19

Это был Драга – хранитель Земных Путей, в урок которого входило встречать весной и провожать осенью перелетных птиц. Покормившись, гуси разбивались на косяки, поднимались в небо и, громко переговариваясь, уходили на юг. Скоро у ног Драги осталось всего лишь четыре птицы, в основном подранки, выбившиеся из сил. Они покорно побрели за стариком к большому крестьянскому дому, в одиночестве стоящему у самой реки. Страннику ничего не оставалось делать, как пристроиться в хвост этому клину.

Драга впустил гусей во двор, где гоготало и хлопало крыльями десятка два таких же подранков, и лишь после этого отворил дверь перед Мамонтом.

– Входи, Странник.

Мамонт оставил посох у двери и вошел в сумрачную по-вечернему избу. Пахло свежеиспеченным хлебом, от русской печи исходило благодатное тепло, домашний уют расслаблял мышцы, обостряя усталость. Старик угощал его постными щами и отварной осетриной, но сам не притронулся к пище, внимательно наблюдая за гостем. После ужина он постелил старый полушубок на широкую лавку, бросил в изголовье подушку.

– Ложись, подниму рано.

Странник лег, укрылся волчьей дохой и мгновенно уснул. На рассвете Драга разбудил его и пригласил пить чай.

– Стратиг разгневался на тебя, – прихлебывая чай из блюдца, заговорил старик. – И Дару наказал, что дала тебе главотяжец. А мне велел затворить перед тобой путь. Дальше пойдешь куда глаза глядят.

– Где я сейчас нахожусь? – спросил Мамонт.

– Не спрашивай, иди себе да иди, – отмахнулся Драга, – куда кривая выведет.

– Я ищу Валькирию, – признался Странник. – Иду к «Стоящему у солнца». Прошу тебя, Драга, не лишай пути.

– Ты – Странник, – вздохнул старик. – А всякого странника ждут лишения. Это не мной заведено, не мне и поправлять судьбу. Рад бы помочь, да я всего-навсего стою вот здесь, на распутье, да охраняю дороги. Можно сказать, путевой обходчик… С юга на север и с севера на юг хоть птицы летают, а по земле почти никто не ходит. Раз в год Авега пройдет или сам Стратиг. И пусто потом!..

Драга откровенно тосковал от своего урока, а больше, пожалуй, от безлюдья в этом глухом месте.

– Оставайся у меня зимовать? – вдруг предложил он. – Ты тоже подранок, поживешь до весны, поправишься, а там иди себе…

– Не могу, – сказал Мамонт. – Не знаю, что с моей Валькирией. Приснилось, что Атенон сделал ее Карной.

– Если сделал, то тут уж ничего не поправишь, – заключил Драга, между делом похрустывая баранками. – Отрастут волосы – вернется твоя Валькирия… А чем ты Стратига прогневил?

– Отказался от урока…

– Что он пророчил тебе?

– Посылал на Азорские острова, Страгой Запада.

Старик чуть не уронил чашку с огненным чаем.

– И ты отказался?

Мамонт лишь пожал плечами и опустил голову. Драга возмущенно забегал по избе, затем потряс над гостем сухими, костлявыми руками.

– Да ты хоть понимаешь, от какого урока отказался?! Я бы тебя на месте Стратига лишил ума! Хотя что тебя лишать? По-моему, ты и так сумасшедший… Не тянул ты такого урока, как я, не живал на Пути, вот и не оценил своего урока. Страга Запада – это же благодать-то какая! Десятки подручных гоев под твоей властью, а Дары! Какие Дары вокруг! Всякое твое желание будет вмиг исполнено. Берег теплого моря, западный водный путь – Гольфстрим… И безраздельная воля над изгоями!

– Наверное, это все и на самом деле прекрасно, – согласился Странник. – Да мне показалось, Страга – не мой рок.

– Ему показалось! – Возбужденный старик сел на лавку. – Скажи, что захотелось к Валькирии, вспомнил космы ее…

– Да, – согласился Странник и отыскал медальон на груди. – Есть ли ее космы? Целы ли, не знаешь?

– Откуда мне знать?

– Снился крик Карны…

– Значит, ищи Карну, – определенно заявил Драга. – Долго же бродить тебе по свету… Запомни, Странник: мир гоев существует лишь потому, что каждый строго исполняет свой урок и предназначение. Это изгои живут без света и потому творят, что вздумается, это они считают, будто могут сами изменить свою судьбу, поскольку не владеют реальностью бытия.

Старик подошел к окну, выглянул на улицу и прислушался. Мамонту почудился какой-то долгий, пронзительный крик.

– Что это?

– Вечные странники, – проговорил Драга и стал собираться. – Пошли встретим…

В небе медленно плыла стая лебедей. Старик вышел ей навстречу и вскинул руку. Птицы вдруг замедлили полет, забили крыльями воздух, словно наткнувшись на невидимую стену. Строй смешался, но в птичьих голосах послышалась радость. Драга медленно опустил руку к земле, и вслед за ней опустилась и стая.

– Ура! – воскликнул он, и птицы дружно загомонили, закивали головами, выгибая шеи – будто кланялись старику. Он же развязал мешок и принялся рассыпать ячмень. Косясь на Мамонта, лебеди склевывали зерно с каким-то степенным достоинством. Чуть позже на горизонте появилась еще одна пара и, покружив над рекой, тяжело опустилась на землю. Лебедушка сразу села, распустив крылья и уронив голову, а лебедь закричал требовательно, вытягивая шею к старику. Тот же отмахнулся:

– Да вижу, вижу, погоди!

Разбросав зерно, Драга взял лебедушку на руки, бесцеремонно опрокинул ее вверх животом, раздул густой пух с каплями засохшей крови.

– Ничего, перезимует у меня, – сказал он лебедю. – К весне свинец выйдет сам, а раны зарастут… А ты иди! Иди!

