Глава 7
После удара по голове Тамара Белкина пришла в себя очень нескоро, а, придя, неприятно удивилась первым впечатлениям.
Она лежал в маленькой комнатке, на голом пружинистом панцире металлической койки, хотя грязный матрас валялся свернутым в трубку на полу. Руки и ноги были туго связаны толстыми бельевыми веревками. Окон в комнатке не было. Под низким потолком напряженно гудел длинный стержень лампы дневного света, по стене слева змеились переплетения ржавых водопроводных труб. На одной из них покачивалась пара наручников. Несомненно, это был подвал или бойлерная.
Пахло плесенью, затхлостью, мышами и почему-то хлоркой. Во рту было солоно и гадко. Но еще гаже делалось от невозможности подняться с кровати…
Ни часов на руке, ни мобильника в кармане не ощущалось. Пленница попыталась хотя бы приблизительно определить время суток, однако не смогла: трудно было сказать, сколько она пролежала в беспамятстве.
Осторожно повернув голову, Тамара осмотрелась. Оформленные «под шубу» стены воскрешали в памяти следственный изолятор. В углу отливала блестящей жестью тяжелая дверь с огромным отверстием-амбразурой для ключа, черневшим под массивной ручкой. По всей вероятности, дверь была заперта.
Белкина инстинктивно попыталась привстать, но веревки не позволили этого сделать.
— Развяжите… — прошептала она и тут же удивилась болезненной хриплости собственного голоса.
Первой мыслью было: какая же я все-таки дура, почему купилась на дешевую провокацию, почему не позвонила этому придурку Карташову?! Однако эту мысль тут же перекрыла вторая: а что со съемочной группой? Видимо, и режиссер, и видиоинженер, и оператор были где-то рядом, не исключено, что за стенкой. Впрочем, одно только не вызывало сомнений: телевизионщики федерального телеканала потребовались похитителям только в своем профессиональном качестве…
С гулким металлическим лязгом провернулся ключ в двери. На пороге стоял тот самый качок в кожанке, с появления которого на вокзале все и началось.
— Оклемалась? — почти сочувственно спросил он, становясь перед кроватью.
— Что вы себе позволяете? — Белкина сразу попыталась взять ситуацию в свои руки.
— А вы что себе позволяете? — качок, как ни в чем не бывало, достал нож-«бабочку» и отточенным жестом раскрыл его — лезвие угрожающе сверкнуло в люминисцентом свете.
— Я выполняю свой профессиональный долг… — Тамара, не отрываясь, следила за лезвием; уж коль эти придурки пошли на явную уголовщину, то ожидать от них можно всякого.
Впрочем, волновалась ведущая «Резонанса» напрасно. Срезав веревочные путы, качок тут же спрятал нож в карман.
— Вы выполняете заказы своих империалистических хозяев из мировой закулисы, — выдал он дежурную фразу из лексикона карташовцев. — Из всех этих ЦРУ, НАТО и Евросоюзов. Вам не кажется, что за все это очень скоро придется отвечать?
Поднявшись с кровати, Тамара размяла затекшие руки и непонятливо посмотрела на говорившего.
— Какие заказы? Кому отвечать? Какая еще «закулиса»? Молодой человек, вы, часом, не сумасшедший? Потрудитесь объяснить, кто я: пленница, заложница, похищенная с целью выкупа… И вообще — где мои коллеги?
— В надежном месте. Они живы-здоровы… Пока. И уже согласны с нами работать.
— Какая еще на хрен работа?! — Белкина с трудом удерживалась, чтобы не обматерить этого наглеца.
— Мы — люди честные, — как ни в чем не бывало, отрезал тот. — Мы обещали организовать вам встречу с нашим вождем, товарищем Артуром Карташовым? Мы выполним свое обещание.
— То есть вы хотите сказать, что я похищена по его распоряжению? — тут же нашлась Белкина.
