Темное зеркало, как чужая душа. В нем бледный квадрат. Это окно. Бледный квадрат, точно светлый лак, покрывает сверху квадрат темный. В темном квадрате светлый квадрат поменьше с черным квадратиком посередине, в центре которого светится точка, состоящая из темноты. В почти мистическом чередовании света и тьмы была завершенность неведомой геометрии, ни одна из теорем которой не нуждалась в доказательствах. Но когда Мурлов пригляделся, он понял, что это даже не окно в параллельный мир, а отражение в темном зеркале еще более темного дома по другую сторону улицы. Одно окно в том доме было освещено, и кто-то или что-то стояло в нем. «Еще один человек не спит, может быть, читает, – подумал Мурлов. – А мне и свет лень включить, и от чтения в глазах темно». Когда не ум растет вверх, а глупость распространяется вширь, не хочется читать даже Гельвеция. Вот глупость распространилась от Москвы до самых до окраин, отразилась от границ и пошла обратным ходом… Образовалась стоячая волна, но это скорее даже не процесс, а только видимость процесса, так как энергии в нем нет. В полудреме необъятная страна представилась Мурлову огромным вшивым тулупом, который вывернули наизнанку, и вши, которые раньше ползали в складках его и прорехах и которых раньше с отвращением и гадливостью давили, стали открыто и нагло плодиться и ползать на глазах всего народа. И не поймешь уже, где гниды, где народ. Закипая в замкнутом объеме собственного скудоумия и бессилия, с юношеской страстностью собирался люд на митинги, собрания и прочие бестолковые сборища и яростно обсуждал друг с другом проблемы выеденного яйца: почему, например, мы тратим на производство одного предмета в десять раз больше времени, чем японцы. И всем было невдомек, что оттого все это происходит, что на производство этого предмета мы тратим в десять раз больше слов и облепили этот предмет в десять раз больше гнид.

Собственно, что я трачу столько слов и говорю об известном, все это при желании можно найти у Ф. Листа – не Ференца, а скорее, Фридриха.

Мурлов вынырнул из дремы и опять увидел зеркало, выстроившее уходящую внутрь себя башню из тьмы и света. Мурлов подумал, что нет, наверное, другого предмета, который мог бы доставить столько разнообразных чувств человеку, как обыкновенное зеркало, и не таится ни в каком другом предмете столько тайн, как в неохватном и ускользающем объеме отраженного мира. И вот в этом бесстрастном вместилище тайн появилась очередная тайна, она лупает глазами спросонья, она на 98 %, по заверениям естественников, состоит из воды, и 95 % ее мыслей, как уверяют психологи, заняты разгадкой самой себя. Что ж, тайна для того и бывает, чтоб ее разгадали, и в итоге вода породит воду, из которой произойдет очередной мир, а мир породит очередную тайну, которая отразится в зеркале и начнет в какой уже раз постигать себя. Собственно, основное уже давно постигнуто: да, реальный мир комичен, воображаемый трагичен. Это уже почти аксиома. Реальный мир комичен потому, что в нем постоянно задают себе и другим вопросы и получают на них ответы – разве это не смешно? Воображаемый же полон трагизма, поскольку в нем все предельно ясно, в нем не до вопросов, и вопросы в нем не задают, так как любой ответ в нем будет убийственным, как в случае со Сфинксом и Эдипом.

Далеко вдоль берега по изогнутой, как лук, невидимой траектории тянулись черными пятнами ахейские корабли. Собственно, были видны два, от силы три корабля, прочие терялись в темноте. Лук был изогнут в сторону Трои, черневшей в предрассветной мгле. А может быть, это только казалось, что в темноте лежит Троя. Ночная мгла еще не уступила место рассвету. Море чувствовалось за спиной, точно огромный затаившийся зверь. Агамемнон несколько раз беспокойно оглядывался назад и по сторонам, но кругом была кромешная мгла, и непривычно ровный свет факелов только подчеркивал отсутствие малейшего света за пределами лагеря. Корабли были похожи на чудища Тартара, они беззвучно выплывали из мрака, громадные и уродливые, и так же беззвучно погружались в него. Ни одной звезды на небе, ни дуновения свежего ветерка с моря. Мертвый покой. Песок так и не остыл за ночь. Грядущий день обещал быть жарким и душным. И кровопролитным, так угодно Зевсу!

