18
Стратиг глянул через плечо, нависающие брови закрывали глаза.
– Повтори.
– Не изменяй судьбы, – попросил Мамонт. – Я знаю свой рок…
– Ты знаешь свой рок? – медленно проговорил Стратиг. – Забавно слышать… Ну что же, идем!
Он вынул из-под лавки топор, попробовал лезвие пальцем и, не оглядываясь, направился к двери. Из гостиной был еще один выход – через парадное крыльцо, выводящее к реке. По этим коридорам и лестницам давно не ходили, кругом лежала пыль, вздымавшаяся под ногами. Стратиг отвернул массивные медные запоры и толкнул высокую створку: вечернее солнце било в глаза, на воде лежал его багровый след. По-осеннему огненный старый парк полыхал над головой.
– Смотри на солнце! – приказал Стратиг.
Смотреть на солнце уже было не больно: окутанное вечереющим небом, оно утратило ослепительный свет. Мамонт смотрел не мигая, и все-таки глаза начали слезиться. Он зажмурился и увидел пурпурный диск с четырьмя лучами, стоящими друг к другу под прямым углом.
– Видишь свой рок?
– Вижу…
Стратиг молча срубил сучковатое деревце, точными ударами отсек ветви и вершину. Получился посох.
– Вот тебе твой рок, ступай!
– Куда?
– На все четыре стороны.
Мамонт сморгнул слезы, нетвердой рукой взял посох:
– Что же, я повинуюсь року.
– Теперь ты не станешь укорять, что я изменил судьбу?
– Нет, Стратиг.
– Ура!
– Ура, я Странник…
Он повернулся спиной к солнцу и пошел на восток. Мрачный взгляд Стратига холодил затылок, и даже когда парковая дорожка скрылась за черными стволами лип, Мамонт ощущал его и сдерживался, чтобы не оглянуться. Он вышел на высокий и ветреный берег Волхова и остановился, опершись на посох. Темная вода играла багровыми бликами, словно осколками разбитого сосуда. Через несколько минут солнечная дорога истаяла, погрузилась в воду, и с востока, из-за реки, начал медленно подступать мрак.
Он не ощутил ни свободы, ни облегчения, присущих на первый взгляд всякому страннику. Перед ним были открыты все стороны света, но воля и уверенность закатились вместе с солнцем, и теперь, прежде чем куда-то двигаться, следовало привыкнуть к своему новому состоянию. Сидя у воды на берегу реки, которая была сутью великого пути из Варяг в Греки, пути с Севера на Запад, Мамонт признался себе, что никогда не знал и не знает своей судьбы, что всегда принимал желаемое за действительное и Стратиг наказал его – подал ему посох странника. Полная воля и никаких обязанностей ни перед кем. Можно идти куда глаза глядят, делать все, что заблагорассудится, и жить где хочется…
Он не смог сломить гордыни, не сладил с заблуждением относительно своего рока и в результате своими руками сломал судьбу. Слушая плеск темной воды в густеющих сумерках, он начал осознавать, насколько мудр и справедлив был Стратиг, задавая уроки гоям. Он избирал золотую середину между их желаниями и не ведомым никому роком; он искусно лавировал по этой неуловимой грани и тем самым не изменял судьбу, а творил ее, высекал из камня, как скульптор, постепенно срубая все лишнее. Но взамен требовал безоглядного доверия, которого и не хватило Мамонту. Он не выдержал, может быть, самого трудного испытания и теперь получил посох…
Вначале появилась мысль вернуться, Мамонт с тоской оглянулся на холм, где среди черных лип белели колонны музея забытых вещей, однако вспомнил, что уже тронулся в дорогу, что отмерил посохом первые сажени и если теперь вернуться – не будет пути. К тому же, представ перед Стратигом, ему следовало бы раскаяться, признать свою беспомощность, слабость духа, ибо придется просить милости, благоволения или даже пощады. И неизвестно, как поступит в таком случае управитель земной жизни гоев. Что, если подобный возврат усугубит положение и последует наказание еще более жесткое – лишение пути, безумство…
Нет! Коли уж дали посох – символ преодоления пути, придется мерить версты – это тоже урок.
И стало так жаль расставаться с тем, иным путем Страги, к которому он незаметно привык, который уже набил, наторил своими ногами. Но все! Отмечен рубеж, проведена черта, и нечего жалеть о прошлом. Разве что не успел проститься с Дарой…
Он стиснул зубы, отыскал на груди под одеждой медальон и вдавил его в солнечное сплетение. И вместе с болью неожиданно ощутил прилив какой-то мстительной радости к самому себе – так тебе и надо! За самонадеянность нужно платить по самой высокой цене, а ему еще повезло: участь Странника – это не наказание.
Повинуюсь року!
Мамонт дождался, когда на небе вызреют звезды, в последний раз оглянулся на музей забытых вещей и медленно побрел берегом к далекому железнодорожному мосту. Под грохот эшелонов он перебрался через Волхов и, оглушенный, насквозь пронизанный холодным ветром от ревущих составов, спустился с насыпи на гравийную дорогу, бегущую вдоль полотна. Мощный автомобильный свет, вспыхнувший за спиной, заставил его свернуть на обочину. Машина пронеслась мимо и резко затормозила.
– Мамонт! – услышал он голос Дары.
Красный свет задних фар слепил, обжигал глаза. Он так и не смог увидеть ее, а ощутил на своей шее теплые, гибкие руки.