— Сейчас об этом и поговорим, — молодой человек в кожанке опустился на панцирь кровати, и тот прогнулся под его весом едва ли не до пола. — На контакт с нами вы пошли совершенно добровольно. Подчеркиваю — до-бро-воль-но. Как говорится — в здравом уме и твердой памяти. Стало быть, отдавали себе отчет о возможных последствиях. Так что вы не похищены, а находитесь у нас в гостях. Теперь что касается наших требований… хотя правильней назвать это убедительной просьбой. В ближайшую неделю вы обязаны сделать о нас документальный фильм. Или передачу — в терминологии я не разбираюсь. После чего по своим каналам передать ее в так называемые независимые средства массовой информации прогнившего Запада. Если ваша работа понравится нашим соратникам — вы будете отпущены и вознаграждены. Если нет…
— Пока я не увижу своих коллег — говорить не буду, — отрезала Тамара.
— Насчет увидеть — не обещаю. А вот услышать их можете.
С этими словами качок достал из внутреннего кармана куртки мобильник и быстро нащелкал номер.
— Шестой? Я второй. Дай-ка трубку этому бородатому мужику… оператор или кто он там. Прошу, — он протянул мобильник, кстати, ее личный, телеведущей.
— Виталик, Виталичек, ты где? У тебя все нормально?
— Пока жив, — донеслось из трубки угрюмое.
— Они тебя не били?
— Пока нет.
— Тебе что — тоже предлагали поучаствовать в съемках документальника об этих урод… то есть так называемых революционерах?
— Мы не «так называемые», — вставил качок.
— И мне пришлось согласиться, — в голосе оператора послышались виноватые интонации. — У меня мать в Саратове. Они, суки, уже ее адрес вычислили. Так мне открытым текстом и сказали: пока ты с нами — будешь снимать, а если откажешься…
Короткие гудки известили об окончании разговора: видимо, диалог контролировался по «громкой связи», и человек, стоявший за спиной Виталика, посчитал, что он слишком много говорит.
— Что скажете? — прищурился качок.
— Мне надо подумать, — бросила Тамара классическую фразу нежелания решать вопрос прямо сейчас.
Как ни странно, но собеседник с готовностью согласился.
— Думайте. Но только до рассвета. Сейчас, — он посмотрел на часы, — четверть первого ночи. Через шесть часов вы мне ответите. А чтобы вам лучше думалось, напоминаю: ваш старший брат, хронический алкоголик, живет в московском районе Медведково. Очень часто его видят в пивных, в компании лиц, ведущих антисоциальный образ жизни. Вы же не хотите, чтобы с ним что-то случилось?
Не дождавшись ответа, молодой человек в кожанке вышел, закрыв за собой дверь, и ее металлический лязг отозвался в ушах Белкиной.
* * *
Слепящий свет софита бил генералу Муравьеву прямо в лицо. Многочисленные награды на парадном кителе позвякивали. Студия быстро накалялась лампами, и генеральское лицо мгновенно вспотело. Ряды зрителей терялись за подсветкой.
Участие в этой передаче организовал Глеб Чернявский. Посещение Останкино было для генерала далеко не первым: опытный политтехнолог постарался, чтобы будущего «спасителя отечества» остервенело раскручивали во всех возможных программах: от кулинарных передач до семейных ток-шоу. Однако часовые «теледебаты» в сладком вечернем прайм-тайме обещали быть самыми рейтинговыми, и не только по причине действительно высокого класса создателей программы. Впервые в федеральном эфире должно было прозвучать словосочетание «революция в России» и, как следствие — выписан рецепт, как с ней бороться.
На огромном плазменном экране студии нарезкой прошла хроника последних событий в Подмосковье: разгромленная пиццерия, сожженные машины, фанатичное лицо Нины Чайки, призывающей перевешать всех нерусских. Телеведущий, предварительно проконсультированный Чернявским, в самых мрачных красках живописал сложившуюся ситуацию, после чего и предоставил Муравьеву слово.
— Николай Михайлович, как вы оцениваете эти события? — телеведущий подбадривающе улыбнулся и задал вопрос, более подходящий для члена Конституционного суда: — Насколько увиденное всеми нами соответствует основному закону Российской Федерации?
И вопросы, и ответы на них были согласованы загодя. Речь Муравьева — до самых пустяшных междометий, — была написана лучшим лубянским специалистом по массовой психологии. И все-таки генерал не удержался и выдал явную отсебятину:
— Да я бы их, сук поганых, танками передавил!
Массовка в зале зааплодировала — сперва несмело. Однако спустя минуту аплодисменты окрепли — бравый ответ явно пришелся по душе многим.
Телеведущий сразу смикшировал ситуацию.
