Глава 34

Хоть и редко, но ей всё-таки доводилось как следует выспаться — без сновидений. Такой сон избавлял от усталости, страха и размышлений по поводу трудного положения, что было настоящим блаженством. Глубоко в пещере, под ворохом листьев она наконец-то нашла подпитку во сне. Казалось, что он будет длиться вечно, гладкий и безмятежный, истинное наслаждение глубокого сна, и…

— Что? Что?

— Ты должна это увидеть. Пойдём. Посмотри на это.

Это был Учитель. В его голосе было нечто, с чем она не решилась спорить. Что бы там ни было — ей следовало это увидеть.

До утренней зари оставался час. Ночное небо напоминало её сон — такое же гладкое и безмятежное, без единого просвета. Лишь на востоке виднелся странный отсвет.

— Что это? Что происходит?

— Смотри. Это удивительно.

Она пошла за Учителем по тёмной тропе, ведущей сквозь лес. Деревья колыхались от лёгкого ветерка, и она слышала шелест хвои и скрип толстых ветвей.

— Это наступление? Красная армия идёт?

— Нет, это что-то иное. Я не знаю, что там происходит.

Учитель привёл её на обрыв, с которого был виден просвет между двумя горами. Она узнала ландшафт, карту которого изучала ранее и поняла, что смотрела в сторону Яремче. Однако, дальний склон одной из гор, заслонявших деревню, издавал свечение, поднимавшееся над гребнем горы и наполнявшее небо, и даже на таком расстоянии до них доносился запах едкого дыма. Иногда то там, то здесь темноту разрывал язык пламени, бравший своё начало на дальнем склоне горы.

— Они там что-то жгут, — наконец сказал Учитель.

— Фламменверферы-41. Я их и раньше видела. Они использовали огнемёты против нас в Сталинграде. Сейчас они выжигают склон, который обращён к деревне. Очищают его. Но зачем?

— Это я и хотел у тебя узнать. Чтобы сделать такую большую работу быстро, им следовало собрать все огнемёты в округе. Почему для них это так важно? И почему они занялись этим именно сейчас, когда наша армия готова начать наступление, и огнемёты могли бы пригодиться для отражения атаки по всему фронту? И всё же они собрали огнемёты здесь и творят это безумие. В этом нет никакого смысла, не так ли, сержант Петрова?

— Ты разведчик, Учитель. Ты мне скажи.

— Понятия не имею. Ну, разве что…

— Давай.

— Они боятся тебя.

— Что?

— Они так и не поймали тебя. Это пугает их до безумия. Они не знают, нашла ли ты новую винтовку, поэтому ради безопасности они выжигают покров леса, окружающий город, чтобы лишить Белую Ведьму места для укрытия перед выстрелом. Но почему они ожидают её здесь, в этом городе, в этом месте?

— Я вижу только одну причину.

— И это…

— Зачем-то скоро сюда прибудет Грёдль.

— Как близко тебе нужно подобраться?

— С пехотной винтовкой — на двести ярдов. И нет никаких шансов, что я сумею подобраться с полноразмерной винтовкой на двести ярдов по гладкому, выжженному склону.

— Нет. Они тебя уничтожат.

Людмила попыталась представить, как она будет стрелять с большого расстояния без оптического прицела. Это было… невозможно. На расстоянии свыше трёхсот ярдов он будет мелкой точкой. И, что ещё хуже, ей предстоит нацелиться на него, в результате чего он будет скрыт мушкой и ей на за что будет зацепиться, чтобы определить дистанцию. Свою роль сыграют ветер, влажность и каждая дрожь каждого мускула её тела.

И всё равно ей придётся справиться.

Безумие. Безрассудство. Смерть.

Но она и так была в ловушке. Единственной возможностью доказать НКВД, оберегавшему предателя, что она сама — не предатель, было успешно уничтожить Грёдля. С этого расстояния, из недостаточно точной винтовки, с выжженной немцами земли…

— Я выстрелю с границы выжженной зоны, — наконец сказала она.

— Слишком далеко. Кроме того, это ловушка. Они хотят, чтобы ты там расположилась. Там будут их люди.

— Неважно.

— У тебя нет винтовки.

— Я добуду винтовку. Это будет нашей задачей назавтра.

— Нет, завтра мы будем искать еду. Если у нас не будет еды, то на следующий день нам не хватит сил, чтобы искать винтовку.

