1

– Перезагребанная «двойка», – уже третий час ругался юноша Субти.

Конечно, можно было бы перейти на другую сторону путей и сесть на трамвай номер один. Тем более что трамвайное движение в Хуторе организовано по кольцу: через один мост вагоны шли в нижнюю часть города, а через другой – в верхнюю. Или наоборот, если угодно. Один маршрут – по часовой стрелке, второй – против. В каждой части города было по двенадцать остановок. А если проехать всё кольцо, то, считай, все двадцать четыре.

Но ленивому Субти уж больно не хотелось спускаться вниз, в грязные районы бедноты и гопоты, если можно всего за несколько минут доехать по верху. Зачем, скажите, терять драгоценное время и проезжать двадцать лишних перегонов, когда надо проскочить всего три. Еще, чего доброго, застрянешь в адской пробке. Или попадешь в какую-нибудь передрягу.

Если бы Субти не был таким инфантильным, он бы знал, что маршрут номер два во избежание заторов отменили, и теперь по Нижнему Хутору курсирует только маршрут номер один. А по встречным путям сплошным потоком едут машины. Так что если тебе охота проехать к своей возлюбленной Гранде, будь добр, пройди прежде все круги нижнехуторского ада, спустись сперва в нижний город, а потом уже поднимись в верхний. Словно ты не Субти, а Данте какой-нибудь.

Субти как раз накануне вечером прочитал какого-нибудь Данте с комментариями и теперь ехал к своей обожаемой профессорше Гранде, поговорить о поэзии в исполнении маэстро Данте и философии в изложении монстра Мерло-Понти. Субти просто не терпелось поскорее увидеть Гранде, чтобы поделиться своими впечатлениями и комментариями к комментариям.

– Не жди! – крикнул ему пробегавший мимо на лыжах Яли Иккаренен. Он использовал стальные пути как лыжню. – Второй маршрут отменили и кое-где уже сняли рельсы.

– Понял! – ответил Субти. – Теперь ясно…

«Интересно, к какому из адских кругов ближе заречная часть Нижнего Хутора?» – подумал он в ту же секунду и тут же решил, чем себя занять во время муторного путешествия. Поток мыслей – это вам не трамвай, его не остановишь.

От мыслей может лишь отвлечь, да и то на время, красно-желтый с колокольчиками, будто на карнавале в Равенне, переполненный первый маршрут с грозным кондуктором Пекле и меланхоличным водителем Риксо у реостата.

Субти поспешил на другую сторону путей, задавая себе новый вопрос. Если второй трамвай ходил против часовой стрелки, а его отменили, значит ли это, что время в Нижнем Хуторе уже никогда не пойдет вспять? И какие еще последствия эта выходка Мерве будет иметь для Нижнего Хутора?

2

Маршрут номер два был, как уже сказано, кольцевым, но недавно мэр решил его упразднить. Якобы потому, что из-за трамвая в центре возникали пробки и работники Хаппоненов не могли вовремя добраться до своих офисов. А значит, производительность труда сильно падала.

Конечно, мэр Нижнего Хутора Мерви, решая проблему пробок, мог бы с тем же успехом отменить маршрут номер один. Но этого ему не простили бы любители старины из кружка, возглавляемого историком Кюэстти. Все же «единичка» почиталась исторической гордостью горожан, ибо Нижний Хутор был первым городом России, где пошел электрический трамвай. Трамвайное движение было открыто здесь аж в 1886 году. Некоторые историки в своих изысканиях дошли до того, что называли маршрут номер один самым старым трамвайным маршрутом в мире. Или, на худой конец, вторым.

«Тогда бы его назвали трамвай номер два», – резонно возражал на Первом и Втором всемирном историческом соборе трамваеведов историк Кюэстти.

«Его не назвали вторым, потому что лучше быть первым на деревне, чем вторым в мире», – вполне обоснованно отвечали ему светила науки в лице профессора Эмпи и профессорши Гранде.

«Вы уж определитесь поскорее – первый или второй», – нервничал мэр Мерви, который был почетным председателем форума трамваеведов.

Дай волю мэру, он убрал бы оба маршрута. И проголосовал бы за третий вариант. На своих прессухах мэр с пересохшим после вечерних попоек горлом заводил любимую монотонную песню о монорельсе и метро бусах. Мол, неплохо было бы убрать мешающие трамваи и построить метрополитены верхние, нижние и средние. Чтобы набраться опыта в организации городского транспортного движения, Мерве повадился ездить на курорты Франции и Чехии и не раз побывал даже в бразильском городе Куритибе.

Да-да. Пока горожане мучились в переполненных трамваях, мэр летал по миру, набирался опыта, останавливался в лучших отелях, а на конференциях в лучших ресторанах со знанием дела рассуждал о метроходах и метролетах.

3

Кондуктор Пелле ничего не знала о том, что первый маршрут – гордость города и горожан. Она, естественно, считала салон трамвая своей вотчиной и распоряжалась там, как в личном подсобном хозяйстве.

– Пройдите в глубь салона! – кричала она на Пертти. – Воздух везде одинаковый.

– Не загораживайте проход лыжами, – требовала она у Яли Иккаренена, – и не суйте всем в рот и в глаза свои лыжные палки! Они не инвалидное удостоверение и не трость, они вам жизнь не облегчат.

– Чего здесь столпились, как бараны у ворот? – расталкивала она могучими локтями сельских жителей Сеппно и Унто. – Людям же выйти надо!

– А ты что развалился в кресле, как старый дед?! – орет она, подлетев к Топпи.

Топпи притворяется спящим. Секунду назад он приоткрыл глаза и увидел тучную женщину пенсионного возраста, которая, ни минуты не сомневаясь, направилась к нему и стала тыкать в нос зажатым в огромном кулаке удостоверением, а потом показывать надпись на стекле: «Места для пассажиров с детьми, беременных женщин и инвалидов».

Но Топпи не видит, что написано у него за спиной. Он не умеет читать затылком. К тому же у Топпи вновь закрыты глаза. Он делает вид, что сон его неодолим, но это ему не помогает.

– Не видишь, женщине плохо?! – угрозно нависает Пелле над Топпи.

В страхе Топпи вскакивает и освобождает место для тетки, которая вовсе не собиралась садиться, потому что должна была выйти на предыдущей остановке.

Женщину, которой нужно срочно выйти и которой плохо оттого, что она забыла слово «остановка», зовут Лямпи.

– Ужас, ужас! Хватит, хватит! – закрыв глаза и зажав уши, визжит Лямпи на Пелле.

А та, загородив проход, толкает ее на освободившееся место.

4

Голос у Пелле тоже зычный и поставлен не хуже, чем у театральной актрисы Акте. Монет в сумке столько, сколько у цыганки на переднике. А ведет она себя порой, как цыганка, определяющая судьбу: может насиженного местечка лишить, а может и вовсе на улицу выставить.

– Глазки мне тут не строй, билет давай оплачивай! – требует она у Нийло, засмотревшегося на ее толстые капроновые колготки. Причем с такой интонацией, будто тот кот блудливый или пес шелудивый.

– Не тронь кнопку вызова, не видишь – она сломана, – шипит она на Пшикко. – Водитель и без тебя знает, где надо остановить. Кнопочников развелось…

Через шею и плечи Пелле перекинута кожаная портупея, она же сумка. Порой Пелле больше походит не на цыганку, а на комиссара с маузером.

