Глава 27
Петерсон и Холланд слышали ее голос, доносящийся из сотового телефона, и подошли поближе. Ричер присел на койку девушки-байкера.
— Там построили приют для сирот, — продолжал голос в телефоне.
— Под землей? — спросил Ричер.
— Это было пятьдесят лет назад. В разгар холодной войны. Все сходили с ума. Мой приятель отправил мне досье. Предсказания о потерях были чудовищными. Считалось, что у Советов сотни ракет. Если они сделают полный запуск, им не хватит целей. Мы просчитывали разные сценарии, получилось, что все зависело от дня недели и времени года. В субботу, воскресенье или каникулы урон будет примерно равномерным среди всех слоев населения. Но в учебные дни, когда взрослое и детское население физически оказываются в разных местах, результат будет иным. Родители будут на работе, а дети, возможно, в убежище под школами.
— Или под партами, — сказал Ричер.
— Так или иначе, — продолжал голос, — но через две недели после запуска ракет соотношение выживших и погибших среди взрослого и детского населения изменится. Погибнет гораздо больше детей. Один парень из палаты представителей зациклился на этой мысли. Он хотел создать места, куда можно было бы отправить детей. Вот его план: некоторые местные аэропорты должны продолжать функционировать, оттуда он собирался отсылать детей в удаленные районы. Там следовало построить радиационные укрытия и жилые помещения. Он обратился в ВВС. Почесал им спинку, а они почесали спинку ему. Он сам был родом из Южной Дакоты — там и началось строительство.
— В местных сплетнях речь идет о скандале, — сказал Ричер. — А строительство приюта не тянет на скандал.
— Ты не понимаешь. Предполагалось, что взрослых не останется. Может быть, пара больных или умирающих пилотов. Несколько замученных бюрократов. Идея состояла в том, что детей выпустят из самолета и оставят одних, чтобы они заперлись под землей и попытались выжить. Самостоятельно. Как дикие животные. Не самая приятная картина. Психологи заявили, что возникнет племенной строй, начнутся драки, убийства, возможно, каннибализм. Средний возраст спасшихся должен был составлять семь лет. Потом психологи поговорили со взрослыми, и выяснилось, что те больше всего на свете боятся, что они умрут и детям придется жить без них. Они хотели знать, что все будет в порядке, что у детей будут врачи, медсестры и чистые простыни. Они не желали слышать, как будет на самом деле. В результате после множества споров приняли решение отказаться от этой затеи как противоречащей гражданской морали.
— И это место никто не использовал в течение пятидесяти лет?
— После завершения строительства обнаружили некоторые нарушения, из-за которых сооружение оказалось совершенно бесполезным.
— И в чем состояли нарушения?
— Неизвестно. Планы исчезли.
— Значит, там пусто?
— Они устроили там хранилище всякого мусора, а потом о нем забыли.
— Мусор все еще там?
— Насколько я поняла, да.
— И что же это?
— Пока не знаю. Информация находится в другом досье. Но едва ли я найду что-то интересное. Там находится то, чего было в избытке пятьдесят лет назад.
— Но ты выяснишь?
— Мой приятель затребовал досье.
— А какая у меня погода?
— Высуни голову за дверь.
— Что меня ждет в ближайшем будущем?
— Завтра снова начнется снегопад, — после паузы ответил голос. — А до тех пор ясно и холодно.
— Где банда байкеров могла спрятать ключ?
— Не знаю. Тут я не могу тебе помочь.
Было без пяти четыре дня.
Осталось двенадцать часов.
Ричер вернул телефон Холланду. Свет, падавший из окна, потускнел, солнце склонилось к западу, и каменное здание отбрасывало длинную тень. Они снова начали обыскивать домик. Их последний шанс. Каждый матрас, каждую койку, бачок в туалете, половицы, стены, осветительные приборы. Они работали медленно и тщательно, стараясь быть особенно внимательными, когда стало ясно, что поиски приближаются к концу.
Они так ничего и не нашли.
— Мы можем привезти слесаря по замкам из Пирра, — сказал Петерсон.
— Лучше бы грабителя банков, специалиста по сейфам. Может быть, такие есть в тюрьме.
— Не могу поверить, что они не пользовались этим зданием. Должно быть, оно стоило целое состояние.
— В те годы оборонный бюджет был практически неограниченным.
— И они не смогли придумать способ его использовать?
— При строительстве были внесены какие-то рискованные изменения.
— И все равно. Кто-то мог придумать что-то разумное.
