Он пришел, когда парило лето.

Когда распахнувшие свои поры навстречу солнечному свету иглы кедров сочно шумели над зоной, именуемой среди зэков красноярских лагерей «дачей». Лето вдохнуло в деревья новые силы, и теперь они, срезаемые пилами и срубаемые топорами, сопротивлялись бригаде шестого барака еще настойчивее, чем зимой. В них текла кровь леса, и просто так сдаваться они не собирались.

– Бойся-а-а! – хрипло кричал Зебра, и старый кедр, издавая предсмертный треск, рушился на землю.

Горе тому, кто из-за бессилия не успевал понять, откуда крик и в каком направлении упадет ствол. За лето задавило двоих. Ботаник, рассказчик о кальмарах Гумбольдта, обессилел до того, что уселся на самом краю делянки. Всем показалось, что он даже не увидел смерть. Ударило его не кроной, что вполне могло бы зародить надежду на ремонт в лазарете, а стволом. Он как сидел, наклонив плечи к коленям, так и остался, засыпанный хвоей. Если бы не хрустел сам кедр, то, наверное, было бы хорошо слышно, как хрустит позвоночник Ботаника. Жаль Ботаника, неплохой парень был, хоть и не для зоны рожденный.

Он вернулся, когда зэки задыхались от жажды и одной фляги на всю бригаду уже перестало хватать. Если была еще какая-то надежда на достаток после смерти Гуся, поймавшего поваленный рядом кедр, да под него же упавший, то к концу августа, когда жара усилилась, испарилась и эта надежда. Еще никто не молил вслух, шевеля засохшими губами, о чьей-то смерти, но все указывало на то, что это и без того излишне. Еще пара недель работы на одной фляге родниковой воды, и к Ботанику с Гусем добавятся новые кандидаты на освобождение от работ.

Каждый день заканчивался одинаково. Солнце касалось верхушек деревьев, и старший работ трубил отбой. Мгновенно затихали пилы, моментально смолкал стук. Недопилил ствол Веретено, опущенный весной под нары, да и пусть стоит древо, мучается. Завтра все равно завалят.

Через двадцать дней содержания в ШИЗО Летуна Бедовый стал менять жалость на удивление. Начиная с пятого дня, когда по всем его подсчетам должна была наступить кончина, Толян мимоходом справлялся у конвоя, как обстоят дела у арестанта.

– Стонет, – пояснял ефрейтор, который в последнее время почему-то был наиболее активен в контактах со смотрящим.

– Оно понятно, что стонет, – недовольно бурчал Бедовый. – Было бы странно, если бы он хохотал. Я о перспективах спрашиваю.

Спрашивал, и сам понимал, что ответ на этот вопрос никто дать не сможет. Какие могут быть перспективы у искалеченного человека, которому зашили голову, но недолечили мозги, сломали ребра, да не вправили? Пять дней протянет? Семь?

На двадцатый день Бедовый стал расспрашивать ефрейтора, как у Летуна с питанием. Ответ его не удивил по содержанию, но поразил по логике. Два куска хлеба и тарелка жидких щей, вот то, что ежедневно получал Литуновский. Тарелка ему проталкивалась ногой в щель под дверью, хлеб бросался на грязный пол, и давалась одна минута времени на прием пищи. Со слов подружившегося с ним конвоира Бедовый узнавал, что, несмотря на все ранения, Литуновский ни разу не выбивался из графика.

– Черт меня побери, – бормотал авторитет, с восхищением думая о зэке. – Как этим вот уже три недели жить можно?..

В его памяти сохранился эпизод с Гнидой (бывшее погоняло – Корчма), когда через пять дней содержания в карцере тот запросил пощады именем бога. Хозяин пощадил и впустил в барак, откуда он был депортирован самим Царем. Просить на зоне вообще погано, а когда кто-то просит у администрации… Да еще за шесть месяцев до освобождения… Увезли Корчму, да только в памяти он остался Гнидой.

– У меня вопрос, – сказал Бедовый, остановив ефрейтора посреди плаца на тридцатый день мытарств Летуна. – Что он ест? Говори прямо, скотовод, мне твой аймак давно не нравится.

Проклинающий свой затянувшийся дембель ефрейтор поклялся, что ничего кроме хлеба и пустой похлебки зэк не употребляет. Правда, заметил он, услышав упоминание имени любимой, однажды было слышно, как Летун что-то ловит в «хате». Скорее всего это могла быть мышь.

