Восстанавливался Летун тяжело. Дни, проведенные в сырости, когда температура воздуха за окном высока, а в леднике – около пятнадцати градусов, когда в углах влага и в крошечное оконце задувает ветер, не сказаться на истощенном организме не могли. И, как чувствовал Литуновский, сказались.

Нельзя увлекаться кондиционером – советовал Андрею несколько лет назад школьный друг, купивший иномарку. Летом, говорил он, нет лучше и вернее способа заболеть, чем ездить в авто при включенном кондиционере. В машине плюс пятнадцать, за окном – плюс двадцать пять. Остановил машину, выскочил, чтобы прикупить сигарет, – и тут же обратно. Так делают все, потому что сами киоскеры сигареты по машинам не разносят. Из прохлады – на жару, мгновенный пот, и следом – снова плюс пятнадцать с ветерком из-под панели. Простуда обеспечена.

Эти слова заключенный вспоминал всякий раз, когда, будучи уже не в силах дышать мерзким воздухом камеры, припадал к ее крошечному окну. Теплота вливалась в легкие, обволакивала лицо, грела, но ступни уставали, и приходилось снова опускаться на холодный бетон. Дело не в оконце. Дело в бетоне. Этот строительный материал очень хорошо нагревается за день и так же быстро вбирает в себя ночной холод. Свитер Бедового спасал мало, чтобы не замерзнуть, приходилось снимать его на ночь, пока не видит конвой, и подкладывать в качестве сиденья. Но вскоре исчезла необходимость решать и эту проблему с переодеванием. В одну из июльских ночей в камеру зашел ефрейтор-бурят, примерил свитер, он ему, кажется, подошел, и больше подарка Банникова Литуновский не видел.

Впрочем, нет, видел. Через несколько дней после освобождения. На утреннем построении воротник теплой кофты выглядывал из-под воротника форменной куртки бурята, за что его новому хозяину и было сделано замечание командиром взвода.

Хорошее питание, качественный медикаментозный уход и отдых могли бы восстановить силы и здоровье Литуновского в течение считаных недель. Организм его был крепок с воли и не знал послаблений. Работа, семья, тренировки, еженедельный футбол, бассейн – времени хватает на все, если его использовать рационально. Первые месяцы в лагере Литуновский раздражал конвой своим здоровьем и неплохими физическими формами. Постепенно работа на лесосеке и практически неподвижное сидение в карцере на голодном пайке изменили его внешний вид до неузнаваемости.

Труда он не избегал, но всякий раз, оставшись в бараке один, вместо того, чтобы лежать и ждать ужина, как это делали другие зэки, сидел над листами бумаги с карандашом в руке. Сначала всем казалось, что он пишет письма – подойти ближе и заглянуть через плечо крайне стремно для порядочного зэка. Но вскоре выяснилось, что писать письма при помощи гвоздя, используемого в качестве линейки, невозможно. Летун что-то чертил и рисовал, хотя и письма писал регулярно – не менее раза в неделю.

– Андрей, я хотел спросить, – как-то во время перекура начал разговор Зебров. – Ты перед отбоем все что-то вычерчиваешь, выкруживаешь… Не сочти за липкий интерес – что вырисовываешь-то?

Литуновский улыбнулся, растянув щеки, покрытые потом, и объяснил. Настоящему инженеру, тому, кто стал инженером по призванию, а не для диплома, всегда лезут в голову занятные мысли. Идея усовершенствовать мир и сделать его новым на самом деле стара, как сам мир. Человек, хоть раз познавший удовольствие при виде своего творения, уже не остановится ни на минуту. Это как наркотик.

– Воры сказали, – плохо понимая, о чем идет речь, заметил Зебра, – наркотики – стремно. Барыги – гады, наркоманы – черти. Смотри, не увлекайся.

Литуновский лишь понимающе кивнул головой: «Я умею вовремя останавливаться».

К исходу сентября на «даче» окончательно образовалась картина распределения ролей. Бригада из сорока заключенных, с обязательным присутствием Бедового и Колоды, убывала на лесоповал, семеро зэков из числа отличившихся перед администрацией, а потому в барак не допускавшихся, кашеварили на кухне, и четверо оставались в бараке в качестве уборщиков.

