Было слишком жарко для того, чтобы возиться в саду — было чертовски жарко, настолько жарко, что могло случиться все, что угодно! — но Джун относилась к тем людям, которых ни за что не остановит жара или какая-нибудь подобная мелкая неприятность. Поэтому она вышла на улицу. Ребенок в ней был огромным и колотил ножкой, она чувствовала легкое головокружение, ее немножечко подташнивало, однако она была настроена целеустремленно.

Арканзас не годился для выращивания роз. Просто невозможно было вырастить хорошие розы, по крайней мере здесь, на этой плоской равнине с наполовину вкопанными в землю трубами домов, где в небе ни единого облачка, а солнце жарит сверху вниз, каким-то образом окрашивая день в кровавые тона. Джун даже не пробовала сажать розы. Она знала, что розы вряд ли смогут выдержать такое количество прямого солнечного света.

Поэтому на небольшой клумбе перед своей хижиной на 5-й стрит в ветеранском поселении Кемп-Шаффи она пестовала менее аристократические цветы — гортензии, маргаритки, сирень и лилии. В ее садик умудрились пробраться сорняки, и пришло время их выполоть.

Конечно, у нее не было никаких инструментов, а иссушенная земля слишком затвердела для того, чтобы ее расковырять ложкой, поэтому Джун пошарила в доме и нашла омерзительный японский штык, который Эрл привез домой с войны. У него было длинное черное лезвие — воистину пугающая штука, — но Джун заставила себя выкинуть из головы мысль о том, что когда-то этим ножом убивали людей, и почти убедила себя, что это всего лишь садовый инструмент. Гладкое острое лезвие глубоко проникало в почву, замечательно рыхлило ее и отлично изничтожало корни уродливых сорняков, которые появились на клумбе лишь накануне вечером и, казалось, взялись ниоткуда.

Работа была совершенно не тяжелой и не представляла бы для Джун никаких затруднений ни при каких обстоятельствах, кроме сегодняшних, когда жара ощутимо, прямо-таки физически давила на нее. Но она продолжала работать, преодолевая дурноту, стараясь не обращать внимания на льющийся пот, и через час расправилась с большей частью сорняков. Но у нее разболелась спина. А чувство дурноты внезапно усилилось.

Она села на землю, посидела несколько секунд, вытерла пот со лба и, собравшись с силами, взялась за последние немногочисленные сорняки.

Возможно, это было ошибкой. Покончив с работой, она подняла голову. Жизнь оставалась терпимой, пока просто сосредоточиваешься на своих неотложных делах, позволяешь своей вере и своей любви направлять тебя и выполняешь свой долг. Так она привыкла считать.

Но, разогнувшись от земли, она увидела перед собой удручающее зрелище: длинные ряды сборных домов из гофрированного металла, тускло сверкавших на солнце, тут и там носивших следы попыток жен ветеранов хоть как-то украсить эти похожие на бочки убогие жилища (как сама она пыталась сделать это при помощи цветов). Попытки были героические и совершенно тщетные. Хижины оставались все теми же казенными жилищами, с натянутыми между ними веревками, на которых сохло свежевыстиранное белье, с неродящей почвой вокруг, на которой очень неохотно росла даже степная трава, с пыльными проездами, посыпанными гравием, — они носили громкое название улиц.

Удастся ли им с Эрлом когда-нибудь выбраться отсюда?

А как насчет обещанного бума? Есть ли надежда, что он когда-нибудь докатится до них и откроет перед ними хоть какие-то возможности? Нет, если Эрл погибнет в одном из своих отвратительных сражений против гангстеров.

«Не смей так думать», — одернула она себя. Она глубоко верила в Бога, страну и своего мужа и никогда не позволяла себе усомниться ни в одной из этих святынь. Но позже к ней снова и снова возвращались эти тяжелые, ужасные мысли.

Это что, все? Все, что ей досталось? А как же все эти рабочие места, которые, по обещаниям, должны были открыться после войны, как же взрыв в промышленности и финансах, строительстве и связи? Разве все это не должно было так или иначе открыть простор тем мужчинам, которые вышли из тяжелейших боев, как ее Эрл? Неужели получится так, что ему придется отдать свою жизнь ни за что?

Мужчина, бывший ее мужем, все еще в значительной степени оставался для нее тайной. Он не любил говорить о войне или еще более давнем прошлом, но те времена и те события жестоко терзали его. Он был хорошим человеком, честным человеком, но в сокровенных глубинах его души таился неисчерпаемый запас печали, таился и никак не желал исчерпаться.