Старик понес подранка ко двору, но лебедь не отставал, семенил следом, покрикивая жалобно и просяще. Драга замахнулся на него рукавом длинного дождевика:

– Ступай, сказано! Подкрепись да отваливай. Кормить нечем, у меня и так столько ртов… Весной прилетишь, если не забудешь!

Наклевавшись зерна, лебеди поднялись на крыло и, описав круг над домом Драги, потянули на юг. А этот еще топтался на месте, кричал то в сторону двора, куда старик посадил лебедушку, то вслед улетающей стае и, наконец, сорвался, взмыл в небо и с криком устремился вдогонку за четко вычерченным на горизонте клином.

Мамонт отчего-то долго не мог успокоиться после этого, а старик раскочегарил остывающий самовар и снова уселся за стол.

– Все как у людей, – сказал он. – Бестолковая птица… Ведь сказано же, чего кричать? Никакого терпения нет… Много ли до весны-то? Не успеешь оглянуться… И ты оставайся. Навигация кончилась, надо бакены на реке тушить, вешки собирать, чтобы со льдом не унесло, – работы много. А весной путь бы тебе открыл, самый короткий.

Старик, кроме всего, служил бакенщиком на реке…

– Не могу я, – с сожалением признался Мамонт. – Пойду искать свою Карну.

– Где же ты найдешь? Карны живут высоко в горах, только крик и слышно, – объяснил Драга. – А весной они спускаются в долины, плетут венки и танцуют. Я тебе покажу, где это. Куда ты сейчас, без пути? Будешь кружить, колобродить всю зиму.

– Повинуюсь року…

– Эх ты, – глубоко вздохнул старик. – Неужто не понял до сих пор – не рок это – наказание! Тебя пути лишили!.. Разгневал ты Стратига, и даже не тем, что отказался от урока.

– Чем же еще?

– А тем, что ты, изгой, был избран Валькирией. Он не властен над ними и потому не любит избранных. Жаль, не предупредили тебя… Рано или поздно тебе откроется путь к Весте, ибо лишь избранные получают доступ к Вещей Книге, будь они трижды изгоями в прошлом. Наши предки не зря придумали это: таким образом омолаживается кровь гоев и возвращается свежесть восприятия Знаний. И если избранный Валькирией пройдет искушение золотом и высшей мудростью, то он обретает дух Вещего Гоя. Последний, кто прошел все эти испытания, был Страга Запада, цыганский барон Зелва.

– А сам Стратиг?..

Драга не спеша налил чай в блюдце, поднял его на пальцах и полюбовался струйкой пара.

– Род Стратига – самый древний род гоев. Из него вышли многие светлейшие князья, а по женской линии почти все становились царствующими особами арийских народов. Свой урок и титул Стратиг получил по наследству, и, думаю, справедливо. Но вся беда – не был избран Валькирией. И никогда не прикасался ни к космам ее, ни к Весте. Авеги приносят ему соль Знаний, но дают столько же, сколько всем гоям. Он же хотел быть Вещим.

– Мне казалось, в мире гоев нет противоречий, – после паузы тихо проговорил Мамонт. – И есть гармония, единство разума и духа. Но неужели и тут нет совершенства?

– Ах вот что ты ищешь, Странник! – негромко рассмеялся Драга. – Гармония, совершенство… Все относительно в мире. Будучи на земле, никогда не достигнешь солнца, даже если будешь подниматься на самую высокую гору. Оно всегда будет выше тебя. Только две вещи – Разум и Дух можно совершенствовать бесконечно… Да, брат, тебе бы соль добывать, а не бродяжить.

Старик повздыхал, допил чай и убрал со стола. И вдруг словно забыл о госте – растянул по избе старую сеть и принялся чинить, надев тусклые очки, связанные за дужки веревочкой. Мамонт побродил возле него, таким образом напоминая Драге о себе, – казалось, еще чуть-чуть, и он поможет чем-нибудь, однако занятый делом, старик его не замечал. Тогда Странник постоял возле топящейся печи, погрелся и взял с лавки волчью доху.

– Мне пора, пойду.

– Ну никакого терпения нет! – возмутился старик. – Вынь да положь… Ладно, так и быть, укажу я тебе дорогу, открою путь. Стратигу скажу: ты не Валькирию искать пошел, а гармонию. Он и успокоится…

– Спасибо, Драга! – обрадовался Мамонт, торопливо надевая доху.

– Погоди, может, еще и ругать станешь, – проворчал тот. – Путь-то не простой. Это ты сюда летел как курьерский поезд…

– Что я должен сделать?

– А начать все сначала, – заявил старик. – Ступай-ка на станцию, тут берегом километра четыре, садись в поезд и езжай, как весной ездил.

– Весной я был на машине, – растерянно сказал Странник.

– Теперь машины нет, отправляйся на поезде. – Драга вывел его на улицу. – Не пешком же идти…

– Но у меня нет денег…

– Попросись на товарняк, если нынче берут, – посоветовал он. – А то продай что-нибудь и купи билет. Путь у тебя один – все сначала, и тут над тобой ничьей власти не будет! Сам себе Стратиг!

Мамонт взял посох, однако подумал, что теперь вроде бы и ни к чему тащить с собой тяжелую сучковатую палку. Вогнал ее в мягкую еще землю – весной даст побеги, пустит корни – и пошел вдоль реки. Скоро и в самом деле послышался грохот железной дороги, потом за пригорком показалась станция, по которой Мамонт мгновенно определил, где находится. Названия реки и станции не требовали перевода, сохранив значение на вечные времена – Суда…

Отсюда и началось настоящее странствие.

До Череповца он добрался в открытом вагоне с мелким коксующимся углем, и за дорогу так запорошило глаза, что долго потом текли черные слезы. Металлургический монстр напоминал незатухающий вулкан, – сажа, пепел и неизвестный едкий газ забивали дыхание и вызывали астматический кашель.