– Ваш партийный билетик, товарищ? – спрашивает она у Паасо так грозно, будто он изобличенный враг народа.

– Пожалуйста. – Тот протягивает билет с таким невинным видом, будто хочет сбросить или открыть все карты. – Вот, я уже покупал.

– Я что должна вас всех в лицо помнить?! – огрызается Пелле. – Вас вон сколько катается, а я тут одна тружусь.

– А это кто у меня тут притаился? – тычет она локтем в спину Осмо, отчего тот даже кашлять начинает. – И не чихайте тут на других. Мне ампул, чтобы прививки от гриппа делать, никто не выдает.

– Вы просто прелестны в своем амплуа, – посылает ей комплимент дамский угодник Нийло.

– Мерси, – Кондукторша тут же становится ласковой. – Вот если бы все были такими понимающими!

– Вы бесподобны и божественны, – уточняет Нийло.

– Мерси, мерси! – Пелле делает что-то вроде реверанса.

Пелле и впрямь неподражаема. Она кого угодно заговорит и застращает. Захочет – загипнотизирует и без штанов оставит. А захочет – помилует и, может, даже кастрировать не станет. Вот она уже направляется к старику Юххо, чтобы встряхнуть пригревшиеся старческие косточки.

– Дедушка, не спать! А то так всю молодость проспите! – визжит она прямо в ухо старику.

– Это же Юххо, – вступается за деда Ойли, когда Пелле уже готова ухватить того за плечо. – Все знают, что у него инвалидное удостоверение.

– Ну и что? Пусть он пенсионер и инвалид, но это не дает ему права кататься тут с утра до ночи, не показывая удостоверения.

– Но зачем вы так кричите? Он же все равно вас не слышит, – не уступает Ойли.

– А ты, значит, тут самая умная, да?! – грозно вопрошает Пелле.

– Да уж поумнее некоторых! – не тушуется бравая Ойли.

Диалог неуступчивой Ойли и напористой Пелле может перерасти в серьезный конфликт, а то и инцидент с травмой, но тут трамвай вдруг резко тормозит, и всех пассажиров сбивает в тесную кучу на передней площадке.

Это водитель трамвая в последний момент заметил субтильного юношу Субти, решившего перебежать пути прямо перед вагоном.

5

– У вас свободно? – спрашивает Субти у Урко, протискиваясь сквозь плотные ряды пассажиров.

Урко сегодня при параде: в костюме и с галстуком. Дополняют элегантный прикид кроссовки, натянутые на босу ногу. На голове у Урко вязаная пижонская шапочка-пидорка. На свободное сиденье Урко положил букет азалий, которые Субти сначала принял за растрепанные пионы. Потому что вид у Урко, несмотря на элегантный пиджак и строгие спортивные штаны, всё-таки несколько расхристанный.

– У вас свободно? – чуть громче переспрашивает Субти.

– Что вас конкретно интересует? – просит уточнить и формализовать Урко.

– У вас место для кого-то занято?

– Занято, но уж точно не для вас! – Урко пытается оставаться в рамках вежливого разговора.

– А для кого? – на этот раз просит уточнить Субти.

– Вон для того элегантного мужчины! – Уже заводясь, Урко указывает на пробирающегося сквозь толпу Упсо. – Ясно, чувырла?!

– А-а, теперь понятно! – Субти, пытаясь сохранить лицо, делает вид, что удовлетворен.

– Но даже если было бы свободно, я б тебя нипочем не посадил рядом с собой! – Урко уже не может остановиться. – Место есть, но не про твою честь! Понял, урод?

Субти, раздраженный хамством Урко, недовольно хмыкает носом и отходит, не вступая в дебаты, подальше от Урко и поближе к студентам философско-политологического и филологического факультетов Антти и Ахтти.

– Вы что-то хотели у меня спросить? – Урко поворачивается в сторону Ситро.

– Вовсе нет, – вяло улыбается Ситро.

– Все в порядке? – Урко чувствует себя альфа-самцом, отстоявшим территорию.

– У меня да.

– Точно? – переспрашивает на всякий случай Урко, уже ощущая себя хозяином салона с правами не меньшими, чем у Пелле.

– Да-да, все в порядке, – хихикает Ситро.

– У меня тоже. – Урко расплывается в улыбке, сверкая фиксой. Широкая улыбка рассчитана на симпатичных девушек, что табунятся на задней площадке.

6

Одна из этих девушек – Пиркка. Впрочем, она уже давно не девушка, а молодая мама. И едет не одна, а со своим сыном Иллки. Сегодня Пиркка везет своего малыша не в детский сад, а на свидание к отцу. Нет, Хаакки, отец Иллки, отнюдь не уголовник со стажем, как отважный Урко. И срок ни разу не мотал. Он сидит у себя дома, обставившись компьютерами и мониторами, как маленькими окошечками в мир. Полное его имя Хааккери, но близкие называют его по свойски. Пиркка и Хаакки разошлись, когда их общему ребенку не было и года, всё из-за тех же компьютеров. И глаза Пиркки больше никогда не видели бы Хаакки, но как объяснишь сынишке, почему он при живом и здоровом отце ни разу не встретился с ним. И тогда она, преодолев гордость, набрала номер бывшего супруга.

– Не хочешь хоть раз повидаться со своим сыном? – сразу спросила она.

– Почему ты спрашиваешь об этом именно сейчас? – напрягся Хаакки, которому как раз подвернулась интересная задачка.

– А когда я должна об этом спрашивать? – удивилась Пиркка.

– Но сейчас у меня нет ни сантима, чтобы доехать до вас, – выдвинул аргумент Хаакки.

– Не вопрос, – нашлась Пиркка. – Мы сами к тебе приедем.

И вот Пиркка, снова преодолевая гордость, везет сына на свидание с отцом. Уже второй раз за неделю.

А первое началось как-то неловко. Хаакки стушевался, не зная, что сказать сыну и как себя с ним вести. Но Иллки, недолго думая, подбежал, обнял папу, прижался к нему всем телом и сказал:

– Папа, я тебя очень сильно люблю. Сильнее всех на свете.

– Я тебя тоже люблю сынок. – Хаакки неуклюже обнял сына.

– Ура-а! Мама, папа меня тоже любит! – завопил счастливый Иллки.

От увиденного Пиркка чуть не заплакала. Растишь, растишь ребенка, вкалываешь до ночи в пиротехническом отделе магазина игрушек… А тут какой-то козел, который за шесть лет не удосужился не только увидеть, но даже позвонить, вдруг становится для сына самым любимым человеком…

Впрочем, Пиркка преодолела гордость еще раз, пообещав сыну регулярные встречи с отцом. Это когда Иллки сказал ей перед сном, что сегодня, мол, был самый счастливый день, потому что он наконец увидел папу.

И вот теперь Пиркка везет сынишку на свидание с папой Хаакки.

7

Хельми тоже везет ребенка. Но не мальчика, а девочку. И не к папе, а к психологу Психикко.

Дело в том, что Хельви совсем плохо учится. Ну никак не хочет постигать азы арифметики и заковыристой грамматики поволжско-финского языка.

Хельви последняя в классе по всем предметам. Хельми приходится тратить целые дни, чтобы дочь хоть чуть-чуть продвинулась в учебе. Научилась складывать палочки и писать буквы по прописям. Но уж больно тяжело даются Хельви соединения между буквами, да и слова в строчку никак не ложатся. Буквы то вылезают сверху, то падают ниже, а то и вовсе ложатся боком. А в математике Хельви путает плюс и минус, и когда ей с натяжкой ставят тройку с минусом, она думает, что получила пять с плюсом.