Возглавлял последних Литуновский, который в короткие сроки, в большей степени – благодаря своей живучести и несгибаемости, приблизился к «ближнему кругу» и в числе авторитетных людей занимал третью позицию после смотрящего и Яши Колоды. Однако он по-прежнему был для них котом в мешке, и, прежде чем окончательно приблизить его к себе и понять, что он свой, Бедовый решил выждать, заодно присмотреться да прислушаться. Сейчас Толян жалел, что в свое время не уделил этому должного внимания, и теперь ускоренными темпами пытался наверстать упущенное.

Численный состав после смерти Гуся и Ботаника остался неизменным по банальной причине. В стране каждые пять минут происходит убийство, каждые семь – изнасилование, восемнадцать раз за час пустеет чья-то квартира, и двадцать четыре раза в одну минуту скалки разъяренных жен опускаются на головы алкоголиков-дебоширов. Страна живет своей жизнью, и количество преступников, принимающих активное в ней участие, уже давно не зависит от умения властей их обезвреживать. Первым на зону, после пятимесячного перерыва, привезли Гену Хлоповского, и следом за ним, спустя две недели после определения Летуна в карцер, – удивительного по своему не только внешнему виду, но и манерам поведения Мардохая Геленвагена. Следует сразу заметить, что ни малейшего отношения к джипу «Мерседес» последний не имел и иметь не мог по причине того, что автомобилями не интересовался и в Германии ни разу не был. Зато он был в Швейцарии, Израиле, Ливане и США, и поездки эти с туризмом не имели ничего общего. Если Хлоповский был банальным убийцей, задержанным через три года после совершения последнего из двух по счету убийств, то Геленваген относился к той породе людей, которых интересует не конечный результат, а процесс. Участие в антиглобалистских манифестациях, свой взгляд на проблему противостояния Израиля и палестинской автономии атака террористов на Международный торговый центр 11 сентября 2002 года волновали его лишь с той точки зрения, что вот, обрушилось, взорвалось, и смотреть на это очень-таки интересно.

Посмотрев таким образом, как горит нефтепровод под Владикавказом и падает крыша вокзала в Пятигорске, Геленваген, человек без конкретных убеждений и взглядов, получил возможность посмотреть, как стоял, стоит и еще семнадцать лет и пять месяцев стоять будет «филиал» «седьмой» колонии строгого режима под Красноярском.

– Родину любить – надо, – скажет в минуту знакомства Колода и опустит на воробьиную голову террориста тяжелый, как кувалда, кулак.

С Хлоповским никто особенно не разговаривал. В барак он вошел правильно, но от него так пахло студеным воздухом в начале июля, что завязывать с ним разговор никто не счел нужным. Лишь Бедовый, молчавший первые десять минут нахождения Хлоповского в помещении, коротко рявкнет:

– А тебя обувь у порога снимать не учили, товарищ?

Хлоповский удивленно вскинет взгляд, пытаясь рассмотреть, кто это недоволен тем, что он вот уже десять минут ходит по бараку в сапогах, найдет, и тут же получит в лоб второй вопрос.

– А как насчет пол помыть, товарищ?

Хлоповский боднет головой воздух, но уже через минуту, ползая между нарами под пинками Колоды, признается, что был не прав.

Таким образом под нарами добавится еще один опущенец – уж очень не любили на «даче» террористов, и в когорте постоянных поломоек также прибыло. Чтобы не посвящать этим фамилиям более ни минуты, остается забежать вперед и сказать, что от постоянного нахождения на сыром полу Мардохай умрет от воспаления легких зимой того же года, не поможет ему ни природная хитрость, ни террористическая смекалка. А Хлоповский сблизится с замполитом, уже летом следующего года окажется в карцере, после чего из шестого барака начнет уходить информация о всех событиях, случившихся или намечающихся. В январе 2004 года, когда Бедовому станет известно, сквозь какую щель утекает свежая вода, он эту щель заткнет. Хлоповского найдут за туалетом с заточенной ложкой в горле. Однако такие люди умирают тяжело, а живут долго. Убийцу двух женщин увезут на «семерку», дабы избежать осложнений на «даче», но каким-то непостижимым образом он окажется доступен и там. Хлоповского найдут опять в туалете, и опять с инородным телом в организме. На этот раз это будет не ложка, а заточка из электрода для электросварки.

Эти люди оказались не для зоны. «Суки здесь не живут».

