тут другое дело. И рукопожатия были бы крепче, и приветственных слов больше.
– Вот видишь, Кузьма Никодимович. Когда хочется-то… – довольно прищурился генерал. – Завтра сообщу Самому, пусть о тебе хоть раз по хорошему случаю вспомнит.
Еще час они будут бродить вокруг крепчающего с каждым часом здания, указывать, где лучше прибивать и чем, потом скроются в «административке», а еще через час слегка порозовевший генерал, прихватив банку меда, улетит вместе со своей свитой.
– Может, таблетку какую у лепилы выпросить? – спросил Зебра, поглядывая на напарника.
– Пустое, – отмахнулся Летун, и с остервенением, чтобы выдавить из сердца чудовищное разочарование, вонзил в землю лопату.