– Или жуки, – добавил командир отделения конвойного взвода. – А вода, это… Как договорились.

К концу второго месяца содержания Летуна под особой стражей Толян не выдержал. Разговоры каждый день сводились к тому, сколько еще протянет Литуновский. Трое уже проспорило и проиграло вечернюю пайку. Раньше, на пятый день ареста внутри зоны, пари были часты. К десятому дню стали происходить реже, а к концу второго месяца на смерть Летуна никто не ставил даже сигареты. Именно в этот момент Бедовый велел сообщить конвою, что «имеет тему» к Хозяину. И вот для проведения этой тематической беседы вор был приглашен тридцать первого июля в кабинет полковника.

Ничего не изменилось за два месяца отсутствия здесь Бедового. Те же резные стулья, тот же тяжелый стол. Лишь добавилось бумаг на столе, Дзержинский перебрался за спину полковника, да появился чудовищный герб страны Оз. Теперь над рыцарским креслом начальника шестого барака висел щит с изображением двуглавого орла. И скромно, и со вкусом. Резал Самоделкин, по спецзаказу. Еще в начале творческих изысканий зэк пытался объяснить Хозяину, что он краснодеревщик, а не скульптор. Вот если бы кровать крутую справить, по эскизам итальянским каким, или шкаф-купе поставить – будьте любезны. А чтобы резцом, да по дереву, да чтоб еще и похоже было…

Сама птица после работы Самоделкина выглядела, как албанский петух, недорезанный сербскими сепаратистами. Как будто ядреному кочету рубанули топором по голове, да так и оставили. От злости за потраченное время Самоделкин внес в модель коррективы и доказал, что обладает не только золотыми руками, но еще и полным отсутствием чувства юмора. Мотающий в зоне восьмой год и прославившийся всеми мебельными изысками колонии, при помощи долота и резца он приделал орлу то, что у орла если и есть, то не таких размеров. Поскольку для того, чтобы ассоциировать триединое начало между лапами могущественной птицы с чем-то иным, кроме пернатого хвоста, нужно знать, как власть замучила заключенного. Никто особого внимания на птичью мутацию и не обращал. Как бы то ни было, голова Хозяина, а Самоделкин знал точно, куда будет повешен предмет его творчества, продолжала находиться под лапами гордой птицы. Зона умеет хранить тайны, поэтому еще никто из заключенных не шепнул «красным» о том, что знают наверняка, кто положил на Хозяина в открытую.

Снял кепи Бедовый, растер запястья, сделал два легких шага навстречу полковнику и вдруг резко бросился на стул. Не привыкший к таким блатным выходкам в своем кабинете, Хозяин вскинул на смотрящего взгляд, и вид его, доселе серьезный, превратился в некое подобие неприязни.

– Что это с вами, заключенный Банников? – без интереса в голосе спросил он. – Не можете выйти из роли страшилки?

– А я и не выхожу из нее. Я пришел, чтобы уладить с вами, Кузьма Никодимыч, один нагоревший вопрос.

– На самом деле? – Хозяин хмыкнул и почесал под подбородком. – Выкладывайте, Банников.

– Не волнуйтесь, начальник, много времени не займу. Вопрос звучит так: насколько сильно начальник зоны, именуемой в простонародье «дачей», хочет, чтобы во вверенном ему хозяйстве произошел небольшой кандибобер?

Уже понимая, что удовольствия тема если и доставит, то мало, полковник вынул из стола сигареты и начал ковыряться пальцами-сардельками в пачке.

– Ты попроще, Анатолий, выражайся. По-нашему, как мы с тобой умеем. Без наворотов.

– Можно и без наворотов, – согласился Бедовый. – Так вот, Кузьма Никодимыч, если к обеду Летун не войдет в барак, зона встанет.

– Пугаешь?