Что касается Литуновского, работать на делянке он уже не мог, его отправление на работу со стороны администрации выглядело бы откровенным беспределом. От беспредела все неприятности, поэтому после разговора с бригадиром было решено оставить Летуна в бараке старшим.

«Подальше от леса тебя, Летун», – многозначительно посмотрев на Литуновского, объяснил свой поступок Бедовый.

И теперь все, что Андрею нужно было делать, это следить за работой троих заключенных, подгонять откровенных ленивцев и, в случае открытого неповиновения, применять превентивные меры. Летуна в этом плане никто не боялся, после трех месяцев ШИЗО его не смог бы напугаться даже ребенок. Однако всем было хорошо известно, кто стоит за этим калекой, а потому упомянутых случаев не могло быть по определению.

Больше всех от этих пертурбаций страдал, конечно, Зебра.

– Как ты пилишь? – орал он на своего нового напарника. – Как ты полотно держишь, урод? Ты куда ствол толкаешь, придурок? Ты сколько лет лес валишь? А Летун за неделю научился кедры валить, как канадский дровосек!

В часы досуга, коих было здесь, по несчастью, ничтожно мало, Санька часто появлялся в бараке и сразу направлялся к Литуновскому.

– Что нового на сегодня?

Литуновский пожимал по привычке плечами и улыбался.

– Ты изменился, Андрюха, – как-то раз сказал Зебра. – Три месяца все-таки сделали свое дело. Только человек научился в зоне разговаривать по-человечески, ему опять кляп вставили.

– Эти три месяца много дел наделали, – бросил тогда Литуновский и направился к Веретену, который опять ссыпал мусор под настил, а не вынес на улицу.

Зебра радовался лишь тому, что, несмотря на увечья, Литуновский остался жив, и эти дни бесчеловечного обращения с ним научили новичка трезво смотреть на вещи. Бежать во всяком случае Летун больше не соберется. Уже самому последнему идиоту должно быть ясно, что будет еще хуже. А что может быть хуже обезображивания лица, пары сломанных ребер и постоянных головных болей? Только смерть.

Зона не смогла поставить Летуна на колени, но любому человеку свойственно чувство самосохранения. Раз так, то идти на верную погибель Литуновский вряд ли решится.

«А вообще жаль, что он не позвал меня с собой, – думал Санька, – я подсказал бы ему, что идти нужно не к сторожке, где верная смерть среди топи, а вдоль ручья, где бесполезны собаки и машины. Лес дремуч, вертолет сожжет весь керосин, прежде чем пилоты и спецназ различат в темноте какие-то странные тени. Однако если тени не отбрасывать…»

Хотя нет. Хорошо, что не позвал. Зебра постоянно косился в сторону Литуновского и думал, как ему жилось бы, ходи он вот так и выгляди так же. И это плата за то, что пять часов побыл без надзора. Дороговато…

С врачом Летун нашел общий язык быстро. Лейтенант, которого уже делали старшим лейтенантом, а в год присвоения капитана вместо добавления очередной звезды снимали с погон одну из имеющихся, лекарь, которого по причине постоянного пьянства могли оставить на службе лишь здесь, в волшебном выздоровлении Литуновского увидел итог проведенных с ним собственных манипуляций. Швы, наложенные пьяной рукой, в результате чего брови встали под углом друг к другу, перекошенный торс и неправильно сросшийся рот – это все ерунда. Он выжил в месте, где выжить невозможно, а это могло случиться лишь по причине верно проведенной терапии.

Лейтенант не помнил, чем Литуновского лечил, но видел продукт своей деятельности. Это сближало и предоставляло общие темы для бесед. Литуновский зачастил к лекарю, и вскоре тот, уже на трезвую руку, выровнял зэку брови. И хотя к имеющимся на лице швам прибавился еще один – пластический хирург из лейтенанта был никудышный, – брови все-таки вернулись на прежнее место.

Время шло.

