НА ПЕРЕКРЕСТКАХ ВРЕМЕНИ
1. ИЗ НЕОПУБЛИКОВАННЫХ ЗАПИСОК ДОКТОРА ВАТСОНА
В последнее время я редко встречался с Холмсом. Сколотив небольшое состояние, чему немало способствовало вознаграждение за раскрытие тайны замка герцога Соммерсетширского, Холмс поселился в Кенте, вблизи очаровательных садов Кобема, и занялся пчеловодством, не оставляя, впрочем, старых увлечений химией и музыкой.
В этот теплый августовский день 1911 года моя жена уехала на двое суток в Кройдон, к тетке, и я намеревался съездить в Кобем навестить Холмса. Я собирался в дорогу, когда зазвонил недавно установленный в моем кабинете телефонический аппарат: сэр Артур, соединившись со мной, предложил позавтракать в клубе Королевского хирургического общества, и я решил несколько изменить свои планы.
За завтраком мы поговорили немного о животном магнетизме, затем о Балканах, слегка коснулись загадочной истории с «Джокондой», которую месяц назад дерзко похитили из Лувра.
— Интересно, что думает об этом похищении мистер Холмс? — спросил сэр Артур, когда мы, окончив завтрак, сидели за портвейном.
Надо сказать, что эти замечательные люди по странному стечению обстоятельств никогда не видели друг друга. Сэр Артур знал Холмса только по моим рассказам, которые он с присущим ему искусством сделал известными всему миру.
Именно в этот момент Холмс подошел к нашему столику.
— Как поживаете, Ватсон? — спросил он.
— Как вы нашли меня? — изумился я. — Ведь я редко бываю здесь, особенно в это время дня.
— Очень просто. Я побывал у вас в Кенсингтоне. Пока экономка объясняла мне, что ваша жена уехала в Кройдон, а вы ушли после телефонного звонка, который каждый раз пугает ее, и не сказали куда, я осмотрел ваш кабинет. И сразу понял, что вы собирались ко мне: железнодорожное расписание было раскрыто, поезд 12:30 на Рочестер отчеркнут ногтем — старая скверная привычка. А в Кобем можно попасть только через Рочестер. Зубная щетка на необычном месте свидетельствовала о поездке с ночевкой, а фунтовый пакет моего любимого табака от Бредли свидетельствовал о том, что вы не забыли моих вкусов, так как сами вы не любите этот табак. Но вас вызвали по телефону — не к пациенту, потому что ваш медицинский саквояж лежал на месте, а стетоскоп — на столе. Наконец, членский билет Хирургического общества, который всегда лежит в терракотовой корзиночке, отсутствовал. Судя по газетам, утреннего заседания Общества сегодня нет. Сопоставив это с временем дня, я понял, что вас пригласили на завтрак в клубе Общества — вот и все. Не представите ли вы меня своему приятелю, Ватсон?
Произнося эту длинную тираду, Холмс не преминул окинуть сэра Артура быстрым проницательным взглядом. Тот, пряча улыбку под своими толстыми усами, рассматривал Холмса с любопытством, не выходящим, впрочем, за рамки приличия.
— О, прошу прощения, джентльмены, — сказал я. — Мистер Холмс, Шерлок Холмс, частный следователь и химик-любитель. А это — мой приятель по клубу…
— Сэр Артур Конан Доил, — перебил меня Холмс. — Врач, путешественник и писатель. К сожалению, немного увлекается спиритизмом. Очень приятно, сэр Артур. Как поживаете, сэр?
— Как поживаете, мистер Холмс? — приветливо сказал сэр Артур. — Очень приятно, я много слышал о вас.
— Это делает мне честь, сэр. В свою очередь, скажу, что сведения о вас и ваши фотографии помещены во многих британских справочниках. Однако я вынужден просить прощения: неотложное дело требует присутствия доктора Ватсона в другом месте. Ватсон, вам придется заехать домой за зубной щеткой и оставить записку жене. В 14:45 мы выезжаем дуврским экспрессом с вокзала Черинг-Кросс. Завтра мы должны быть в Париже. Прошу прощения, сэр Артур. Было очень приятно познакомиться.
— Одну минутку, мистер Холмс, — сказал сэр Артур, умоляюще глядя на моего старого друга. — Не могу ли я вам быть полезен в Париже? Я бывалый человек, уверяю вас.