— Слишком далеко от моря для военно-морских сил. Мы находимся близко к географическому центру Соединенных Штатов. Во всяком случае, так говорят на автобусных экскурсиях.
— Морская пехота могла бы устроить здесь зимние учения.
— Но только не в Южной Дакоте. Слишком просто. Морская пехота стала бы настаивать на Северной Дакоте. Или на Северном полюсе.
— Может быть, они не хотели спать под землей.
— Морская пехота спит, где прикажут. И когда прикажут.
— По правде говоря, я слышал, что они проводят зимнюю подготовку возле Сан-Диего.
— Я служил в армии, — сказал Ричер. — Однако подготовка морской пехоты всегда оставалась для меня чем-то непостижимым.
Они еще раз вышли на холод и бросили последний взгляд на каменное здание и его упрямую дверь. Потом вернулись в машину и уехали. Две мили по взлетному полю, где подбитые самолеты должны были высадить оборванных детей. Дальше восемь миль по старому двухполосному шоссе, по которому никто из взрослых не придет к детям на помощь. Холодная война. Паршивое время. Теперь оно представляется совсем не таким опасным, как все думали. Часть советских ракет была выдумкой, часть — выкрашенными стволами деревьев, другие были неисправными. И у Советов имелись свои психологи, которые составляли отчеты на кириллице об их собственных семилетних детях, о возникновении племенных нравов, драках, убийствах и каннибализме. Но в те времена все это казалось вполне реальным. Ричеру было два года во время кубинского ракетного кризиса в Тихом океане. Он ничего о нем не знал. Но позднее мать и отец рассказали, как они подсчитывали скорость южного отравленного ветра. Две недели, так они думали. В доме было оружие, а на базах — санитары с таблетками.
— Насколько точны ваши прогнозы погоды? — спросил Ричер.
— Обычно они не ошибаются, — ответил Петерсон.
— И они обещают завтра снегопад.
— Похоже на то.
— Значит, кто-то должен здесь скоро появиться. Они не стали бы чистить посадочную полосу просто так.
Далеко на востоке и немного южнее самолет садился на другую посадочную полосу на авиабазе Эндрюс, штат Мэриленд. Это был совсем небольшой служебный реактивный самолет, арендованный армией для перевозки заключенных военной полицией. На его борту находилось шесть человек. Пилот, второй пилот, три офицера охраны и заключенный, капитан Четвертого пехотного полка из Форт-Худа. Он был в гражданской одежде, руки и ноги скованы стандартными цепями, соединенными между собой. Самолет остановился, спустили трап, и заключенного быстро отвели к машине, припаркованной рядом с взлетной полосой. Его посадили на заднее сиденье, где его ждала женщина-офицер в парадной армейской форме. Майор военной полиции. Стройная, рост незначительно выше среднего, длинные темные волосы, стянутые на затылке, загорелая кожа, глубокие карие глаза. В лице ее мешались ум, уверенность, молодость и склонность к озорству. Она носила орденские ленточки Серебряной Звезды и двух Пурпурных Сердец.
На переднем сиденье не было водителя.
— Добрый день, капитан, — сказала она.
Капитан ничего не ответил.
— Меня зовут Сьюзен Тернер. Мое звание майор, я командир 110-го подразделения военной полиции. Именно я веду ваше дело. Сейчас мы поговорим с вами минуту, потом вы снова сядете в самолет и полетите либо обратно в Техас, либо сразу в Форт-Левенуэрт. Возможны оба варианта. Вы меня поняли?
У нее был глубокий хрипловатый голос с легким придыханием. Такой не мог не внушать доверия.
Пехотный капитан все понимал.
— Я хочу адвоката, — сказал он.
Сьюзен Тернер кивнула.
— У вас будет адвокат, — сказал она. — У вас их будет великое множество. Поверьте мне, очень скоро вам будет некуда деваться от адвокатов. Как если бы вы явились на Ассоциацию американских юристов с приклеенной ко лбу банкнотой в сто долларов.
— Вы не можете со мной разговаривать без адвоката.
— Это не совсем так. Вы ничего не должны мне говорить без адвоката. А я могу говорить все, что пожелаю. Вы чувствуете разницу?
Капитан ничего не ответил.
— У меня для вас плохие новости, — сказала Сьюзен Тернер. — Вы умрете. Но вам это известно и без меня, не так ли? Вы полностью провалились. Без вопросов. Вас никто не сумеет спасти. Именно такие слова вы услышите от адвокатов. Сколько бы вы их ни получили, все будут повторять одно и то же. Вас казнят. Весьма вероятно, очень скоро. Я не намерена давать вам ложных надежд. Вы ходячий мертвец.