На огромном одиссеевом корабле, находящемся посередине всех греческих кораблей, собрались цари на военный совет. Все ждали Агамемнона. Царь уже поднимался на корабль в полном боевом снаряжении: в латах, поножах, с мечом в ножнах, щитом на руке и двумя медными копьями. Со шлема безжизненно свисала конская грива. Обычно она развевалась, как грива живого коня, но сегодня и ветра не было, и Агамемнону от духоты было, видно, не до прыти. До этого стояли невыносимо жаркие дни. Сегодня будет, похоже, еще хуже. Голову сдавило будто обручем.

Агамемнон приветствовал вождей, указал обоими копьями на Трою и бросил:

– Сегодня она падет!

Потом сел, не глядя, отдал одно копье в чьи-то руки, на второе оперся и оглядел членов Совета.

Вожди в знак уважения и согласия склонили головы. Одиссей усмехнулся, но ничего не сказал и тоже склонил голову. Совет проходил молча. То есть буквально: не было произнесено ни слова. Даже Одиссей был понур. Все сидели, склонив голову перед неизбежным, и каждый думал о своем. И так всем было все ясно. Встающее из-за горизонта утро давило своим величием, и не поворачивался язык произносить никому не нужные слова. Перед рождением и перед смертью любое слово как-то неуместно. Боги знают, сколько сегодня родится отваги и скольких настигнет смерть. Боги знают, но тоже молчат.

Еще до рассвета перед рвом была выстроена пехота. Медные доспехи делали воинов неузнаваемыми, похожими на огромных жуков или муравьев. По флангам и позади пехоты скрипели рассохшиеся от жары колесницы. Изредка ржали кони. И хотя было совсем не холодно, некоторых воинов лихорадило, как от утренней свежести. Они ежились и вздрагивали. Впрочем, они стояли уже давно так, выстроившись по родам еще ночью, съев перед этим по большому куску мяса и выпив по чаше кислого вина. Уже два раза им подавали команду справить нужду в специально вырытых ямах.

В синеве темнели квадраты и прямоугольники пехоты, шеренги лучников и пятна запряженных тройками колесниц. Вот глаз стал различать отдельные детали доспехов и вооружения, жуки и муравьи стали приобретать человеческие черты и пропорции. Агамемнон подал знак к атаке.

Лучники, пританцовывая, разошлись в стороны друг от друга и медленно, также пританцовывая, двинулись к Трое. У каждого на боку висело по два колчана, полные стрел, а на случай рукопашного боя был короткий меч. Между ними было расстояние в три шага, выверенное годами бесконечных битв расстояние, при котором лучники наносят врагам урон больше, чем сами несут потерь.

Пехота ахейцев лениво передвигалась за авангардом лучников, позволив им опередить себя на два-три полета стрелы, а фланговые колесницы дали широкий крюк влево и вправо, оставив изрядное пространство между собой и пехотой с лучниками. Это был очевидный трюк с целью заманить разгорячившихся троянцев в ловушку.

Оставшаяся на кораблях часть войска заняла возвышенные места и, совмещая отдых со зрелищем, взирала на Скамандрийский луг, по которому передвигались войска.

А на холме в это время Гектор обходил выстроившиеся боевые порядки троянцев. Слева направо выстроились воины Энея, самого Гектора, трех братьев Актеноров, Агенора, Полита и юного Акамаса. Гектор махнул круглым щитом брату Александру, указывая на подходящих греческих лучников. Парис повел своих лучников двумя изломанными шеренгами вниз с холма.

– Не спешить! – приказал он.