На следующий день они попытались прокормиться. Милли отошла почти на милю от пещеры вглубь лесной чащи, уделяя внимание не столько высоким светлым соснам, сколько ельнику и зарослям можжевельника и калины. Именно в таких местах росли грибы, и следовало смотреть в оба, чтобы углядеть их в тени, наземной поросли или в корнях деревьев подальше от солнечного света. Она внимательно искала бурые штуки с тёмными шляпками и наростами на ножке, которые Учитель звал «опятами» и почитал как съедобные. С собой у неё был образец гриба, и теперь она рылась в подлеске, словно свинья, в поисках мёртвой белой грибной плоти. Но в одну секунду мир изменился.

Моментально растёкшись по земле, она вжалась в неё и как могла осторожно уползла в заросли калины. Сердце бухало, словно молот. Это было… что? Странный звук? Внезапный запах? Нечто увиденное боковым зрением и стукнувшее в подсознании? Она лежала, словно мёртвая.

Нет, медленно появившиеся люди её не заметили. Случайный патруль, отлично умеющий передвигаться в лесу и пробиравшийся среди белых сосен в поисках жертвы.

Она не видела эсэсовцев с самого Курска и теперь неподвижно лежала в кустах, пока сгорбившиеся люди пробирались мимо. Передвигавшиеся в низком приседе и готовые к нападению в любой момент, они носили пёстрый камуфляж летнего леса. Оружие их было чёрным, и они держали его в руках, а не на ремне — ради моментальной боеготовности. Она слышала, как они окликают друг друга — не по-немецки, а по-сербски. Было ясно, что это высокоопытные профессионалы, передвигающиеся тихо и скрытно мастера тайной войны.

Капля пота стекла по её шее, затем ещё и ещё одна. Нельзя было двигаться, чтобы разогнать дискомфорт, так что вместо этого она попыталась сконцентрироваться на неудобстве и разложить его по компонентам: сырость, нестерпимое раздражение, иррациональная потребность размяться и избавиться от него. Затем сотня других нарушителей порядка принялась терзать её тело: боль от ссадин, следующие капли пота, жажда почесаться, сухость носа от сдавленного дыхания, агония пальца, изогнутого под непривычным углом и придавленного рукой, которая в свою очередь была придавлена телом, жужжание мелкой мошкары возле уха, привлечённой запахом пота, щекотка от их лапок, уколы их жал — всё это множилось во времени и создавало дичайшее неудобство, но пошевелиться — значило умереть.

Громкий хруст. Ботинки ломали ветки кустов совсем рядом с её рукой, поднимая пыль, которая доплыла до её сухих ноздрей и забилась внутрь. Снова шаги — теперь перед ней, чёрные, подбитые гвоздями, весьма поношенные, очень удобные для обладателя. Тот остановился, и, размытый во взгляде её приоткрытых глаз — она боялась закрыть их, слишком громко! — полез в подсумок, порылся там и передвинул поудобнее, наконец достав что-то. Раздался звук зажигаемой спички, и потянуло серой, вслед за чем послышалась затяжка и донёсся запах трубочного табака.

Его правая нога была менее чем в футе от неё. Боец как следует затягивался трубкой, наслаждаясь сочным вкусом табака и выдыхая облака дыма, застилавшие её покровом. Эсэсовец отдыхал от своей охоты, используя перерыв для непринуждённого разглядывания всего окружающего и поиска приметных знаков: тропы, сломанного сучка, царапины на стволе и чего угодно ещё, что навело бы их на добычу.

Ботинок был совсем рядом. Она помнила эсэсовские ботинки со времён Курска — там она их много повидала. Воспоминания, против её воли рвавшиеся из забвения, нахлынули на неё внезапной волной из подсознания, где Милли пыталась их запереть.

Их назвали «группой специального назначения» — спешно собранный с южного фронта откуда только было возможно отряд метких стрелков, не только ветеранов Сталинграда, но и Ростова, Севастополя, Харькова, Киева — где бы снайперы ни практиковали своего мастерства. Хотя основа, как и Милли, была из армии, операция велась только НКВД. Такое только они могли придумать.

