Книга: Третья пуля
Назад: Глава 15
Дальше: Глава 17

Глава 16

– Как я уже говорил, сержант, – сказал Гарри Гарднер, – отец был настоящим любителем литературы. И все книги из его частной коллекции – художественные произведения.
Свэггер снова стоял на пороге кабинета Нила Гарднера, пещеры с заставленными книгами стенами, где знаменитый сотрудник ЦРУ Босуэлл на протяжении тридцати лет безуспешно пытался писать романы. Он увидел «Красную Девятку», лежавшую на столе, четыре керамические синие птички на полке и картину с изображением шести зеленых вязов на стене.
– Итак, – сказал Свэггер, – это выстрел на большой дистанции. Но я заметил, что рядом с пистолетом, называемым иногда «Красной Девяткой», находятся четыре синие птицы и картина с изображением шести вязов. Я подумал, что словосочетания «Красная Девятка», «Синяя Четверка» и «Зеленая Шестерка» могли иметь для него какое-то значение.
– Вы знаете, – сказал Гарри, – я тоже замечал это и находил странным, но мне никогда не приходило в голову усматривать в них какую-либо закономерность. Отец никогда не отличался сентиментальностью, а это – особенно птички – настоящий кич. Не понимаю, как они оказались здесь. Давайте взглянем на картину. – Он снял ее со стены и протянул Свэггеру. – Дешевая рама. Посмотрим, что представляет собой полотно.
Он перевернул картину, отогнул четыре мягких медных клапана, удерживающих полотно в раме, и резко встряхнул ее. Полотно упало на пол. Боб поднял его. Оно оказалось свернуто таким образом, что на нем можно было увидеть лишь шесть деревьев. В действительности же это была иллюстрация из рассказа, содержавшегося в Красной Книге и называвшегося «Золотые косы страсти». В развернутом виде полотно изображало симпатичного молодого человека, целомудренно обнимающего красивую юную блондинку на фоне леса. Подзаголовок рассказа гласил: «Ее волосы были прекрасны, но только ли это любил Давид?» Автором являлась Агнес Стентон Филлипс.
– Боже правый! – воскликнул Гарри. – Вот вам типичный кич пятидесятых годов! – Он повернулся к Свэггеру. – Вы выявили странность у моего отца, о существовании которой даже я ничего не знал! Что, черт возьми, это значит?
– Это не имеет никакого отношения к вашему отцу?
– Ни малейшего. Я в полном недоумении.
– Пистолет мне тоже показался странным. Я обратил внимание, что здесь цифры связаны с определенными цветами. Что это? Радиопозывные, имена агентов, координаты на картах, цветовой код? Все это могло быть связано с разведывательной деятельностью и иметь отношение к псевдониму, который он придумал для Хью Мичума.
– Другими словами, если вы сможете расшифровать эту закономерность, возможно, она окажется связанной с Хью. Или закономерностью, основанной на том же принципе, не так ли?
– Что-то в этом роде. Я понимаю, что это не очень убедительно, поверьте мне.
– Убедительно или нет, это завораживает. Но это выше моего понимания, сержант.
– А может быть, в этом и ничего нет. Мало ли что. Просто он любил синих птиц, деревья и пистолеты «маузер».
– Но он не любил синих птиц. Он не любил деревья. Он не любил пистолеты «маузер». То, что он не любил синих птиц, я гарантирую, особенно керамических. Так что, возможно, вы что-то нащупали.
– Если даже и так, мне не хватает интеллектуальных способностей для того, чтобы понять, что это такое.
– Вот что. Кабинет в вашем распоряжении. Ищите. Я провел здесь тщательную инвентаризацию и, могу вас заверить, не нашел ни порнографии, ни записок от любовниц, ни расшифрованных инструкций от его тайных хозяев в Кремле, ни киносценариев – ничего такого, что могло бы представлять интерес для кого бы то ни было, кроме сына. И даже сын не нашел в этом ничего интересного. Оставляю вас наедине с Найлзом Гарднером и желаю успеха. Не желаете кофе, пива, бурбона, вина, сэндвичей или чего-нибудь еще в этом роде?
– Спасибо, сэр.
– Ванная дальше по коридору. Она к вашим услугам.
– Благодарю вас, мистер Гарднер.
Боб окунулся во внутренний мир Найлза Гарднера, или по крайней мере в один из уголков этого мира. Он производил на него устрашающее впечатление. Книги, в большинстве своем совершенно незнакомые Бобу. Он начал с левой стороны верхней полки – с книги под названием «Смерть в семье» Джеймса Эйджи, – методично исследуя по очереди каждый том, от А до Z, в надежде отыскать вложенные листки или пометки на страницах.
Эта процедура заняла три часа. По степени изношенности книг можно было понять, что Найлз Гарднер любил читать. Каких только авторов здесь не было: Хемингуэй, Фолкнер, Достоевский, Толстой, Оруэлл, Диккенс, Уолф, Уоллес, Беллоу, Фридман, Голдинг, Бротиган, Пинчон, Фитцджеральд, Крэйн, Флобер, Камю, Пруст, Уортон, Спиллейн, Толкиен, Роббинс, Уоллант, Кафка, Воннегут, Ирвин Шоу… Наряду с классиками он отдавал должное и писателям более позднего поколения, из серии «Современная библиотека», таким как Джим Томпсон, Джеймс Гулд Коззенс, Ллойд К. Дуглас, Герман Вук, Бернард Маламуд, Роберт А. Хайнлайн, Норман Мейлер, Антон Майрер, Николас Монсеррат, Джон Ле Карре, Говард Фаст, Роберт Руарк. Полка за полкой, Боб, словно робот, перелистывал книги и читал попадавшиеся комментарии. Время от времени на пол падали закладки, отмечавшие места, особо ценимые Найлзом, или чьи-то визитки.
Наконец работа была завершена. Он не обнаружил ничего странного или необычного. Библиотека серьезного читателя, предпринявшего бессмысленную попытку рассказать длинную историю посредством любимых книг, и не более того.
– Как у вас дела? – спросил вошедший в комнату Гарри.
– Мне кажется, это попытка какой-то игры. Но я так ничего и не понял. Совершенно потерялся в этом мире книг, которые никогда не прочту.
– У меня эта комната вызывает примерно такие же чувства. Скорее всего, здесь ничего нет. – Последовала пауза. – Но я все-таки нашел кое-что необычное. Правда, не здесь, а в спальне отца. Это старая книга, первое издание. Она лежала на ночном столике под кипой журналов.
Гарри снова замолчал, погрузившись в размышления. Свэггер терпеливо ждал.
– Я решил, что книга может представлять ценность, и сохранил ее. Она лежит на чердаке вместе со старыми костюмами отца, от которых я все никак не соберусь избавиться. Подождите меня здесь.
Он вышел из комнаты, и Свэггер услышал отдававшийся эхом скрип старой деревянной лестницы.
Спустя некоторое время раздался тот же скрип, и в дверях появился Гарри с трофеем в руках.
– Это какая-то научная книга, еще Викторианской эпохи, хотя имя автора кажется мне знакомым. Никак не вспомню, откуда оно мне известно.
Он протянул Бобу увесистый том. Книга носила название «Видения здравомыслящих людей» и принадлежала перу Фрэнсиса Гальтона. Весила она не меньше тонны.
Свэггер взглянул на титульную страницу и увидел, что книга была издана в 1884 году.
– В ней есть закладка, – сказал Гарри.
Свэггер открыл старую книгу в том месте, которому Найлз Гарднер придавал особое значение, и принялся читать на страницах 730 и 731 комментарии Фрэнсиса Гальтона по поводу чисел и цветов.