– Нет, если бы я пугал, то не предупреждал бы. Я бы так испугал неожиданно, что твои буряты русский язык забыли. Вот это бы называлось – испугал. А так я пришел, наоборот, предупредить. Дать шанс тебе, так сказать, подготовиться. Причин для голоса у зэков уже много. Повод же простой. В ШИЗО находится человек, который умирает, но не просит пощады. Он подыхает там уже два месяца, и закон свой же ты, начальник, перекрыл в восемь раз. Содержание заключенного в ШИЗО более одной недели запрещено, и ты это знаешь так же хорошо, как и я. И тебе известно, что эта неделя должна обеспечиваться сносным питанием и отсутствием издевательств. Твои же уроды его каждый день бьют, заставляют по ночам стоять посреди «хаты», и бросают ему пищу на пол, как собаке. Мыши к леднику уже не подходят, потому что точно знают, что будут съедены. Насекомые туда не залетают, а синицу, которая на прошлой неделе залетела в окошко ШИЗО, так больше никто и не видел. При всем при этом человек ни разу не попросил пощады и не встал на колени. Это нацизм, начальник, а зэки фашистов ненавидят.

– Значит, так, – переведя дух, продолжил Толян. – Или к обеду Летун возвращается в барак, или зона встает. Малявка на волю уже отослана, люди в курсе. Ты вписал имя этого зэка в историю ненависти людей к администрации. Чтобы тебе было понятно, о чем я говорю, знай, что, если Литуновский выйдет на свободу, он авторитета заимеет хоть отбавляй. И, если правильно держаться будет, я слова против не скажу, если его без копейки в общак на уровень поднимут. Вором настоящим ему уже никогда не быть, но вот авторитет у него не заберет никто. Вот такие, как ты, Кузьма Никодимыч, наши ряды и пополняют, – Бедовый улыбнулся и кашлянул в кулак. – Так как насчет понимающего отношения к ситуации? Решим вопрос или будем наблюдать за управленческими промахами главы администрации?

– Да ты решил права качать, зэк? – Хозяин чуть порозовел и собрался как перед прыжком. Однако вместо броска вдруг расслабился и выдохнул: – Иди пока.

И нажал под столом кнопку.

– Смотри, Хозяин, – предупредил Толян, обходя вошедшего в дверь конвоира.

Ровно через три часа, за десять минут до начала обеда, когда барак был пуст, а зэки находились в тайге, на плац «дачи» опустился вертолет. Эту «вертушку» знали в шестом бараке все. Она была прикомандирована к «седьмой» колонии красноярских лагерей и выполняла функции перемещения контролирующих лиц от руководства к месту назначения, а также транспортировки больных до стационара или участия в розыске беглых каторжников.

Вертолет сел, из него вышли два подполковника, трое сопровождающих с автоматами и вместе с Хозяином, участвующим во встрече почетных гостей, направились в его апартаменты. Пробыли они там ровно десять минут, из чего было ясно, что все вопросы давно решены и вход в административное здание не что иное, как дань уважения к человеку, проводящему здесь большую часть своей службы.

Еще через пять минут с делянки был доставлен Бедовый. На него надели наручники, погрузили в вертолет, и геликоптер, поднимая внутри зоны столб из пыли и сухих кедровых иголок, чуть боком поднялся вверх. Постоял секунду, словно раздумывая, куда ему теперь лететь, и мягко поплыл над тайгой в направлении севера. Зэки, наблюдающие за этими загадочными событиями, озабоченно хмурили лбы и размышляли над тем, куда повезли смотрящего, зачем повезли, и что теперь будет делать Яша Колода, на скорую руку оставленный Бедовым за себя.

К вечеру в бараке только и слышалось, что пересуды о последних событиях. Тема Литуновского за более масштабной проблемой подзабылась, и следующую неделю барак жил в состоянии постоянной тревоги. Пресса со стороны администрации не замечалось, более того, заработало два последних года молчащее радио. Громкоговоритель на столбе, рядом с плацем, внезапно ожил, и из него полились последние известия, легкая симфоническая музыка и спортивные вести.

В конце недели на телеге прибыл дед из Кремянки и снова привез накопившуюся у сельчан за две недели снедь. Творог, сметану, масло и даже сыр. Тут произошла небольшая заминка, и налицо проявился административный беспредел Колоды. Яша вдруг сломал заведенный порядок участия в разгрузке телеги и заменил семь месяцев ожидающего своей очереди Казаня на Индейца. Против авторитета не попрешь, и Казань смирился. Успокоило его то, что через час Индеец вернулся, облизывая сальные губы, и для него все на год уже закончилось. Для Казани же все было еще впереди. Зэки были шокированы, когда на завтрак к положенной тарелке жидкой перловки и кружке чая был приложен кусочек сыра и вареное яйцо.