— Я, как и все честные люди, разделяю ваше негодование. Однако хотелось бы напомнить: ввод бронетехники в населенный пункт возможен только при чрезвычайном положении. А его, как известно, определяет президент и Госдума…
Студийная камера дала план зрителей в зале. Телеведущий сперва погрозил Муравьеву кулаком, после чего покрутил пальцем у виска — мол, дубина стоеросовая, совсем забыл, что говорить должен?
— Уважаемый Николай Михайлович, давайте по порядку. Помните такую рубрику в советских газетах «Если бы директором был я»? Вот если бы вы были президентом? Разгул ксенофобии, человеконенавистничества, фашистские лозунги, массовые беспорядки… Свастики, в конце-то концов. Как бы вы на все это отреагировали на месте главы государства?
На этот раз Муравьев не стал нести околесицу и уткнулся в распечатку.
— Я бы немедленно ввел в населенном пункте, где все эти безобразия происходят, чрезвычайное положение. И очень строго спросил бы с городского начальства.
— Тогда — вопрос: почему на ваш взгляд именно так не поступает президент? — как бы невзначай ввернул телеведущий и опять улыбнулся генералу. — Значит, вы согласны, что фашистская чума расползается по России и что действовать следует немедленно и решительно?
— Конечно, — генерал вновь склонился к распечатке, и медальки на его кителе зазвенели. — Это — война. На войне все решает оперативность. Так наш генералиссимус Суворов со своими чудо-богатырями совершил стремительный марш-бросок через Альпы и разбил супостата на реке Треббии.
— Николай Михайлович… Но ведь война-то будет не за Альпами, а гражданская? Вы этого не боитесь?
И хотя вопрос прозвучал очень остро, шоумен не волновался: ответ, написанный Чернявским, должен был дезавуировать любые нежелательные разночтения.
Но тут произошло неожиданное. Бумажку с загодя приготовленным текстом сдуло сквознячком на пол. Муравьев не решился поднимать ее. Да и приседать на корточки, когда на мундире несколько килограммов медалей, не слишком-то удобно…
Опытный оператор вновь направил камеру в зал. Телеведущий пантомимой призвал героя эфира срочно поднять распечатку и больше не отступать от текста ни на йоту.
Однако тут с генералом произошла странная метаморфоза. То ли он действительно проникся значимостью момента, то ли накипело у него на душе… Картинно распрямив грудь, он принял позу маршала Жукова и гаркнул голосом командира гаубичной батареи:
— А что война? Если завтра война, если снова в поход, если темная сила нагрянет — вся родная страна, весь российский народ на защиту Отечества встанет, — перефразировал Муравьев советскую песенную классику. — А что касается Карташова или как там его… Да, когда дорогие иномарки сжигают — это непорядок. Когда на улицах срань разводят — тоже нехорошо, потому что потом не проедешь. Да и милиционеров своими революциями от дела отвлекают: им в оцеплении стоять вместо того, чтобы преступников ловить! А что касается их идеи «Россия — для русских!», то это мне очень даже нравится. Очень красивая идея. А то понаехали в нашу страну чеченцы, мусульмане, хохлы, армяшки, дагестанцы там разные… и особенно негры!
Такого поворота событий решительно никто не ожидал. Режиссерша передачи беспомощно взмахнула руками и уселась мимо стула. Оператор матюгнулся так громко, что последнее «..ть», наверняка было слышно в последних рядах студии. Телеведущий заскрипел зубами и схватился за голову. Передача шла в прямом эфире с тридцатисекундной задержкой. Теперь предстояло решить, что делать: или дать срочную отмашку техникам, чтобы те сию секунду вырубили студию, или поставить зарвавшегося генерала на место. Был, впрочем, еще один выход: закрыться в студийном кабинете и удавиться на микрофонном шнуре.
И тут в «ухе» — микроскопическом наушнике телеведущего прозвучал растерянный голос генпродюсера:
— Мы вас обрубаем якобы по техническим причинам. Сделаете еще одну передачу, запустим в записи.
* * *
— Ну, наконец то, что надо! — молвил Глеб Чернявский, просмотрев монтированную-перемонтированную передачу с участием Муравьева.