– Милый, дорогой…
Но отчего-то уже заледенела душа Странника.
– Ты проводила Алешу? – спросил он, чувствуя непривычное спокойствие при ее близости.
– Да… Он уже в поезде.
– Теперь проводи меня.
Дара положила руку на его посох:
– Зачем ты это сделал?.. Я предупреждала тебя: нельзя противиться Стратигу! Он не щадит никого, особенно избранных Валькириями…
– Я не жалуюсь на свою судьбу, – проговорил Мамонт. – Стратиг обошелся со мной справедливо.
– Он изменил твою судьбу!
– Нет, Дара, ничего он не изменил. Так и должно быть, и я наконец оценил мудрость Стратига.
– Мамонт, еще не все потеряно! – горячо заговорила она. – Ты можешь вернуться. Я все устрою! Дай мне посох.
– Зачем?
– Дай! – Она потянула на себя сучковатую палку. – Я пойду странствовать. А ты возвращайся! Я цыганка, мне привычно бродить по свету. Дай, милый!
– Спасибо, Дара. – Мамонт притянул ее к себе вместе с посохом. – Пойдем вместе?
– На сей раз вместе не получится, – с тоской сказала она. – Посох один…
– Разломим пополам. Смотри, какой он высокий.
– Разломим – не будет посоха, – возразила Дара. – Будет две клюки… Отдай мне! А Стратигу скажи: я взяла на себя его гнев. Я могу это сделать! Я Дара!
Мамонт бережно отнял ее руку от посоха, прижал ладонь к лицу.
– Мне было так хорошо с тобой… И так не хочется расставаться!
– Мне тоже, милый…
– Ты не можешь пойти со мной?
Дара склонила голову к его груди:
– Могу… Все могу. Я пошла бы за тобой, но в таком случае я лишусь пути! А зачем тебе беспутная цыганка? Тебе, избранному Валькирией! Прости, милый, я – Дара! И не хочу лишиться пути… Люблю свой урок!
Она засмеялась, а Мамонту почудилось, будто заплакала. Он тронул пальцами ее лицо, нащупал прикрытые веки – слез не было…
– Прощай…
– Погоди! – Дара подняла голову. – Стратиг поступил с тобой жестко: вручил посох дорожный, но не указал пути…
– Указал: на все четыре стороны.
– И ты выбрал дорогу на восток? Пошел к «Стоящему у солнца»?
– Да… Сначала я отыщу Валькирию! А потом…
– Но почему же идешь на запад?
Мамонт огляделся и вдруг понял, что потерял способность ориентироваться в пространстве. Над головой кружился рой звезд: Вселенная смешалась, и один лишь Млечный Путь кое-как угадывался на небе. Он зажал ладонями глаза, помедлил, стараясь согнать запечатленную зрительной памятью картину, и вновь глянул вверх – перед взором плыли незнакомые созвездия, словно он оказался на другой планете.
– Что это? – спросил он, чувствуя озноб.
– Четыре стороны света, – объяснила Дара. – Ты видишь сразу четыре пути. И можешь странствовать вечно… Но никогда не придешь туда, куда хочешь. Стратиг отпустил тебе участь Странника-колоброда. Я предупреждала тебя, милый…
– Прошу тебя! – Он схватил руки Дары. – Проводи меня на Урал! Я хочу найти Валькирию! Помоги мне!
– Наклони голову, – попросила она.
Мамонт покорно склонился и ощутил на голове тугой обруч, сдавивший лоб, виски и затылок. Машинально он потрогал рукой волосы и ничего не обнаружил.
– Это главотяжец, – сказала Дара. – Пока ты в странствии, не снимай его. Сначала будет больно, неловко, но скоро привыкнешь.
– Но я ничего не чувствую. – Мамонт потер лоб, виски. – Где он?
– Осторожно, не порежь руку, – предупредила Дара и чуть опоздала – с пальцев Мамонта закапала кровь.
Тончайшая, невидимая нить ранила, словно лезвие бритвы, однако, сжимая голову, чудесным образом остановила вращение Вселенной. Все стало на свои места – звезды, созвездия, стороны света…
– Теперь иди и ничего не бойся, – удовлетворенно проговорила Дара. – Прощай, милый!
– Что же будет с тобой? – спохватился Мамонт. – Где найти тебя?
– Ищи Валькирию! Я свидетельствую: ты сохранил ей верность!
– А как же ты?..
– Мой урок один на всю жизнь, – печально улыбнулась она и отступила на шаг. – Спасибо, милый! Возле Вещего Зелвы я грелась в лучах Знаний, возле тебя – в лучах любви.
– Ты уходишь?! – Мамонт подался к Даре, но не дотянулся: она отступила еще на шаг.
– Уходишь ты, Странник. Я остаюсь. – Она открыла дверцу машины, вытащила волчью доху – подарок Стратига. – Возьми! Скоро зима, тебе будет холодно… Возьми! Стратиг не зря одарил тебя! Он уже тогда предугадал твою судьбу! И ничего не смог изменить!
Дара оставила доху на земле, отступила к машине. Дверца захлопнулась, и вспыхнули яркие красные огни.
– Ура! – послышалось сквозь гул двигателя, и на миг в неверном свете мелькнула поднятая рука.
– Ура! – отозвался он вслед отъезжающей машине и вскинул посох.