Воспоминания секретного агента Хью Мичум
Я избавлю вас от подробностей этого уик-энда и нашей беседы с Лоном, который, хоть и не сразу, но принял мое предложение. Как вы, наверное, догадались, впоследствии я сделал ему и другое, более серьезное и важное предложение. Но об этом расскажу в свое время.
Мы с Пегги приехали к Лону около пяти часов вечера, выпили по коктейлю и поехали вместе в ближайший сельский клуб, где все знали его и любили. Еда была восхитительной, и он пребывал в прекрасном настроении. Я понял так, что интенсивный мыслительный процесс, имевший целью решение поставленной перед ним задачи, способствовал повышению его жизненного тонуса. Следующим утром мы с ним отправились на его стрельбище. Он показал мне подготовленную винтовку и патроны и заверил меня в том, что все будет как надо. Думаю, он знал, что произойдет дальше, поскольку совсем не удивился тому, какой оборот принял наш разговор.
Лон являлся крупным малым. Именно поэтому он и выполнял на поле функции защитника. Спросите у женоподобных мальчиков из Гарварда, они его хорошо знают. Он старался следить за фигурой и регулярно занимался с гантелями, но тем не менее – видимо, из-за природной склонности к полноте – неизменно набирал вес. Лон имел квадратное, типично американское лицо, носил очки в проволочной оправе и коротко стригся – как и все мы в 1963 году. В одежде отдавал предпочтение вельветовым брюкам и свитерам с вырезом, которые носил годами, и был похож на английского профессора – и опять же, как все мы в те дни. В мятом пальто вы могли сойти за английского профессора, а в строгом темном костюме и черном галстуке – за продавца магазина компании IBM. Так было.
На его умном лице всегда присутствовало столь оживленное выражение, что люди зачастую не сразу понимали, что он навсегда прикован к стальному креслу S4. Казалось, с годами Лон совершенно смирился со своей участью. Он даже изобрел колесико меньшего размера, нежели резиновая шина его кресла. После этого он, по всей вероятности, мог совершать восхождения на горные вершины, грабить банки и подниматься и спускаться по лестнице. Однако Лон всегда сознавал свою неполноценность, и его это сильно угнетало. Я точно знал об этом. Его энергия, заключенная в стальном каркасе, не находила выхода, а талант увядал под бременем неподвижности нижней части тела.
Потребовалось некоторое время, как это бывает всегда, когда нужно настроить добропорядочного гражданина против всего того, что ему внушали и прививали с юных лет. Но у меня имелся определенный задел. Я знал, что он читает статьи Липмана в «Таймс», восхищается передачами Марроу на канале CBS и разделяет «прогрессивные» социальные идеи относительно негров и евреев. Хотя он ратовал за уничтожение коммунизма, ему не хотелось, чтобы при этом погибли миллионы ни в чем не повинных русских крестьян. Мы все испытывали подобные чувства.
Когда я поведал ему о своих опасениях по поводу того, что давление Уокера справа может подвигнуть незрелого и нерешительного Джона Кеннеди к очередным безумным действиям, которые на этот раз будут иметь трагические последствия, заверил его в абсолютной безопасности готовившейся операции и изложил ее план, он, после некоторых колебаний, согласился. Необходимо сразу же заметить, что Лон никогда не просил ни цента, а соответственно, и не получал. Он согласился только потому, что я убедил его в необходимости и справедливости этого деяния.
Нужно было еще решить некоторые задачи материального обеспечения, но в этих вопросах мне не было равных. Я взял деньги из черного бюджета, купил всем билеты в разных авиакомпаниях, заплатив наличными, и забронировал номера в «Адольфусе» на срок с семнадцатого по двадцать шестое под вымышленными именами – что в «докомпьютерную» эру сделать было совсем нетрудно. Один мой знакомый изготовил для нас троих фальшивые водительские лицензии.
Нужно было также позаботиться о собственной карьере, и я развил бурную деятельность, принимая активное участие в совещаниях, составляя для Корда подробные отчеты по «Павлину» и другим операциям. Я опасался лишь, что Кеннеди совершит очередную ошибку, и нам придется ждать еще несколько недель, пока благоразумные люди в правительстве примут меры, дабы не позволить ему ввергнуть мир в катастрофу. Наверное, в те самые дни в середине ноября, в свободное от подготовки следующей президентской кампании время, он занимался тем, что трахал бывшую супругу Корда, Мэрилин, Энджи и вообще всех женщин, попадавшихся на пути, кроме разве что бедной Джеки. Он производил впечатление человека, в первую очередь думающего о своей политической карьере и пассивно идущего на поводу у событий. Собственно говоря, это его и погубило: поездка в Даллас имела исключительно политические цели и никак не была связана с исполнением обязанностей президента.
Я сказал Корду, который в последнее время, судя по его красному носу и затуманенному взгляду, пил больше обычного, что отправляюсь в очередной вояж в связи с осуществлением операции «Павлин», на этот раз – дабы облегчить себе задачу – на юг. Идея заключалась в том, чтобы в течение недели поохотиться на таланты в престижных учебных заведениях Северной Каролины. По какой-то причине выходцы оттуда добиваются успехов в журналистике – возможно, потому, что, будучи южанами, не вполне являются таковыми. На мой взгляд, перелет в Даллас из Роли был гораздо менее продолжительным и утомительным, чем перелет через Кембридж.
17 ноября мы – Лон, Джимми и я – впервые собрались вместе и поехали на арендованном мною «Джипе Вагонир» от «Адольфуса», большого отеля, купавшегося в красном свете неонового Пегаса, который высился над соседним зданием «Магнолия Петролеум Компани», к «Патио». Там мы должны были познакомиться – во-первых, друг с другом, во-вторых, с местом осуществления нашей операции.
Лон и Джимми моментально подружились. Мне не пришлось тратить много времени на обсуждение обязанностей каждого. Джимми должен был во всем помогать Лону и решать все проблемы, которые могли возникнуть. На Лона, как на художника и «особого» таланта, возлагалась главная задача – он должен был стрелять. Мне предстояло контролировать ход операции, скорее давая рекомендации, нежели приказы, и заниматься всеми вопросами организации, стратегии и снабжения.
Я вел автомобиль, Лон располагался на заднем сиденье, где ему предстояло провести ближайшую неделю, Джимми сидел рядом со мной. Движение на улицах Далласа не считалось слишком оживленным.
Довольно смутно помню подробности этой поездки. Кажется, краски были светлее, воздух – мягче, атмосфера – безмятежнее. Великий Набоков, очевидно, сумел бы выразиться по этому поводу изящнее, но я не владею словом так, как он. Складывалось впечатление, будто Америка слишком комфортна для первичных красок; они появятся позже, после спланированного мною события, во время Вьетнамской войны, в процессе масштабных демографических изменений, когда на смену отцам, выигравшим битву, придет невежественное поколение. Но тогда все было мягче, светлее, спокойнее. Я не знаю, каким еще образом можно создать у вас это ощущение.
Помню, как мы заехали на парковочную площадку, находившуюся метрах в тридцати от «Патио», и некоторое время сидели в автомобиле, оценивая обстановку.
– Стало быть, здесь все и будет? – спросил Лон. – А если мы не сможем найти место для парковки?
– Я дважды приезжал сюда вечером, и оба раза видел здесь немало свободных мест, – сказал я. – Не думаю, чтобы у нас была с этим проблема в понедельник вечером.
– Где будет находиться второй парень, мистер Мичум? – спросил Джимми.
– Видишь вон ту аллею, по другую сторону от ресторана? Я велел ему устроить позицию там. Мы поставим несколько деревянных ящиков для удобства. Нам придется пройти это расстояние, но, я думаю, оно не превышает шестидесяти метров.
– И ты хочешь, чтобы я был там?