Пока он бродил между путями, неожиданно приметил состав из открытых платформ, на которых стояли высокие рулоны ленточного металла. Судя по тому, как зашипели у колес отпускаемые тормоза, поезд собирался трогаться, и Мамонт, не раздумывая, забрался в один из рулонов, как в бочку. Он рассчитывал доехать таким образом до Вологды, куда по весне не один раз приезжал на глухариную охоту и где был хороший знакомый – милиционер Боря Козырев, с которым однажды случайно встретились – вместе подкрадывались к одному поющему глухарю с разных сторон. Тогда бы можно было продать документы и достать через него какую-нибудь справку, удостоверяющую личность. Козырев работал в разрешительной системе – регистрировал печати и охотничье оружие.

Ехать в рулоне было хорошо, не смущали ни теснота, ни ледяной холод стали, – главное, не обдувало ветром. Состав без остановки промчался мимо пассажирского вокзала и притормозил лишь на грузовой станции за городом. Мамонт спешился и, поблуждав по необъятной сети железнодорожных путей, выбрался к жилым домам. Время было уже к полуночи, пустынный город гремел под ботинками, как железная бочка. Пока он шагал к центру, встречались лишь бродячие собаки да редкие автомобили. Вологда показалась ему тихой и мирной страной, существующей как бы вне страстной и взбудораженной России. Пользуясь безлюдьем, Мамонт долго грелся у Вечного огня на центральной площади, пока не стало клонить в сон. Потом он гулял по скверу возле церкви, бродил по ночным улочкам и, когда начало светать, отправился на улицу Пушкинскую, где находилась разрешительная система. Вместо чердака каменного особнячка какой-то новоиспеченный буржуй выстроил офис с решетками на окнах, рядом стоял новый синий дом с мезонином, в окне которого горел свет и стрекотала пишущая машинка. Все было огорожено высоким забором, и стоило Мамонту приблизиться к нему, как сразу же послышался яростный лай собаки. Мамонт уже набродился и надышался свежим вологодским воздухом, так что не хотелось больше никуда уходить. Он решил ждать Козырева здесь, чтобы не пропустить момента, когда он придет на работу. Никого знакомых в Вологде больше не было, если не считать егеря в Верховажском районе за двести километров от города.

С рассветом сон начал одолевать окончательно, и Мамонт решил забраться во двор разрешительной системы, чтобы там подремать где-нибудь, пристроившись не на глазах у ранних прохожих. Он принес поддон из-под кирпича со стройки напротив, приставил его к забору и осторожно залез во двор. Пес в соседнем дворе лаял не переставая, и когда Мамонт пристроился в углу на дровах, завернувшись в доху, услышал голос, окликающий собаку.

То ли от усталости, то ли от дремы ему почудилось, что голос этот очень знаком. Однако сон оборвал мысль, и до слуха доносились лишь собачий лай и стук машинки, как музыкальный фон к этому тревожному сну. Время от времени Мамонт просыпался: на улице светлело, а свет в балконном окне соседнего дома тускнел. Пес за забором чуял чужого человека и честно отрабатывал свой хлеб. В ушах начинало звенеть от его лая. Мамонт глянул в щель и увидел на крыльце маленького лохматого фокстерьера, сидящего на цепи. Он ласкался и облаивал одновременно: обрубленный хвост радостно мельтешил над спиной. В это время кто-то вышел на балкон мезонина, и Мамонт услышал окрик:

– Тимка! Мать твою… Заткнись!

И снова голос почудился знакомым! Фокстерьер на несколько минут «заткнулся», Мамонт вновь задремал и вдруг во сне вспомнил, чей это голос! Этого не могло быть, потому что отец давно умер, а вместе с ним как бы замерла и память – ни лица, ни голоса уже не хранила. И вот теперь все возникло, возродилось до последней черточки и интонации.

Мамонт выбрался из своего логова и ушел в дальний угол двора, чтобы видеть балкон соседнего синего дома. Утренний ветерок трепал детские ползунки, развешанные на веревках. Из приоткрытой балконной двери тянуло теплым парком, а свет за окном почти померк. Почуяв движение, пес забрехал с новой силой, забряцал цепью по доскам крыльца. Мамонт окончательно стряхнул сон и теперь ясно осознавал, что здесь не может быть отца, но, вероятно, в этом доме жил человек с похожим голосом, и ему хотелось еще раз услышать его…

Вдруг фокстерьер замолк, и Мамонт увидел, что пес забрался на какие-то доски, натянул цепь и теперь, радостно поскуливая, дрожит от радости и ласкается к нему, к Мамонту, словно признал в нем знакомого.

– Тимка, Тимка, – негромко позвал он, еще больше возбуждая собачий восторг. Пес вытанцовывал, стоя на задних лапах и давясь на ошейнике.

Увлеченный странной собачьей радостью, Мамонт не заметил, когда на балкон мезонина вышел человек, а случайно вскинув взгляд, увидел мужчину лет сорока, бородатого, всклокоченного, с воспаленным, блестящим взглядом. На плечи был наброшен белый, потертый полушубок, посеревший от долгой носки.

Он смотрел молча и пристально, будто пытался узнать, кто перед ним, и не узнавал.

И облик этого человека показался Мамонту знакомым…

Около минуты они смотрели друг на друга, и тут мужчина подался вперед, натолкнулся на поручень балкона.

– Мамонт?! – крикнул он. – Я узнал тебя, Мамонт! Как ты здесь?!

Но в этот миг Мамонт не мог объяснить себе, почему испугался этого крика: возможно, сказалась бессонная ночь, сдавали нервы, а возможно, вспомнился опыт встречи с Гиперборейцем посреди многолюдной столицы. Или уже не хотелось быть узнанным в мире изгоев?