Позади шеренг катили несколько повозок с запасными стрелами и луками. Те, кто катил эти повозки, были надежно укрыты огромными деревянными и плетеными щитами – о них беспокоились больше, чем о самих лучниках.

Гектор скомандовал своей пехоте оставаться на месте, пока лучники разбираются друг с другом. Греки пускали стрелы вразброд, а троянцы залпами: первая шеренга стреляла, вторая вынимала очередную стрелу. Потом чередовались. Грекам было лучше укрываться, зная, что все стрелы прилетают одновременно. Было только жутко от подлетающей темной смертельной стаи. Троянцы же вынуждены были ни на одно мгновение не терять осторожности. И разумеется, были убитые и раненые там и тут.

Все утро шел смертоносный дождь. Ахейцам уже два раза подвозили в крытых повозках стрелы, а на повозках увозили с поля боя убитых и раненых. Троянцы тоже отправили несколько повозок в город и просили еще стрел. Они никак не могли насытиться.

Пехота и колесницы ждали своего часа. Они бродили внутри себя, как вино, и хмель ударял в голову, и уже хотелось одного: ускорить время и самому ввязаться в кровавую сечу, и не задавать самому себе дурацкого вопроса, а что будет. (А, собственно, что будет? Будет то, что есть. В основание сегодняшнего дня заложили столько трупов, что основание это давным-давно прогнило, и сегодняшний день рухнул в день вчерашний и захлебнулся в крови.)

– Что они там делают? – спросил, потягиваясь, Арей. – Мне не пора?

– Без тебя разберутся, – сказала Афродита. – Спи лучше.

– Без меня-то без меня, – ответил, зевая, бог кровопусканий, он никак не мог нашарить ногами сандалии, – но эти цари, ей-богу, сущие дети! Нет, чтоб сидеть в тенечке, тянуть пивко – в Мемфисе пиво класс! – и отдавать распоряжения оболтусам адъютантам да князьям Андреям, лезут сами, очертя голову, в самое что ни на есть пекло. У них для этого смотри сколько дураков! И когда только они научатся воевать, а не играть в войну?

– А сам-то что лезешь в драку? – спросила богиня.

– Делать больше нечего: я и царь, и дурак – все в одном лице. Мне Зевс штатов не дал! Сам себе командую, сам себе повинуюсь. Я победитель и побежденный. Я смысл войны и ее бессмыслие. Ладно, тебе это сложно понять. Пошел я, ма шер. Хотя… Сосет что-то… Перекусить, что ли? А вбей-ка, Афродитушка, на эту сковородку пару яиц Приапа, – гоготнул Арей. – Или их лучше всмятку?

– Шнурок плохо завязал. «Всмятку»! Перевяжи, а то развяжется, споткнешься, мон шер, и носик зашибешь, – сказала Афродита и тут же сладко заснула после божественно проведенной ночи. И снился ей грандиозный сон, что все люди вдруг забыли о своих распрях, заключили всеобщий мир и занялись такими прекрасными вещами, как изысканная еда и неторопливая любовь, а Арей устроился забойщиком скота на мясокомбинат и его раз в месяц отоваривают тушенкой и охотничьими сосисками в качестве награды за кровожадность. А на его божественных ногах вместо сандалий были большие стоптанные сапоги. И в том странном непонятном сне слышалось еще яростное шкворчание яичницы на громадной, как стадион, сковороде…

Мурлов долго смотрел на несколько измятых листочков, припоминая, когда он это написал и в связи с чем. Скомкал и с отвращением швырнул их в ведро, дно которого устилала очередная почетная грамота к празднику. «Народ переворачивает пласт земли вверх ногами и думает, что с сорняками покончено. Народ точно так же переворачивает страну и думает, что теперь будет все по-другому. Оно, как думает, так и идет», – это я написал тогда, когда на кухне всю ночь орали, а мне снился унитаз… Надо же! Все, мон шер, ты отписал свое!