Капитан продолжал молчать.
— Точнее, вы сидячий мертвец, — продолжала Сьюзен Тернер. — Вы сидите в машине и слушаете меня. И правильно делаете, потому что сейчас вам предстоит сделать самый важный в вашей жизни выбор. Вариантов два. Второй состоит в том, какой будет ваша последняя трапеза. Бифштекс и мороженое — так бывает чаще всего. Не знаю, почему. Впрочем, мне наплевать на ваши гастрономические пристрастия. Меня интересует первый вариант. Хотите узнать, в чем он состоит?
Капитан молчал.
— Первый вариант заключается в том, за что вас казнят. Либо вы вернетесь в Техас, где вас осудят за убийство жены, либо в Левенуэрт, где казнят за измену родине. Я буду с вами откровенна: ни один из этих вариантов не выглядит достойным. Но если ваш выбор падет на Техас, то некоторые люди смогут вас понять. Стресс после боевых действий, многочисленные военные операции и тому подобное. Посттравматический синдром. Некоторые люди даже будут считать вас жертвой.
Капитан продолжал молчать.
— А вот измена родине — совсем другое дело, — продолжала Сьюзен Тернер. — За это нет прощения. Ваши отец и мать будут вынуждены продать дом и переехать. Возможно, им придется сменить имя. Не исключено, что продать дом не получится и они повесятся в подвале.
Капитан молчал.
— Потолок в подвале недостаточно высокий, и их смерть будет долгой, похожей на удушение. Может быть, они будут держаться за руки.
Никакой реакции.
Тернер повернулась. Длинные ноги, затянутые в темный нейлон.
— Теперь подумай о младшем брате. Все годы он смотрел на тебя, как на образец. А теперь все исчезнет. Он будет вынужден уйти из военно-морского флота. Кто поверит ему, кто возьмет в свою команду? Брат предателя… Для него это также приговор. Он пойдет работать на стройку. Начнет пить. И каждый день будет проклинать твое гнусное имя. Возможно, также покончит с собой. Пустит себе пулю в лоб. Или выстрелит в рот.
Молчание.
— Поэтому я предлагаю тебе сделку, — сказала Сьюзен Тернер. — Говори со мной сейчас, отвечай на мои вопросы, сделай полное признание, сообщи все детали — и твоя измена останется тайной.
Капитан молчал.
— Но если ты не начнешь говорить, мы сделаем твой процесс публичным. Мы откроем его для прессы. Мы расскажем Си-эн-эн, где живут твои родители, сообщим о тебе в подразделение, где служит твой брат. И не офицерам, а его товарищам.
Долгое молчание.
— Ладно, — заговорил капитан.
— Ладно — что?
— Ладно, я буду с вами говорить.
— О чем ты будешь со мной говорить?
— Я буду говорить с вами обо всем, мадам.
Сьюзен Тернер опустила стекло машины со своей стороны.
— Передайте пилоту, что он может идти обедать! — крикнула она.
Платон повесил трубку, закончив разговор со своим пилотом. Тот позвонил, чтобы сказать: в ближайшие двадцать четыре часа погода на севере ухудшится и снова начнется снегопад. Платон уже это знал. У него имелось спутниковое телевидение. Рядом с его домом была размещена огромная тарелка. Тарелка соединялась с ресивером, который, в свою очередь, имел выход на громадный жидкокристаллический телевизор «Сони», висящий на торцевой стене в гостиной. Он показывал канал погоды.
На стене висел не только телевизор. Там же находились восемнадцать картин, которые отчаянно боролись за свободное место. На двух длинных стенах разместилось сорок три картины и двадцать — на другой торцевой стене. Всего восемьдесят одно произведение искусства. Большинство из них являлись второстепенными творениями третьеразрядных художников или того хуже. Одна картина якобы принадлежала кисти Моне, но Платон знал, что это подделка. Моне был плодовитым художником, и его творения часто копировали. Кто-то однажды сказал, что из двух тысяч полотен, написанных Моне за всю жизнь, шесть тысяч находится только в Соединенных Штатах. Платон не был глупцом. Он знал, чем обладает. И знал почему. Его мало интересовало искусство. Во всяком случае, в таком виде. Каждая картина являлась напоминанием, рассказывающим о загубленной жизни.