— Завтра, — сказал комиссар, — двадцатого июля, столкнутся две великие танковые армии. Посмотрите на карту, товарищи — и вы увидите, что это предопределено. Второй танковый корпус СС идёт в составе восьмисот Pz-IV и «Тигров», мы же встретим их полутора тысячами Т-34 Пятой гвардейской танковой армии. Это будет величайшая танковая битва в истории, и ваша привилегия — принять в ней участие.

Они находились в деревне Прохоровка, располагавшейся на юге выступа, который немцы пытались отсечь ударом с двух направлений и затем уничтожить. Расчёт сражения, обещавшего вылиться в кровопролитную мясорубку, был прост: немцы, отрезающие выступ, встречаются, замыкая кольцо окружения и уничтожают сотни тысяч бойцов. Либо у них это не получается, поскольку танкисты Пятой гвардейской армии помешают им.

— Около четырёх часов утра вас распределят по танкам, которые выдвинутся в поля вокруг деревни. На каждый танк придётся пятеро из вас. Вы достигнете места сражения на броне — наши героические танкисты не в первый раз ведут свои машины в бой. В определённый момент после начала дня вы столкнётесь с немецкими танками. Те из вас, кто переживёт движение по участку, простреливаемому немецкой артиллерией, дождутся столкновения танков, покинут машины и постараются организовать стрелковую позицию — за уничтоженной машиной, за деревьями, в зарослях или на краю воронки от разрыва снаряда.

Вы увидите последствия столкновения множества танков, уничтожающих друг друга. Ваше дело особенное: замечать поражённые немецкие танки, вынужденные остановиться. Они могут гореть — или не будут гореть. Это зависит от места попадания и множества других факторов. Если танк не загорелся, его экипаж попытается выбраться через люки и добраться до германских позиций пешком, чтобы взять другую машину и продолжить бой. Ваше дело, снайперы — убивать их, чтобы они не возвращались. Стреляйте их беспощадно. Карайте их за их зверства, их жестокость, за всё зло, что они причинили Родине-матери, за разрушенные города и деревни. Это ваш святой долг.

Также мне следует вас предупредить — как я и сказал, немецкие танки могут и не загореться — смотря куда попадёт снаряд. Но если загорятся — их экипаж либо его часть попытаются выбраться. Они могут быть объяты пламенем. Полагаю, вы уже видели подобные вещи и знаете, что смотреть на такую смерть — нелёгкое дело.

Так вот, ваши сердца должны быть стальными. Не испытывать желания подарить выстрел милосердия пылающему и визжащему человеку, покончив с его агонией — значит не быть человеком самому. Но вам не позволяется — под страхом смерти! — стрелять в горящих. Вы должны сконцентрировать огонь на не пострадавших немцах. Вам не разрешается также тратить время и патроны на наших собственных горящих. Так велит приказ 270, которому мы будем подчиняться на завтрашнем поле боя — ни одной пули из милосердия!

Сталинский приказ 270 гласил, что семьи трусов и дезертиров следует арестовывать в продолжение расплаты за их преступление. Милли усмехнулась про себя: её семья была мертва.

Через несколько часов она уже лезла на броню корпуса Т-34 (командир танка, двадцатилетний блондин, напомнил ей погибшего брата Григория), чей рёв, смешиваясь с рёвом легиона его стальных братьев, разносился далеко за пределами деревни. Всё огромное построение выстраивалось в утренней заре, занимая пространство до горизонта и было готово двинуться через поля и огонь германской артиллерии до столкновения с вражеским танковым формированием. Танки сновали везде, занимая своё место в общем строю на равном расстоянии от соседей, пока, наконец, все не расположились где следовало. Как стадо динозавров, они двинулись вперёд со слегка поднятыми вверх длинными стволами орудий, безжалостно перемалывая холмы, долины, ручьи, деревья и овраги, оставляя за собой грязь и дым. Их движение издалека напоминало колонну жуков с выставленными вперёд подобно рыцарскому копью мандибулами.

Скоро они достигли абсолютно плоской равнины, накрытой куполом небосвода — бесконечной плоскости под кучевыми облаками украинского неба. Битва сузилась до своих необходимых элементов, кроме которых ничто не отвлекало участников — практически абстрактной картины: огромная плоскость поля до горизонта, синий купол неба с облаками и крошечные люди и машины, которых в эту систему мог поместить лишь сумасшедший бог.

Танки продолжали движение.

