Глава 3
Никаких существенных изменений в жизнь Литуновского последний разговор с полковником не внес. Она шла, ведомая распорядком на щите информации, ничуть не отличаясь от других сотен прожитых здесь дней. Тяжелый сон, подъем, завтрак на ветру и выход в утро, кажущееся ночью.
Шесть часов изнурительного труда и – обед. Еще четыре – и ужин. И после этого еще три раза по шестьдесят минут, чтобы привести себя и изношенную одежду в порядок. У замполита эти минуты назывались «часом досуга», или «настройкой перед завтрашней работой». Зэки именовали эти сто восемьдесят минут «раем». Наверное, так оно и было.
Литуновский, по-прежнему молчаливый, всегда собранный и спокойный, не отставал от других, но и ни на шаг не спешил вперед. Как и всем больным людям, ему в этом лагере было тяжелее всех. Когорта увечных, не считая затемпературивших и просто слабаков, насчитывала в своих рядах около десятка человек, но Литуновский был единственным, кто ни разу не обратился за помощью. Лекарства – да, было дело. Причем постоянно. Таблетками с воли его поддерживал Бедовый, таблетками от простуды и обезболивающим его пичкал лекарь. Впрочем, пичкал – это понятие условное. Из препаратов, находящихся на вооружении лагерного врача, Литуновскому не подходил ни аспирин, ни анальгин. Они оба разъедали образовавшуюся язву желудка и доставляли гораздо больше мучений, нежели ноющий зуб или простуда под 37°, для войны с которыми данные лекарства и предписывались. Но иного врач не имел, хотя среди зэков постоянно ходили разговоры о том, что дорогие и редкие лекарства, поставляемые на зону через соответствующий отдел УИН, лейтенант отсылает родственникам в посылках, вместо с шишками и шелушенным орехом. Немудрено, что после таких почтовых отправлений в его распоряжении находились лишь те лекарства, что не лечат, а притупляют.
Уже дважды Летун был в двух шагах от обморожения. Точнее будет сказать – в двух пальцах ноги, ибо спасать ему пришлось именно эти конечности. Обморожение – самый простой способ стать инвалидом и отправиться для отбывания срока в «семерку». Там хорошо, там зэки видят мясо. И не только видят, но и, в отличие от постояльцев шестого барака, едят. Если постараться, то, лишившись пальцев на одной ноге, можно оказаться там. Но стараться нужно еще и осторожно, ибо если твое старание увидит конвой, то неделя карцера обеспечена, а в условиях февральских метелей это не что иное, как медленная, но обязательная смерть от пневмонии. Сколько смертников пропустил через себя ШИЗО шестого барака? Никто не считал. Но старики рассказывают, что много. Очень много. А все потому, что направляют сюда не для перевоспитания, а для уничтожения (старики говорят).
В одну из таких метелей Литуновский вдруг почувствовал, что контролировать кашель, как делал это ранее, до пота сжимая легкие, лишь бы их не разорвать, уже не может. Две или три минуты, пока он исходил хрипом, Зебра, уже не в состоянии смотреть, закричал в сторону конвоя:
– У него кровь ртом уже пошла! Вы хотите, чтобы он здесь кончился?!
Помня наставления Хозяина о том, что Литуновский ему нужен пусть очень больной, но живой, сержант, поставленный на место Аймыра после его долгожданной, но все-таки случившейся демобилизации, велел Саньке брать Литуновского на плечи и тащить в лазарет.
Сашка шел, превозмогая собственную боль в ногах, тащил напарника до зоны и слушал его полубред, полупризнания.
– Вика, она хорошая… Я написал, если проблемы у них с моей судимостью, то на развод согласен… Не нужно, чтобы в Ваньку пальцами тыкали… Да и она жить право имеет… Двадцать лет… Да она с ума сойдет…
В паузы, заполненные кашлем больного, Санька успокаивал как мог, и не понимал, нужно это Летуну или нет.
– Мы вместе убежим, Санька… Мы обязательно убежим… Здесь оставаться больше нельзя… Мне жить до осени, пока прокурорские не отпишутся…
Зебра тащил, слушал этот бред и думал, сколько идти еще. Пурга залепляла глаза, сбивала ориентиры, и шел он, лишь ориентируясь на кажущийся далеким лай овчарки. А зона – вот, рядом.