В этот же вечер свалился с лихорадкой и расстройством желудка кухонный шнырь Чахотка. В лазарете он признался находящемуся под «шмалью» лейтенанту-доктору, что съел восемнадцать яиц и полкилограмма творога. После трех клизм и промывания желудка Чахотке стало легче, однако в связи с высокой температурой, «лечащим врачом» ему был рекомендован «постельный режим». К величайшему изумлению зэков, Хозяин дал «добро», и Чахотка, сгорая от непонимания такой заботы и подозревая неладное, запросился обратно в барак, на работу.

– Доктор, у меня правда, ничего серьезного? – мучил он на следующий день умирающего от ломки лейтенанта. – Я буду жить? Скажите, я буду жить?

– Будешь, – бурчал лейтенант, – если оставишь меня в покое.

В головах зэков происходили логичные по своей последовательности умозаключения. Во-первых, от них изолировали Летуна. Но жить от этого лучше не стало. Однако не стало и хуже. Следом, через два месяца, с «дачи» зачем-то депортируют Бедового. Это уже не шутка, хотя от отсутствия Бедового жить стало значительно лучше. Появилась музыка в жизни зэков, они узнали, как Россию напялили на Олимпиаде в каком-то городе, из названия которого следует, что это не что иное, как рассадник триппера и туберкулеза. Солт-лейк-сити… Это разве нормальное название? Потому-то местные педики и кинули русских фигуристов, хоккеистов, лыжников и этих… Как их… Тьфу! Кер-лин-гистов…

Значит, отсутствие в их прежней жизни музыки, спорта, новостей и яиц по утрам – это следствие того, что в зоне находился Бедовый.

Справедливости ради нужно заметить, что такого вывода Хозяин смог добиться лишь у пятой части населения шестого барака. Остальные, прожженные зоной и воровской жизнью, прекрасно понимали, что происходит, и все ужимки и манипуляции Хозяина казались им смешным нелепым фарсом, предназначенным для идиотов и опущенцев под стать Чахотке.

Все бы ничего, но через три дня вдруг случились события, которые всколыхнули зону и заставили многих задуматься о тех переменах, что ворвались в их жизнь неожиданным приятным сюрпризом. Для многих стало настоящим откровением появление в зоне… милиционеров. В сопровождении троих в форме – майора и двух капитанов милиции – на вертолете опустился парень в кителе младшего советника юстиции, больше знакомого зэкам как «прокурор», и они очень долго о чем-то беседовали с Хозяином. Потом, в течение четырех с половиной часов, бригада не могла выйти на работу и находилась в бараке.

Первым в здание администрации увели Мазепу. Следующим – Яйцо. Когда прозвучала фамилия последнего, которого здесь знали как Индийца, все стало на свои места. Сомнения в том, что на допросы водят по очереди всех, кто участвовал в последней разгрузке телеги, отпали.

По возвращении в барак Мазепа и Яйцо по очереди разрисовывали черно-белую, непонятную зэкам картину прибытия на «дачу» «медведя» и красноярских «мусоров», и по возвращении к нарам Индейца на этом полотне был сделан последний, яркий мазок.

Причина, заставившая прибыть в зону ментов и прокурора, от вида которых многие здесь успели порядком отвыкнуть, – это лошадь, возвратившаяся в Кремянку. Она приволокла на телеге странный груз. Этой ношей явился старик, на лице которого застыл ужас, по груди и лицу расползлась и засохла обильная пена, выползшая изо рта, а сам он был цвета созревших листьев салата. Убитые горем и удивлением сельчане позвонили в милицию, те прибыли, увезли тело и находившиеся при нем вещи в Красноярск, и вскоре стало известно, что организм старичка поразил цианид неизвестного происхождения, оказавшийся в папиросах деда. Что касается определения «неизвестное происхождение», то оно относилось скорее к милицейским понятиям, нежели научным, ибо молекулярное строение цианистого калия не менялось со времен коварной Марии Медичи. Суть вопроса, или в данном конкретном случае – его «соль», заключалась в невозможности следственными органами узреть хотя бы миллиардную долю процента того, что эта соль могла попасть в папиросы покойного при упаковке их на ныне Санкт-Петербургской, бывшей – имени Урицкого, табачной фабрике. Сомнений в том, что старику сунули яд в курево зэки на «даче», не было, как не было и доказательств этого. Индеец, тот, например, сразу сказал прокурору, что, когда участвовал в разгрузке в качестве подающего, дед не единожды ставил его в известность о том, что «лучше умереть, чем жить подобной жизнью». Старик-де клял власть, материл органы, особенно прокуратуру, жаловался на бензонасос, отсутствие смолы для лодки и обещал покончить с собой, если не выручит с поездки двадцать тысяч рублей.