Её нервную систему поражало многое: ошеломляющая вонь дизельного выхлопа, жестокая тряска от неровностей земли, не поглощаемая подвеской танка, пронзительный вой летящих снарядов, резкие удары их разрывов. Танк по соседству был подбит и в один миг исчез в ярко вспыхнувшем взрыве, за которым последовали дрожь и шрапнелью пролетевшие сквозь воздух обломки, режущие и рвущие всё на своём пути. Она в отчаянии прижалась к нёсшему её чудовищу, но это было нелегко. Другой снайпер, вцепившийся за скобу другого борта, соскользнул с брони, словно утонув в море и больше она его не видела.

Танки неслись сквозь штормящий океан рёва двигателей, разрывов снарядов и треска сучьев под гусеницами. Шум наполнял всё вокруг и бил по чувствам так, что наконец окончательно оглушил.

Наконец, показались они — примерно в миле впереди, маленькие и вроде бы незначительные. Машины Второго танкового корпуса, три дивизии — «Дас Рейх», «Тотенкопф» и «Лейбштандарт Адольф Гитлер». С этого расстояния они казались не более чем тёмными силуэтами на горизонте, увеличивающимися в размерах по мере того, как их собственные танки сокращали дистанцию, пожирая метры ландшафта.

Немцы открыли огонь первыми — с расстояния в милю. Простая стратегия, понятная и ребёнку: немецкая броня была толще, а немецкие орудия мощнее. Дистанция была союзником Германии: если бы дело касалось только стрельбы, то немцы — роскошные танковые снайперы и превосходные знатоки боевого манёвра — уже восторжествовали бы. Танкам Пятой гвардейской предстояло сократить дистанцию и ворваться во вражескую формацию, найдя такие угля обстрела, при которых их более лёгкие орудия калибра 76-мм пробивали бы немецкую броню. Ценой такого достижения были жизни — только шесть из десяти советских танков добрались до цели, остальные четыре сгорали, объятые пламенем, на другом конце траектории 88-мм снарядов. Так будет и сейчас, так и будет после. Цену следовало заплатить, но кто именно её заплатит?

Танки вокруг неё вспыхивали один за другим. Некоторые, поражённые точными попаданиями «ахт-ахт», исчезали в дыму, который, рассеиваясь, являл полное уничтожение. Но для их волны смелости и бравады были и иные варианты смерти: поражённый Т-34 накренялся в сторону, постепенно разгораясь, пока вдруг не начинал пылать весь целиком. А мог и вообще не гореть, а лишь в бессильной ревущей ярости всё глубже и глубже закапываясь катками в землю и разбрасывая ошмётки грязи, поскольку поражённая гусеница разматывалась, парализуя танк.

Тряска была настолько сильна, что Петрова ничего не могла разглядеть чётко. Её глаза были залиты слезами от набившейся в них пыли, а выживание сейчас полностью зависело от силы хватки, с которой она держалась за скобу, чтобы не упасть. Голова наполнялась болью от вибрации и толчков, клубов выхлопа, пороховой гари и смрада горелого мяса. Случайно увиденное проносилось мимо и исчезало, словно в кино, если бы проектор был примотан к бешеной лошади и разбрасывал изображение по стенам и потолку: горящие люди, вспышка взрыва, отдача от выстрела несущего её танка, воздушные волны от выстрелов соседних машин, далёкие вспышки выстрелов «Тигров», дождь из грязи, жалящие удары осколков — словно видение ада глазами Достоевского.

Вдруг всё пропало, поскольку её танк скатился в лощину и вместе с дюжиной партнёров по атаке разом скрылся из вида германских прицелов. Они словно шагнули в небо — окружающая их земля разом стала гладкой и ровной. Танки ломились сквозь пшеничные колосья, и обернувшись назад, она увидела длинные шрамы, которые оставлял за собой каждый танк на теле колышашейся пшеничной поросли, в которую вложил свою жизнь её отец и ради защиты которой он умер.

«Я не подведу тебя, папа, — подумала она. — Я буду такой же смелой. Я защищу пшеницу.»

В этот момент они достигли верха обратного склона, их краткое избавление от боя окончилось и они снова оказались в центре жестокого шторма. Немецкие танки оказались ещё ближе. Она видела их раньше — медленно ползущих по разрушенным улицам Сталинграда, но не так — тут их были целые колонны безжалостной угловатости, неумолимой точности с проникнутыми тевтонским рыцарским духом профилями. Немцы были чужды паники: в них была лишь чистая, спокойная и лишённая всякого волнения боевая наука. Стрелки выбирали и обрабатывали цели по мере приближения советских машин, и даже когда стало очевидно, что выживших в атаке станет достаточно для прорыва в германские ряды и перевода боя практически в рукопашную, германские стрелки попросту снизили траектории с учётом сократившегося расстояния и продолжили своё дело.