«Линкольн» унесся во тьму, разрезая ее лучами фар. Когда исчезли из виду задние габаритные огни, Мамонт поднял с земли волчью доху, набросил на плечи и стал подниматься по высокому откосу к железнодорожному мосту. Путь на восток начинался на той стороне Волхова…
Железные дороги стягивали землю, как незримый главотяжец голову, и, наверное, лишь потому человечество не потеряло еще способность ориентироваться и передвигаться в пространстве. Люди тянулись к стальным магистралям, как когда-то тянулись к рекам и обживали берега; глубинная территория пугала человека, утратившего естественные земные и высшие космические Пути. Боязнь неизведанного пространства удерживала его вблизи грохочущих железом дорог, с которых невозможно было свернуть, не потерпев катастрофы. Благие намерения сковывали человеческую исконную страсть к свободному движению; физическая скорость преодоления пространства подменяла истинную, соразмерную с человеческой жизнью. И как следствие, резко сократилось и Время, и Пространство – народам становилось тесно на земле, хотя огромные территории оставались пустынными, безлюдными, как и несколько тысячелетий назад.
Жизнь вдоль искусственных магистралей на планете не обладала житийностью и быт – бытием…
Сучковатый посох неведомым образом точно нащупывал впереди дорогу даже в том случае, когда Мамонт шагал по темным, сырым лесам. Оторвавшись от железнодорожной магистрали, он ощутил наконец полное одиночество и благодатный покой. Правда, составы все еще громыхали где-то слева, но больше не тревожили; шумный стальной мир существовал сам по себе…
Время от времени Мамонт вскидывал голову и отыскивал по звездам восточное направление, хотя в этом не было никакой нужды: неведомым внутренним чутьем он точно выдерживал путь.
Вместе с восходом солнца слетела легкая сонливость, ноги стали легче, а главотяжец уже почти не ощущался, опутанный лесной паутиной – следами прошедшего бабьего лета. Мамонт шагал без всякой дороги, от жнивья до жнивья, от увала к увалу, мимо тихих полупустых деревень, пересекая проселки, ручьи и мелкие речки. Полегчавший посох отмеривал сажени, веселил руку и, словно намагниченный, все тянул и тянул вперед.
Часто под ногами он замечал следы зверей, лосиные тропы, дорожки, набитые коровьими копытами, однако не встречал ни единого человеческого следа. Лишь однажды за целый день неожиданно встал на пути каменный скотный двор, выстроенный на отшибе утлой деревеньки. Огромный, приземистый сарай располагался поперек движения и утопал в навозной жиже. Можно было обойти его стороной, но Мамонт, повинуясь внутреннему ощущению пути, пошел через грязь, влез в окно скотника и, ступая мимо теплых коровьих боков, миновал и эту преграду. Волчий запах от дохи, похоже, не выветрился, и коровы заметались на привязях, загремели цепями, и протяжный рев еще долго слышался за спиной.
И только вечером, на закате, когда впереди оказалась широкая река без мостков и бродов, но с багровым солнечным следом, соединяющим берега, Мамонт увидел человека – первого за целые сутки пути! Высокий седой старик занимался делом странным – кормил огромную стаю диких гусей. Он ходил по берегу с мешком и щедрой горстью разбрасывал зерно. Птицы без всякой опаски окружали человека плотным широким кольцом, орали, лезли друг на друга, хватая корм, а он спокойно, даже меланхолично опрастывал мешок за мешком.
Мамонт направился к нему, обнаружив, что осторожные птицы совершенно не боятся и его, с неохотой уступая дорогу.
– Ура! – сказал Мамонт осипшим от долгого молчания голосом. – Я Странник.
– Ура, – отозвался старик, занятый делом.
Гуси бились о ноги, жадно поглощали корм и своим ором заглушали голоса. Наконец старик вытряс на землю последний мешок и взглянул на Мамонта:
– Вижу, что Странник… Но дальше пути тебе нет. Снимай главотяжец!
Ступить было невозможно ни назад, ни вперед: вокруг плотно сидели тысячи птиц и их шевелящиеся спины покрывали землю…
– С легким паром! – усмехнулся Воробьев и распахнул дверцу машины перед Арчеладзе. – Прошу, генерал!
Полковник не обратил внимания на иронию, сосредоточенный и мрачный, оттолкнул Воробьева и сел за руль.
– Повтори-ка последние слова Нигрея.
– Последние слова?..
– Записанные у тебя на автоответчике!
Воробьев наконец заметил взрывное состояние шефа и произнес настороженным голосом:
– «Передай шефу… снова был в музее одного художника… Клиент прежний. Едем в аэропорт Шереметьево…»
– Куда? – вскинулся Арчеладзе.
– «В аэропорт Шереметьево, – сказал Воробьев. – Все повторяется».
– Что повторяется?
– «Все повторяется», – процитировал он. – Так в записи… Нигрей сказал.
– Теперь понятно, – выдохнул полковник и погнал машину под склоненную рею шлагбаума. – Зямщиц встретил в Шереметьеве нового миссионера… И привез его сюда! Все повторяется…
Оставив позади охраняемую дорогу – подъезд к правительственным дачам, Арчеладзе остановил машину на обочине и уткнулся лицом в руль.
– Ну, с-суки, вы у меня поплачете! Я вам устрою баню! – сквозь зубы выдавил он.
– Что случилось, Никанорыч? – встревожился Воробьев.
– Нигрея застрелили… Не могу! Садись за баранку!
Они поменялись местами и несколько минут сидели молча.