Нечего и говорить, что по возвращении из стационара «семерки» Бедового прекратилось все, что являлось непременным атрибутом его отсутствия: радио снова замолчало, так и оставив зэков в недоумении – Саддама взяли, или Саддам взял Буша, и из меню исчезли яйца. Собственно, в отсутствии последнего Бедовый был невиновен. После непонятной кончины старика, за одно лето умудрившегося заработать семь с половиной тысяч рублей – невиданное богатство для селения, жители которого носят кресты, а молятся, на всякий случай, истуканам, – деревенские о «даче» забыли. Лучше сдавать яйца по десять копеек скупщикам из Красноярска, нежели по тридцать копеек покупать в шестом бараке странный продукт под названием «цианистый калий». Администрация перешла на тушенку и цыплят в собственном соку, которых хватало на складе в избытке, собакам вместо мяса теперь предлагалась, как и положено, перловка, и теперь зэки, наблюдая во время обеда за кормлением сторожевых псов, довольно щурились. Чувство того, что хоть в этом они уравнялись в правах с собаками, вселяло в их души гордость и оптимизм.

Литуновский теперь не страдал на каторжной лесосеке, все чаще выходил из барака, садился неподалеку от своих дневальных, занятых чисткой и мойкой, засовывал в зубы былинки и о чем-то сосредоточенно думал. Казалось, ничто вокруг, за исключением верхушек деревьев вблизи лагеря и этого, начинающего тяжелеть неба, его не интересовало. Он и раньше не отличался разговорчивостью, сейчас же, по выходе из изолятора, стал откровенно замкнут.

Вскоре начались проливные дожди, дороги от деревень размыло, и машины зоны надолго замерли под навесом. Вода лилась с неба около недели, и к концу сентября 2003 года под Красноярском случилось чудо. Солнце, словно проснувшись после двухнедельной попойки, подскочило в зенит и, совершенно не давая себе отчет в том, что делает, нещадно запалило над «дачей». Уже отвыкшие от жары зэки кляли природу, требовали воды и просили бога леса отбрасывать тени длиннее обычного.

Прохладным вечером двадцать девятого сентября Литуновский, закончив служебные дела, зашел в свой угол в бараке, но сел не на свои нары, а подошел к Бедовому. Тот без колебаний предложил хорошему человеку присесть и выложил на тумбочку неизменные «Мальборо».

– Я думаю, у Хозяина можно выторговать кино.

– Что? – едва слышно от оглушившего его изумления выдавил Толян.

– Я знаю, как выторговать у Хозяина кино. Мы люди и имеем право хотя бы раз в неделю смотреть фильмы.

– Он спятил, – сообщил Бедовому Колода.

Банников же прикуривать не спешил, крутил в одной руке сигарету, в другой зажигалку, и смотрел на Литуновского не моргая. Когда он убедился в том, что Летун в своем уме и его заявление не признак вялотекущей шизофрении, разрешил мысль продолжить.

– В последний день августа, когда вернули меня и привезли тебя, я слышал по радио, что среди красноярских лагерей организован конкурс на лучшее изобретение. Победители его получат приз. Кажется, это домашний кинотеатр. В любом случае, если пообещать начальнику победу, можно убедить его разрешить до участия в конкурсе смотреть фильмы по нечетным дням. Кроме того, можно убедить его построить для нас баню нашими же силами. Если выйти на него с этим предложением, то мы сможем еще и мыться два раза в неделю. Строительного материала, слава богу, покупать не нужно. Дров, кстати, тоже.

Слух зэков усиливается по мере того, как долго он находится в ограниченном пространстве. К окончанию выдвижения Летуном своей бредовой идеи барак уже молчал, превратившись в слух.

– Выйти на него с этим предложением недолго, – отчетливо произнес Бедовый. – И с баней выйти, и с домашним кинотеатром, хотя я плохо представляю, что это такое. Выйти, повторяю, недолго. Можно даже пару недель фильмы посмотреть. А потом, Летун, что делать? Меня, конечно, за эту цыганочку с выходом не тронут. А барак потом такие триллеры смотреть будет, и не только смотреть, но еще и участвовать в них, что слабо не покажется. Я понимаю, ты доброе дело людям сделать хочешь. Хотя бы на неделю. Но ты вперед-то смотри, Андрей. Кидать администрацию нехорошо. Она мстительна. И потом как ни оправдывай свое возмущение, люди скажут – а вы что хотели, бродяги? Детство дорого стоит.

– Ты не понял, – Литуновский сжал спичку, как былинку, теми зубами, что еще оставались, и погонял ее во рту. – Мы не будем кидать Хозяина. Мы возьмем первый приз на конкурсе.

– Ну-ка, брысь отсюда! – возмутился Бедовый, заметив крадущегося в темноте Веретено. – И чем мы возьмем комиссию? Или жюри, как там их называют? Двуручной лопатой поразим? Или подставкой для топора во время обеденного перерыва?