Он метнулся к забору, в один мах перескочил его и побежал в березовый сквер.

А за спиной все еще слышался до боли знакомый, настигающий голос:

– Куда же ты?! Мамонт?! Стой! Не узнаешь?..

На улице уже мелькали прохожие, кренились набок перегруженные автобусы, увозя народ с остановки, а Мамонт бежал, невзирая на то что бежать нелепо, что он слишком заметен среди степенно-сонливых людей. Впереди оказалась река, но дорожка вывела его к горбатому пешеходному мосту. Длиннополая расстегнутая доха меховым шлейфом летела за спиной. На другой стороне реки он перешел на шаг, забрел в кусты, висящие над водой, и сел на камень.

И только тут он понял, отчего побежал и чего испугался. Можно было не смотреться в отражение на воде…

Как врач-психиатр, он знал, что значит «узнать» себя самого в другом человеке, услышать свой голос из чужих уст. То, что не произошло в насосной камере Кошгары под нескончаемый и мучительный звон капели, могло очень просто произойти здесь, на вольном пространстве. Начинать сначала следовало с прежней осторожностью, ибо весь путь мог повториться на другом уровне и в других условиях, если позволить себе расслабиться.

Отыскав рынок, Мамонт потолкался среди народа, высмотрел молодого чеченца, торгующего бананами, и предложил ему купить документы. Похоже, тот знал толк в этом товаре, пролистал со знанием дела, одобрил, что есть московская прописка, открытая виза в Канаду, а водительское удостоверение годится для всех стран мира, и предложил пятьдесят тысяч. Мамонт не стал торговаться – этих денег хватило бы до Перми и еще дальше. Чеченец в довесок подарил ему связку бананов и поцокал языком, бесцеремонно ощупывая доху.

– Не продается, – сказал Мамонт и поспешил затеряться в толпе.

Он съел всю связку недозрелых тропических фруктов и ощутил зверский аппетит. Хотелось основательной пищи – хлеба, мяса, картошки, но уже и в российской глубинке рынок напоминал банановую республику, как, впрочем, и вся страна. Искать что-либо существенное не оставалось времени – до поезда на Екатеринбург оставалось менее часа.

Как в Кошгаре, опасаясь замкнутого пространства, Мамонт купил билет в плацкартный вагон и сел в поезд. Выдавая постельное белье, проводница, женщина лет тридцати пяти, неожиданно предложила ему бритву, словно угадав, что он в странствии без всякого багажа.

– Я отпускаю бороду, – испытывая к ней благодарность, сказал Мамонт и тут же для себя решил, что и впрямь нужно отпустить бороду, коли начинать все сначала.

В вагоне было жарковато, поэтому он лег в рубашке, укрывшись простынею, и через минуту уже ничего не видел и не слышал…

А проснулся от прикосновения чьих-то рук: его укрывали одеялом, заботливо подтыкая с боков. В тягучей полудреме ему почудилось, что это – Дара, ее ласковые и трепетные руки, и Мамонт начинал уж было узнавать в полумраке знакомый, милый образ, вишневые глаза, но усилием воли отогнал наваждение, памятуя пригрезившееся собственное отражение в человеке, вышедшем на балкон мезонина. Это была проводница, однако неяркий вагонный ночник сглаживал какие-то ее особые черты, создавая некий усредненный, идеальный женственный образ, так похожий на образ Дары. Половину жизни Мамонт мотался в поездах, испытал сервис от общих вагонов до спальных «люксов», и никогда нигде его так заботливо не укрывали от холода. А проводница между тем пошла по вагону дальше, унося ворох одеял для тех, кто мерз.

Когда она возвращалась назад, Мамонт тихо окликнул ее и спросил, где они едут.

– Скоро Котельнич, – шепотом сказала проводница. – Спите, вам еще далеко…

– Здесь близко моя родина, – неожиданно для себя признался Мамонт, хотя избегал всяких разговоров. – Село Тужа…

– А-а, – протянула она и, кажется, улыбнулась. – Хорошо. Спите.

Утром бабушка сошла в Вятке, а вместо нее сел парень лет двадцати, беловолосый и ясноглазый, но какой-то замкнутый и одинокий, потому что молодая пара, видимо, устав друг от друга в тесноте вагона, попыталась завести с ним дорожную дружбу. Парень устранился от них и часа полтора смотрел неподвижно в окно, ничего за ним не замечая. Потом он куда-то исчез, а вернулся уже пьяный, с остекленевшим взглядом и запекшимися до коросты губами.

Неожиданно в грохочущем пространстве за вагоном послышался надрывный крик:

– Ва! Ва! Ва!..

И поезд отозвался ему густым, могучим ревом:

– Ва-а-а-а!..

Парня вдруг встряхнуло, лицо исказилось то ли от злобы, то ли от страха, из лопнувших пересохших губ засочилась кровь. Он как лунатик, с невидящим взором побрел в тамбур вагона.

Юная пара, лежа на одной полке, радостно защебетала, тем самым как бы стряхивая оцепенение от страха. И на миг будто бы воцарился покой, но в следующий момент Мамонт услышал, а точнее, ощутил хлопок открываемой двери в тамбуре. Наверное, и проводница ощутила то же самое, потому что на секунду опередила его…

Она успела заметить, как этот белокурый парень вылетает из тамбура под откос. Машинально, по профессиональной привычке сорвала стоп-кран. Ее и Мамонта ударило о дверь перехода в тамбуре, в вагоне что-то загрохотало, послышались возгласы и крики.