— Что ж, — сказал Холмс. — Вы окажете мне честь, сэр Артур. В дороге я попробую разочаровать вас в спиритизме. Пошлите за кэбом, Ватсон.
Я не сомневался, что Холмса пригласили в Париж для участия в следствии о пропаже «Джоконды». Но дело оказалось вовсе не в «Джоконде». Мы столкнулись с таким удивительным, необъяснимым явлением, что даже Холмс, с его проницательностью и ясным умом, был поставлен в тупик.
Но не буду забегать вперед.
Итак, префект полиции, сухощавый француз с черными, как смоль, бакенбардами, встретил нас на вокзале и повез прямо в Лувр. Признаться, я несколько усомнился в правдивости той истории, которую префект рассказал нам по дороге. По его словам выходило, что позавчера среди бела дня неизвестные злоумышленники похитили из Лувра статую Ники Самофракийской — богини победы.
Я не раз бывал в Лувре и каждый раз любовался этой статуей — гениальным созданием неизвестного греческого ваятеля третьего или четвертого века до рождества Христова. У нее не было ни головы, ни рук, только сильное стройное тело, устремленное вперед, и расправленные в полете крылья за спиной.
Вполне можно было себе представить, как при известной ловкости похитили «Джоконду», в конце концов, это был кусок холста в четыре квадратных фута и весом вместе с рамой не более десяти фунтов. Но унести — среди бела дня! — огромную статую, весившую не менее трех тысяч фунтов…
Префект говорил со свойственной французам экспансивностью и, я бы сказал, с неприличной для английского уха громкостью, к тому же он был очень взволнован и картавил сверх всякой меры. Холмс вежливо слушал его речь, а я… Словом, я сомневался.
Лувр был закрыт, и префект провел нас одним из служебных ходов. Мы быстро прошли анфиладу зал, увешанных картинами, и остановились лишь на мгновение: префект показал нам промежуток между картинами — пустующий промежуток, в котором еще месяц назад Мона Лиза улыбалась своей загадочной улыбкой и перед которым еще долго будут толпиться зеваки, с тупым любопытством разглядывая пустую стену.
Затем мы миновали небольшую круглую залу с кольцом красных бархатных диванов по стенам — в центре ее стояла Венера Милосская, и вышли на площадку, к которой вела красивая беломраморная лестница. Над этой площадкой, я помнил, обычно парила Крылатая Победа, Ника Птерикс, Ника Самофракийская.
Но теперь Ники не было. Осталась нижняя часть пьедестала, и мы оторопело уставились на нее. Пьедестал был срезан наискось двумя плоскостями, сходящимися под тупым углом, будто две гигантские челюсти перекусили каменный массив.
К нам подошел директор Лувра в сопровождении нескольких людей официального вида. Он поздоровался с нами и горестно сказал:
— Господа, какой ужас! Трудно поверить, что это дело рук человеческих… После «Джоконды» — Ника Самофракийская! Поистине, господа, на Лувр пал гнев божий. Мы были вынуждены принять меры, чтобы в газеты не просочилось ни одного слова об этом событии. И без того слишком много нежелательных толков…
Он говорил красноречиво и искренне, но префект не дал нам дослушать его до конца.
— Мсье Холмс, — сказал он, потрясая бакенбардами, — не угодно ли вам осмотреть эти странные следы?
Холмс, конечно, сразу заметил следы, а мы с сэром Артуром только сейчас обратили на них внимание. Следы на полу и впрямь были необычны: как будто подошвы похитителя, топтавшегося вокруг пьедестала, были покрыты рубчатыми зигзагообразными полосами. Я готов побиться об заклад, что такой обуви на свете не бывает. Но следы были явные — черная грязь, засохшая изломанными полосками.
Холмс опустился на корточки и с помощью лупы внимательно изучил следы.
— Какая погода стояла в Париже и окрестностях в последние дни? — спросил он, поднявшись.
— Сухая и жаркая, — ответил префект.
— Странное обстоятельство. Ведь чтобы попасть сюда, человеку пришлось но меньшей мере подняться по лестнице, устланной дорожкой. А эти следы нанесли сюда свежую грязь — такую, какая бывает в хорошем саду после дождя. Быть может, вы знакомы с моими научными работами о почвах? Ну, так это не городская грязь. Теперь скажите, это вы приводили собаку?