После неудачного генеральского дебюта в прайм-тайме политтехнолог зарекся пускать своего главного положительного героя в эфир не в записи. Новые «теледебаты» часового формата снимали семь с половиной часов. На этот раз останкинскую студию посетили Чернявский и Подобедов. Кечинов под каким-то предлогом не появился. Перед выходом на подиум перед камерами генералу на всякий случай внушили: еще хоть одно слово «от себя» — и он отправляется на пенсию.
«Теледебаты» прошли, как и положено, в прайм-тайме, с предварительными анонсами по всем каналам. Рейтинг генерала мгновенно пополз вверх, словно столбик термометра в июньский зной. Всевозможные институты «по изучению общественного мнения» уже определяли популярность Николая Михайловича Муравьева как вторую в России…
— Ладно, за это стоит выпить, — чекистский генерал извлек из бара бутыль традиционного «вискаря», взвесил ее в ладони, словно гранату, и улыбнулся Чернявскому: — Ну что, мастер политических интриг и закулисных махинаций… Все идет путем.
— Главное — чтобы президент об этом не узнал раньше времени, — политтехнолог отодвинул рюмку. — Давай обождем Лешу и генерала…
— Что-то не нравится мне в последнее время наш Кечинов, — Подобедов налил спиртного в свою рюмку и немедленно выпил. — Смурной он какой-то…
— Обратного пути ни у него… ни у нас уже нет, — обтекаемо ответил Чернявский.
— Может, его угрызения совести замучили? — чекист улыбнулся.
— Совесть — не технологическое понятие, — парировал мастер пиара. — И вообще: назвался груздем — полезай сам знаешь куда.
Кечинов и Муравьев прибыли в загородную виллу лубянского руководителя почти одновременно. Их лица отличались разительно. Армейский генерал лучился самодовольством: роль героя телевизионного манежа явно пришлась ему по душе. А вот функционер администрации президента выглядел мрачным, словно вкладчик рухнувшей финансовой пирамиды. На его не слишком выразительном лице явственно прочитывалось недовольство как жизнью вообще, так и своей ролью в ней в частности.
— Заждались мы вас, — чекист на правах хозяина сразу же пригласил гостей за стол. — Время дорого. Давайте по рюмцу хлопнем и хорошенько подумаем. Надо срочно дела решать…
«Решение дел» затянулось почти до полуночи. Чернявский на правах идейного вдохновителя проекта рассказывал, как следует организовать массовые бесчинства в Москве, как грамотно их пресечь и каким образом осветить все это в СМИ. Подобедов, как технический руководитель, прикидывал чекистскую составляющую. Муравьев, разостлав на столе подробную карту столицы, очерчивал алым маркером стрелы-направления, по которым вверенная ему Кантемировская дивизия с приданной бронетехникой будет подавлять государственный переворот. И только Кечинов не принимал участия в разговоре. Он угрюмо сопел и, раз за разом хлопая рюмку виски, неприязненно косился на будущего «спасителя отечества».
— Послушай, Муравьев, — наконец молвил он, — ты когда перед камерами в той, неудавшейся передаче о своих симпатиях к Карташову распинался… ты как — недопил или переработал?
— А чего — правильные вещи мужик говорит, — уверенно возразил генерал.
— Ты хоть понимаешь, что он — нацист чистой воды? Чего, кстати, и не скрывает — и плакатики у него на гитлеровские смахивают, и свастики любит… Ты же должен ему не только танками противостоять, но и идеологически! А ты — «идея красивая», «слова правильные»… Ты что — с фашистами заодно? Или я чего-то не понял?
— Не все так плохо было в фашистской Германии! — спокойно парировал Муравьев. — И «сильная рука» была, и инородцев там разных в газовые печи отправляли… А главное — немцев во всем мире уважали и боялись! Фюрер принял страну разграбленной и опустошенной, а через пять лет вся Европа перед Германией трепетала!
— Слушай, ты! — Кечинов резко поднялся из-за стола. — Ты думаешь, что тут главный? Да ты никто, и звать тебя никак! Это мы тебя из дерьма слепили. С дерьмом и смешаем.
— А вот не надо мне таких вещей говорить, — недобро прищурился генерал. — А то, когда президентом стану…
— Да не ссорьтесь вы, мужики! — примирительно улыбнулся Чернявский.