– Куда едем? – наконец спросил Воробьев. – Не стоять же…
– Витька видел миссионера, потому и хлопнули, – тяжело проговорил полковник. – И «папа» видел… Но договориться с ним не смог. Ух, с-суки… Не прощу им Витьку! Еще бы Капитолину вырвать у них! Развязать руки…
Воробьев снова выдержал паузу и спросил:
– Куда ехать-то?..
– Что ты раскудахтался?! – закричал Арчеладзе. – Не знаю куда! Не знаю!
– Какого хрена мы стоим тут?! – возмутился Воробьев. – Надо действовать! Ты же командир! Командуй! Привык темнить, все сам, сам!.. Мы вечно как пешки у тебя!
– Помолчи, – тихо оборвал его полковник. – Дай мне привыкнуть. Витьку же убили… А я ему когда-то «мочалку» давал! Своей рукой!
– Хватит, Никанорыч! – отрезал Воробьев и запустил двигатель. – Они что, Капитолину взяли заложницей?
– Взяли… Это Комиссар! Только он мог!.. Наверняка заперли на какой-нибудь конспиративной квартире.
– Я помню адреса. Могу вспомнить…
– Это хорошо, – одобрил, но тут же разочаровался полковник. – Что дальше?
– Выручим… Капитолину, – не сразу сказал Воробьев. – А потом…
– Что потом? Сразу поставим себя вне закона!
– А мы уже и так поставлены вне закона, – вдруг заявил он. – О каких законах речь, Никанорыч? Посмотри вокруг!
Арчеладзе мысленно согласился с ним: игра, предложенная «папой», не имела ничего общего ни с государственной политикой, ни с какими бы то ни было правилами приличия. Все это напоминало мафиозные разборки, крутую конкуренцию бандитских шаек, где хороши все средства. Правда, оставалась еще некая атрибутика государственного уровня – официальные органы, воинские звания, субординация, и это всегда смущало, а следовало бы давно признать полное беззаконие и авантюрность действий высокопоставленных чиновников. И поступать соответствующим образом…
Но как не хотелось верить в это!
– Поехали в отдел! – вдруг скомандовал Арчеладзе. – Ты вспоминай адреса. Я займусь новым миссионером!
Едва они отъехали, как Воробьев заметил «хвост». Черная «Волга» была слишком приметной и неудобной, чтобы вести наблюдение, и то, что она двигалась за машиной полковника в открытую, означало практически его арест, гласный надзор. Это было естественно: «папа» стремился предупредить всякую неожиданность. Комиссар со своими службами работал на него…
– Я оторвусь, Никанорыч, – сквозь зубы выдавил Воробьев. – Мне это не нравится.
– Оторвешься здесь – прихватят в другом месте, – отмахнулся полковник. – Пусть катаются, работа у них такая.
– Нет, я понимаю, но это меня оскорбляет! Я еще не под конвоем!
– Как хочешь…
Воробьев прибавил скорость – «Волга» двигалась метрах в пятидесяти и не отставала. Выбрав момент и не сбавляя газа, он перескочил разделительный газон и поехал по встречной полосе, изредка мигая фарами. «Конвой» не пожелал повторять рискованного маневра и, судя по движению машины, испытывал растерянность. Через километр на газоне сначала появились железобетонные столбики, а потом стальные разделительные ленты. Преследователи оказались отрезанными и, чтобы не упустить полковника, двигались капот в капот: можно было рассмотреть даже лица сидящих в машине людей. Воробьев несколько раз лихо уходил от столкновения со встречными автомобилями и, когда появилась возможность, свернул на какую-то дорогу, углубился в лес и остановился.
– Фу! Спина мокрая…
Окольными путями, через подмосковные села, они выехали на Кольцевую дорогу и в отдел добрались лишь к десяти часам вечера. А все оказалось напрасно – черная «Волга» поджидала у подъезда на Лубянке…
Комиссар по приказанию «папы» обложил плотно. Телефоны отдела наверняка прослушивались, и если прошляпил дежурный помощник, то какой-нибудь «сантехник» или «уборщица» насадили «клопов» в кабинеты. Таким образом полковнику указывали, что он под полным контролем и остается единственный путь – выполнить требование «папы»: вывести его на представителя Интернационала, организовать встречу.
При всей своей прозорливости и информированности «папа» глубоко заблуждался, полагая, что Арчеладзе установил контакты с Интернационалом. Вернее, за эту незримую и жестокую организацию принимал совершенно иную, с которой полковник действительно установил отношения. Скорее всего службы Комиссара, отслеживая передвижения и встречи начальника специального отдела, не могли добыть никакой конкретной информации о русском иностранце. «Человек из будущего» был недосягаемым, уходил из-под наблюдения и не оставлял никаких следов и улик. Поэтому Комиссар, а по его разведданным, и «папа» решили, что полковник сотрудничает с Интернационалом. Захваченный и убитый на месте «преступления», Нигрей стал последним тому доказательством. Кристофер Фрич сам приезжал к Комиссару на дачу и договаривался с ним о розыске тела отца, об экспедиции на Урал – то есть о вещах, можно сказать, житейских. Они не касались тем, которые больше всего интересовали «папу» и ради которых он заводил игру с богатеньким мальчиком. Теперь под каким-то предлогом старший Зямщиц привез нового миссионера на дачу самого «папы», но контакт снова не получился. Интернационал не отвечал на домогательства «серых кардиналов» в России: ему нужен был кто-то другой либо вообще никто. По всей вероятности, перерожденный, переформированный Коминтерн за долгие годы легального существования создал в стране собственное «государство» со своими структурами и системами и не нуждался ни в чьих услугах.