– Тот парень – настоящий тупица. Я не уверен, что он сможет сделать свое дело. Если кто-нибудь приблизится к нему и он растеряется – в этом случае тебе придется вмешаться. У тебя есть дубинка? – спросил я у Джимми.
Речь шла о плоской, гибкой полицейской дубинке из кожи с вшитой в нее крупной дробью весом около полкило. При наличии соответствующих навыков, после удара такой дубинкой человек может потерять сознание.
– Есть, – ответил Джимми. – Она не раз спасала мне шкуру.
– Но учти: кроме одного человека, мы не можем никого убивать. Наша задача вытащить Алика живым и невредимым. Ты видишь какие-нибудь проблемы, Лон?
Тот проворчал:
– Это напоминает мне фильм «Человек, который застрелил Либерти Вэланса». Я выступаю в роли Джона Уэйна и совершаю реальное убийство. Должен сказать, Хью, не думал, что когда-нибудь получу возможность сыграть эту роль.
Мы рассмеялись, поскольку оба были поклонниками Джона Уэйна.
– В техническом плане это легкий выстрел. Но меня беспокоит отклонение. Похоже, придется стрелять сквозь кусты.
– Если хотите, мистер Скотт, я приеду сюда поздно ночью и постригу кусты, дабы избавить вас от этого беспокойства.
– Отличная мысль.
Странно, но мне она не пришла в голову. Я поздравил себя с тем, что нашел такого дельного помощника.
– После выстрела наш простачок пройдет по аллее, далее между двумя домами, затем повернет направо, спрячет винтовку под мостом на Сорок Пятой улице, снимет калоши, сядет в автобус и поедет домой. Сможет он сделать это?
– Я и хочу, чтобы ты был с ним, находясь на определенном расстоянии. Возможно, он испугается в темноте. Если он пойдет не в том направлении, к реке, то удалится на несколько километров от автобусной остановки. Хотя я его проинструктировал, чтобы он потренировался ориентироваться в темноте, в подобных условиях все равно нетрудно заблудиться, особенно такому идиоту.
– Если будет нужно, я выведу его.
– Замечательно, Джимми. Ну, а теперь зайдем в ресторан и попробуем их «маргаритас».
Так мы и сделали. Три веселых убийцы прекрасно провели время в патио ресторана, которому предстояло в скором времени стать местом подготовленного ими преступления. Поскольку все дела на этот день завершились и наступила фаза укрепления связей между членами группы, я позволил себе выпить порцию текилы и три порции водки с мартини. Лон не отставал от меня, хотя он был приверженцем бурбона. Джимми потягивал пиво, развлекая нас историями о своих приключениях с сержантом О’Бэнноном из бостонского Пятого участка, расположенного в северной части города, похожей на предместье Дублина. Рассказывал он с идеальным ирландским акцентом. Пожалуй, не существовало такого дела, в котором Джимми не являлся бы мастером.

 

Поднявшись рано утром, я приехал на «Вагонире» в Оук-Клифф, припарковался неподалеку от дома Алика и принялся ждать его появления. Как всегда, он опаздывал. Этот идиот явился вовремя лишь один раз в своей жизни – в день убийства Джона Кеннеди! Я дождался, когда он завернет за угол по дороге к автобусной остановке, после чего подъехал к нему. Рядом не было никого, кто мог бы услышать русскую речь.
– Доброе утро, Алик. Садитесь, я подвезу вас в центр.
Он сел, я сделал крюк, чтобы не проезжать мимо остановки, где стояли несколько человек. Никто не должен был заметить, что этот брюзга Ли Харви Освальд разъезжает на шикарном автомобиле.
– Как ваши дела, Алик?
– Я запомнил план и дважды ездил к «Патио», походил там, привык к освещению. Я обязательно попаду в него.
– Прекрасно, – сказал я. – Мы привезем туда старые деревянные ящики. Вы сможете использовать их в качестве опоры, и вам ничего не придется придумывать при выборе позиции.
– В Корпусе морской пехоты я имел звание «отличный стрелок».
Я знал, что «отличный стрелок» является относительно низким званием. Он не добился звания «мастер».
– Верю в вас. А вы прошли маршрут отхода? Нельзя допустить, чтобы вы заблудились в темноте и вас арестовали.
– Я умру, но ничего не скажу, товарищ, – сказал он с ожесточением. – Вы можете смело рассчитывать на мою любовь к социализму и решимость выдержать любые пытки, какие только способны придумать эти фашисты!
– Сильно сказано, – произнес я с восхищением. – Нам нужны именно такие несгибаемые люди.
В этом разговоре не было ничего особо запоминающегося. Алик выглядел мрачным, но, похоже, то, что ему предстояло, не вызывало у него волнения. Мы обсудили детали – деловито, без лишних эмоций.
– Вас больше не навещали люди из ФБР?
– Нет. Наверное, я надоел агенту Хотси.
– Как дела у Марины?
– Все в порядке. На следующий уик-энд я увижусь с ней, Джуни и новорожденной Одри. Заодно заберу винтовку.
– Есть какие-нибудь проблемы с выносом ее из дома?
– Нет, сэр.
– Увидев новости, Марина наверняка посмотрит, на месте ли она, и не найдя ее, поймет, что вы все-таки довели свое дело до конца.
– Она никому не скажет. – Он поднял сжатый кулак. – Я хозяин в доме, и эта девчонка не посмеет меня выдать.
Когда мы пересекли реку и приблизились по Хьюстон-стрит к Дили-Плаза, движение стало плотнее. Проехав несколько кварталов, мы оказались на площади, и я впервые увидел дом, где работал Алик, с венчавшей его вывеской, на которой красовалась надпись «Херц». Я не обратил на него особого внимания, поскольку в тот момент Дили-Плаза и Техасское книгохранилище не имели для меня ни малейшего значения. Я не испытал тогда никаких чувств. На меня не снизошло откровение, не забилось от волнения сердце. Это было огромное, довольно уродливое кирпичное здание на краю ничем не примечательного муниципального парка, шести– или семиэтажное, совершенно безликое. Мимо с визгом проносились автомобили. Все остальные здания, обрамлявшие площадь, тоже не представляли интереса. Даже треугольник травы в центре площади выглядел банально. Я сожалею о многом, что свершилось при моем непосредственном участии в течение нескольких последующих дней, и в том числе – пусть это не главное, но все же – то, что Книгохранилище, это подлинное бельмо на глазу, превратилось в историческую святыню, которая никогда не будет снесена.
– Здесь, – сказал Алик.
– Хорошо. Я остановлюсь за поворотом, чтобы никто не видел, как вы выходите из этого автомобиля. Ах да, верните мне листок с планом.
Он сунул руку в карман куртки и достал листок – единственный предмет, не считая коробки патронов, к которому мы прикасались оба. Его нужно было сжечь при первой же возможности.
Я высадил его на углу Мейн– и Элм-стрит, повернул налево и проехал в тени Книгохранилища в сторону тройной эстакады, которая находилась в сотне метров впереди. В двадцати метрах справа от меня остался еще более знаменитый травянистый холм. Впоследствии у меня неизменно вызывали улыбку – и это, наверное, был единственный повод для улыбки, связанный с операцией, – лунатики, считавшие, будто этот холм объясняет все.
Я нашел место для разворота, вернулся на Коммерс-стрит и, проехав около десяти кварталов, оказался у «Адольфуса». Поднявшись в номер, позвонил Джимми и Лону и назначил на вечер репетицию, которую мы проводили все последующие вечера, привыкая к особенностям маршрутов, ритму движения, характеру освещенности, изменявшимся в зависимости от погоды.