Яйцо эти показания подтвердил. Мазепа поклялся в показаниях обоих. Хотели допросить еще и Колоду и даже привели к Хозяину в кабинет, но тот прямо с порога упрекнул власть за то, что она, не давая возможности исправиться за постоянное воровство, опустилась до того, что решила повесить на него «мокруху», заявил, что намерен жаловаться в Европейский суд по защите прав человека в «Штрассбуре», после чего послал каждого из членов комиссии в неприличное место, заметив при этом, что не будет возражать, если к оставшимся четырнадцати годам ему добавят пятнадцать суток.

Умывшись, комиссия убыла. Если ее члены предполагали обнаружить в этом месте земного шара правду, или просто показания, то эти члены просто дети.

Он пришел, когда заканчивался август.

Когда на плац «дачи» опустился вертолет и привез в своем чреве Бедового. Вора, заметно поправившегося и посвежевшего, вывел конвой и водворил в барак.

И не успел смотрящий присесть на нары и рассказать Яше Колоде причины своей неожиданной «командировки», как шнырь Веретено, не отрывая взгляда от щели, открывающей обзор на плац, гортанно, с придыхом, закричал:

– Летуна ведут…

Барак замер, и Толян Бедовый, поморщившись, смахнул с лица маску горечи. Этого никто не заметил, и оценку такому необъяснимому жесту не дал. Еще бы… Барак чувствовал симпатию, которая парила от смотрящего в сторону Летуна, его жители знали, кто явился первопричиной постоянного наличия воды в карцере, и сейчас они готовы были смотреть, как произойдет немыслимая для «дачи» встреча. Встреча зэков с человеком, им равным, который провел в штрафном изоляторе девяносто дней. В девять раз дольше, чем предыдущий его обитатель, не попросивший пощады и там же умерший. И в одиннадцать раз дольше, чем тот, кто жив остался, но вымолил эту жизнь на коленях.

– Летун… Иди сюда, садись…

– Хлеб есть, Летун…

– А у меня яйцо в тумбочке завалялось.

– Чаю человеку, Веретено, быстро!..

– Братва, у кого спирт есть?

Он зашел в барак, когда перед глазами стояла Вика с сыном на руках. Ему хотелось плакать, и губы его, рассеченные и неправильно сросшиеся, дрожали. Кривые брови придавали лицу Литуновского глуповатый вид, но под ними застыл полный слез, глубокий и ясный взгляд.

И только когда он сел и скромные лучи света сползли с его лица и остались над головой, зэки замолчали. За лето они успели порядком подзабыть Летуна, но сейчас, когда он снова был перед ними, они замолчали. Брови – ерунда, губы… Что поделаешь, пусть неровные. Чуть окривел, и пахнет от него, как из помойной ямы… Но он же человек. И он не по своей воле не имел возможности помыть свое тело. Нет, не это заставило зэков онеметь.

Виски, затылок и отросшие пряди на лбу были грязно-белого цвета. Так выглядит состарившееся серебро. За три месяца нахождения в полной темноте зэк научился постоянно щуриться и быстро закрывать глаза рукой. Он стал седым. И сейчас вряд ли догадывался об этом. Зэки молчали, потому что никто не хотел быть первым, кто расскажет Летуну эту новость.

Сделал это Бедовый.

– Ну-ка, разошлись! – сказал он, продолжая сидеть на своем месте. – Иди сюда, Летун. Веретено, перенеси его матрас на эти нары.

«Эти нары» находились через нары, принадлежащие Колоде, и всем сразу стало ясно, кто в этом бараке третий.

– Воды, Веретено. Калган, таз. Синий, мыльно-пузырные принадлежности. И все это – очень быстро.

Когда Литуновский, осторожно придерживая бок, присел на новое место ночлега, Толян вынул из тумбочки зеркало, подышал на него, потер об одеяло и протянул арестанту.

В бараке стало еще тише.

Летун смотрел на себя долго. Зеркало чуть дрожало, он водил грязными пальцами по лицу, словно пытался определить, на сколько эти ощущения отличаются от тех, что были в изоляторе, при полной темноте.