– Кобурой, наверное, для лома, – принял участие в разговоре Колода.

– Андрей, если вывести среднее арифметическое образованности жителей барака, то выйдет четыре с половиной класса. – Посмотрев поверх головы Литуновского, Толян крикнул в темноту: – Мазепа! Тебе сколько лет?

– Тридцать восемь, – раздалось из мрака.

– А сколько сидишь?

– Двадцать два.

– У него четыре ходки, – пояснил Литуновскому Бедовый. И снова крикнул: – Яйцо!

– Сорок три, восемнадцать.

– Ты предполагаешь, что кто-то из них способен представить в голове шестерни, которые заставляют что-то вертеться? – Смеясь, Толян посмотрел на Летуна. – Тут есть два «медвежатника», но не думаю, что кто-то из них получит первый приз от «красных» за то, что представит им на рассмотрение.

Литуновский вынул спичку и бросил ее в пепельницу.

– Зато я закончил Московский государственный технический университет имени Баумана. И все, что мне нужно, это Зебра и расходные материалы. Последнее можно выпросить у Хозяина, если его убедить.

Кто-то присвистнул, и при условиях ограниченной видимости это могло показаться бесовским знаком.

– И у тебя есть мысли? – перестав улыбаться, поинтересовался смотрящий.

– Если бы не было, зачем бы я затевал этот разговор?

Бедовый думал всю ночь. С одной стороны, предложение заманчивое. Хозяин наверняка купится на эту тему. Вряд ли кто из Управления исполнения наказаний ожидает, что конченый люд из шестого барака способен на что-то, помимо того, как кроить после обеда хлеб и растягивать его на весь день. Не думает об этом и Хозяин, в противном случае уже давно бы стал вычислять мастеровитых, как делал это в случае с гербом. «Кто с деревом работал?» – спросил замполит. «Ну, я работал», – ответил Самоделкин, который всю жизнь занимался тем, что собирал тахты, шифоньеры и комоды. И две недели занимался резьбой по кедру. А о новаторских идеях и рационализаторских предложениях на «даче» не помышляет, наверное, не то что Хозяин, но и начальник красноярского УИН, Сам. Выскочи с такой «рацухой» – наверху очумеют от радости. И материалы появятся, и деньжат подкинут для творчества.

С другой стороны, выступать с подобной инициативой для вора – чистой воды западло. Даже в целях улучшения жизни зэков. В неписаном законе ясно сказано – не прими от властей ни копейки, добудь все профессией воровской. Еще не хватало, чтобы на воле разнесся слух о том, что Бедовый с кепкой в руке приходил к «красным» и просил разрешения участвовать в конкурсе художественной самодеятельности. «Ну, и что ты там пел? – спросит на вольном сходняке братва. – „Вечерний звон“?»

Исключено.

А потому… с предложением поучаствовать и обещанием победить к Хозяину пойдет инициатор. Если Толян не ошибается, то это Летун. Сам нарвался. Никто за язык, насколько у Толяна хватает памяти, того не тянул.

Опять же, Литуновский парень упертый. И умный, если выжил три месяца там, где все загибались через неделю. Глядишь, и правда победит. И пусть торгуется с Кузьмой, пока не посинеет. Главное, озадачить Летуна нужно следующим образом: без бани и видика три раза в неделю – никаких изобретений.

Уже засыпая, Банников мысленно поблагодарил Летуна. Обидно, что сам раньше никого на это дело не подначил. Впрочем, кого подначивать было? Яйцо? Или Тунгуса, который проигрывает в «буру» восемь сигарет, отдает, а потом ходит по зэкам и спрашивает: «Если от двадцати двенадцать осталось, это сколько я отдал?»

Утром Бедовый сообщит Литуновскому свое решение. И удивится, что не удивится тот. Хотя человека понять можно и должно. После девяноста дней на раскисшем хлебе и сыром полу особой мимикой при разговоре отличаться не будешь. Да и не поговоришь особенно, после девяноста дней-то полного одиночества.

«Забудь о воле всяк сюда вошедший. Вова Воркута, 1974 г.».

«До дома осталось две тысячи шестьсот пятьдесят семь дней. В минутах больше. Сеня, март 1975».

И чуть ниже: «Вчера, 15 апреля 1983 года у бурята сдох Цезарь. Я рад». Без подписи.