После ужина у меня появлялась возможность расслабиться, и я размышлял о том, какое великое дело на благо страны делаю, избавляя ее от мелкого, никчемного, отвратительного человечка. Меня не мучили ни сомнения, ни душевные терзания. Я собирался изменить ход истории.
Утром в среду, 20 ноября 1963 года, я поднялся с постели, нетвердым шагом подошел к двери, открыл ее и поднял лежавшую у порога газету – кажется, это была «Морнинг ньюс». Мне сразу бросился в глаза заголовок: «Объявлен маршрут проезда автомобильного кортежа Джона Кеннеди». Я не имел понятия, что Кеннеди приезжает в Даллас 22 ноября. В передовице замелькали названия уже так хорошо знакомых мне улиц: «…Хьюстон-стрит, Элм-стрит, под тройной эстакадой…» Меня мгновенно осенило. Судьба предоставляла редчайший шанс. Мало того, я вдруг почувствовал, что такое стечение обстоятельств налагает на меня моральное обязательство. Мог ли кто-нибудь отказаться от такой возможности? Только не я.

 

Ах, водка… Что я без тебя? Ты мой друг, мой союзник. Ты всегда служила мне опорой, поддерживала мой интерес к жизни, способствовала моему счастью. С водкой, плещущейся в стоящей рядом бутылке и у меня в крови, я приступаю к финальному акту драмы, в которой мне отведена роль злодея – по крайней мере в теории. Я убил прекрасного принца. Сделал вдовой богиню, властительницу наших грез. Благодаря мне на сцене появился Аристотель Онассис. Я знаю, только за это мне никогда не будет прощения! О, я сделал сиротами двух маленьких, замечательных детей. Отвратительный Хью. Ублюдок Хью. Дорогая водка, пожалуйста, помоги мне…
Я должен был уговорить трех человек помочь мне осуществить операцию «Либерти Вэланс» и вместо того, чтобы убивать генерала Эдвина Уокера 25 ноября 1963 года, устранить Джона Фицджеральда Кеннеди 22 ноября 1963 года – то есть через два с половиной дня.
Этими тремя были Лон Скотт, Джимми Костелло и я. Что касалось Алика – Ли Харви Освальда, – то я был уверен, что этого тщеславного бешеного пса, рвущегося с поводка, не придется уговаривать. Он мог только мечтать о такой удаче, и наверняка додумался бы до этого сам, если бы прочитал газету. Чрезмерное рвение этого безумца могло привести на электрический стул не только его одного. Но я чувствовал, что смогу контролировать его и сумею разработать новый план, настолько блестящий, что даже ему будет не под силу сорвать его.
Верил ли, что мне удастся осуществить задуманное? И если не верил, разве мог бы убедить остальных? Я попытался применить концепцию Нового Критицизма к возникшей этической проблеме, словно это была поэма, требовавшая самого строгого внимания к деталям, незапятнанная излишними биографическими подробностями, притворством, сентиментальностью, эмоциями. Читай текст, сказал я себе, и не обращай внимания ни на что другое.
Я начал читать текст, стараясь игнорировать обаяние президента, его замечательных детей, странно прекрасную и прекрасно странную жену, братьев и сестер, двоюродных братьев и сестер, родителей. Никаких парусников, футбольных матчей, кинозвезд, никакой политики – мы оба были демократами – ничего подобного. Никакого Линдона Джонсона.
Чтение текста, сутью которого являлся Джон Фицджеральд Кеннеди, имело целью получение ответа на один вопрос: каковы его намерения в отношении Республики Южный Вьетнам? Меня совершенно не волновали Кастро и Куба, и я не видел, что можно было сделать в Европе, кроме мелких маневров ради получения небольших выгод, взаимной ликвидации ракетных баз, обмена шпионами, шантажа министров – все это в долгосрочной перспективе не имело смысла.
Но что будет с этой страной с ее пышными джунглями и красивыми горными ландшафтами, с ее низкорослыми желтокожими людьми, которым нужно только то, чтобы их оставили в покое и дали возможность выращивать рис, стоя почти по колено в воде? Если по вине Кеннеди там разразится крупномасштабная война, кто будет воевать? Крошечные желтые аборигены, до которых ему не было дела, гибли бы сотнями тысяч, а выпускники американских колледжей едва ли захотели бы умирать в далекой стране непонятно за что. И те и другие, если бы им было предоставлено право выбора, высказались бы против войны.
Вряд ли вьетконговцы стали бы бомбить Перл-Харбор и тем более Уиннетку. Трагедия могла бы произойти только в том случае, если бы Кеннеди захотел этого и придумал повод для отправки войск во Вьетнам. Он уже начал соответствующую подготовку, и я видел молодых, загорелых, подтянутых, хорошо тренированных парней с короткой стрижкой и прищуренными глазами, называемых «зелеными беретами», жаждущих войны, которая, по их мнению, будет быстрой и победоносной и принесет им лавры героев. Я знал, что их значительно больше, нежели сообщала «Таймс». И также знал, что, несмотря на мой доклад и страстные, обоснованные доводы Корда, в Управлении было немало тех, кто уже предвкушал быстрый карьерный рост за счет войны.
Положение дел было куда более сложным, чем это представлялось в Вашингтоне. Эта трясина засосала бы нас, и враги не смогли бы причинить нам больший ущерб, нежели мы причинили бы себе сами, сражаясь с ними.
Убийство Нго Динь Зьема, осуществленное под эгидой Управления, не улучшило ситуацию – скорее подтолкнуло ее к катастрофе. Правительство Зьема было настолько коррумпировано, что его армия не могла выиграть войну. Бюрократы в Сайгоне заботились лишь о своих тайных счетах в парижских банках. Мы решили стереть этот прогнивший режим с лица земли и привлечь к управлению страной и ее армией молодых людей, прошедших обучение под руководством американских специалистов. Если бы и они оказались не способны одержать победу в войне, нам пришлось бы посылать во Вьетнам уже не «советников», а солдат, и началось бы то, чего так боялся в свое время Эйзенхауэр, – «сухопутная война в Азии». Трудно сказать, сколько погибло бы людей – нас, их, несчастных крестьян, застигнутых в поле бомбежкой, – и ради чего?
Я старался абстрагироваться о того, что Кеннеди был прелюбодеем, что он трахал жену Корда (среди множества прочих), что он происходил из узкого семейного клана, представители которого подвержены нарциссизму, словно представители Ганноверской династии или династии Тюдоров. Закрыл глаза на то, что его героизм на Тихом океане во время войны был сильно преувеличен, что он получил Пулитцеровскую премию за труд другого человека, что его отец купил все выборы, которые он выиграл. Я не знаю, получилось ли у меня это. Но в конце концов принял решение, и теперь оставалось убедить в его целесообразности других.
Я позвонил Лону.
– Нет, Хью, – сказал он, – ничего не выйдет.
– Послушай, Лон…
– Если ты произнесешь еще одно слово, я в три часа вылетаю в Ричмонд.
Я немного помолчал, чтобы сбить накал, и потом сказал:
– Позволь мне лишь привести свои доводы.
– Я все решил для себя. Едва увидев газету, я представил, как маленькое хитрое насекомое, которое ты называешь мозгом, распрямляет антенны, приводит в движение челюсти, начинает щелкать клешнями, и сразу понял, что придет тебе в голову. Зачем мне выслушивать твои доводы? Все они сводятся к одному: ты считаешь, что способен произвести величайший государственный переворот в истории. Ты называешь это «операцией», пользуясь лексикой шпионских романов, словно речь идет о науке или медицине. Это гордыня, Хью. Самая настоящая гордыня.
– Лон, ты…
– Я знаю тебя, Хью. Хорошо знаю.
– Если ты все решил для себя, какой вред могут принести тебе мои доводы? Уверяю тебя, это не имеет никакого отношения ко мне или моим потребностям. Я докажу тебе, что это имеет отношение к твоим потребностям, и ты ясно осознаешь, в чем состоит твой долг.