В лазарет Литуновский, как сказал лейтенант, попал вовремя. Еще бы пара часов на свежем воздухе, и летальный исход обеспечен.
Хорошие они люди, доктора. Умеют успокоить и обнадежить. Литуновскому, тому совершенно безразлично, о чем речь. Он в глубоком обмороке, именуемом сильным жаром, и адекватно реагировать на происходящее не в состоянии. А Зебре каково? Умрет Летун – с кем он останется? С Индейцем разве что…
Такое в его жизни уже было. Под Кандагаром, в восемьдесят седьмом, как раз после выпуска из московского вуза. В Кандагар он отправился, ведомый партбилетом, завоевывать свободу для чужого народа. Народ оказался и впрямь чужой и выкинул Литуновского и весь ОКСВ из Афганистана уже через четыре года. Не успел молодой инженер ни станкостроительный пресс в строй ввести, ни пушту выучить. Маленькая пуля от «М-16» засела под сердцем, и военврач выковыривал ее два с половиной часа. Но выковырял, честь и слава мужику за это. И доброго здравия по этому поводу Литуновскому.
И бредил «инженер шурави Андрей», и метался, как припадочный, но вытянул. А для чего тянул, спрашивается? Чтобы спустя пятнадцать лет поехать за туманом и запахом тайги в «филиал» «строгача» под Красноярском? И уже в нем, мучимый кашлем и жаром, метаться в бреду, просить воду и звать Вику, о которой под Кандагаром не имел ни малейшего представления.
С водой было туго. Чтобы не сказать, что на «даче» не было воды, следует заметить – туго было не с ней самой, а с руками, что эту воду должны подносить. Лейтенант медбратовскими обязанностями себя не утруждал, полагал, что лазарет – это санаторий для особо отличившихся, а раз так, то и функционировать он должен по-санаторски, самообслуживанием. Одно дело: привезут зэка, конвоем покалеченного. Тут, конечно, жаль человека. Анальгин, пара инъекций новокаина, лечение «по Зелинскому», все дела… И совсем другое, когда поступает простуженный заключенный. Что за дела, парень? Слаб здоровьем? А зачем косорезил на воле, если знал, что кашлять придется, возможно, здесь? Тут один совет, как бывшего дипломанта медицинского вуза со специализацией «терапевт»: закаливаться нужно, парень! С детства.
– Зззззз!.. – оглушительно свистело в голове Литуновского, когда он видел сон с кубом. Куб был настолько гигантских размеров, что уходил в небо и его верхних краев не было видно. Куб постепенно превращался в параллелепипед, потом в восьмигранник, потом в шар… Геометрический шантаж сознания происходил в течение всего времени, пока он метался в бреду. Этот куб… Эти звуки…
Иногда Литуновскому казалось, что сознание из него выплыло и вползло в огромную трансформаторную будку.
Зззз… Высокое напряжение… На пределе. На пределе человеческих сил.
Два раза к нему, закосив под больного, приходил Зебра. В первый раз принес два яйца, сваренных вкрутую, чем несказанно удивил Литуновского.
– Новый дед приезжал из Кремянки, – равнодушно объяснил Санька. – Смельчак, однако… Ну, да ладно. Раз зенки продрал, значит, опять выползешь. На тебя народ в бараке опять ставит. Я две пачки чая поставил, так что смотри мне…
Посмеялись, и он ушел. А во второй раз во время совместного перекура их застукал в палате лейтенант и выкинул «больного» Зеброва за дверь.
– Хозяину спасибо сказать должен, – осторожно посоветовал лекарь. – Своих лекарственных запасов не пожалел. Доброй души человек оказался. Семь лет его знаю как диктатора, а он, вишь, как неожиданно раскрылся… Возраст, осужденный Литуновский, он всех заставляет о душе подумывать.
Рассмеялся про себя Литуновский. Да и как не смеяться. Весна пришла. И он жив. Вика не пишет, но он уже смирился с этим. Значит, так нужно. Но весна пришла, а он жив. И это сейчас главное.