Барак ждал брани, проклятий и разочарований, но все, что донеслось до слуха зэков, было:

– Постричься бы…

И закипел барак. Видя, что механизм работает и без его участия, Бедовый просто лежал на нарах и наблюдал, как обнаженный Летун, чуть покривившись на бок, моет себя тощей мочалкой, стирает трехмесячную грязь, и никак не может насладиться этим процессом. Рядом с напарником суетился Зебра, он покрикивал на Веретено с Синим, не угадывавшим, что нужно подавать в первую очередь, что во вторую, и на этом пятачке земли, окутанном колючей проволокой, Зебра был главным. Его никто не урезонивал, понимали люди, что напарник для зэка – дороже брата. От его здоровья и настроения зависит все, в том числе здоровье и настроение того, кто большую часть суток проводит с ним.

Зона. Как мало нужно, чтобы человек почувствовал себя счастливым хотя бы на минуту. В зоне все воспринимается иначе, любым звукам и словам придается иной, чем на воле, смысл.

– Убью-ю-юуу… – обещал в феврале, когда он пришел, красноярский ветер.

– Ха-ха-ха-ха!.. – гоготал пересмешник неподалеку от того места, где поднимался в воздух вертолет со следственной группой, когда он вернулся…

– Спи-и-и… – тянула для него ночная птаха, когда в бараке наступила ночь и закончился последний разговор.

Спи. И он делал вид, что спал.

Никто в эту ночь не слышал, как Литуновский, накрывшись одеялом, пытаясь отмахнуться от Вики и Ваньки, чтобы не видели да не расстраивались, безмолвно выл, зажав в зубах уголок вонючей ватной подушки.

Он выл до утра, до подъема, когда распухшее горло дребезжало, как расстроенная струна. Как хотелось ему завыть сразу, когда он разглядел в зеркале полутруп с перекошенным лицом и свалявшимися на округлившемся черепе белыми волосами… С каким удовольствием, зная, что после этого будет легче, он заорал бы сразу. Однако вместо этого он целый час рассказывал о том, как подбирал брошенный бурятами на заплеванный пол хлеб, ел его, рассчитывая на сутки, пил через край, чтобы успеть за минуту, соленую жижу, именуемую «щами», а после, смеясь, делился с зэками выводами о том, что лягушки, как ни крути, вкусны, просто они не могут допрыгнуть до окна. А при определенных обстятельствах жуки-носороги по своему белковому составу заменяют стакан сметаны. Три жука составляют. Один до стакана сметаны недотягивает.

Смеялись. Он тоже смеялся. И, как пылкий любовник, не могущий дождаться, пока погаснет свет, он мучился до отбоя, чтобы проораться под одеялом.

Ему действительно стало легче. Ушла истерика мужчины, которая присутствует в каждом и вырывается в тот момент, когда терпеть нет сил. Разница лишь в том, что настоящие мужчины никогда не позволят стать свидетелем такой истерики никому другому, кроме себя. И утром всем было невдомек, как прожил эту ночь Летун.

Не укрылось это лишь от внимания Бедового.

– Так я встретил рассвет шесть лет назад, когда впервые здесь оказался, – вполголоса бросил он обувающемуся Литуновскому. Нары их теперь были рядом, поэтому особых приглашений для бесед не требовалось. – Для тебя, выходит, был нужен более мощный стимул. Тебе интересно, почему я последний месяц провел в «семерке»?

– Интересно, – равнодушно сказал Летун. Все эти месяцы, пока он не видел людей и был вынужден вполголоса разговаривать с собой, отсутствие зубов ему казалось незначительным фактором. Теперь же, когда появилась возможность общаться, он стеснялся озвучивать свои мысли. Слова, слетающие с его уст, состояли из одних шипящих и придавали его речи некий уничижительный оттенок.

– Ровно тридцать дней назад Хозяин проявил о моем здоровье чудовищную заботу и, в целях профилактики туберкулеза в зоне, направил меня по рекомендации нашего лепилы-наркомана в стационар. Там у меня брали анализы, готовили заключение по их результатам, а потом ровно двадцать один день проводили лечение туберкулеза. У меня на самом деле туберкулез, однако в зоне есть те, кто от него умирает. Но Хозяин направил лечиться меня. Странно, правда?

Литуновский пожал плечами.

– Странно, – тихо заметил он. – Бурят, тот, что ефрейтор, каждый день приносил мне воду.

– Ну, хоть что-то человеческое да должно же было в них остаться? – посетовал Бедовый.