Две силы сблизились, и теперь дело дошло до боя танков с танками, которые, словно в морском сражении, маневрировали с тем, чтобы найти позиционное превосходство, выцелить незащищённые места и превзойти врага в точности и скорости огня, при этом разбрасывая вокруг грязь, пыль и землю, нацеливаясь и занимая позицию для выстрела. Бой полнился духом Трафальгара, Ютланда и Великой Армады. Более мелкие русские танки меняли позиции в поисках углов обстрела, рыская и юркая туда и сюда, пытаясь отыскать возможности поразить более крупные и медленные германские машины в борт, а те, в свою очередь, будучи менее манёвренными, но имевшими куда как более качественных стрелков, практически не промахивались.

Милли попала в котёл жары и разрывов, удивляясь, каким образом тут вообще можно найти место для точной стрельбы. Тут её танк резко остановился, отчего её мотнуло вперёд и она услышала механическое жужжание мотора поворота башни, поскольку её вращал сидящий в ней двадцатилетний командир.

В ста метрах впереди, сквозь клубы дыма, застилавшие поле боя, показался «Тигр», выползающий из-за горящего корпуса своего собрата, и её командир выстрелил. Милли ощутила дрожь, с которой танк послал снаряд в цель и увидела, как снаряд попал в борт угловатого профиля впереди и взорвался, породив вращающуюся в воздухе галактику искр. Немца это не остановило: он довернул свою башню ещё на несколько градусов и с свою очередь выстрелил, отчего его дульный срез озарился пламенем. В следующую наносекунду взрыв потряс Петрову, подняв её в воздух и отправив в полёт словно воробьиное перо в небеса.

Грохнувшись о землю с потрясшим её до костей глухим шлепком, она не сразу смогла собраться с мыслями, разлетевшимися наподобие обломков столкнувшихся планет и пляшущих звёзд. Наконец, осознав, что она осталась одна на поле столкновения яростных монстров, Милли попыталась найти убежище за горящим танком, настолько покорёженным, изувеченным и обгорелым, что она даже не смогла определить его принадлежность. Прижавшись к нему, Она оглянулась на свой собственный танк, обнаружив его уничтоженным. Из люков валил дым, танк горел. Никто не выбрался наружу, и никого из снайперов не было видно.

Скинув винтовку с плеча, она заняла стрелковую позицию, высматривая цели. Периферийное зрение уловило лёгкое движение — «Тигр» пробирался через заросли. Получив снаряд, он окутался гейзером пыли, а когда тот рассеялся, Милли увидела, что попадание пришлось в гусеницу. Гусеница слетела, ведомая приводным катком и танк теперь был обездвижен. Люки в башне открылись, и она изготовилась ждать человека, которому следовало появиться на пеньке её прицела. Он появился, и её палец принёс ему смерть. Голова дёрнулась от выстрела, а тело, словно наполнившееся жидкостью, сползло обратно в люк. Неожиданно стык башни и корпуса озарился вспышкой попадания, и в следующую секунду весь танк уже исходил дымом и пламенем, словно кровью, превратившись в ад. Убитый заблокировал остальным путь к спасению.

Она посмотрела поверх прицела, желая скорее стереть из памяти только что увиденное и дала глазам отдых от яркого пламени, осматривая поле боя. Машина за машиной — разбитые, уничтоженные, сочащиеся дымом, поднимающимся в небо и сливающимся из разных столбов в марево низкого, тёмного неба, словно перед концом света. Шум — крики, взрывы, скрежет рвущегося металла — наполнял воздух, а волны жары от разрывов то и дело долетали до её лица, оседая пеплом на коже.

Ещё один танк возник из дымовой завесы, также дымящийся. Кто знал, что за ад он скрывал в себе? Она приложила винтовку к плечу и навелась на башню — недалеко, менее двухсот ярдов — и выжала спуск практически до выстрела. Он показался снаружи, пылающий, и скатился назад, через охлаждающую решётку двигателя, размахивая руками и брыкаясь ногами — не человек, а лишь его агония. Её палец убил и его тоже — одним выстрелом. Очередной горящий танкист возник на башне — и был убит ещё до того, как скатился вниз.