– Ну, ты даешь! Ты просто ублюдок, Хью.
– За это мне и платят. Пожалуйста, Лон, давай встретимся в холле через десять минут и немного прогуляемся.
Лон промычал в трубку нечто нечленораздельное, что означало капитуляцию.

 

Я толкал его кресло перед собой, направляясь не на юг, по Коммерс-стрит в сторону Дили-Плаза, а на север. Потом мы повернули на восток и двинулись по улице, название которой я не помню. Дело было 20 ноября 1963 года. Светило солнце, и настоящая осень, какой знали ее мы, жители Новой Англии, здесь еще не началась. Листья все еще оставались зелеными – и это в конце ноября!
Пройдя один или два квартала, мы подошли к маленькому парку, который, судя по всему, посвящался какому-то прославленному техасцу, громившему мексиканцев. Именно этим мы занимались в Управлении – громили, если не мексиканцев, то другие маленькие коричневые племена и всех, кто вставал у нас на пути. И именно этим занимался я. Мы защищали империю, и мне платили за то, что я обеспечивал ее безопасность, дабы она оставалась сильной и существовала вечно, а все, кто осмеливался противостоять ей, оказывались разгромленными. Если империя когда-нибудь и рухнет, это произойдет, когда я уже не буду стоять на ее страже.
Мы сели. Должен ли я сказать, что светило солнце, пели птицы, дул ветерок и мир, казалось, был исполнен надежды? Может быть, все так и было, не знаю.
– Ну, давай, черт возьми, – произнес Лон, – не тяни.
– У меня к тебе всего один вопрос. Или, скорее, просьба. После этого я заткнусь.
Последовала пауза. Лон ждал.
Наконец я нарушил молчание.
– Лон, расскажи мне о кресле.
– О чем?
– О кресле, в котором ты сидишь. Оно сделано из стали. Я вижу табличку – произведено «Риджуэй Медикал Экуипмент Компани», Рахвэй, Нью-Джерси.
– Прекрати. Я не говорю на подобные темы.
– Нет, расскажи мне. Ты, черт бы тебя подрал, – благородный римлянин. Я тоже хорошо знаю тебя. Ты же помешан на вопросах чести. Никогда не будешь жаловаться и ни за что не нарушишь кодекс. Стоик, исполненный чувства собственного достоинства, воплощение протестантской праведности и западного героизма. Ты мужественнее Джона Уэйна, Гэри Купера и…
– Они актеры, – перебил меня Лон.
– …Эда Мерфи, Невилла Брэнда… ну, я не знаю, ребят, которые подняли флаг на Иводзиме, Роберта Скотта, Корда Мейера, Билла Моргана, Джо Макконнелла, майора Дарби…
– Это не имеет никакого отношения к мужеству. Скорее это смирение перед судьбой, готовность преодолевать любые испытания.
– Расскажи мне, Лон. Ты не рассказывал никому, даже себе. Расскажи мне.
Немного помолчав, Лон заговорил.
– Хорошо. S4 – дрянь. Оно лучше, чем S3, лучше, чем любое кресло из серии Т, и гораздо лучше, чем любое кресло из серии С. Но все равно дрянь. У меня образуются раны на ногах, а я даже не чувствую их. Кровь и гной пачкают брюки, и их приходится выбрасывать, потому что против этих пятен химчистка бессильна. Я испражняюсь в свои пеленки и не чувствую этого, а потом сам меняю их по ночам в своей комнате. Не самое приятное занятие. Я все время нахожусь в напряжении, жду, что случится неприятность на людях, что придется пережить унижение. Спина у меня в синяках, и время от времени она ужасно болит. Иногда мне снится, что я хожу, ощущаю свои ноги и проникаюсь верой в чудо, и… просыпаюсь, возвращаясь в жестокую реальность. В психологическом плане переносить такое очень тяжело, особенно когда это происходит в шестисотый или семисотый раз. Иногда в ночных кошмарах мне является отец. Тогда на его лице, на долю секунды, появилось странное выражение, которое сменилось ужасом, когда он увидел, что произошло. Я заметил это выражение, когда повернулся, чтобы посмотреть, что случилось. Может быть, это улыбка? Не знаю. Удовлетворение или что-то в этом роде. Но я не уверен. Отец был очень заботлив. До самой своей смерти он делал все, чтобы моя жизнь была сносной. Он потратил на меня огромные деньги и почти каждый день общался со мной. Я знаю, что отец ненавидел себя за этот несчастный случай и что тот отнял у него двадцать пять лет жизни, но все же… Это выражение. Он всегда ревностно относился к успехам соперников и не выносил, когда кто-то опережал его.
Лон немного помолчал, собираясь с мыслями. Он никогда не говорил ничего подобного.
– Что касается женщин, – вновь заговорил он, – я не знаю, что лучше – вести активную половую жизнь до того, как ты стал калекой, или остаться девственником, поскольку тогда потом нечего будет вспоминать и не о чем тосковать. У меня нет определенного мнения на этот счет. Но я вдыхаю аромат женской парфюмерии, вижу ямки между грудями, вижу их ноги выше колен. Это происходит постоянно, в моем присутствии они не столь скованы в своих движениях, как в присутствии здоровых мужчин. Они знают, что я выбыл из игры. Это вовсе не от жестокости, такова их природа. Они любят вызывать желание, но не позволяют дотрагиваться до себя до первой брачной ночи. Они заливаются румянцем, опускают глаза, сдвигают колени – но при мне вся эта ритуальная застенчивость исчезает, поскольку я для них вовсе не мужчина. Вот что происходит с нами, живущими в S4. Таким образом, я постоянно вижу груди и даже бедра. А ведь я все помню, и это сводит меня с ума. Я ненавижу женщин и в то же время стремлюсь находиться рядом с ними, чувствовать исходящий от них запах, видеть, как они улыбаются, смешить их. Я остроумный евнух в инвалидном кресле, кастрированный жеребец, обаятельный, но неспособный удовлетворять их, давать им то, что они желают. Да, Хью, жизнь в инвалидном кресле – не сахар. Думаю, благодаря своей профессиональной наблюдательности ты уже успел заметить это. Зачем, черт возьми, ты заставил меня говорить все это?
– Лон, Кеннеди собирается послать тысячи молодых американцев на войну, в которой нам не победить. Он собирается сделать это потому, что хочет переизбраться на второй срок и не хочет, чтобы его упрекали в чрезмерной уступчивости по отношению к коммунистам. Мы собирались подкорректировать эту проблему, устранив человека, который громче всех упрекает его в уступчивости. Теперь же у нас есть шанс не просто подкорректировать, а полностью устранить ее. Я не зря попросил тебя рассказать о жизни в инвалидном кресле. Если начнется война, тысячи молодых ребят окажутся в таких креслах. Рано или поздно каждый из них придет к мысли, что лучше бы он погиб. Потому что они не будут обладать твоей силой и твоим мужеством. Они будут лишены всего. Ты пользуешься солидной репутацией в мире оружия благодаря своим стрелковым навыкам; ты обладаешь интеллектом, обаянием и волей, не говоря уже о значительном состоянии. У этих несчастных ребят ничего подобного не будет. У них будет только кресло. Ты ненавидишь свое кресло, но тебе удалось выйти далеко за его пределы. У них же не будет такой возможности. Кресло превратит их жизнь в ежедневную пытку. И эта пытка будет продолжаться вечно, до самого конца. Вот почему я прошу тебя сделать это, Лон. Не ради моей гордыни, а ради своей. Не дай этим ребятам оказаться в металлических креслах. Надень на себя – публично, если тебя поймают, или приватно, если нет, – мантию цареубийцы. Если ты способен выносить инвалидное кресло, ты легко сможешь вынести эту мантию.