В отделе, кроме помощника и двух дежурных оперативников, никого не было. Этих людей полковник хорошо знал – подбирал когда-то сам и два года берег от всяких передвижек и сокращений. Он попросил помощника вызвать на работу Капитолину, и тот сразу же набрал ее домашний телефон. Арчеладзе не сомневался в заявлении «папы», что Капитолина находилась в его руках, но важно было узнать, где ее взяли. Он боялся думать о самом худшем, внушал себе, что все обойдется благополучно, однако логика подсказывала: если Капу задержали на улице, в неожиданном месте, и никто не видел, как увозили и кто, Комиссар мог очень просто отказаться от этой акции, – слова же патрона к делу не пришьешь. Заложницу объявят без вести пропавшей и даже портреты расклеят на щитах возле отделов милиции… Если же ее под каким-то предлогом увезли из дома, на глазах у родителей – будет у кого расспросить.
Полковник хотел определить для себя степень риска, которому сейчас подвергалась Капитолина, и исходя из этого определить способ своих действий.
Гора свалилась с плеч: отец Капы сообщил, что около девятнадцати часов за дочерью пришла служебная машина и по распоряжению начальника (то есть Арчеладзе!) она выехала в командировку на несколько дней. Родители абсолютно не волновались, наверняка полагая, что «командировка» – это лишь нехитрая уловка, а на самом деле Капитолина находится в доме у полковника… Комиссар все продумал, но как человек новый в Министерстве безопасности, слишком понадеялся на секретность адресов конспиративных квартир, находившихся у него в распоряжении. (Упрятать заложницу куда-то еще было не так-то просто!) Да, эти адреса были в специальной картотеке, недоступной даже для работников элитарного отдела Арчеладзе, но оставались люди, которые когда-то на память знали каждую. А Воробьева к тому же знали в лицо многие содержатели конспиративных квартир, поскольку он не один год занимался обеспечением режима секретности оперативной работы и не раз проверял эти квартиры и их хозяев. Комиссар не просчитал этот момент, иначе бы попытался нейтрализовать Воробьева.
И все-таки сомнения оставались. Капитолину могли спрятать в квартире, приобретенной в течение последнего года, когда Воробьев уже работал у Арчеладзе, либо вывезти в какой-нибудь ближайший областной город и передать местному управлению МБ. На этот случай полковник готовился к крайним мерам, для чего велел дежурному помощнику собрать группу Кутасова на тренировочной базе, экипировать и находиться в полной боевой форме.
Пока Воробьев составлял по памяти список конспиративных квартир и их содержателей, а потом обзванивал из телефона-автомата на улице своих подчиненных, Арчеладзе взял у дежурного ключ и вошел в камеру к однорукому. Тот лежал на кровати, отвернувшись лицом к стене, и даже не шевельнулся, услышав стук решетчатой двери. Врач, дежуривший у него, встал со стула и застегнул халат.
– Помощь оказана, товарищ генерал, – доложил он. – Состояние удовлетворительное. Психически подавлен…
– Ничего, сейчас еще подавим, – проговорил Арчеладзе и подошел к задержанному. – Встать!
Тот нехотя поднялся, скрывая за этой ленью боль, и замер.
– Говорить не намерен, – коротко дыша, проговорил он.
– Я тоже, – бросил Арчеладзе. – Обстановка изменилась, не до разговоров. Одевайся, сейчас тебя перевезут в укромное место. С этого часа ты мой личный пленник. Я вынужден изъять тебя у государства и у закона.
Это ему не понравилось: в неярком свете камеры тревожно блеснули глаза. Видимо, оставаясь в официальном учреждении, он на что-то рассчитывал. Во всяком случае, этот поворот оказался для него неожиданным.
– Как ты думаешь, сколько дадут за тебя, если потребую выкуп с твоих хозяев? – спросил полковник.
– Гроша ломаного не дадут, – проговорил однорукий, довольно ловко натягивая брюки.
– За живого, может быть, и не дадут, – предположил полковник. – Но за голову обязаны дать. Что бы ты ни говорил, но твое начальство заинтересовано сейчас в твоей смерти. Так что с драной овцы хоть шерсти клок.
Однорукий промолчал, оставаясь внешне спокойным, хотя пальцы его потеряли ловкость и не справлялись с пуговицами на рубашке. Врач заметил это и хотел помочь, но задержанный вдруг взорвался:
– Отойдите от меня! Я вас не просил!
– Спокойно, Коля, – урезонил его Арчеладзе. – Ты же смертник, так и веди себя соответственно, как настоящий камикадзе.
– Слушайте, генерал! – гневно заговорил однорукий. – Неужели вы до сих пор не уяснили, с кем имеете дело? Мы вас однажды уже предупреждали! Второго предупреждения не будет.
– Предупреждали? – изумился полковник. – Что-то не помню!
– На посту ГАИ. Помните? Или вы ничего не поняли?
– Ах, на посту!.. А я-то погрешил на других людей! – засмеялся Арчеладзе. – Знать бы, ни одного бы живым не отпустил… Между прочим, на посту я вас переиграл! Это вы должны были сделать выводы, Коля! А вы после этого попытались всучить мне майора-ракетчика. Для вашей организации несолидно, ей-богу!
Однорукий пропустил это мимо ушей, выдавил сквозь зубы:
– Теперь доигрались, генерал.