Раньше она думала, что, когда он поднимется на ноги все переменится к лучшему. Но сейчас он поднялся на ноги и оказалось, что то, что он по-настоящему любит, не имеет к ней никакого отношения, а связано лишь с другими мужчинами, какими-то миссиями, чем-то таким, что увело его прочь не только в эмоциях, но и реально — вдаль от нее. Это было связано с оружием и убийствами. Он любит ее, она совершенно не сомневалась в этом, нисколечко. Но у нее оставался вопрос: что хорошего в такой любви? Потому что это не была любовь к кому-то реальному, к кому-то, от кого зависишь и на кого полагаешься. Это была любовь идеальная, не грязная действительность, а любовь издалека. В известной степени Эрл все еще оставался на войне.

У нее в животе толкнулся ребенок.

«Перестань, крошка!» — приказала Джун.

Он толкнулся сильнее, а затем последовала внезапная судорога, настолько сильная, что у Джун подкосились ноги и она осела наземь.

О господи! Неужели уже пора?

Но нет, воды не отошли, а значит, время еще не наступило. Нет, это был лишь один из тех ложных приступов, которые иногда случаются.

Она плохо понимала, что происходило дальше. В глазах у нее потемнело. Боль усилилась, а потом резко прошла, оставив Джун в полуобморочном состоянии. А затем она услышала голос и подумала, что это, наверное. Эрл.

— Эрл, это ты, милый?

— Нет, Джуни, это я, Мэри, твоя соседка. Дорогая, ты упала в обморок.

Мэри Блантон стояла перед нею на коленях и обмахивала ее номером «Редбук».

— О боже мой, — с трудом выговорила Джун.

— Я ничего не знаю о том, каково быть беременной, но, Джуни, я уверена, что в такой период не рекомендуется полоть клумбы при жаре в тридцать шесть градусов.

Джун постаралась избавиться от растерянного выражения, которое — она это ощущала — было на ее лице. Теперь она почувствовала себя по-настоящему плохо.

— Я не знаю, что со мной случилось, — сказала она.

— Поднимайся, милочка. Давай я помогу тебе дойти до дома, чтобы ты укрылась хоть в какой-то тени. Тебе нельзя лежать здесь и поджариваться на солнце.

С помощью Мэри Джун кое-как дотащилась до дома и улеглась на кровать.

Мэри поспешила в крохотную кухоньку, включила все вентиляторы, достала из холодильника лед и вскоре появилась с большим запотевшим стаканом холодного чая.

— Ну вот, все уже хорошо. Лежи и попивай понемножку, пока к тебе не вернутся силы.

Джун потягивала чай, и от его прохлады ей стало заметно лучше.

— Ты в порядке? — участливо спросила Мэри.

— Да, уже все хорошо. Я так тебе благодарна, Мэри.

Мэри была самой прямолинейной и решительной из всех женщин, каких Джун когда-либо встречав. Она много лет проработала на военных заводах, пока ее муж Фил служил во флоте. Теперь он днем работал в радиомагазине, а по вечерам бесплатно учился в школе электроники по закону о льготах для военнослужащих.

— Ну, я не знаю, какой еще муж, кроме твоего, оставил бы девочку в полном одиночестве на столько времени, сколько ты тут сидишь. Такой красивой девочке, как ты, да еще в таком серьезном положении, нужно уделять особое внимание, а не бросать ее совершенно одну томиться в жестяной хижине.

— Эрл получил работу, которую должен выполнить. Он всегда выполняет свою работу. Такой уж он человек.

— Если ты так говоришь, Джуни... Только я никогда ни о чем таком не слышала. У нас, на Севере, так не поступают.

Мэри приехала сюда из далеких краев и не понимала здешних нравов.

— Я знаю, что он был героем, но ведь тогда же была война. Когда молодая жена вот-вот родит ребенка, мужчина должен быть дома.

Джун кивнула. А потом расплакалась.

Мэри сидела рядом с нею, обнимала ее за плечи и бормотала:

— Ну-ну, миленькая. Поплачь, поплачь, тревога и выйдет со слезами. Поплачь, не волнуйся.

В конце концов Джун подняла голову.

— Я так боюсь, — сказала она.

— За своего Эрла?

— Да. Но еще и за ребенка. Я чувствую его. С ним что-то не так. Я могу потерять их обоих.