Нельзя было не признать, что она очень красива. И впрямь, было что-то удивительное, даже сверхъестественное в том, что женщина обладает такими рыжими волосами, такими большими, округлыми, спелыми грудями, такой тонкой талией, такими крутыми бедрами и такими длинными ногами. Ее губы походили на ягоды земляники, ее глаза были зелеными и манящими. Всюду, куда бы она ни шла, она притягивала к себе все взгляды.

— Вирджиния, вы выглядите прелестно, дорогая, — сказал Оуни. — Коктейль?

— Прелестно, — в тон ему отозвалась Вирджиния.

— Мартини?

— Только без всяких вин, дорогой. Несколько маслинок и чуть-чуть вермута, больше ничего.

— Да, моя дорогая, — заверил Оуни. — Ральф, ты слышал, что сказала мисс Вирджиния. Не хотите выйти на крышу? Там очень приятно, и вид оттуда замечательный.

— Конечно. Но мне хочется, чтобы вы показали мне, что у вас тут. Какое, восхитительное место! Это же самый настоящий Нью-Йорк. Кусочек Нью-Йорка в самом сердце доброго старого Арканзаса, вот что я скажу!

— Мы стараемся, дорогая. Мы так стараемся.

— О, птицы! Я никак не ожидала увидеть их здесь.

Они подошли к сладко ворковавшим в своих клеточках голубям Оуни.

— Они восхитительны. Такие мягкие, такие нежные.

Слово «нежные», произнесенное Вирджинией Хилл, в сочетании с видом двух самых совершенных грудей во всем белом свете, более красивых, чем у Ланы, Риты и Эвы, совершенно выбило Оуни из колеи. Он начисто утратил способность сосредоточиваться, и ему очень нужно было выпить.

Появился Ральф с подносом.

— Мартини, дорогая? — предложил Оуни. — Почти без вермута, как вы и желали.

— Надеюсь, сладкий, как сахарный пирог с печеными яблоками.

Вирджиния изо всех сил изображала из себя Скарлетт О'Хара. Она изящно взяла стакан, поднесла его к губам, подмигнула Оуни и...

Оп! Одним огромным глотком она опустошила стакан до дна.

— Это было замечательно. Нельзя ли Джин-Джин еще стаканчик?

— Ральф, бегом! Принеси мисс Хилл еще один коктейль.

— Да, сэр, — отозвался Ральф.

Оуни подвел Вирджинию к парапету площадки, откуда открывался вид на Сентрал-авеню, казавшуюся в надвигавшихся сумерках и с высоты шестнадцатого этажа подернутой туманом.

— Ну, неужели это не прекрасный вид? Дорогой, это и впрямь роскошный вид. Не могу даже поверить, что это тот самый Юг, на котором выросла мисс Вирджиния. Джин-Джин, когда выпьет, чувствует себя лучше некуда. Там, где росла Джин-Джин, вокруг не было ничего, кроме сухого собачьего дерьма и разных дядек, которые не умели держать свои грабли при себе, а все время запускали их, куда не надо.

Она одарила его улыбкой и передернула плечами; благодаря этому отработанному движению ее огромные груди стали выглядеть более поэтично. Теперь они лежали, словно преподнесенные на серебряном подносе любующемуся ими Оуни.

— Вирджиния, идите сюда, присядем в беседке.

Они сели. Появился второй коктейль для Джин-Джин. Оп!

— Ральф, еще один.

— Да, босс.

— А теперь, Вирджиния, я предполагаю, что вы хотите кое-что мне передать.

— Ах, Оуни, вас не обведешь вокруг пальца, верно, дорогой?

Она положила руку ему на колено и улыбнулась, сверкнув двумя рядами великолепных зубов. Оуни поклялся себе, что сегодня вечером потребует двух лучших девочек из лучшего своего публичного дома и утонет в их плоти.

— Что ж, — чопорно проговорила она, — Бен беспокоится, что...

И она пустилась в излияния по поводу того, что Бен тревожится, как бы Оуни не обиделся на его, Бена, планы, связанные со строительством в пустыне. Она держалась точно так, как ей велел Бен, добавив несколько приглушенных хрипловатых смешков и подрагивая время от времени своими грандиозными грудями, чтобы дополнительно подчеркнуть ту или иную фразу.