– Ну ты наглец, Коля! – усмехнулся полковник. – Сидишь в моей камере и мне же угрожаешь. Ладно, пошли на новое местожительство. Может, там спеси поубавится. Я для охраны приставлю ребят, которые тебя брали. Ты двух порезал, так вот один скончался, до клиники не довезли.
Однорукого привели в дежурку, усадили лицом к стене.
Полковник достал из шкафа протез – достижение электроники и точной механики, – легонько постучал им по голове задержанного.
– Этот котелок у тебя не варит, так поноси пока. А протез я передам твоему начальству. – Он сложил пластмассовые гибкие пальцы в фигу. – Вот с этой комбинацией.
Арчеладзе приказал дежурным оперативникам доставить однорукого на тренировочную базу к Кутасову, посмотрел список адресов конспиративных квартир, которые предстояло проверить Воробьеву и его группе в течение ночи, распорядился, чтобы ни в коем случае не делали попыток освободить Капитолину. После этого пошел в свой кабинет. Звонить Зямщицу можно было и со служебного телефона, не стесняясь, что его прослушивают. Их разговор будет записан на пленку и немедленно передан Комиссару…
Давний сослуживец оказался дома и почти сразу взял трубку.
– Гогия, ты памидоры любишь? Кушать – да, а так – нэт, – начал с анекдота Арчеладзе, чтобы быть узнанным. – Кстати, ты брюки от краски отчистил?
– Ты что хочешь сказать? – настороженно спросил Зямщиц.
– А то, что ты подумал.
– Зачем? – Бывший сослуживец все понял.
– Хочу подарок вручить, – сказал полковник и повертел в руке протез. – С сюрпризом.
– Когда?
– Минут через двадцать.
– Поздно уже…
– Лучше поздно, чем никогда.
– Если так – буду, – после паузы согласился Зямщиц.
– Стой на месте, я тебя увижу, – предупредил Арчеладзе и положил трубку.
Зямщиц оставался теперь единственным доступным человеком, который знает в лицо нового миссионера, прибывшего вместо Кристофера Фрича. Все повторяется! Полковник умышленно назначил встречу через такое короткое время: наружная служба Комиссара не успеет взять под наблюдение, если только не ведет его за Зямщицем круглосуточно. А от своего «хвоста» Арчеладзе рассчитывал отделаться, пока едет к месту встречи. От четкости этой операции зависел весь ее дальнейший ход.
К старому условленному месту, где Зямщиц когда-то выпачкал краской брюки, полковник подходил пешком, оставив машину во дворе какого-то магазина. Черная «Волга», увязавшаяся следом сразу же от здания на Лубянке, отстала под светофором на Гоголевском бульваре, где Арчеладзе, нарушая все правила, пролетел перекресток под красный, выбрав просвет в плотном потоке машин. Двух минут хватило, чтобы затеряться в проездах и переулках, сбив со следа наглый конвой.
Полковник дважды прошел мимо машины Зямщица по разным сторонам улицы и слежки за ним не обнаружил. Но что-то все-таки удерживало его подойти к «вольво» и сесть в салон. В который раз он пожалел, что после похищения Зямщица-младшего велел Воробьеву выловить всех «клопов» из квартиры и одежды бывшего сослуживца, – оставлять надолго такие вещи было опасно.
Делая третий круг возле места встречи, Арчеладзе в цепочке прохожих подобрался к машине как можно ближе и забрался в телефонную будку. Стекла в «вольво» имели окраску типа «хамелеона» – темнели при ярком свете и светлели в темноте, поэтому, приглядевшись, можно было различить, кто находится в салоне. На водительском месте хорошо просматривалась голова Зямщица: он вертелся, выглядывая полковника. И кто-то был еще на заднем сиденье! Полковник присел, чтобы видеть на просвет стекла машины, и вдруг заметил четкие контуры головы и плеч человека.
Зямщиц явился на встречу не один, и это означало, что Арчеладзе приготовили ловушку. Старый сослуживец не мог притащить с собой самого миссионера, которого встречал в Шереметьеве: роль Зямщица была еще пока не понятна в этой игре – то ли удобный связник, поскольку работает в МИДе и выполняет отдельные поручения Интернационала, то ли птица покрупнее, если привозил гостя к «папе» на дачу. Все это еще предстояло выяснить, ради чего полковник и хотел встретиться с Зямщицем.
Голова человека помаячила на фоне стекол всего полминуты и пропала – похоже, он полулежал на заднем сиденье и хотел до поры до времени остаться незамеченным. Соваться в машину было опасно, хотя подмывало прямо сейчас выяснить, что замыслил бывший сослуживец. Полковник с сожалением вышел из будки и зашагал прочь, направляясь к магазину, во дворе которого стояла его машина. Если бы Капитолина была на свободе и в безопасности, можно бы и рискнуть, обеспечив прикрытие, но сейчас он не имел права на риск. Поэтому он даже не стал ждать, когда Зямщиц покинет условленное место, чтобы поехать за ним, а сразу отправился в Безбожный переулок, надеясь там перехватить бывшего сослуживца. Зямщиц подъехал к своему дому минут через пятнадцать, поставил машину на стоянку и вышел из нее не один. Его спутником оказался человек лет сорока в длиннополом кожаном плаще. Теперь он уже не скрываясь направился вместе с Зямщицем к подъезду и исчез за дверью.
Полковник выждал минут десять – никто не появлялся, – сел в свою «Волгу» и набрал телефон Кутасова на тренировочной базе.