Озабоченная рассеянностью дочери, Хельми отвела ее к Психикко. Ведь сама Хельми училась всегда хорошо. И на работе Хельми очень сосредоточенна и внимательна, безошибочно сводит кредит с дебетом в приходно-расходных ордерах. В счетах-фактурах Хельми отпускает всегда точное количество хрустящих цифирок-палочек-соломинок, никогда не ошибается и верно разносит по счетам. Ей приходится много работать и вести бухгалтерию в нескольких фирмах, чтобы как-то прокормить семью. Мужа Хельми недавно потеряла. Он нахамил кому-то неудачно в трамвае номер два – вот его и убили.

Психикко долго занималась с Хельви. И однажды ей удало сь вытащить из девочки, что та не хочет хорошо учиться, потому что не хочет взрослеть. Хельви как-то спросила маму, почему папа умер.

– Состарился и умер, – сказала Хельми, не желая пугать дочку трамваем номер два. Еще не хватало, чтобы у ребенка возник комплекс общественного транспорта плюс клаустрофобия.

– А почему он состарился? – спросила Хельви.

– Все люди взрослеют и стареют, – ляпнула Хельми.

– И ты тоже однажды умрешь? – едва проговорила Хельви.

– Ты тогда уже будешь большой и самостоятельной, – ободряюще улыбнулась Хельми.

Теперь Хельви боится, что, когда она вырастет, мама умрет. Потому детская душа и сопротивляется взрослению. Хельви, как заметила Психикко, просто отказывается взрослеть. Психикко вообще считает, что все болячки идут от детских травм. Если из семьи ушел отец, ребенку трудно доверять людям и привязываться к новому человеку. А потом будет трудно полюбить и стать счастливым.

Но пока Хельви маленькая, она счастлива. Она не знает, что у нее будут проблемы с мужчинами. Она раскачивается на разболтанном сиденье, болтает ножками и напевает. А потом переходит на считалку: «Эники-беники ели вареники»…

8

Энники и Бенники больше всего любили ходить в гости к Сырники и Вареники, потому что сестры Сырники и Вареники и их матушка Оладушки лучше всех умели управляться с ползучим тестом.

– Ты представляешь, – говорит Энники, – масло сливочное подорожало.

– Да-да, – вздыхает Бенники. – А на прошлой неделе – мука и яйца. Цены растут, как на дрожжах. Все дорожает, а зарплату не поднимают.

Энники и Бенники работают в детском саду «Родничок» воспитательницами. А Сырники и Вареники работают в том же детском саду поварихами. А еще Сырники и Вареники учились когда-то вместе с Энники и Бенники в одном классе, а потом и в педагогическо-кулинарном техникуме. Их туда устроила Оладушки, заведующая детским садиком и по совместительству матушка Сырники и Вареники. Собственно, поэтому в холодильнике достопочтенного семейства Оладушки всегда полно диетических, полезных и нежных продуктов. Они их корзинками выносят из садика, потому что некоторые детишки все равно плохо кушают.

Дом Оладушки – полная чаша. Она любит, когда по вечерам собираются подружки дочерей и все вместе пьют чай с вишневым вареньем. А еще Оладушки любит слушать девичьи разговоры и досужие домыслы Энники и Бенники, Сырники и Вареники.

– Ой, девочки! – начинает, бывало, пустой, но занятный разговор Вареники. – Что это случилось с нашим магазином? Сегодня с утра там не было ни йогуртов, ни сметаны, а я так не могу. Мне для жизни обязательно нужно на завтрак либо йогурт, либо сметану. Иначе я начинаю нервничать и не могу работать. А ещё эти прожорливые козлы! Едят и едят целый день!

Это она намекает на детишек из детского сада «Родничок».

– И не говори! – соглашается Сырники. – Это, наверное, потому, что продавщица Толстула наконец выходит замуж. Вы уже слыхали?

– Как интересно! Расскажи скорее, расскажи! – требует Бенники.

– Но гораздо интереснее другое, – замечает Вареники. – Говорят, Лямпи разводится в пятый раз.

– Кошмар! Что за мужики пошли?! – ахает Энники.

– При чем здесь мужики? – осаживает ее Сырники. – Если Лямпи разводится в пятый раз, это еще не значит, что мужчины виноваты. Хотя, возможно, что именно эти пять мужчин – исключение из правил.

Но сегодня Энники и Бенники едут на трамвае в гости не для того, чтобы слушать пустую болтовню, обсуждать мужчин и есть блинчики. Хотя и для этого тоже. Сегодня ровно пять лет с тех пор, как прозвенел последний звонок и отгремел первый выпускной. А спустя пять лет они всем классом договорились встретиться на квартире тети Оладушки. И теперь Энникки и Беники напряженно вглядываются в лица мужчин.

– Смотри-смотри, – говорит Энники. – Вон тот с золотым зубом, что так зырит, это случайно не Тарья? И костюм у него приличный, и цветы при себе.

– Да нет, вряд ли! – сомневается Бенники. – Видишь, у него татуировка тюремная на руке. Скорее, это Упсо. А Тарья был порядочный мальчик и никогда бы не пошел на преступление.

Энники и Бенники так напряженно обсуждают незнакомца, потому что Тарья вроде как… единственный мальчик-одноклассник, оставшийся в живых и на свободе. Все остальные либо спились и умерли от внешних и внутренних травм, либо попали в места не столь отдаленные. В темницы, так сказать, надземные. Вот почему сердца Энники и Варенники напряженно бьются при виде лиц мужского пола. Энники и Бенники еще не знают, что Тарьи тоже нет в живых.

9

Да, почти все мальчики из класса погибли, а они, четыре подруги, остались и, собравшись вчетвером, как и прежде, могут обсуждать и делить мужчин.

Всю учебу они были скромными и целомудренными, смотрели на мальчиков издали. На их долю не выпало бурных романов. Им явно не хватило романтических историй.

Вот и теперь, словно вспомнив молодость, они с интересом прислушиваются, о чем разговаривают их соседи по задней площадке трамвая – Антти и Ахтти. Не их ли нарядами восхищается восторженный студент филологического Ахтти, и не их ли прически критикует вчерашний студент философского Антти?

У Антти тонкие медные очки с минусовыми линзами и короткий ежик. У пухлощекого Ахтти, наоборот, волосы длинные, вьющиеся, а очечки – с толстыми плюсовыми линзами и в роговой оправе.

– Автобус – ересь в городе! – кипятится Антти. – У него минусовая провозная способность и жуткий выхлоп. Это всё устаревшие технологии. А метробус – тот же автобус, только идет по выделенной линии. В городе нужно развивать скоростной трамвай. Не сокращать, а множить маршруты, чтобы охватить ключевые точки транспортного потока. Скоростной трамвай и экологичней, и надежней, и провозная способность у него выше.

– А мэр говорит, что Куритиба давно развила у себя метробус. И что этот транспорт – один из самых чистых и лучше прочих приспособлен к жизни большого города. – Восторженный Ахтти вслед за мэром восхищается знойным бразильским городом.

– Он так потому говорит, что ему выгодно строить автомобильные развязки. Поди посчитай, сколько бетона залито подставными подрядными организациями. А сколько арматуры заложено под бетоном, а? – спорит Антти. – Кроме того, все эти развязки строятся фирмами, которыми владеют и руководят либо жена, либо дети мэра.