Лон рассмеялся.
– Ты слышал о таком аргентинском писателе Хорхе Луисе Борхесе? – спросил я.
– Нет. Мое знакомство с миром литературы ограничивается Хемингуэем.
– Он пишет истории в форме художественных эссе и высказывает предположения по разным поводам, всегда на удивление прозорливые. В одной из таких историй он допускает, что истинным сыном Бога был Иуда, а не Христос. Быть Христом, пострадавшим и обретшим бессмертие, не так уж и сложно. Но для того чтобы путем предательства добиться распятия учителя, требовался сильный характер, каким мог обладать только сын Божий. Это подлинный героизм, истинная жертвенность. В отличие от Христа, который терпел физические муки на кресте в течение дня, Иуда обрек себя на вечные душевные муки, став объектом всеобщей ненависти. Это было проявлением силы.
– Ерунда какая-то, – сказал Лон. – С чего ты взял, что сможешь предотвратить эту войну? Может быть, этот техасец, Джонсон, развяжет ее.
– Нет. Он демократ новой волны, прошедший плавильный тигель Вашингтона тридцатых годов. Джонсону не нужна война, поскольку ему нечего доказывать. Это пожилой человек, имеющий множество любовниц и уродливую жену. Он использует пост президента для того, чтобы выдоить из казны как можно больше денег для Техаса и своих друзей по партии. Он сделает многое для негров, и национальная пресса будет петь ему дифирамбы. Будет строить плотины, скоростные шоссе и небоскребы, которым присвоят его имя. Международные дела его не интересуют. Мне это хорошо известно. В этой сфере он мыслит так же трезво, как Эйзенхауэр. Дома он хочет стать новым Франклином Делано Рузвельтом. Он – Рузвельт с муравьями в штанах. Меньше всего он хочет отправляться в крестовый поход за океан. Это слишком дорогостоящее мероприятие.
– Ну, допустим. Но эта новая операция – ты даже не знаешь, осуществима ли она.
Я понял, что мне удалось убедить его. В одно мгновение Лон перешел от стратегии к тактике. Даже не осознав этого, он подписал капитуляцию. Теперь на первый план выходили детали.
– У нас все готово, Лон. Мы решили баллистическую проблему, среди нас лучшие в Америке стрелок и взломщик, в нашем распоряжении имеется винтовка с глушителем, самое продвинутое орудие убийства, а также идиот, который примет вину за содеянное на себя. И мы имеем перед собой Джона Кеннеди, проезжающего в открытом лимузине послезавтра в 12.30. Нам остается только одно – найти место, расположенное в относительной близости к позиции Освальда, из которого ты выстрелишь примерно в тот же самый момент, что и он. Когда все набросятся на него, я спокойно увезу тебя в твоем кресле, и мы будем в этот вечер пить мартини и закусывать бифштексом.
– Это не шутка, Хью. Убить человека, молодого и красивого, не имеет значения, по какой причине… Это совсем не шутка.
Он был прав. Мое легкомысленное замечание по поводу мартини и бифштекса существенно осложнило дело.
– Да, действительно. Ты прав. Это глупо с моей стороны. Извини, Лон. Мне не нужно было говорить это. Мы будем не праздновать, а горевать вместе со всей Америкой, и никогда не будем хвастать тем, что совершили. Но мы спасем тысячи, может быть, сотни тысяч жизней.
– Черт бы тебя подрал, Хью. Ты умеешь быть убедительным.
– Теперь мне нужно переговорить с Джимми. Посмотрим, что он предложит. Если он предложит что-то реальное, тогда ты и примешь решение. Если ты все-таки не согласишься – ну, что же, я сделал все, что мог. Мы вернемся к Уокеру, как первоначально планировали.
На этом наш разговор закончился. Я отвез его к отелю, и он поднялся в свой номер немного вздремнуть. Я позвонил Джимми. Ответа не было.

 

Он сел в автобус на остановке рядом с Книгохранилищем, и я поехал следом, миновав длинный акведук, через реку Тринити, в сторону Оук-Клифф. Меня интересовал не столько автобус, сколько те, кто еще мог им интересоваться. Я искал какой-нибудь черный «Форд», возможно, с антеннами. Ни ФБР, ни другие спецслужбы не проявляли интерес к товарищу Освальду. Они, как всегда, спали на работе. Я даже слышал их сопение.
Алик вышел на своей остановке, и я наблюдал с противоположной стороны Норт-Бекли-стрит, как он направился в сторону своего дома. На улице не было ни одного припаркованного автомобиля. Два человека, вышедшие из автобуса вместе с ним, пошли в другом направлении. Алик прошел мимо меня, погруженный в свои мысли.
Даже в тусклых лучах заходящего солнца он напоминал карикатуру на воинственного мстителя, явно подражая Уолту Келли или Элу Кэппу: тяжелая походка, мрачный взгляд, вытянутое, словно под воздействием гравитации, лицо, на котором можно было прочесть: «Не приближайся ко мне, или получишь пулю». Неудивительно, что этот болван не имел друзей и постоянно ввязывался в споры, ссоры и драки, создавая проблемы окружающим, и в первую очередь своей жене. И вдруг это ничтожество оказалось приводным механизмом истории… Поистине, пути Господни неисповедимы.
Я включил фары. Он повернул голову в мою сторону, вздрогнул, узнав знакомые очертания «Вагонира», подошел к автомобилю и забрался в салон.
– Добрый вечер, Алик, – сказал я, нажав педаль газа.
– Добрый вечер, товарищ, – ответил он. – В пятницу вечером я поеду в Форт-Уорт и в воскресенье вернусь с винтовкой.
– Алик, бьюсь об заклад, что вы не читали сегодня газет. И не беседовали с сотрудниками.
– Я читаю вчерашние газеты – достаю их из мусорного бака, и платить не приходится. А что касается сотрудников, они не стоят того, чтобы…
– Хорошо, хорошо, – прервал его я. – Времени очень мало. Ставки слишком высоки. Слушайте меня внимательно. Не перебивайте. Смотрите, не обделайтесь и не кричите «ура». Ситуация изменилась кардинальным образом.
Он воззрился на меня с изумлением.
– Я весь внимание.
– В пятницу, около 12.30, мимо вашего здания по Элм-стрит проследует автомобильный кортеж. В открытом лимузине будет ехать президент Соединенных Штатов. Алик, вы способны одним выстрелом изменить ход истории в нашу пользу? Это грандиозная возможность, настолько грандиозная, что возникает подозрение, будто законы вселенной начинают благоприятствовать нашей идеологии. Алик, вы можете это сделать? Может быть, именно вы призваны судьбой совершить этот великий поступок?
Мне было слышно, как у него перехватило дыхание. Он судорожно сглотнул слюну. Я старался не смотреть ему в лицо, поскольку знал, что увижу в маленьких горящих глазках смесь безумия, нарциссизма и жажды славы.
– Товарищ, – сказал он наконец, перейдя на английский. – Боже мой, я ждал этого момента всю свою жизнь. О, я одним выстрелом изменю ход истории. Я продемонстрирую миру величие…
– Спокойнее, спокойнее, – сказал я, – вы ведете себя как школьница. Возьмите себя в руки и слушайте меня. Договорились?
– Да-да, конечно, – торопливо произнес он, все еще по-английски.
– Говорите по-русски. Я настаиваю на том, чтобы все разговоры на эту тему велись на русском языке.
– Да, сэр.