Кечинов спокойно сказал:
— Значит, так. Дело тут не в свастиках. Только теперь до меня дошло, в какое дерьмо я влез. То, что все мы задумали — прямой путь к кровавому развалу России, к полнейшей анархии, беспределу и гражданской войне. Это будет война всех против всех, после чего все мы будем жить в стране меньше Московской области и бедней Суринама. Если уж где-то и есть настоящие враги России — так это те недоумки, которые в многонациональном государстве призывают перевешать всех нерусских. А ты, — кремлевский чиновник резко обернулся к Муравьеву, — урод еще похлеще Карташова. Только много опасней. У того под началом — несколько тысяч безмозглых малолеток, а тебе десятки тысяч вооруженных подготовленных людей подчиняются.
— Скоро мне сто сорок миллионов подчиняться будут, — уверенно бросил генерал. — Ох, смотри, Леша! Ответишь за свой гнилой базар! Сотру же я тебя в лагерную пыль!
Кечинов уже выходил из-за стола. Как ни старались Подобедов и Чернявский спустить ситуацию на тормозах — гость был непреклонен. Наскоро попрощавшись с чекистом и политтехнологом, он попросил их завтра же утром встретиться, чтобы срочно разрулить ситуацию.
— Иначе я ее сам разрулю, — были его последние слова.
Настроение было безнадежно испорчено.
— Он что — серьезно? — спросил Чернявский совершенно обескуражено.
— Боюсь, что да, — Подобедов с трудом пытался унять дрожь в голосе.
— А что он нам может сделать? — спросил Муравьев.
— Он очень многое может сделать. По «вертушке» с президентом связаться и все ему рассказать. Или отправиться к спецпоезду правительственным вертолетом. Или начисто обрубить нам доступ в СМИ. И это — самое простое… Леша у нас — признанный мастер закулисных интриг. За что его и ценят. Не успеешь глазом моргнуть — отфутболят тебя так далеко, что потом всю жизнь не очухаешься.
— Этого нельзя допустить, — сказал Муравьев.
— А что я могу сделать?
Армейский генерал выразительно провел ребром ладони по своей шее.
— Президент этого не поймет, — вздохнул Чернявский. — Точней, поймет именно так, как и должно: догадается, чьих рук дело. И тогда…
— На мокруху я не пойду, — категорично отрезал Подобедов. — Леша — слишком серьезный персонаж. Входит в десятку самых влиятельных лиц России. Да и подобраться к такому… Сам знаешь. А потом, как это ты себе представляешь? Без письменного приказа мои люди покушение организовывать не возьмутся. А приказ этот, как ни крути, где-нибудь в архивах осядет.
— А вас никто и не заставляет мокрушничать! — хмыкнул генерал и потянулся к аппарату спецсвязи. — У нас при Генштабе своих мокрушников навалом. Думаете, только вы на Лубянке такие умные?
* * *
Небольшой вертолетик медленно плыл над Среднерусской возвышенностью. Негромко рокотал двигатель, неяркое сентябрьское солнце дробилось во вращающихся лопастях.
Сидя у иллюминатора, Алексей Кечинов сосредоточенно смотрел, как внизу проплывают бесконечные леса, небольшие деревушки и поля с серыми заплатами озимых.
С президентом он пытался связаться еще утром. Но офицер спецсвязи правительственного поезда просто-напросто ему отказал. Удельный вес Кечинова во властных кругах был немалым, но тут вступили в действие другие силы.
Нажав на кнопку вызова, Кечинов заказал чай. Стюардесса с серебряным подносом появилась ровно через минуту. Поставив стакан в подстаканнике на дубовый столик, она обворожительно улыбнулась, словно демонстрируя, что вся ее предыдущая жизнь была прелюдией к встрече с этим замечательным пассажиром.
— Узнайте, где мы теперь находимся, и скажите, — скомандовал Кечинов.
Нужная информация была доложена через пять минут. Вертолет должен был приземлиться в шестидесяти километрах по ходу движения президентского поезда.
— Правда, горючего не хватит, командир экипажа просил передать, что у нас запланирована кратковременная посадка для дозаправки. Нижегородская область, военный аэродром. Ровно через десять минут.
— А лететь еще долго?
— С учетом небольшой посадки — не более двух часов.