— Мысль о том, — смеясь, ответил Оуни, когда она умолкла, — что я могу обидеться на что-то такое, что Бен делает в Неваде... ну как же, моя драгоценная, это почти восхитительная мысль. Для меня Бен — это любимый сын. Из всех моих мальчиков он самый лучший, самый умный, самый быстрый. Я горжусь тем, что он выбрал меня своим героем и что он стремится подражать мне. Больше того, скажу: то, чего он достигнет в своей пустыне, будет памятником мне, и я тронут. Вирджиния, моя дорогая, вы меня слышите? Я тронут.

— А уж как я счастлива, что вы счастливы!

— Да, я счастлив. Я искренне ценю тот способ, при помощи которого Бен держит меня в курсе дела. В нашем бизнесе умение поддерживать связь чрезвычайно важно. И еще... О боже, пора отправляться на обед. Мы пообедаем в «Южном». Вы познакомитесь с одним очень приятным человеком, моим деловым партнером.

— Сладенький мой, я не могу этого дождаться. Но нельзя ли мне сначала посетить комнатку для девочек?

— Ну конечно, моя любимая. Только так, и никак иначе.

Она направилась прочь на своих высоченных каблуках с таким видом, будто спускалась по трапу из высоченного фюзеляжа «либерейтора»; обильные выпуклости ее плоти, очень относительно прикрытые тончайшей тканью платья, так и играли под пристальным взглядом, который Оуни никак не мог оторвать от нее.

Оуни между тем пытался думать. Он не испытывал никаких затруднений в своих раздумьях, поскольку тот мартини, который пил он, представлял собой чистейшую ключевую воду. Что все это означает? Что происходит? Какой тайный смысл заложен в переданном ему сообщении?

— Оуни, ах! Ах, Оуни, что это, ради всего святого, такое?

Оуни поднялся, вошел в комнату и увидел, что Вирджиния с благоговейным изумлением на лице стоит перед его Браком.

— Вирджиния, разве вы не видели это в прошлый раз?

— Нет, я тогда старалась держаться поближе к Алану Лэдду, чтобы он взял меня в свой фильм.

— Что ж, моя дорогая, в таком случае скажу вам, что это искусство.

— В этом что-то есть, — отозвалась Вирджиния.

— Бен сказал, что эта картина напомнила ему Ньюарк.

Вирджиния залилась таким непосредственным смехом, что ее веселье захватило даже Оуни.

— Вот дурачок! — воскликнула она, отсмеявшись. — Этот мальчишка ничего не понимает в искусстве.

— Да, мне тоже так показалось.

— Только почему здесь все такое квадратное?

— Это называется кубизм, дорогая. Раннее направление модернизма, разорвавшее связь между объектом и изображением. Оно ставит идею выше точной информации. Можно почувствовать его силу. Вообще-то, когда Бен говорил «Ньюарк», он не так уж был не прав, конечно, в своем роде. Брак назвал эту картину «Дома в Эстаке». Но картина не о домах. На самом деле она о силах, действующих во Вселенной, и о том, насколько недоступны для нас ее самые сокровенные тайны.

Вирджиния смотрела на хозяина широко раскрытыми глазами.

— Знаете, миленький, я никогда не думала, что вы такой образованный! Вы разговариваете, прямо как лучший друг Альберта Эйнштейна.

— Это совсем то же самое, что Е равно эм це квадрат, но в некотором роде не менее гипотетично, не так ли?

Он стоял рядом с гостьей, испытывая гордость от обладания этой картиной. Знание ее тайн позволяло ему чувствовать себя неизмеримо выше всех остальных. Ни один из этих обывателей, этих Джонов из делового сообщества Хот-Спрингса, часто посещавших его приемы, ни на йоту не понимал ценности знания об этой вещи. Семьдесят пять тысяч, которые он за нее заплатил, были пустяком рядом с тем душевным трепетом, который она заставляла его испытывать.

— Дома в Эстаке... — повторила Вирджиния. — А может быть, этот ваш Брак хорошенько нюхнул порошочку?