– Сережа, возьми с собой двоих ребят и немедленно ко мне, – он назвал адрес. – Я тут встречу.
База находилась на берегу Клязьминского водохранилища, в упраздненном пионерском лагере, – даже если ехать с «попугаем» и сиреной, все равно потребуется около часа. Конечно, удобнее бы было держать Кутасова где-нибудь поближе, под рукой, однако полковник опасался, что в пределах города группа захвата может быть легко блокирована либо потеряет возможность маневра. В конце концов, Кутасов служил в качестве «засадного полка», удар которого должен быть всегда внезапным и сокрушительным. Но вполне возможно, что такого удара и не потребовалось бы сегодняшней ночью…
Полковнику пришлось самому в течение этого часа наблюдать за домом Зямщица, но ни он, ни его спутник на улицу не выходили, а свет в квартире был лишь в одном окне. «Рафик» Кутасова появился в Безбожном переулке около полуночи. Арчеладзе забрался в салон и только тут обнаружил, что вызванная группа прибыла в полной боевой амуниции, тяжелая от доспехов и оружия, и скорее напоминала космонавтов, чем бойцов. Он приказал снять все лишнее, и пока ребята выпрастывались из бронежилетов, поставил задачу Кутасову. Сам полковник остался в «рафике», который загнали поближе к дому между деревьями на газоне, а полегчавшие бойцы в одном камуфляже затаились между машин на автостоянке. Кутасов взял монтажку, ковырнул ею крышку багажника, и сразу же сработала сигнализация «вольво» – замигали фары и забился между высокими домами прерывистый сигнал. Расчет был верный: в окна наверняка смотрели все автовладельцы, но выскочил на улицу только один хозяин. Он подошел к машине не сразу, сначала огляделся, поводил стволом пистолета по сторонам и, никого не заметив поблизости, решился и подергал ручки дверей. Потом осмелел, отомкнул замок и, отключив сигнализацию, попытался захлопнуть капот багажника. Автостоянка была хорошо освещена, и потому полковник заметил, как Зямщиц бесшумно осел на землю и в тот же миг исчез. Через несколько секунд его впихнули в «рафик» – на голове черный мешок, руки в наручниках. «Мидак» был перепуган и ошеломлен так, что первые минуты лежал без движения, как парализованный. Он не умел владеть собой в подобных ситуациях, и это обстоятельство разочаровало полковника: бывший сослуживец все-таки оказался мелкой птахой…
– Гогия, ты памидоры любишь? – спросил Арчеладзе и ответил: – Кушать – да, а так – нэт.
Зямщиц медленно сел, ухватившись сомкнутыми руками за сиденье.
– Арчеладзе? – глухо, через ткань мешка спросил он.
– Кого встречал в Шереметьеве два дня назад? Быстро отвечай! – Полковник встряхнул «мидака».
– Никанорыч!..
– Ну?! Быстро! – Арчеладзе сдернул мешок с головы.
– Я не знаю…
– Знаешь, если встречал!
– Меня попросили…
– Кто? – рявкнул полковник и встряхнул Зямщица еще раз. – Кто попросил?
– Виталий Борисович… – начал было «мидак» и спохватился: – Никанорыч, не лезь в эти дела! Не трогай…
– Кристофера Фрича встречал тоже по его просьбе?
Зямщицу стало плохо, налились кровью глаза – похоже, бывший сослуживец страдал гипертонией.
– Ты можешь выпотрошить меня, – прохрипел он, – и ничего не добьешься… Не дадут и шагу сделать… Уберут обоих… Как Кристофера… Они своих не щадят!
– А по чьей просьбе возил гостя на правительственную дачу? – напирал Арчеладзе. – Кто просил устроить встречу?
– Никанорыч, ты что хочешь? Деньги? Славу?.. Куда ты суешься?
– Где у тебя ключи от квартиры? – вдруг спросил полковник и, как мешок, поднял «мидака» с пола, усадил.
– Зачем?..
– Хочу познакомиться с твоим гостем! – Арчеладзе стал обшаривать карманы Зямщица – ключи оказались в куртке.
– Не ходи туда, Никанорыч!
– Его встречал в Шереметьеве?
– Нет!.. Не трогай этого человека! Это не тот!
Полковник приоткрыл дверцу машины, подал ключи Кутасову.
– Возьмешь в квартире гостя, – приказал он. – Веди в машину. И вещички его прихвати.
Зямщиц обмяк, потерял самообладание:
– Ты сошел с ума… Не ведаешь, что творишь.
– Ведаю! – отрезал полковник. – Я изымаю тебя у государства и закона. И твоего гостя – тоже!
– Что значит – изымаю?.. Как понимать?
– Понимай так: я объявил вам личную войну, – заявил Арчеладзе. – Теперь у меня своя тактика и стратегия. Ты мой пленник, и жизнь твоя в моих руках.
– Я не делал тебе плохого, Никанорыч! Мы же были товарищами!
– Не делал?! – Полковник схватил его за грудки. – Зачем гостя взял с собой на встречу? Ну?!
– Он сам!.. Я не мог отказать, – признался «мидак». – Он хотел убить тебя!
– И ты привез убийцу?
– Виноват, Никанорыч… Они давно повязали меня. И сына держали…
– Как зовут гостя? – сбавив тон, спросил Арчеладзе. – Кто он, откуда?
– Виталий Борисович… А кто такой – спрашивать не принято.
– Кого встречал в Шереметьеве?