– Да, прелестные у него детишки и жена сексуальная, – продолжает восхищаться Ахтти.

– Развязки не решают, а только усугубляют проблему. Чем больше развязок, тем больше машин. Они проскочат в одном широком месте и неминуемо образуют затор в узком. Нужно не развязки строить, а перехватывающие парковки. Над трамвайными знаками повесить «кирпич» для машин, а центр делать пешеходным и доступным для всех горожан. Чтобы и беременные женщины, и инвалиды-колясочники поняли, что город – среда удобная и существует для них. Улицы должны приглашать на рандеву и промине и молодых, и старых.

– Ну скажешь тоже! «На рандеву и промине», – Ахтти восхищен и идеей Антти. – Муниципалы делают все, чтобы пересадить людей на автомобили. Не только газоны, но и тротуары исковерканы машинами. Для людей, не имеющих автомобилей, вообще ничего не делается. Только сплошной урон. Какие уж тут велосипедные дорожки. Сейчас пройдешься по городу, так не только гари нанюхаешься, но и весь пропылишься, – вздыхает Ахтти. – А потом нам вешают на уши лапшу про комфортную среду обитания.

– «Город равных возможностей», блин! – заходится от злобы и ненависти Антти. – Да ведь мэр хочет и автотранспорт прибрать. Сделать автоперевозчиков частными, то есть своими, не давать работать конкурентам и поднять плату за проезд. А прибыль – себе в карман. А с трамваем так не получается, потому что рельсы городские.

10

Рельсы в Нижнем Хуторе и вправду пока еще городские. Поэтому утром в первом маршруте кого только не встретишь.

Вон на переднем месте кемарит Малле. Ей каждый день приходится вставать очень рано, чтобы отвезти одного ребенка в садик, а другого в школу. Теперь она едет на службу. Малле, как всегда, не выспалась. Если бы она ехала с работы, чтобы забрать ребенка из садика и отвезти его в кружок, то ее раздражало бы такое количество народу. Но сейчас она почти никого не видит и не слышит, досматривает последние сны. А рядом с Малле клюет носом рыбак Вялле. Он едет с ночной рыбалки.

А вот Папайя, в простонародье Вирши, сегодня совсем не спала. Но ей, в отличие от Малле, и не хочется. Если честно, Папайя всю ночь провела в поэтической студии «Фрукты» на «Вершине блаженства» – так зовется местный ночной клуб, в котором по средам собираются «Фрукты». И, надо сказать, вчера как раз обсуждали последние стихи Папайи. Ведущий студии «Фрукты», мэтр и мастер Гуафа Йоханнович (не путать с Гауфом!) похвалил их. Сказал, что они пахнут, как душистые цветы, и что они сочны, как тыквочки, персики и вишенки. Кому как угодно. Хвалебные речи Гуафы заставили Папайю покраснеть и впасть в эйфорию. Потом Папайя еще долго, до утра, бродила с Гуафой Йоханновичем по улицам Нижнего Хутора.

Дома у Гуафы Йоханновича были жена и трое детей, так что он не мог позвать Папайю к себе на чай. Дети могли проснуться от шума, и, памятуя это, Гуафа Йоханнович даже на улице разговаривал с Папайей полушепотом. Он страстно шептал, что у нее большой поэтический талант и что, когда она отучится в студии, ее ждет блестящее будущее, что он видит ее ректором какого-нибудь Литературного института имени Горького. Института, который можно будет сделать филиалом студии «Фрукты» и переименовать в институт имени Сладкого. А утром Гуафа Йоханнович под сладкие речи – для первой все должно быть номер один – посадил Папайю в вечернем платье на трамвай первого маршрута.

Теперь Папайя старается подобрать выше подол своего черного в рыжую крапинку вечернего платья и подоткнуть его под короткую шубку, чтобы какой-нибудь увалень Унто ненароком не наступил на него, а Сеппо, везущий свои овощи на городской рынок, не поставил на него корзину с картошкой.

Девушка мечтательно застыла в своем вечернем платье и кружевных митенках у окна, а ее воображение дорисовывает там, за окном, ковровую дорожку вместо заснеженной мостовой. Пальцы ног Папайи еще помнят рыжие бакенбарды маэстро Гуафы Йоханновича. Поэтому Папайе легко представить себя звездой местного финского ю-тьюба, шагающей по рыжей ковровой дорожке.

Папайя горячо дышит на холодное стекло, а потом пальцем пишет «Гуафа Йоханнович». Вскоре надпись истаивает вместе с туманом дыхания. Тогда она снова дышит и снова пишет. Папайя еще помнит жаркий поцелуй языкастого Гуафы Йоханновича, от которого у нее до сих пор кружится голова и тазобедренный сустав.

11

Если Папайя уже познала радость любви, то Пентти не видит в любви никакого понта. Он, конечно, тоже мечтает о поцелуе, но несколько иного рода: Пентти хочет, чтобы все пассажиры трамвая поцеловали его в зад прямо сейчас. Его очень раздражает, что приходится ехать в общественном транспорте.

С утра окно модного авто Пентти сразу запотело от жаркого перегара. И он, помня о вчерашней бурной попойке, благоразумно решил оставить свою жоповозку в покое и пересесть на скотовоз, каковым считал трамвай.

К тому же Ментти наложил на его «мазератти» арест за проблесковые маячки, тонированные стекла и кузов, опущенный почти до земли. Но надо же человеку хоть чем-то выделяться из быдла на колесах!

«Ну разве это не скотовозка?» – презрительно озирает салон Пентти. Вот совсем рядом сидит вонючая Ульрика. Наверняка везет в авоське свои анализы в больницу. А рядом с Ульрикой стоит едкая Курве.

Сбоку от Ульрики стоит Минна и машинально трогает шишечку на груди. Она хоть и моложе Ульрики и Курве, но тоже едет на обследование в городскую больницу, к Эску Лаппи.

А Ульрика везет в баночке вовсе не анализы, как подумал Пентти, а еду для своего дорогого супруга. Для того чтобы побаловать его свежим, с пылу с жару борщом, она встала сегодня ни свет ни заря.

– «Липовая аллея!» – объявляет остановку Риксо и открывает двери, отчего Пентти еще больше морщится. Да и другим пассажирам это не приносит облегчения.

Биотуалет в Липовой аллее поставили дверями к остановке. И теперь запах бьет в нос и создает чувство неловкости. А Пентти опять подозрительно косится на пожилых попутчиц.

На следующей остановке «Еловый сквер» это чувство неловкости только усиливается, а в салоне трамвая становится совсем тесно и душно, потому что в заднюю дверь трамвая залезает алкоголичка Синника. Неведомо, под каким забором и с кем она валялась, но на плаще ее присутствует огромная коровья лепешка. Завидев это, добрая половина пассажиров кидается в переднюю часть салона.

От этого становится еще теснее, что влюбленному Осмо только на руку.

– Не отталкивайте человека, – протерев запотевшие очки, говорит согражданам Осмо, желая выглядеть благородным в глазах Минны. – Она же к вам со всей душой. Она такой же человек.

– Мы это чувствуем, – зажав нос, отзывается Пентти. – Хорошо чувствуем, что она тоже человек.

– Она же вся в говне! – разобравшись и вспомнив нужное слово, визжит блондинка Лямпи. А гламурные Хилья с Вильей схватились за головы и стали подпрыгивать, словно услышали страшное слово «мышь».