В промежутках между картинами Платон вбил маленькие перевернутые подковы, сделанные из тонких медных булавок. Их были дюжины, может быть, сотни. Он уже давно их не считал. И на каждой висело по несколько ожерелий или браслетов, бриллианты, изумруды, рубины и сапфиры, цепочки из золота, серебра и платины. С некоторых булавок свисали сережки, с других — кольца. Обручальные и с печатками, кольца школ и кольца с бриллиантами.
Сотни и сотни.
Может быть, тысячи.
Все это был вопрос времени.
И этот предмет его интересовал. Интересовал намного больше всего остального. Как долго продержатся люди, которые лишились наличных денег? Как скоро они начнут продавать свои тела? Сколько слоев есть у человека, отделяющих его от поражения, между трудностями и руинами? Для бедных людей время минимально, у них нет защитных слоев. Они нуждались в его продукте, и как только деньги на их счетах заканчивались, а это происходило очень скоро, они начинали драться, воровать, обманывать, а потом оказывались на улицах, где соглашались делать все, что потребуется. От них он мог получить только деньги.
С богатыми обстояло иначе. Они могли продержаться дольше, но не вечно. Сначала медленное, но верное уменьшение счетов, акций и вложений, потом отчаявшиеся люди добирались до шкатулок с драгоценностями. Сначала в ход шли забытые и нелюбимые предметы, доставшиеся по наследству. Они попадали к Платону после долгих неспешных путешествий из дорогих пригородов Чикаго и Миннеаполиса, Милуоки и Де-Мойна. За ними следовали картины, снятые со стен, кольца, которые приходилось стаскивать с пальцев, цепочки, прежде висевшие на шеях. Вторая волна начиналась, когда они грабили родителей, третья — после посещения бабушек и дедушек. А когда ничего не оставалось, сдавались и богатые. Возможно, в отелях, где им еще удавалось себя обманывать, но рано или поздно они также оказывались на улицах, где делали то, что требовалось, опустившись на колени в грязных переулках. Как мужчины, так и женщины — разницы не существовало.
Все это был лишь вопрос времени.
Холланд оставил машину на стоянке и направился в свой кабинет. Петерсон и Ричер пошли в общий зал. Здесь, как и всегда, было пусто. Никаких сообщений голосовой почты, никаких новых бумаг. Ричер снял трубку, но тут же положил ее обратно на рычаг. Он нажал на пробел на клавиатуре, и на мониторе появился символ полицейского департамента Болтона. Изображение было крупным и слегка подрагивало. Жесткий диск набирал скорость.
— У вас тут есть базы данных? — спросил Ричер.
— А что тебя интересует? — спросил Петерсон.
— Мы могли бы проверить информацию на Платона. Складывается впечатление, что он здесь главная фигура.
Петерсон сел за соседний письменный стол и застучал по клавиатуре. Набрал пароль. Появилось диалоговое окно — Ричер заметил, что Петерсон воспользовался левым указательным пальцем, чтобы нажать на клавишу «Shift», а правым на заглавную П, за ней последовали и «л, а, т, о, н».
Платон.
— Ничего, — сказал Петерсон. — Предлагают посмотреть в «Гугле», а там сообщают, что это греческий философ.
— Список его вымышленных имен есть?
Петерсон снова начал печатать. Много символов. Наверное: «также известный, как Платон».
— Южноамериканец, — сказал Петерсон. — Гражданство — неизвестно. Настоящее имя неизвестно. Возраст неизвестен. Предполагается, что живет в Мексике. Предполагается, что владеет ломбардами в пяти городах Соединенных Штатов, подозревается в торговле наркотиками и содержании публичных домов.
— Симпатичный парень.
— Ни одного ареста. Как и в Мексике.
— И это все?
— В федеральной базе данных наверняка информации больше. Но у меня нет к ней доступа.
Ричер снова взял трубку и вновь положил ее на место. В Рок-Крик хватало своих дел без его проблем. Может быть, он становится обузой. Или занудой. Как седые офицеры запаса, которые живут рядом с армейскими базами, сидят всю ночь в барах для рядовых и болтают всякие глупости, вспоминая забытые истории. Или как вышедшие на покой городские полицейские, у которых не хватило сбережений, чтобы перебраться на юг, и они продолжают посещать те же заведения и встревают в каждый разговор.
— Мы можем съездить в тюрьму. Она находится в федеральном подчинении. У них есть компьютеры. Я знаком с некоторыми парнями оттуда.
Было без пяти пять.
Осталось одиннадцать часов.