Поезд остановился, прокатившись с полкилометра на тормозах. Проводница выскочила из вагона и, легкая, в туфельках на тонких каблучках, помчалась к последним вагонам. Мамонт устремился за ней, но тут же и отстал. А состав дернулся, спустил воздух тормозов и начал медленно набирать скорость. Машинист получил команду диспетчера двигаться дальше…

Мамонт вскочил на подножку какого-то вагона, стараясь увидеть, успела ли сесть проводница. И когда поезд уже набрал скорость, заметил, что она еще на насыпи – просто на миг исчезла из виду – и теперь уже не сможет сесть. Он бросил поручни и прыгнул на землю, скатился по откосу, врубившись в густой ивняк. Состав уже прогромыхал мимо, а проводница все бежала назад, увязая в текучем щебне насыпи.

Он догнал ее, когда вокруг стояла полная тишина, а впереди замаячил в траве какой-то темный предмет, похожий на рваную тряпку. Белокурый парень лежал вниз лицом, укатившись от железной дороги на несколько метров. Не прикасаясь к нему, можно было определить, что он мертв: голова была вывернута затылком вверх, из драного свитера на груди торчали веером деньги. Однако проводница, опустившись перед ним на окровавленные, исцарапанные колени, пыталась развернуть его голову, но от волнения лишь больше заламывала ее.

– Что с тобой? Что с тобой, милый? – исступленно приговаривала она. – Ну вставай! Вставай!.. Что ты лежишь, земля холодная!

Мамонт оттащил ее от мертвого, усадил на землю, но проводница рвалась назад, бесслезно всхлипывая. Он ударил ее по щеке, затем обнял и крепко прижал к груди. Она натужно пошевелилась, стараясь вырваться, как пойманная птица, и медленно затихла.

Несколько минут они сидели неподвижно, пока холодный ветер не остудил разгоряченные бегом мышцы и не растрепал по земле зеленые денежные бумажки. Проводница опомнилась, – вскочила на ноги.

– Тебе нужно уходить! – решительно заявила она. – Сейчас сюда пригонят дрезину. Приедет железнодорожная милиция… Иди, иди, милый!

– Дара! – позвал он, понимая, что перед ним совершенно другая женщина.

– Я не Дара! – закричала она. – Иди отсюда! Уходи!

– А ты?

– Мне нужно остаться здесь! Он выбросился из моего вагона.

– Я тебя не оставлю! – заявил Мамонт и взял ее за руку. – Уйдем вместе. Он все равно мертв!

Он потащил проводницу за руку, и первые метры она сопротивлялась, рвалась назад. Только теперь он заметил, что она стоит босая на холодной, мерзнущей земле. Мамонт схватил ее на руки и понес. Сломленная, она лишь тихо плакала и повторяла:

– Он же ехал в моем вагоне. Я отвечаю за него! Как ты не можешь понять? Он же ехал в моем вагоне…

Хватило мгновения, чтобы понять всю технологию ритуального убийства: кольцо струны сдавило горло под нижней челюстью, и сидевший на спине палач даже не напрягал рук, затягивающих петлю. Они знали уязвимое место, где человеческая жизнь, как подземный родник, выбивалась из толщи на поверхность…

– Снимите! – вдруг сказал кто-то, стоящий над головой. – Для плебея это слишком роскошно.

Кольцо расслабилось, струну сдернули с шеи. Двое в масках рывком поставили полковника на ноги. Прямо перед собой он увидел того, от которого зависели сейчас жизнь и смерть. Сквозь прямоугольный вырез маски смотрели малоподвижные, пристальные глаза. Так смотрят хирурги перед тем, как начать операцию…

«Ассистенты» ждали команды, удерживая полковника за руки, взятые на излом.

– Позволим ему сделать это самому, – проговорил «хирург».

Он неторопливо взял со стола пистолет Арчеладзе, загнал патрон в патронник и, вытащив обойму из рукояти, швырнул ее, не глядя назад. Полковник, только освободившийся от струны, поймал себя на мысли, что в эти решающие секунды продолжает анализировать поведение и слова убийц, продолжает вести никому не нужное следствие. А они, то ли играя благородных, то ли соблюдая ритуал, не спешили без всяких хлопот умертвить жертву. Полковник заметил в глазах «хирурга» какое-то профессиональное наслаждение от этой медлительности.

– Если вы верующий, даю вам время прочитать молитву, – проговорил он. – Можете написать письмо.

– Напишу письмо, – сказал полковник.

– Только без излишеств, – предупредил «хирург». – Иначе адресат его не получит.

– Понимаю…

– Проводите в комнату, – распорядился он.

«Ассистенты» ввели Арчеладзе в кабинет, усадили за письменный стол, включили лампу. «Хирург» положил пистолет на край стола.

– Даю вам полную самостоятельность.

Палачи вышли, притворили за собой дверь. В зале громко заработал телевизор: по ночной программе шла какая-то порнуха, голос переводчика был нудный и неприятный.

Прислушиваясь к нему, полковник положил перед собой лист бумаги, взял из стакана ручку…

И даже сейчас он продолжал беспрерывно анализировать ситуацию! Они давали самостоятельность, чтобы самоубийство выглядело естественно: человек написал письмо – что-то вроде «в моей смерти прошу никого не винить» – и пустил себе пулю в лоб… Так и выглядели многие самоубийства, будто заразная болезнь охватившие государственный аппарат, особенно с девяносто первого года.

Наверное, «хирург» вот так же точно приходил ко всем…

Арчеладзе остановил взгляд на пистолете. Абсолютно холодный рассудок не подчинялся ситуации, душа не вздрагивала от близости смерти. Он держал ручку, занесенную над листом бумаги, а думал о том, что быть задавленным струной – это особая честь, воздаваемая по положению жертвы либо по каким-то иным ритуальным соображениям. А он плебей, которому хватит одного патрона…

Он вдруг откинул ручку, явственно представив себя мертвым.