– А ну цыц, мыши! – грозно кричит Синника. – Возомнили тут о себе невесть что. Я тоже когда-то была молодой и красивой! А теперь вот сплошная старая развалина. Недалек час, когда и вы станете такими же. Время не остановишь!

– Не визжите так, – флегматично произносит философ Аско. – В той или иной степени мы все в говне.

12

На краткую панику в салоне не обращают внимания только видавшие виды старики. Они, как им и положено, говорят о детях и внуках, о собачках и кошках, о болезнях и смерти.

– Что вы там везете за пазухой? Неужели кисочку? – спрашивает у Минны Пяйви худая горбатая тетка в стоптанных черных сапогах и с жидким пучком на голове.

– Кто знает, кто знает… – невесело улыбается Минна. – Может, и мышку.

«И чего это она так наминает свою грудь, – возбужденно спрашивает себя Осмо, глядя на Минну. – Неужели хочет соблазнить меня своими крепками репками?»

Вторую неделю Осмо одолевают приступы кашля и вторую неделю не покидает ощущение, будто вокруг происходят некие тектонические сдвиги. Какие-то легкие толчки не давали ему заснуть. Вот и сейчас, стоило трамваю качнуться, как Осмо почувствовал, что происходит нечто необратимое.

В магазине «Детский мир и рыбки» в очереди за французскими багетами, похожими на лыжи Яли Иккаренена, Минна задела Осмо локтем, и это стало началом начал. А уж если она вас нечаянно локтём заденет, то не миновать тектонических сдвигов, потому что какой мужчина в Нижнем Хуторе не мечтает тайком, чтобы Минна случайно его задела локтем или коленкой. Ведь у Минны такая прекрасная улыбка! Не то что у злой стервозы Курве.

Выйдя из гипермаркета, Осмо увидел, как Минна с полными авоськами снеди протискивается в трамвай. Приревновав ее ко всему салону трамвая, Осмо вскочил на подножку вагона и поспешил протиснуться к ней поближе. Тут на его счастье трамвай резко тронулся, и Минна, качнувшись, коснулась Осмо мягким бедром. Без всяких там клубов Осмо очутился на вершине блаженства. Но как ему теперь унять любовную дрожь в коленках?

– Не толкайтесь тут, – прикрикнула на Осмо старуха Курве, до которой дошла вибрация, охватившая Осмо с ног до головы. Любовные токи, время от времени проходящие через салон, не дают покоя и ей.

– Да я стою смирно, никого не трогаю, – потупился Осмо и зачем-то добавил: – Меня тоже толкают.

– Как же, смирно! – не унимается Курве. Ей досадно: она претендовала на освободившееся теплое местечко, но не успела занять. – Вы меня сейчас так пихнули, что я еле на ногах устояла.

– Повторяю: я никого не трогаю. А вам стоит подлечиться на «Июльских днях», – дает Осмо достойный ответ. – Вам, кстати, сейчас выходить.

– Вам самим нужно тут подлечиться, – шамкает Курве беззубым ртом. – Беспокойный вы слишком.

13

Но у психбольницы на «Июльских днях» никто не выходит, хотя от поездки у всех стресс, а многие находятся уже на грани нервного срыва.

Более того: в последний момент в вагон заскакивает Вестте, что приводит кондуктора Пелле в бешенство и замешательство одновременно. С одной стороны, она как кондуктор должна потребовать оплатить проезд и, если тот не заплатит, вывести «зайца» из салона. С другой – все осудят ее за бессердечие. Дело в том, что Вестте – маленький братишка Ристо, мужа Пелле. Но поскольку он полоумный, Пелле убедила мужа отдать Вестте в интернат для дефективных детей.

Но Вестте не хочет учиться в интернате. Он, как и все взрослые, хочет крутиться, словно белка в колесе, превращая время в деньги. Снова и снова убегая из интерната, Вестте вместе с Аско и Алко рыщет в городском парке «Дубки». И если стеклотару и алюминиевые пивные банки забирают себе Алко и Аско, то жестяные крышки-пробки достаются Вестте.

Пробки Вестте подкладывает под трамвайные колеса, и, когда трамвай их расплющивает, они становятся похожими на монетки. Это сакральное алхимическое превращение неблагородных металлов в деньги волнует Вестте так сильно, что он чувствует себя весьма значимым человеком.

Ведь теперь Вестте ничем не отличается от старшего брата Ристо. А значит, он имеет право вернуться домой на трамвае. На том самом, на котором его отвезли в интернат. Вот сейчас кондуктор Пелле подойдет к нему с просьбой оплатить билет, а он сразу предъявит ей все свои сокровища. И тогда уже Пелле не будет цедить сквозь зубы, что Вестте, мол, дармоед, что сел к ним с мужем на шею, что жрет и катается бесплатно.

«Может быть, тогда, – мечтает Вестте, – Пелле смягчится и даже разрешит мне пожить дома».

Пелле требовала от своего мужа только одного – денег, а Ристо и не сопротивлялся. Каждый божий день он ходил на работу, а в выходной садился на трамвай и ехал в городской парк «Дубки» или в Еловый сквер, или на Липовую алею, где собирал, не разгибая спины, водянику и голубику. На работе, в лесу, Ристо собирал морошку-денежку, а в городском парке – ягоду круплянику (или барашки), ту же землянику, но только крупнее и слаще. Но это летом, не сейчас.

И всё бы ничего, так бы и текла по губам незатейливая жизнь Ристо и Пелле, если бы Пелле не относилась с предубеждением к братишке мужа. Будто он много ест, когда приходит из интерната в гости.

14

То, что Пелле не спешит подходить к Вестте, дает передышку охраннику Охре, который изо всех сил ежится и кукожится, стараясь, чтобы кондуктор его не заметила. А уж если заметит, пусть лучше примет за старика и не требует оплатить проезд. Охре сидит, весь съежившись и наершившись.

«Будешь тут ежиться и кукожиться, – оправдывает свою мелочность Охре, – когда для тебя обед за сто марок – дорого. Когда детям сапоги покупают за пятьсот, потому что за семьсот – непосильная нагрузка для семейного бюджета. Когда лишних двести в счете за электричество – повод для банкротства и нервного расстройства. Детям разве объяснишь, что можно ходить голым и голодным, а все равно быть счастливым?»

Охре работает вышибалой в ночном клубе «Вершина блаженства» и потихоньку охреневает. График работы у него – сутки через трое. Там, в «Вершине блаженства», он чувствует себя королем и хозяином положения целые сутки, но в трамвае номер один его не видно и не слышно.

Если Охре сидит ниже травы и тише воды, то бизнесмен Вессо Хаппонен, наоборот, дышит полной грудью. Он в последнее время полюбил ездить в общественном транспорте. Здесь он чувствует себя в социуме, как рыба в воде.

У толстого Вессо псориаз и авитаминоз, диабет и астма. Он стоит, зажатый со всех сторон, и то бледнеет, то краснеет, то обливается потом, по лбу катятся крупные капли, очки запотевают.

– А-а, – говорит Вессо, хрипя, – хорошо-о, как в сау не. А-а, как хорошо. И Хилья с Вильей уже здесь – бегают и визжат.

– Садитесь, пожалуйста. – Юный Ситро хочет уступить место бизнесмену.