– Мы делаем это с большой неохотой, но нам еще больше не хочется, чтобы этот молодой человек послал войска на Кубу или куда-то еще. Он проявляет признаки неуравновешенности, безрассудства и идиотизма, легко поддается влиянию и чрезвычайно амбициозен. У него нет никаких моральных устоев. Он может спровоцировать ядерную войну. Его необходимо остановить. К руководству вашей страной должен прийти ответственный лидер. Алик, вам следует понять: нажимая спусковой крючок, вы не разрушаете, а созидаете.
– Да-да, я понимаю, – сказал он.
Разумеется, он ничего не понял, и я обманывал самого себя, бросив последнюю гранату в собственные оборонительные сооружения. Я спорил с самим собой.
– Алик, если вы действительно решились сделать это, то будете строго следовать нашим указаниям. Мы обеспечим вам маршрут отхода, отправим вас в безопасное место, вывезем из страны, доставим в ореоле славы в Гавану, где вы будете жить среди революционных борцов. Через год мы привезем к вам жену и детей. Но все это будет лишь в том случае, если вы будете неукоснительно соблюдать наши правила. Вы меня понимаете?
– Я согласен, согласен. Мне все понятно. Если что, я не дамся им в руки живым. У меня будет с собой пистолет. Я готов умереть за…
– Нет-нет-нет, – прервал его я, опасаясь, что этот идиот устроит перестрелку в самом центре Далласа. – Вы не должны брать с собой пистолет. – Я принялся лихорадочно соображать, как отговорить его от этого. – Если вы убьете президента по политическим мотивам, исходя из своих идей, в каком бы искаженном виде они ни были восприняты обществом, вас будут осуждать, но в то же время уважать. Вы предстанете в образе исполненного достоинства героя. Но если вы застрелите полицейского или домохозяйку, то станете гнусным убийцей, и все будут приветствовать вашу казнь на электрическом стуле. Вам это нужно? Поэтому оставьте пистолет дома и дайте мне слово, что не причините вреда никому, кроме своей мишени. Мы не мясники.
– Да, сэр.
– Расскажите мне, как будете действовать.
Он сказал, что на следующий день, в четверг, съездит домой за винтовкой, разберет ее на части и в пятницу пронесет в коричневом бумажном пакете в здание Книгохранилища. Никто не помешает ему сделать это. Он поднимется на седьмой этаж, где редко кто-либо появляется, поскольку там находится складское помещение, выберет позицию, с которой лучше всего видна Элм-стрит, тянущаяся мимо Дили-Плаза в сторону тройной эстакады, и выстрелит в президента, когда тот будет проезжать мимо.
– Из какого окна вы будете стрелять? – спросил я.
– Что?
– Там несколько окон. Из которого вы будете стрелять?
– Хм, наверное, из среднего.
– Гениально. В какой именно точке на Элм-стрит вы будете стрелять в президента? От этого зависит выбор окна. Нельзя решать этот вопрос на месте, потому что вы обязательно ошибетесь.
– В какой же точке я должен стрелять?
– Вы идиот. В той точке, которая находится ближе всего к вам и в которой автомобиль будет двигаться с наименьшей скоростью. Эту точку можно найти на любой карте. Так где же она? Вот почему вы такой неудачник, Алик. Вы просто не хотите думать.
На его лице появилось смущенное выражение. И вдруг оно просветлело. Его унылые глаза радостно вспыхнули. Бинго! Эврика!
– Когда он будет поворачивать за угол, сворачивая с Хьюстон-стрит на Элм-стрит.
– Превосходно. Угол поворота составляет сто двадцать градусов. Автомобиль громоздкий, поворачивать он будет медленно и в какой-то момент совсем остановится. Открытая грудь президента будет находиться на расстоянии примерно двадцати пяти метров от вас. Любой идиот сможет попасть с такой дистанции.
– Я не идиот, – обиженно сказал Освальд – Да, я совершаю ошибки, но каждый…
– Из какого окна, Алик?
– Из углового. Он будет находиться ближе всего к нему. Если бы я планировал стрелять позже, когда он поедет по Элм-стрит, то тогда переместился бы к другому окну, вдоль Элм-стрит.
– Отлично, – сказал я, радуясь, что он сумел решить эту элементарную задачу. Следует заметить, что ни один из конспирологов ее не решил. Теперь его можно поздравить и тем самым поднять боевой дух. – Вы выстрелите в него, когда он будет находиться ближе всего к вам и ехать с минимальной скоростью. Один выстрел в середину груди – нет ничего легче.
– Все равно что стрелять по рыбе в бочке, – произнес он по-английски со своей отвратительной усмешкой.
– После выстрела, – наставлял я его, – у вас будет мало времени на отход. Полиция окажется в здании спустя несколько минут. Бросьте винтовку и спускайтесь по лестнице, но не бегом, чтобы внизу никто не увидел, что вы запыхались. Старайтесь не смотреть никому в глаза, но и не избегайте взгляда. Сохраняйте нейтральное выражение лица. Выйдите из здания и смешайтесь с толпой. На улице будет царить хаос. Пройдите по Хьюстон-стрит один квартал до перекрестка с Пасифик-стрит. Там вы увидите этот автомобиль. Возможно, что за рулем буду не я, а кто-то другой – пожилая леди, мексиканец, какой-нибудь щеголь. Забирайтесь на заднее сиденье и ложитесь на пол. Настройтесь на длительную, утомительную поездку. Через несколько часов вас доставят в безопасное место, где вы сможете расслабиться, поесть и выпить. На следующий день – точнее, на следующую ночь – мы вывезем вас за пределы страны. Эти несколько дней потребуют от вас выносливости, терпения, внимания к деталям и подчинения. Доверьтесь нам, Алик. Сможете?
Он молча кивнул.
– Жаль, что у нас нет времени на тренировки, репетиции и упражнения в стрельбе. Вы сможете произвести этот легкий выстрел по практически неподвижной цели на дистанции двадцать пять метров?
– Я хороший стрелок и не промахнусь.
– Замечательно. Нам приходится иметь дело с тем, что мы имеем. По какой-то причине история выбрала вас. Вы должны оправдать этот выбор. Я верю в вас, Алик, как никто другой. Вы в долгу передо мной, перед своей истинной родиной, перед историей. Вы не должны потерпеть неудачу.
– Товарищ, клянусь вам…
Я прервал его, поскольку мы уже подъехали, нажал на тормоза и обнял его на прощание по-русски, почувствовав при этом запах тела, обладатель которого явно пренебрегал элементарными правилами гигиены.
– А теперь идите, мой маленький Алик, и станьте героем.
Он вылез из автомобиля, и я нажал на педаль газа.
Вы наверняка думаете: «Отлично, Хью, теперь звони своему другу Джеку Руби и разрабатывай вторую часть плана операции. Расскажи нам о Джеке, о том, как тебе удалось уговорить его, о своих связях в преступном мире, о том, как мафия, и особенно наркобароны, спонсировала покушения на Кастро, которые организовывали твои секретные службы под руководством великого Корда Мейера».
Ха-ха-ха. Шутить изволите. Вам не пришла бы в голову мысль о Джеке Руби, если бы вы узнали из доклада Комиссии Уоррена о том, что он послал деньги через посредство «Маниграм» одной из своих стриптизерш через сорок минут после того, как было объявлено о переводе Алика в более безопасное место. Он появился возле участка только через час после назначенного времени и поэтому не мог знать о том, что Алик находится в здании. Хотя конспирологи никогда не упоминают об этой детали, она исключает всякую возможность того, что Руби является чем-то иным, кроме как случайной пылинкой, попавшей в прихотливый вихрь истории.
Кстати, я никогда не слышал о Джеке Руби до того, как он прикончил несчастного Алика, в результате чего сам внес некоторые коррективы в ход истории. На мой взгляд, это событие явилось одной из серии невероятных удач, сопровождавших операцию «Либерти Вэланс», хотя, в сущности, оно и не имело значения. Говоря откровенно, я планировал выдать Освальда полиции и рассчитывал, что в конечном счете его посадят на электрический стул.