За стеной нудил голос переводчика, напоминая метроном, отсчитывающий срок жизни: телевизор включили, чтобы заглушить звук выстрела… Полковник огляделся. В кабинете был обыск, но какой-то беглый, поверхностный. Возможно, Арчеладзе помешал своим приходом или этих искусных палачей не очень-то интересовала личная жизнь жертвы. Они знали о полковнике все…

Взгляд его зацепился за дверцу шкафа в мебельной стенке, куда был вмонтирован сейф. Поражаясь своей расчетливости, он достал ключи, глядя на входную дверь, спокойно открыл шкаф и потянул сначала карабин. Однако рука помимо воли отставила его и легла на ложе арбалета. Все это он делал не глядя, на ощупь – внимание было приковано к двери…

Механизм натяжения тетивы работал от небольшого усилия левой руки, а правая тем временем уже вкладывала короткую пластмассовую стрелу со стальным сверкающим наконечником.

Ничего они не знали о жизни полковника! Как, впрочем, он и сам ничего не знал о ней, бог весть почему купив однажды этот арбалет. Дорогая игрушка была совершенно не нужна ему и стояла несколько лет невостребованной. Помнится, от нее загорелись глаза у Воробьева, и ведь почему-то не отдал тогда, хотя намеревался…

Нелогичность его жизни теперь спасала саму жизнь.

Направив арбалет на дверь и не вставая с кресла, он взял пистолет, приставил ствол к мягкому подлокотнику и выстрелил. Затем ударом сшиб настольную лампу и затаился в темноте.

Через несколько секунд дверь отворилась, и в светлом проеме показалась черная фигура кого-то из палачей. Он сделал несколько шагов вперед – полковник надавил спуск.

Поющий звук тетивы напоминал звон гитарной струны. Вошедший упал на живот, руки заскребли по паркету. Арчеладзе спокойно перезарядил арбалет, не меняя положения, – за стеной орал телевизор. В дверном проеме показался еще один – черные маски-чулки, натянутые на голову, делали их совершенно неотличимыми друг от друга. Полковник дал ему возможность переступить порог и выстрелил. Палач упал на колени, скрючился и замер, прислонившись боком к шкафу. В тот же миг телевизор смолк. Полковник вскочил с кресла и с арбалетом наперевес пошел к двери, умышленно стуча ботинками.

Третий убийца выходил из зала. Он снял маску – скрываться уже не было нужды. Стрела толкнула его назад, в зал. Полковник встал в дверях: перед ним лежал «хирург»…

Потом он содрал маски с «ассистентов», обыскал одежду, но ничего, кроме двух пистолетов, пакета с новыми гитарными струнами, не нашел. Отправляясь на свое дело, они не брали с собой документов.

Все трое были совершенно незнакомы, а полковник надеялся, что увидит кого-нибудь из тех, кто вербовал майора Индукаева. Короткие и однообразные прически выдавали их принадлежность к какой-то военной либо военизированной организации, где существовали дисциплина и иерархия. Об этом же говорили три одинаковых кожаных плаща, по-хозяйски повешенных в передней, хотя остальная одежда была пестрой.

Арчеладзе выгреб содержимое тайника, устроенного между двойными входными дверями, уложил в хозяйственную сумку, бросил туда же немногочисленные трофеи. Арбалет спрятал в чехол вместе с запасом стрел, запер квартиру на ключ и спустился вниз. «Волга» стояла у подъезда, поэтому можно было незаметно положить вещи – омоновцы дежурили у ворот.

Выезжая со двора, он вдруг подумал, что этих легионеров смерти кто-то привез к дому и, возможно, теперь их машина находится где-то поблизости. Не исключено, что там есть водитель, наблюдавший за воротами, ездить без документов по Москве, особенно в ночное время, – неоправданный для них риск. Значит, должен быть четвертый с водительским удостоверением. Полковник отъехал за дом и остановился. Улица в обе стороны была пуста, у обочин ни одной машины.

Он набрал телефон дежурного помощника, поглядывая в зеркало заднего обзора.

– Слушаю, – сонным голосом отозвался дежурный.

– С Капитолиной ты разговаривал сам? – спросил Арчеладзе.

– Так точно!

– Ты узнал ее голос?

На том конце возникла заминка, видимо, помощник пытался сообразить, куда клонит начальник.

– Нет, – с трудом признался он. – Она сама сказала… Назвалась. Я с ней никогда не говорил по телефону, товарищ генерал, не успел еще…

– Понятно! – бросил он и удержался, чтобы не назвать его идиотом.

По-идиотски поступил он сам, когда сломя голову помчался домой и не задал этих вопросов дежурному сразу.

Легионеры Интернационала знали, что Капитолина – заложница «папы», и точно просчитали, как можно заманить Арчеладзе домой.

– А что случилось, товарищ генерал? – осторожно поинтересовался дежурный.

– Да ничего, – спокойно проронил полковник и заметил, как позади машины, наискосок пересекает улицу какой-то человек в дутой пуховой куртке. – Будут спрашивать: я – дома, велел не будить.

– Есть! – хмыкнул отчего-то помощник.

Полковник положил трубку, откинул спинку сиденья и перебрался назад. Человек направлялся к машине, руки держал в карманах и шел как-то неуверенно, будто раздумывал, подходить или нет. Полковник сидел пригнувшись, с пистолетом наготове. Бросок из машины при его росте сделать было невозможно – обязательно застрянешь в дверцах. Если это четвертый из легиона, то надо заманить в машину.

Свет от фонаря бил в лобовое стекло, освещал передние спинки сидений, но заднее оставалось в тени. Человек прошел мимо машины метрах в трех – смотрел на просвет, есть ли кто в кабине, и когда оказался под фонарем, полковник мгновенно узнал его. Физиономию старшины с поста ГАИ он запомнил на всю жизнь… Только сейчас вместо цинизма была боязливая настороженность.