Совершив неискупаемый грех единожды, она уже не останавливалась. Весь план был плохо продуман — убегающие танковые экипажи на задымлённом поле боя были практически незаметны, в отличие от пылающих танкистов, чей огненный танец ярко выделялся даже в дыму и пепле. Она стреляла в каждого.

Был выстрел на пятьсот ярдов — с прицелом на полкорпуса выше, был и на пятьдесят — продырявивший цель, выпрыгнувшую из полугусеничной машины, превращающейся в головешку. Она стреляла не по людям, а по сгусткам пламени — людей за этим огненным одеянием было не разглядеть. Русские, немцы, крестьяне, аристократы — кто разберёт? Их безумные рывки отображали испытываемое страдание, и она не могла позволить себе не успокаивать их.

Действие становилось ритуалом. Опустошив магазин, она вкладывала другую обойму и большим пальцем утапливала пять патронов в приёмное окно магазина, затем отбрасывала пустую обойму и, закрыв затвор, снова приникала к винтовке, натянув ремень. Через круг оптики она видела всё — саму смерть на пике своей индустриализации, но уши её были глухи — так что всё разворачивалось словно в немом кино, те же тридцать футов плёнки снова и снова в бесконечной петле: агонизирующий горящий танкист, судорожно пожираемый энергией огня и затем — прибытие милостивого послания, успокаивавшего на земле его пылающее тело. Перезарядка и новый взгляд в прицел. Наконец, она подстрелила более чем пятьдесят неучтённых целей за день — и только самый первый из них не горел.

Бой стих около пяти часов. Несколько уцелевших танков хромали обратно к своим линиям. Было ясно, что русские, понеся куда как бо́льшие потери, остановили немцев. На самом деле, война технически была закончена. Оставались ещё тысячи миль зачистки, и хотя эта задача будет стоить миллионов жизней, разгром Второго танкового корпуса СС остановил гитлеровское вторжение. Он никогда уже не перейдёт в наступление снова.

Знай она это — её это ничуть не потревожило бы. Она была опустошена и странным образом пристыжена. Славы она не ощущала. Вокруг неё была пустошь, усеянная погибшими машинами — половина из них догорала, испуская бензиново-кровяной смрад, кое-где взрывались снаряды, до которых добирался огонь, но никто больше не стрелял. Все слишком устали для стрельбы. Заходящее солнце с трудом пробивалось через дымное марево и заливало всё вокруг красным светом, так что это поле недалеко от Прохоровки словно символизировало количество пролитой здесь крови. Всё было красное — серые немецкие танки, зелёные русские, золотая пшеница, зелёные деревья, белая плоть… всё стало однообразным кроваво-красным.

Отцепив свою флягу и свернув крышку, она жадно принялась пить. Поток тёплой воды пробился сквозь пепел и пыль, облепившие губы. Откинув капюшон, она встряхнула головой, распустив каскад волос и осмотрелась кругом.

«Запомни это, Петрова», — наказала она сама себе. Бесконечность разрушения. Руины до горизонта и смерть повсюду. Сталинград в пшеничном поле и без городских развалин, в которых мог бы скрыться опытный убийца.

Свист, громкий и настырный, раздался поблизости, вырвав её из поля смерти Курска обратно к германскому ботинку в нескольких дюймах от её лица. Она слышала, как его обладатель чертыхается. Он прицепил пустую трубку к ресиверу пистолета-пулемёта, и из неё высыпались остатки сгоревшего табака, упавшие рядом с её лицом. Наконец-то ботинки двинулись вперёд. Она услышала несколько выкриков, обмен сербскими проклятиями и грубые смешки. Ботинки исчезли.

Милли подняла голову на дюйм-два и полностью открыла глаза.

Германский патруль исчез в лесу. Кто-то срочно отозвал их. Она выждала ещё полчаса, затем встала на ноги.

Ботинки. Она помнила ботинки. Тысячи обгорелых трупов лежали на равнине под Курском — кто-то слегка затронутый огнём, кто-то сгоревший до неузнаваемости — но практически на всех были ботинки. Горела плоть, но не обувная кожа. Эти ботинки она видала там повсюду.