– Сиди-сиди, мальчик, я постою. Мне хорошо с людьми. Я несколько лет просидел в душном кабинете с пыльными бумагами, перестал за цифрами и суммами доходов людей замечать. А сейчас я хочу всех видеть и всё слышать.

Хаппонен-старший и впрямь двадцать с лишним лет проработал в конторе, сидя в полном одиночестве за огромным полированным столом. И теперь ему хорошо: и в обществе, и знаешь наверняка, что никто от тебя ничего не хочет.

– Ишь ты, какой благодушный толстосум, – недовольно хмыкает Пелле. – Катается тут… Нашел забаву, бездельник.

15

Я на реплику Пелле стыдливо молчу. Если честно, я тоже катаюсь в трамвае без особой надобности. С самого детства люблю это дело. И сейчас еду не потому, что мне куда-то надо. А потому, что это великое счастье: не перебегать рано утром из «Спасательной шлюпки» на борт Дома-корабля, а еще немного побарахтаться по волнам-шпалам жизни. Я очень хорошо понимаю Вессо Хаппонена. И вправду, приятно ехать рано утром на трамвае с людьми, которые спешат по своим делам, суетятся, стараются выжить и успеть, а потому выглядят напряженными. А порой и счастливыми.

В такие минуты, бросая взгляды на злые и сонные или безмятежные счастливые лица, я испытываю прилив радости. Стекло рядом со мной заиндевело, но я дыханием отогреваю проталинку и смотрю в нее, как в лунку, будто я какой-нибудь рыбак вроде Вялле, и вижу огоньки «Детского мира и рыбок» и огоньки в окнах квартир, которые под дребезжание трамвая рассыпаются во все стороны, словно искры в проводах.

Я гляжу на моих спутников, словно из какого-то вневременья. Они старые и молодые одновременно.

Глядя на напухшие сонные лица детей и на высохшие, бороздчатые лица беззубых стариков, я вдруг понимаю, что трамвай вершит круг Сансары. Что из замкнутого круга пороков и любви есть лишь один выход – смерть.

Глядя на лица подростков, я представляю их в зрелости и старости, сопоставляю с лицами родителей и понимаю, что круг грехов замкнулся. Что часовая стрелка трамвая номер один уже начала свой безжалостный бег.

Раньше ее уравновешивала минутная стрелка маршрута номер два, которая вдвигалась в обратную сторону и давала минутные передышки, позволяла взрослым хоть на минуту вернуться в мир детства и чаще с любовью смотреть на своих детей. А мертвым она давала шанс на миг вернуться к еще живым. Потому что раньше, до этого стремительного бега, у всех нас было будто больше времени на раздумья о вечности.

Но жизнь усложнилась, суеты и хлопот прибавилось, а времени стало меньше, так что теперь детьми почти уже и не занимаются. А значит, нет времени и на стариков. Старики же, в сущности, так же обидчивы, как дети.

16

Мои размышления о беге времени прерывает водитель, объявивший остановку «Башня с часами». Главная башня городской ратуши очень красива, и я откровенно любуюсь ею.

– Что ж, пора выходить, – вздыхает Осмо. Ему предстоит перекладывать пыльные бумажки в ратуше. Осмо – мелкий чиновник, «серый воротничок» в городской администрации. – Не вечно же мне препираться с Курве. Жаль, что Минна едет дальше…

Выйдя на остановке, он долго смотрит на водителя. Жаль, что не удастся доехать с Минной до больницы. Хотя ему тоже стоило бы навестить Эску Лаппи и поговорить насчет своего кашля.

«И чего он так на меня уставился? – удивляется про себя водитель. – Неужели знает про золотой царский червонец, который я припрятал?»

Водитель трамвая Риксо был странным типом. Необщительным и набожным, в отличие от своего брата Таксо. Нелюдимый, он на своем рабочем месте почти ни с кем не разговаривал, опять же в отличие от болтуна Таксо. Сидел, как в келье, в своей стеклянной кабине.

Риксо начал водить трамвай еще в те времена, когда пассажиры сами кидали в кассу монетки и отрывали билетики. С тех же времен он начал копить деньги, откладывая сначала в копилку, а потом на счет в банке. Но недавно настали тяжелые времена, дикторы и эксперты хором заговорили о грядущем кризисе и наперебой советовали вложить деньги в золото. На местной барахолке, где торгуют всем, от пирожков с капустой до итальянской мебели, Риксо купил золотую десятку.

Правда, ему пришлось для этого снять со счета все сбережения и продать почти всю мебель. Теперь у него в квартире стоит лишь железная бабушкина кровать, в спинку которой он и спрятал свое сокровище. Все бы хорошо, но теперь каждую ночь ему снится, что он работает на старом втором маршруте, а монеты по-прежнему кидают в кассу.

«Дзынь-дзынь-дзынь!» – звенит по ночам железная кровать Риксо, словно трамвай или паром-лодка никудышного дзен-буддиста. А порой полотенце, обычно висящее на железной спинке кровати, сваливается, как билетик, на лицо Риксо, и тот в ужасе просыпается.

«И куда он девает все свои деньги?» – размышляет Упсо, протискиваясь поближе к водителю. Цветы он держит для прикрытия. С ними ловчее шарить по карманам.

Вот сейчас он подойдет к кабине Риксо, прикроется букетом и обшарит пиджак, висящий на крючке позади водительского сиденья.

17

– Потолкайся тут у меня! – кричит Урко на Курве, расталкивая всех на своем пути. Так он ненадолго отвлекает внимание от Упсо. Любая суматоха только на руку Упсо и Урко. Стоит кого-нибудь ткнуть в бок, как всё внимание человека сосредоточится на месте раздражения, и человек не видит, не слышит и не чувствует, что ему лезут в карман. Но Урко вовсе не собирается вытаскивать пенсию Ульрики, у него есть дело поважнее: выудить ключи у банкира и бизнесмена Вессо. И тем самым убить двух зайцев. Потому что ключи от сейфа Вессо точь-в-точь совпадают с ключами от стальной двери квартиры Риксо.

– Разрешите пройти, – толкает Урко полноватого Вессо. – А то расположились здесь, как в своем кабинете.

– Пожалуйста, пожалуйста, проходите, – вежливо подвигается бизнесмен.

– Благодарствую, – довольно ухмыляется Урко, одновременно подмигивая Упсо.

– Ты видела? – Уллики дергает за рукав Аллиби.

– Что? – спрашивает та шепотом.

Две подружки спешат на первый урок. Они как раз стояли у перил, когда Урко занялся бизнесменом.

– Видела, что сделал сейчас дядя Урко?

– Ну, улыбнулся и подмигнул другу.

– Нет, он вытащил у толстого дяди Вессо портмоне с ключами. Я видела, я точно видела, – горячо шепчет Уллики.

– Не может быть, – отвечает Аллиби. – Он мог просто случайно зацепить, а кошелек сам выпал.

Но сам кошелек мог выпасть лишь у рассеянного поэта Авокадо. Потому что Авокадо, в простонародье Лирри Каппанен, так увлекся, слагая поэму о жирафе, что принял трамвай за кафе «Спасательная шлюпка».

Усевшись на освободившееся местечко, Авокадо продолжил грезить о свободно гуляющих там-сям жирафах, чьи головы вздымаются над проводами.

– У вас что? – К Авокадо незаметно подкралась Пелле. – Студенческий проездной или пенсионный по немощности?

– А вы что, не видите? – поведя вокруг туманным взором, раздраженно отвечает Авокадо. – У меня вдохновение!