Он был четвертым, однако неполноправным и, видимо, исполнял обязанности извозчика. То, как он подходил к машине, выказывало его непрофессионализм. Старшина годился лишь для операции, где надо было унизить, растоптать, надругаться над человеком. Ему не полагался кожаный плащ…

Внутри самого Интернационала тоже были плебеи, недостойные стрелы, как он, Арчеладзе, – гитарной струны.

Старшина не решился подойти к машине, наверное, не имел таких инструкций, однако появление «Волги» на улице его смутило. Он перешел на противоположную сторону и стал в тень дома, вероятно, поджидал своих хозяев. Полковник осторожно опустил стекло дверцы на толщину пистолетного ствола, хладнокровно прицелился и надавил спуск. Хлопок выстрела приглушил салон машины, остро запахло порохом. Плебей опрокинулся навзничь, и из разодранной пулей куртки вылетел сноп белого пуха.

Арчеладзе пересел за руль, запустил двигатель и, не включая света, помчался по пустынной улице. Выехав на Садовое кольцо, он выставил на крышу машины синего «попугая» и полетел по осевой линии.

На тренировочной базе у ворот дежурила охрана из внутренних войск – солдаты срочной службы, недокормленные в юности и теперь худосочные, с длинными, торчащими шеями. Они умели лишь становиться «во фрунт» да исправно козырять начальству. За забором бывшего пионерского лагеря, кроме отдельно выгороженной базы, находилась еще и сержантская полковая школа подразделения внутренних войск. Эти юнцы иногда, как дети, висели на изгороди и мечтательно таращились на бойцов группы Кутасова, когда те тренировались в специальном учебном городке. И все-таки это была самая надежная охрана, поскольку даже высшее руководство внутренних войск не ведало, кого охраняет и чья это тренировочная база.

Кутасов сидел в штабном коттедже вместе с экипированными бойцами, видимо, обсуждали что-то серьезное. Никто не ожидал приезда Арчеладзе, и, захваченные врасплох начальством, невеселые парни и вовсе помрачнели. Кутасов подал команду «смирно», однако полковник отмахнулся позвал жестом капитана в командирскую комнату.

Он не знал, как начать разговор, а получилось само собой.

– Спасибо, Сережа, за службу, – сказал полковник. – Все свободны. Если «пожарник» начнет разбирательство, проверку, ссылайтесь на меня. На все были мои приказы. Нужны письменные – напишу сейчас же своей рукой. В общем, все валите на меня.

– Как на покойника, да? – с некоторым вызовом спросил капитан. – Насколько я понимаю, вы решили умереть?

– Нет, теперь мне умирать нельзя. – Арчеладзе «не заметил» иронии. – Но и вас не могу подставлять… Я с этой ночи ухожу на нелегальное положение. Всё. Я вам теперь не начальник.

– И в наших услугах больше не нуждаетесь? – продолжал нажимать капитан, глядя вызывающе и дерзко. – Да… Мы ждали этого разговора, товарищ генерал. И дождались… Сначала повести за собой, заставить поверить, а потом бросить на произвол судьбы?

– Не могу рисковать вами, – признался полковник.

– А мы что для вас? Пешки? Чурки с глазами? – взъярился Кутасов и побагровел. – Или вы думаете, не ведаем, что творим? Не знаем, с кем имели дело в «Валькирии»?.. Нет, Эдуард Никанорович, теперь поздно! Теперь мы вас будем в спину толкать, чтобы вперед шли!

– Кажется, ты не понял, Сережа, – вздохнул Арчеладзе и вытащил из кармана пакетик со струнами – полный аккорд. – Я объявил личную войну Интернационалу. Меня вынудили это сделать… Эта война тайная, невидимая. На нее с ратью не ходят. Они нас струной, а мы их – стрелой.

– Ну да, конечно! – всплеснул руками капитан. – У наших генералов болит душа за отечество, а у нас, сирых и убогих, – нет. Мы ему за харч служим, за доппаек!

– Не обижайся, капитан…

– Что я ребятам скажу? Тятька на войну не берет? – Кутасов резко отвернулся, добавил: – Идите сами и говорите… За одного Пономаренко хотят десять дублей. Опять на «Валькирию» собираются… Выйдут из-под контроля и начнут молотить всех, кто не так посмотрел. Нельзя в мирное время будить воинский дух. А его разбудили…

– Давай так, капитан. – Арчеладзе хлопнул его по плечу и встал. – Этого разговора не было. Забыли! Не ожидал такого оборота…

– Тогда мы ждем приказа, – деловито заметил Кутасов. – Сколько можно париться в этой сбруе?

Арчеладзе рассчитывал вести войну в одиночку и приказывать только самому себе. И отвечать за себя. Но теперь его толкали в спину…

– Ситуация изменилась, – проговорил он. – Работать придется без сбруи… Начинайте немедленно готовить новую базу. На этой мы вряд ли просидим до утра. Все оборудование, спецтехнику, оружие вывезти с территории сейчас же. Это во-первых.

– БТР жалко, – вдруг посетовал капитан. – Придется оставить, а мы из него такую машину сделали…

В этом взбалмошном, веселом трюкаче с «Мосфильма» действительно разбудили воинский дух…

– Во-вторых, отряди двух человек в гостиницу «Россия», – продолжал Арчеладзе. – Там находится некто Альфред Каузерлинг. Живет в простеньком номере, неприметный на вид, но при нем два профессионала типа этого однорукого… Каузерлинг нужен мне живым.

– Понял, – деловито проронил Кутасов. – Пленных тоже вывозить? Вместе с оборудованием?

– Зямщица отпустить.

– Он боится, не уйдет.

– Выгнать! Пусть спасается сам!.. Оставить одного Виталия Борисовича, которого взяли в Безбожном переулке.

– А этого, с протезом?

Полковник не ожидал, что разбуженный в нем воинский дух настолько силен и потому жесток. На войне как на войне…

– В моей машине лежит арбалет, – тихо проговорил он.