Я не психиатр, но, пообщавшись с ним в течение достаточно продолжительного периода времени, пришел к выводу, что его личность находилась в стадии распада. Он был настоящим безумцем и всю жизнь страдал сильными психическими расстройствами. Их внешними проявлениями были вспыльчивость, экзальтированность, рассеянность, неряшливость. Он враждовал со всем миром, но главным образом с самим собой. Мне кажется, в глубине души он ненавидел бросившего его отца и властную, вульгарную и неорганизованную мать. Он ненавидел себя за свою никчемность, неумение устанавливать отношения с людьми и посредственные интеллектуальные способности. Он преклонялся перед божеством коммунизма, зная о нем очень мало, и был склонен к бахвальству. Непомерное тщеславие являлось не просто чертой характера, а составляло бо́льшую часть его существа. Я думаю, Освальд не особенно дорожил жизнью и был готов рискнуть ею ради осуществления самой заветной мечты, заключавшейся в том, чтобы доказать всем, что он вовсе не неудачник, достойный презрения. Ему было безразлично, любили его или ненавидели. Главное, чтобы его имя оказалось у всех на устах. Устоять перед этим соблазном было выше его сил. Наверняка он и без нас совершил бы рано или поздно нечто подобное.
Я был уверен: если его схватят, первое время он будет настаивать на том, что действовал в одиночку, поскольку ему нужна слава. В конце концов он скажет им «правду», в том виде, в каком ее себе представлял – что советский агент готовил его к покушению на генерала Уокера, но в последний момент, когда неожиданно возникла такая возможность, поручил стрелять в президента. ФБР тщательно проверит эту версию и не найдет никаких доказательств в ее пользу. Никто не вспомнит, что видел его в обществе некоего подозрительного субъекта, похожего на агента. Кто-нибудь, сидящий за столом по соседству со мной в Лэнгли – может быть, это даже буду я сам, – получит задание выяснить, существует ли хотя бы малейшая вероятность причастности к этому делу русских, и, используя все имеющиеся возможности и средства, составить через год отчет. Который свидетельствовал бы о том, что, кроме попыток этого идиота получить визу в советском посольстве в Мехико, какие-либо следы контактов Освальда с русскими отсутствуют.
Алику покажут фотографии известных агентов с целью установления личности его таинственного куратора, и он никого не опознает.
Если все пройдет хорошо, никаких физических улик не останется – ни отпечатков пальцев, ни взломанных замков, ничего необычного или двусмысленного. Решающим доводом станет баллистика, которая, как я уже объяснял, будет свидетельствовать только об одном выстреле – из винтовки Освальда.
Его фигура постепенно уменьшалась в зеркале заднего вида. Я увижу его еще только один раз – когда наша операция окажется на грани срыва. В скором времени я подъехал к отелю, где мне еще предстоял разговор с Джимми и разработка плана.

 

Войдя в холл отеля, я не удивился, когда увидел, что Джимми уже ждет меня там.
– Привет, мистер Мичум, – сказал он, поднимаясь с кресла со своей типично ирландской улыбкой на лице. – Не возражаете, если я угощу вас выпивкой?
– Не возражаю, – отозвался я, и мы, словно два старых приятеля с завода по производству пылесосов из Оклахомы, отправились в сумрачный «Мужской бар», а не в «Зал столетия», которым славился «Адольфус», где пели Розмари, Джиджи и Марианна. Мы сели за уединенный столик и заказали выпивку. Кстати сказать, в те времена в Техасе действовали совершенно безумные законы в отношении употребления алкоголя, и нам пришлось «присоединиться» к клубу, прежде чем нам принесли заказ.
– Джимми, – спросил я, – ты еще не говорил с Лоном?
– Нет, я решил не мешать вам, чтобы вы обговорили все детали. Сегодня самое подходящее время для небольшого перерыва.
– Из твоих слов я делаю вывод, что ты все понял. Что я меняю характер операции, но не ее замысел. Те же оперативные принципы, но другая цель. Говоря откровенно, Лон не очень уверен в целесообразности этого и пока не дал согласия на мое предложение. Как и ты. Да и я, собственно говоря, еще не решился до конца. Но уверен, что это можно сделать. Больше того, это нужно сделать. По сути, это продолжение и развитие первоначальной идеи… Ну, ладно. Уже смеркается, а я с утра еще ничего не ел, нужно заказать что-нибудь.
– Мистер Мичум, меня уговаривать не надо. Если, как вы говорите, это нужно, я сделаю. Вы вытащили меня из тюрьмы и дали возможность заниматься тем, что я умею лучше всего, – и к тому же творить при этом добро. Готов идти за вами хоть на край света, хоть в ад.
– Хороший ты парень, Джимми.
– Кроме того, я ненавижу этих богатых ирландцев. Всегда воображают себе, будто они чем-то лучше нас и не вылезли в свое время из торфяных болот, как и все мы. Мой отец ненавидел их больше, чем англичан. Он, наверное, сейчас улыбается на небесах в предвкушении того, что вы задумали.
– Теперь я спокоен, Джимми. Раз ты рядом, значит, у нас все получится.
– Обязательно получится. Знаете, чем я сегодня занимался?
– Нет, конечно.
– Я облазил здание, которое называется «Дал-Текс». Знаете, что означает «Дал-Текс»?
– Даллас-Техас?
– Даллас-Текстиль. Это средоточие всей торговли текстильными изделиями в Далласе. Огромное здание, настоящий муравейник офисов – таких много в каждом крупном городе Штатов. Оно заслуживает внимания, поскольку расположено позади Техасского книгохранилища. По меньшей мере из двадцати офисов открывается хороший вид на Элм-стрит – почти под тем же углом, что и из Книгохранилища.
– Ты даже опередил меня, Джимми.
– Вы меня знаете. У меня природный талант совершать всякого рода проделки. На площади есть несколько зданий, которые обеспечили бы мистеру Скотту подходящий угол, но только из одного угол отклоняется всего на несколько градусов от угла из Книгохранилища – из «Дал-Текс». Я не вижу, откуда еще можно было бы стрелять без риска – на мой взгляд, слишком большого – засветиться. Лучшие эксперты ФБР перевернут там все вверх дном. Если что-нибудь будет не так, они обязательно разнюхают. В их арсенале имеются такие методы обнаружения самых разных следов, о каких не слышал даже Дик Трейси. Нам нужно свести к минимуму все отличия между нашим стрелком и маленьким красным тупицей. И в данном случае это будет сделать гораздо сложнее, чем в случае с генералом Уокером. Но тем и интересней. Я люблю поворочать мозгами.
– Рад, что ты так воодушевлен, – сказал я.
– Мы должны войти в здание, найти позицию для стрельбы, произвести выстрел и выйти, когда уже поднимется паника – все в течение нескольких минут. Это не так просто.
– Наверное, арендовать офис уже слишком поздно. Неизвестно, имеются ли свободные помещения. К тому же если мы обратимся в администрацию здания завтра, то привлечем к себе внимание. Нет ли там каких-нибудь ванных комнат или пустующих помещений, где можно было бы расположиться?
– Нет. Все ванные комнаты располагаются с внутренней стороны коридора, так как арендная плата за помещения с окнами на улицу значительно выше. Я видел один или два пустых офиса, но нет никакой гарантии, что они будут свободны послезавтра.
– По выражению твоего лица я вижу, что ты уже нашел решение.
– Так точно, босс, – произнес Джимми с озорной улыбкой.
И он изложил свой план.
Назад: Глава 15
Дальше: Глава 17