Зямщиц смотрел умоляюще, но не нашел снисхождения.
– Мне не жить, найдут…
– Кого?!
– Альфреда Каузерлинга, – выговорил «мидак». – Остановился в гостинице «Россия». Прилетел рейсом из Мадрида.
– Кто организовывал встречу на правительственной даче?
– Виталий Борисович… Я только как извозчик!
Арчеладзе похлопал его по плечу, вздохнул:
– Ладно… товарищ! Я тебя помилую. Иди домой. Сейчас принесут ключ, сниму наручники.
Зямщиц вжался спиной в сиденье, замотал головой:
– Не пойду! Нельзя!.. Они найдут, достанут!
– Не бойся, иди, – взбодрил полковник. – Если ты был извозчиком, какой с тебя спрос? Я отведу от тебя подозрения. Ты ничего не сказал.
– Никанорыч, не выгоняй меня! Я из машины не выйду!
– Ты что, заболел? У тебя мания преследования.
«Мидак» придвинулся к окну и вдруг посмотрел со злостью:
– Ты всегда такой был, Арчеладзе! Ты никогда не жалел человека. «Гогия, ты памидоры любишь? Кушать – да, а так – нэт!» И с людьми как с помидорами…
– Я презираю мелких людей! – с ненавистью сказал полковник. – Меня тошнит от маленького человечка! Карлики создали культ карликов, Россию превратили в лилипутию! Ненавижу эту мелкую тварь!
– Но их много! – устрашился «мидак». – Их легионы! И длинные руки… Они тебя зарежут. Или сам выпрыгнешь из окна…
Полковник молча достал из кейса протез однорукого, сунул кукиш под нос Зямщица:
– А это видел?
«Мидак» сжался, вскинул испуганные глаза – протез ему был знаком! Отпихнул его, закрылся рукой, как от наваждения.
– Зачем ты ездишь в музей художника Васильева? – спросил Арчеладзе.
– Меня заставляли! Давали нож…
– Зачем?!
– Порезать три картины, – признался Зямщиц. – А я не могу! Мне страшно! Охватывает ужас… Перед птичьим взором!
– Что же они сами не могут порезать эти картины? Или легче резать людей?
– Не знаю. – «Мидака» потрясывало. – Они не могут войти… Не могут перешагнуть порога! Там какая-то энергия… Тело корежит.
В это время за дверью послышался шорох, кто-то поскребся. Арчеладзе открыл – бойцы тащили обездвиженного гостя.
– Что с ним? – спросил полковник, уступая дорогу.
– Пришлось отрубить паралитиком, – объяснил Кутасов. – Никак не идет добровольно…
– Вези обоих на базу, – приказал Арчеладзе. – Допрашивать стану сам. И будь на связи. Сегодня пленэр на всю ночь…
Под воздействием нервно-паралитического газа лицо задержанного гостя Зямщица, Виталия Борисовича, исказилось в судороге; он протяжно икал, хватал ртом воздух, но даже в таком неестественном состоянии полковник узнал его. Майор Индукаев довольно точно описал этого человека, и с его слов был составлен фоторобот.
Перед Арчеладзе на полу «рафика» лежал тот самый моложавый полковник – один из трех организаторов подложной версии о золоте в ракетной шахте.
Арчеладзе проводил взглядом машину Кутасова и сел в свою «Волгу». Надо было вернуться в отдел и послать дежурных оперативников, чтобы установили точное местонахождение нового миссионера – Альфреда Каузерлинга. Опасаясь прослушивания, полковник не хотел звонить по радиотелефону, однако на табло вдруг загорелась лампочка вызова.
– Товарищ генерал, только что по спецсвязи звонила Капитолина, – доложил дежурный полковник. – Она сбежала и находится сейчас в вашей квартире.
Не медля ни секунды, испытывая прилив какого-то азартного восторга, вызванного Капитолиной, полковник помчался к своему дому. Хотя его дом был крепостью и охранялся ОМОНом, оставаться долго там ей было нельзя. По дороге он мысленно перебирал адреса своих конспиративных квартир, куда бы можно было на время спрятать Капитолину, но ни одной подходящей не нашел: Комиссар через своих стукачей в отделе наверняка знал их. И тогда Арчеладзе вспомнил о визитной карточке, подаренной женщиной с вишневыми глазами. Вот где можно было укрыть Капу!
На ходу, действуя одной рукой, полковник отыскал в записной книжке визитку и набрал номер указанного там телефона.
– Слушаю вас, – ответил голос пожилой женщины.
– Вам передавала привет Надежда Петровна Грушенкова, – сообщил он. – Моя фамилия Арчеладзе. Простите, что так поздно…
– Очень приятно. Вам нужна помощь?
– Да, на несколько дней спрятать… одну женщину.
– Хорошо, – мгновенно согласилась она. – Приезжайте к кинотеатру «Россия» на Тверскую и позвоните оттуда. Вас встретят.
Арчеладзе подъехал к воротам своего дома, и они сразу распахнулись перед машиной – охрана не дремала. Он даже не стал запирать двери, оставил «Волгу» у подъезда и побежал по лестнице. Можно было открыть квартиру своими ключами, однако чтобы не пугать Капитолину, он позвонил. Дверь распахнулась на всю ширину. Мощный удар в спину забросил его в переднюю, прямо в руки каких-то людей в черных масках-чулках. Полковника придавили к полу и профессионально завернули руки.
По горлу скользнула тугая, холодная струна…