– И что нам теперь сделать? – притворно недоумевает Пелле. – Разбежаться всем и попрятаться под сиденья?

– Нет, моя крошка-принцесса! – Поэт принимает кондуктора – в фартуке и с монетками – за официантку. – Лучше принесите мне летучих соцветий зари, шепотку ветра, лучики утренних звезд и росистой влаги с лепестков луны.

Вместо того чтобы ответить в обычной язвительной манере, кондукторша молча отходит, будто вдруг захмелев. Пелле растеряна. К такому обращению она не привыкла.

А вот Авокадо, наоборот, протрезвел, когда увидел, как навстречу, вынырнув из тумана и шатаясь, будто пьяный, проехал трамвай номер два. А ведь всем в городе давно и хорошо было известно, что маршрут этот отменен.

Но не это обстоятельство заставило Авокадо протрезветь в доли секунды. За запотевшими стеклами трамвая номер два он отчетливо увидел, как писатель Оверьмне сидит и распивает коньяк с музыкантом Рокси Аутти.

«Что бы это значило? – растерялся Авокадо. – Значит ли это, что Оверьмне и Рокси уже попали в вечность со своими творениями? И что их книги и песни будут снова и снова возвращаться к людям из вечности? А если говорить проще, из будущего, которое вмиг становится прошлым и наоборот? А мне только и остается болтаться в трамвае вместе с простыми смертными?»

18

Кондуктор Пелле вместо того чтобы следить за ОПГ Упсо и Урко, переносит внимание с поэта Авокадо на Атти и Батти, которые явно не собираются платить за проезд. Они решили вспомнить молодость и прокатиться с ветерком на «колбасе».

– У-ух! – кричит Атти, догоняя вагон.

– Э-эх! – визжит Батти, запрыгивая на трамвай.

– Я вам покажу «ух» и «эх», – спешит к ним Пелле. Одна мысль, что кто-то может прокатиться бесплатно, делает ее несчастной.

– Какие забавные ушастые мальчишки! – расплывается в улыбке Лахья. – До чего же юные! И бритые!

Завидев искорки в глазах женщины, Батти сам расплывается в широкой улыбке и замирает. Атти, наоборот, не замечает улыбок пассажиров. Он видит перед собой разъяренное лицо кондуктора Пелле. Через выгнутое стекло ее оскал кажется чудовищным.

– Плати за билет, прощелыга! – кричит Пелле.

– А мы к вам в трамвай не садились! – возражает Атти. – Вы бы еще с птиц деньги брали за то, что катаются на крыше…

– Раз едешь на трамвае, значит, должен платить, – требует свое Пелле.

– Ладно уж… – Атти достает самую крупную купюру и дразнит Пелле. – Возьми вот, если дотянешься.

Но как взять купюру через толстое стекло? Теперь уже не только Лахья, но и другие женщины улыбаются ушастым безбашенным мальчишкам. Особенно когда Ахтти высовывает язык и показывает Пелле, как он ее любит и что он с ней сделает при удобном случае.

– Давай поцелуемся! – Атти лижет стекло до тех пор, пока не замечает позади разъяренной кондукторши своего командира, лейтенанта Олави.

– Сми-ррно! – зычно гаркает Олави, и оба курсанта тут же берут под козырек и спрыгивают с трамвая. Точнее сказать, сваливаются.

– Только глянь на это убожество, – вздыхает Антти. – Ни за что в жизни не пойду в армию. Так пресмыкаться перед тупым солдафоном!

19

Раскритиковав инфантильное поведение Атти и Батти, Антти возвращается к обсуждению семейных делишек мэра Мерве. Тем более что на подъезде к мосту трамвай застревает в километровой пробке.

– Каждый имеет право на комфорт, – начинает закипать Антти. – Но почему-то автомобилистам даны преимущественные права. То есть они свои права реализуют за счет наших прав.

– Ты так кипятишься, будто сам автомобилист и у тебя вместо души стальной движок, – старается остудить друга Ахтти. – Лучше успокойся. Надо быть сдержанней. Мы же экологичные, тихие поволжские финны.

– Не могу я сдерживаться. Если не я, то кто же будет бунтовать! – не может успокоиться Антти. – В каждом городе, где число авто доходит до трехсот на тысячу человек, машины физически заполоняют всё пространство. Они захватывают наши тротуары и газоны, наши парки и скверы! Засыпают озера и вырубают деревья, чтобы добавить парковочных мест у офисов и домов. Ты знаешь хоть один случай, когда бы пешеходы вытеснили автомобили?

– Нет, – вздыхает Ахтти. – А что теперь делать? Вон даже пространство между рельсами асфальтируют, чтобы не косить траву каждый месяц.

– Это чтобы машины и по рельсам ездили. А чтобы авто не вытесняли природу из города, нужно срочно вводить экологический трибунал и всех судить по законам военного времени. Люди имеют право на чистую среду обитания. А сейчас ей объявлена война!

– Да, ты, пожалуй, прав, – вынужден согласиться Ахтти.

– Да, прав. И горжусь тем, что мы будем первыми пешеходами Нижнего Хутора, которые бросят вызов машинам. Мы с тобой создадим террористическую группировку «Зеленые санитары» и встанем на защиту природы. Скажи, Ахтти, ты со мной? Ты будешь эко-террористом? Станешь зеленым радикалом?

– Пожалуй… – неуверенно соглашается Ахтти, впечатленный тирадой товарища. – А чем мы будем заниматься?

– Сначала напишем манифест. Потом предъявим ультиматум. А если к нам не прислушаются, мы, получив силы и благословление у наших предков, будем сами сжигать и портить машины, что стоят на наших газонах. И начнем с шумного навороченного «мазератти» этого беспонтового урода Пентти.

– Но тогда нас примется искать вся полиция! – ужасается Ахтти. – Нас будут искать Ментти, Паулли, сыщик Калле Криминалле и, возможно, даже Атти с Батти.

– Пусть себе ищут, – ухмыляется Антти, глянув на лейтенанта Олави. – Эти нас долго искать будут.

20

Антти и Ахтти, разрабатывая план действий, бубнят себе под нос, а мальчик Вестте, убаюканный приглушенными голосами, погружается в мирную дрему. И видит он, как с утра пораньше они со старшим братом Ристо идут собирать бруснику и воронику, морошку и мятрушку, чернику и голубику в залитый солнцем городской сад. А набрав костяники и мустики – Вестте на двести марок, а Ристо на триста, – довольные братья возвращаются домой, где их ждет добрая Пелле, уже замесившая тесто для пирогов.

Еще издали Ристо видит, как к остановке подъезжает последний трамвай маршрута номер два.

– Бежим, Вестте! – кричит Ристо. Потому что всегда приятно успеть на последний второй трамвай, такая уж у человека натура: если не быть первым, то хотя бы успеть на последний второй.

Взявшись за руки, братья со всех ног бегут к остановке. Вестте бежал быстрее брата, и Ристо выпустил его руку. А водитель Риксо закрыл дверь прямо перед носом Ристо, и почти пустой второй трамвай тронулся в путь, разлучая братьев.

– Ну вот… – Вестте задыхается после бега, а вовсе не от злости.

– Ничего, Вестте, – кричит Ристо вдогонку. – Сейчас подойдет последний первый номер, и мы обязательно встретимся. А ты пока садись у окошка и любуйся городом.