– Понял, – сказал капитан.

– Труп со стрелой – в мусорный бак. Куда-нибудь поближе к редакции газеты. Пока все.

Кутасов ушел отдавать распоряжения группе, а полковник сел и обхватил голову руками. Он позволил расслабиться себе всего лишь на минуту и почти физически ощутил, как дух войны на это время покинул его душу и завис над головой.

Через минуту он позвонил по телефону спецсвязи дежурному помощнику, намереваясь спросить о Воробьеве, и неожиданно услышал незнакомый голос. Это могло означать, что в отделе уже хозяйничают люди Комиссара. Полковник положил трубку.

Бойцы Кутасова деловито собирали свои пожитки: обычные фронтовые хлопоты перед выездом к новому месту дислокации. Пристегнутый наручниками к шведской лесенке, пленный стоял во дворе и ждал отправки. От воздействия нервно-паралитического газа у него осталась икота, не позволяющая ему держаться с высокомерием, хотя он и пытался смотреть поверх головы Арчеладзе. Виталий Борисович не случайно являлся в часть майора Индукаева в форме полковника. Он и в самом деле был профессиональным военным, выправка которого не скрадывалась и гражданской одеждой.

– Майора Индукаева вы вербовали втроем, – сказал полковник. – Двоих я взял. Где третий?

Он не надеялся услышать прямой ответ, хотя этот легионер выглядел не таким фанатичным, как однорукий убийца.

– Я сделал ошибку, – вдруг признался Виталий Борисович. – Из вас следовало сделать соратника, а не врага.

– Да, тут вы просчитались, – подтвердил Арчеладзе. – Так где же третий, с язвой желудка?

– У нас с вами есть шанс исправить ее, – гнул свое пленный. – Мы ценим способных офицеров.

В этой войне пленных можно было не брать: «языки» умели молчать…

– Это у вас есть шанс, – заметил полковник. – Как только доставят ко мне Альфреда Каузерлинга, я вас отпущу на волю. А там вам немедленно наденут на шею струну. Но если вы сдадите мне третьего, что был с вами, обещаю вам достойную смерть, от стрелы.

Пленный хотел ответить резко, но предательская икота заткнула рот.

– Товарищ генерал, Воробьев на связи, – доложил Кутасов. – Что-то важное…

Арчеладзе чуть ли не вбежал в штабной коттедж, схватил трубку.

– Едва нашел тебя, Никанорыч! – возбужденно заговорил Воробьев. – В отделе уже люди Комиссара…

– Знаю, докладывай!

– Я нашел барышню, – сообщил тот. – Отдыхала в квартире на Черногрязской…

– Где она сейчас?

– Недавно ушла, с час назад… Хозяина спать уложила и ушла. Хозяин еще теплый.

Иносказание Воробьева переводилось очень просто и страшно…

– Езжай к ее дому, постарайся перехватить на подходе, – распорядился полковник.

– Да я тут уже полчаса болтаюсь, – сказал Воробьев. – Пока не было. Маме с папой не звонила.

– Сейчас приеду! – Арчеладзе бросил трубку.

Легионер Интернационала все еще сидел на привязи. Похоже, утратил надменное спокойствие, дергался, переступал ногами, однако дожимать его не было времени. Полковник бросил свою «Волгу» и взял одну из оперативных машин Кутасова – старый с виду «Москвич» с форсированным двигателем.

Капитолина могла позвонить или появиться в любую минуту. Арчеладзе хорошо представлял ее состояние: она перешагнула ту черту, которую не смогла переступить даже после тяжелейшего оскорбления и унижения на посту ГАИ. Ее нужно было спасать от этой войны, ибо, беспощадная, она бросала свои семена, из которых вырастал монстр воинственного духа.

Благодатная почва для этих семян была подготовлена всей жизнью Капитолины…

Арчеладзе проехал по пустынному Звенигородскому шоссе, обогнул дом Капитолины, высматривая машину Воробьева, и был замечен его оперативниками: на «хвост» сел «жигуленок», принадлежащий отделу. Полковник остановился у обочины и вышел из машины. Его узнали и сразу же отцепились. А через несколько минут подъехал Воробьев.

– Гони своих к моему дому, – приказал Арчеладзе. – Пусть ждут там. Предупреди: может быть милиция и еще кое-кто из легиона кожаных плащей.

– Что за легион? – не понял Воробьев.

– Потом покажу, – пообещал он. – Долго объяснять… Их видеть надо.

Около часа полковник бродил по Звенигородскому шоссе, вслушиваясь в каждый ночной звук, иногда оживлялся, если в тишине раздавались одинокие шаги, шел навстречу, а потом разочарованно отступал: опять не она…

И потому как приближалось утро, полковник вздрагивал все чаще на любой стук каблуков, поскольку никогда не назначал ей таких свиданий, не страдал от ожидания и не знал, как звучат ее шаги. На рассвете он неожиданно разглядел решетку Ваганьковского кладбища и вспомнил Птицелова.

Кладбищенский парк был уже голый и черный, как весной, и морозный запах осеннего утра, стойкая тишина, светлеющее небо – все с поразительной точностью походило на тот весенний день. И оттого, что полковник до предела напрягал слух, уловил едва различимый птичий крик. Он выключил шипящую в кармане рацию и вплотную приблизился к забору.

Крик повторился! Чудесный голос неведомой птицы завораживал, очаровывал слух, наполняя душу неуместным, каким-то ребячьим восторгом.

– Еще! Еще! – попросил полковник.

Однако за спиной, где-то в районе Краснопресненской набережной, гулко ударили крупнокалиберные пулеметы, и эхо рассыпалось по городу тысячами стучащих каблучков. А мгновение спустя тяжелой поступью загремели орудийные выстрелы.

Но этот громогласный рев войны уже не в силах был заглушить голоса одинокой птицы…