Вертолетный двигатель урчал с умиротворяющим однообразием. Кечинов, поднявшийся в половине шестого утра, почувствовал, что его клонит в сон. Однако засыпать не стоило: предстояло набросать основные тезисы разговора с главой государства. Даже если путч и будет подавлен, экономические потери страны обещали стать значительными — и не только от сожженных машин, разбитых витрин и банкротств страховых компаний.
Достав блокнот, функционер президентской администрации мельком взглянул на выкладки, подготовленные ему референтом-аналитиком. Он давно уже усвоил, что глава государства прежде всего обращает внимание на экономический анализ. А анализ очень неприятен.
В виду начавшихся погромов туристический бизнес в стране резко пошел на убыль. А это означало убытки авиакомпаний, отелей и целых городков в районе «Золотого кольца», так привлекающих иностранных туристов. Немалое количество чернокожих студентов, обучавшихся в России за немалые деньги, спешно отбыли на Родину. А это означало недополученные миллионы долларов. Но самое главное — поток иностранных инвестиций из полнокровной реки грозился превратиться в микроскопический ручеек, готовый вот-вот пересохнуть; прагматичные буржуи не хотели вкладывать деньги в страну с нестабильным политическим режимом. Все это, словно снежная лавина, влекло за собой великое множество других проблем: свертывание финансово выгодных международных проектов, потеря рынков сбыта продукции, неполучение с Запада высоких технологий, ликвидация сотен тысяч рабочих мест, требование социальных выплат безработным… Потери России от утраты положительного имиджа в мире и вовсе не измерялись никакими суммами. В перспективе, после возможного прихода к власти генерала Муравьева, маячили экономические эмбарго, полная изоляция страны на манер Северной Кореи и ее быстрый, но кровавый распад.
«И эти недоумки еще кричат о своем патриотизме! — лицо Кечинова побагровело. — Русские имперские шовинисты и есть самые лютые враги России!..»
Бесконечный лес под фюзеляжем закончился, и теперь в иллюминаторе замаячил военный городок. Вертолет, заложив вираж, пошел на посадку. На серой бетонке рельефно вырисовывались аэродромные постройки, мазутно-черные авиазаправщики на мазовских шасси и локаторы под маскировочной сеткой.
Заправка вертолета прошла быстро. Не успел кремлевский администратор допить чай, как вертолет медленно поднялся над бетонной полосой и, чуть накренившись набок, взял курс на северо-восток.
Спустя полчаса обострившийся слух Кечинова различил явные изменения в тональности двигателей. Теперь звуковая палитра обогатилась неприятным металлическим постукиванием. Высокопоставленный пассажир нервно вдавил кнопку вызова. Стюардесса появилась тут же. И хотя на лице ее по-прежнему сверкала дрессированная полуулыбка, было заметно, что она нервничает.
— Что с вертолетом?
— Все в порядке, — взяв пустой стакан в подстаканнике, стюардесса сделала книксен.
— Да какое там «в порядке»? Я что — глухой?
— Командир экипажа просил передать, чтобы вы не волновались…
— Что это за звуки?
— Возможно, мелкая неполадка. Командир экипажа уже связался с диспетчерской службой. Не волнуйтесь. Вам что-нибудь еще принести?
— Я сам к нему схожу, — поднявшись, Кечинов двинулся в пилотскую кабину.
Лица членов экипажа оправдывали самые худшие подозрения. Теперь двигатель не стучал, а захлебывался в вое. Страшная болтанка сотрясала фюзеляж. Пилот безуспешно пытался выровнять траекторию полета. Штурман кричал в микрофон, что необходима экстренная посадка. Охранник ФСО, сидевший в кабине, также пытался связаться по рации с диспетчерскими службами.
И тут винтокрылая машина резко качнулась, словно напоролась на невидимое препятствие. Двигатель зашелся в кашле, заработал с перебоями, и огромная темно-зеленая стрекоза стала терять высоту. Вертолет несколько раз качнуло, он клюнул носом, угрожающе накренился, грозясь завалиться набок. Все попытки выровнять машину успеха не имели — окончательно отказали двигатели. Вертолет агонизировал — ему оставалось жить не более нескольких секунд. Резкий удар о землю, омерзительный скрежет ломаемых лопастей, пронзительный звон разбиваемого стеклоколпака — это было последние звуки, которые слышали члены экипажа и высокопоставленный пассажир.