Вестте, помахав брату рукой, поворачивается лицом к салону и видит, что в центре вагона стоит длинный белый стол, заставленный горками пирожков с клюквой и брюквой. А по углам – бадьи с квасом и миски с мясом. Вокруг стола сидят все оставшиеся старухи и женщины Нижнего Хутора: Курве и Синника, Сирка и Лямпи, Лахья и Рухья, Сырники и Вареники, Ульрика и Пяйви, Энники и Бенники…

– А чего это тут такое? – изумляется Вестте.

– Это поминки, – объясняют ему.

– Но и ты, я смотрю, пришел не с пустыми руками. – Курве тянет руки к корзинке с мустикой и вороникой. – Давай, клади что принес на общий стол.

– Нет, я не могу. Я собрал эту корзину для Пелле, а то она всё говорит, что я дармоед.

– Какая еще Пелле? – спрашивает Рухья. – Этот Харон в юбке, что работает кондуктором и пилит здесь всех подряд?

– Да… И она требует, чтобы мы с Ристо, не разгибая спины, собирали в парках и скверах Нижнего Хутора мелочевку. А еще она говорит, что я собираю ягод на двести марок, а ем на триста. Так что я никак не могу отдать эти ягоды. А почему, бабушка, ты назвала ее Хароном в юбке?»

– Потому что трамвай – это и есть лодка, что перевозит людей с одного света на свет другой. Только едет он медленно.

– Да-да-да, – запричитала бабка, что сидела по соседству, рядом со старичком в пиджаке. – Им бы только клюквы с народа содрать. А хоронить людей всегда будут. Не дома же оставлять. Поэтому хочешь не хочешь, а заплатишь.

21

– А по кому все-таки поминки? – спрашивает Вестте.

– По многим смертным, – отвечает Рухья, – но прежде всего по Юххо, который утром умер от разрыва сердца. Трамвай номер два отменили, и он не смог вернуться домой от кладбища, где лежит его ненаглядная Горле. И по Ульрике, что везет борщ мужу в больницу, но рискует оттуда не вернуться. И по малышке Хельви, которая не собирается взрослеть. И по Эникки и Беникки, которые уже никогда не увидят своих одноклассников. И по Тарье, который уже ничем не облегчит жизнь своей Веннике. И по Рокси Аутти, который каждой своей песней помогал и мертвым, и живым.

– Ой-ой-ой, и по многим, по многим еще, – запричитали старухи, привыкшие хоронить и оплакивать.

– Как?! Дедушка Юххо умер? – удивляется Вестте потому, что как раз пролезал к окну в трамвае мимо старого Юххо.

– Умер, умер.

И никто в переполненном трамвае это не заметил. А может, Юххо не сняли с вагона и не отвезли в больницу, чтобы не потерять выручку во время простоя.

– И многие другие еще умрут, – добавила Лахья. – Но уже не смогут вернуться с того света, чтобы помочь живым.

– А почему не смогут вернуться? – перепугался Вестте. Как он сам, спрашивается, вернется домой из интерната?

– Потому что нет трамвая номер два.

– А что случилось с трамваем номер два? – замер напряженно Вестте.

– Его просто нет, – горестно ответила Рухья. – Старик Мерве отменил его. Он хочет убрать трамвайные пути под асфальт со своих заводов, чтобы влиять на жизненный путь всех хуторчан. Но главное, что ему хочется управлять не только профанным, но и сакральным временем. Ведь трамвай номер два давал людям шанс поправить свои ошибки. Он связывал кладбище с жилыми районами, парки и скверы – с больницами, дома престарелых – с храмами, а детдома – с судами. Так что сейчас мы поминаем не только усопших, но и трамвай номер два, который ходил против часовой стрелки и порой даже возвращал людей с того света на этот.

Пока Рухья объясняла все это Вестте, бабы уже вовсю поливали пивом ещё свеженькую могилу покойного, причитая: «Приходи, родименький, в гости, приходи на свои поминушки». Вестте слушал их завывания, упав лицом на пропахшее горем сиденье. Тошно ему стало трястись, словно в люльке, под причитанья старух и муторный бубнеж Антти.

– Пустите! – вдруг закричал и затормошил в истерике Вестте заснувшего рядом глухого Юххо. – Пустите, мне выйти надо. Вот уже моя остановка и мой дом.

Но Юххо его не слышит. Юххо умер, своим грузным телом он загородил проход и будто не пускает мальчика Вестте.

22

Трамвай номер два и вправду отменили. А трамвай номер один уже подкатывал к остановке, что на углу Дома-утюга. Дома-корабля. Дома-башни со шпилями антенн. Если посмотреть внимательно, то трамвай о двух вагонах походит на два подъезда «Дома», положенные плашмя и в разрезе. Здесь я провожу большую часть времени, отпущенного мне судьбой. Да и прочие жители Нижнего Хутора, регулярно застревающие в пробках, проводят в трамвае не один год из своих жизней.

«Сейчас вот, – думаю я, – у Дома-корабля и у «Спасательной шлюпки» почти все выйдут, и салон опустеет. Выйдут Урко и Упсо, выйдут Пертти и Минна, выйдут Энники и Бенники, выйдут Антти и Ахтти. Вый ду на этой остановке и я. Хватит мне уже болтаться и трястись, как клюквина в корзине».

Пелле тоже надеется, что салон опустеет. А пока есть время, она сидит на своем кондукторском месте и подсчитывает собранную за круг выручку. Но до положенной суммы не хватает.

– Так! Хватит сидеть. Еще план по обилечиванию не выполнила и кассу не собрала, – одергивает себя кондуктор Пелле. Она протискивается к Вестте и дергает мальчика за плечо. – Оплати проезд!

– Что? – Вестте протирает сонные глаза.

– Деньги, говорю, давай за билет! Некогда мне тут с тобой нянчиться!

– А у меня нет, – говорит Вестте, обшарив карманы. – Их, наверное, украли. Урко или Упсо…

– Какой еще Урко? – кричит Урко. – Что ты травишь? Когда это я у тебя деньги крал?

– Точно… не крал… – Вестте припоминает сон. – Я их сам отдал на поминках по Рокси Аутти, которого убили Упсо и Урко.

Все с подозрением смотрят то на мальчика, то на Упсо. В Нижнем Хуторе хорошо знают, что убить человека – великий грех.

– Да что вы его слушаете! – громче всех кричит Упсо. – Откуда у этого полоумного мальца могут быть деньги? Какие у него деньги? Не видите, он бредит?!

– Я сам чеканил монеты с помощью трамвая номер два, – надувает губы Вестте. – А мэр его отменил, чтобы влиять на связь этого и того мира и чтобы завладеть главными богатствами всех людей.

– А откуда ты это узнал? – Всерьез заинтересовавшись, к мальчику подходит следователь Калле Криминалле.

Все прочие понимающе улыбаются.

– Бабушки рассказали на поминках по трамваю.

– Ух – ха-ха-ха, вот насмешил! – хватается за живот Упсо. – «На поминках по трамваю»!

Тут уж весь трамвайный салон начинает хихикать и хохотать, глядя на дурачка. И даже водитель трамвая Риксо улыбается. Он слышит весь разговор по внутренней связи.

– Вот видите?! – Пелле хлопает в ладоши. – Мальчику опять плохо стало. Придется его снова на лечение определять в интернат для слабоумных. А я что говорила? Ничего, вот трамвай пойдет на последний круг, я его и определю.