Едва коснувшись земли, вертолет мгновенно вспыхнул — топливные баки, заправленные на нижегородском военном аэродроме, были полны топливом…
* * *
О трагической смерти Кечинова остальные заговорщики узнали лишь к полудню и, как ни странно, из сообщения в теленовостях. Юрий Подобедов с Глебом Чернявским завтракали в закрытом кабинете элитного московского ресторана, и последний, по своему обыкновению, распорядился включить телевизор.
— …так называемые «черные ящики» уже обнаружены, сейчас идет расшифровка данных, — сообщила телеведущая. — По предварительной версии авиакатастрофа произошла из-за некачественного горючего.
Политтехнолог понуро взглянул на портрет Алексея Кечинова в траурной рамке — изображение это провисело в кадре почти десять секунд.
— Мда… — только и мог вымолвить он.
— Не ожидал такой прыти от нашего героя, — спокойно резюмировал чекистский генерал.
— Ты о Кечинове с его желанием всех нас сдать?
— О Муравьеве… Сориентировался быстро, — расправившись с омаром, Подобедов утер салфеткой влажные губы. — Нет, все-таки молодец мужик — правильно поступил. Поменять топливозаправщик — и всех делов. Или добавить в топливо какую-нибудь присадку. Виноватым сделают какого-нибудь прапорщика. А главное — у нас, у чекистов, руки чистые…
— Ты еще забыл о горячем сердце и холодной голове, — нервно напомнил Чернявский.
— Только вот почему он нам сразу не дал знать? — задумался чекист.
— Интересно, как отреагирует на эту смерть президент, — окончательно сник Чернявский.
— Никак.
— То есть…
— А он о ней не узнает. Да, начальника спецсвязи он выгнал, но на это место поставлен его заместитель — наш человек. Абсолютно вся связь с внешним миром блокирована.
— Не может быть, чтобы он не узнал… Ну, например, сам решит с Кечиновым связаться — и тогда что?
— Нет, когда-нибудь и узнает…. Когда президентом не будет. Но это уже решительно ничего не изменит. Во всяком случае — для него.
Завтрак завершили в полном молчании. Закурив, политтехнолог уныло промолвил:
— Мне кажется, покойный Леша… земля ему пухом, по-своему был прав.
— В том, что хотел заложить нас президенту? — уточнил Подобедов. — Ты вообще представляешь, чем это могло для нас закончиться? Собаке — собачья смерть! Ладно, давай выпьем за упокой его души, — чекист потянулся к графинчику.
— Да не о том я! Тебе не кажется, что Муравьев слишком много на себя берет?
— Ты хотел замарать руки мокрухой? — Подобедов уже разливал спиртное по рюмкам.
— Ты ничего не понимаешь. У него — душа палача. Люди для него — мусор…
— Политика — вообще очень грязное дело, — встал на защиту армейского генерала лубянский функционер. — Тебя послушай — так прямо гуманист чистой воды…
— А ты не боишься, что завтра и мы окажемся для него таким же мусором?
— Вот только не надо этой интеллигентской рефлексии. Это в тебе твое высшее филологическое образование сказывается, — снисходительно улыбнулся чекист. — Драться за власть надо жестоко, безжалостно и твердо. Муравьев все правильно сделал.
— Юра, послушай меня, — с все возрастающей тревогой в голосе продолжил политтехнолог. — Мы явно не на того поставили. Муравьев… он нас всех передушит!
— Не передушит. И вообще, Глебаня, не забывай: у нас на Муравьева — сорок чемоданов компромата.
— А если мы этим компроматом не успеем воспользоваться?
— Да что ты несешь! — Подобедов поднялся из-за стола. — Компромат ценен не сам по себе, а лишь в качестве пугала. А я нашего героя уже попугал… на первом этапе его разработки. Так что, как ни крути, — он у нас на крючке.
— Боюсь, чтобы мы у него на крючке не оказались, — уныло возразил Чернявский.
Уже проходя через общий зал, он обратил внимание на гигантский аквариум у стены. Огромные камчатские крабы с чудовищными клешнями дрались друг с другом за толстыми стеклянными стенками, норовя если и не откусить что-нибудь от врага, то хотя бы немного покалечить. И Глеб Чернявский, будучи почти интеллигентным человеком, не мог удержаться от аллюзии: так ведут себя и пауки в банке, и политики в борьбе за власть.