— Собаку? — переспросил префект. — О нет, собаки здесь не было…
— Была, — сказал Холмс. — Взгляните-ка сюда.
Мы хорошенько присмотрелись и различили полустертые крупные следы собачьих лап. У меня невольно пробежал холодок по спине.
Холмс угадал мои мысли.
— Ставлю гинею, Ватсон, что вы вспомнили баскервильского пса. Я сам не могу забыть это чудовище. Но, слава богу, двадцать два года назад я собственноручно всадил в него пять пуль. А это, — Холмс опять присел на корточки, — это молодая немецкая овчарка, вот и ее шерстинки: она линяет. Очень милая, хотя и недостаточно воспитанная собачка.
И Холмс указал длинным пальцем на угол пьедестала. Собака стояла здесь на трех лапах, а на углу постамента красовался еле заметный потек.
Больше ничего обнаружить не удалось. Человек в странной рубчатой обуви и невоспитанная овчарка топтались вокруг крылатой Ники, но дальше следы никуда не вели. Как будто похититель спустился с неба и в небо же улетел, прихватив статую.
— А теперь, мсье Холмс, — не без торжественности сказал префект, — извольте ознакомиться с вещественным доказательством.
С этими словами он вынул из кармана пакетик, развернул бумагу и протянул Холмсу небольшую расческу.
— Преступник обронил ее вот здесь, возле пьедестала, — добавил он.
Расческа имела обычную форму, но была сделана из стекла.
— Стеклянная расческа! — удивленно, сказал сэр Артур. — Очень гигиенично, конечно, но хрупкость стекла…
— Это не стекло, — сказал Холмс, осторожно сгибая гребешок. — Изрядная гибкость, однако.
Я видел, что мой друг весьма заинтересовался странным материалом, из которого была сделана расческа. Он вертел ее в руках, разглядывал через лупу и даже понюхал.
— Отпечатки пальцев на расческе, — сказал префект, — не соответствуют образцам европейских преступников, известных французской и английской полиции.
— Вы пробовали расшифровать эту надпись? — спросил Холмс.
— Пробовали. К сожалению, безуспешно.
На спинке расчески были вытиснены мелкие буквы вперемежку с цифрами:
МОСНХ ВТУ 2431-76 APT 811 2С
Мы долго разглядывали непонятный шифр.
— Единственное, что можно понять, — сказал я, — это APT — склонный, способный… Склонный к 811?… Чепуха какая-то…
— Буква «С» может означать comb — гребешок, — высказал сэр Артур робкое предположение. — Буква «Н» — не сокращенное ли hair — волосы? Comb for hair — гребешок для волос…
— Не так просто, сэр, — сказал Холмс. — Не так просто. Пока я берусь утверждать одно: владелец расчески — блондин лет сорока — сорока пяти; он недавно был в парикмахерской и пользовался чем-то вроде бриолина. Если разрешите, господин префект, я возьму расческу и займусь ее исследованием.
— О да, мсье Холмс. Все, что угодно.
Около пяти вечера мы с сэром Артуром постучались к Холмсу. Он сидел у себя в номере, окутавшись табачным дымом, гребешок лежал перед ним на столе, тут же стояли банки с какими-то растворами.
— Удивительный материал, джентльмены, — сказал Холмс, предложив нам сесть. — Он прозрачнее стекла, его показатель преломления гораздо ближе к показателю преломления воздуха, чем у стекла. Эта штука не вспыхивает как целлулоид. Ее удельный вес меньше удельного веса стекла.
— Ну а шифр, Холмс? — спросил я. — Что вы можете сказать о нем?
— Вы знаете, Ватсон, что я превосходно знаком со всеми видами тайнописи и сам являюсь автором труда, в котором проанализировано сто шестьдесят различных шифров, включая шифр «пляшущие человечки». Однако я вынужден признать, что этот шифр для меня совершеннейшая новость. Думаю, мы имеем дело с шайкой весьма опасных и ловких преступников, среди которых может быть ученый, скажем, типа профессора Мориарти…
— Помилуйте, Холмс! — вскричал я. — Но вы сами были свидетелем его гибели в швейцарских горах в мае 1891 года!
— Да, это так. Но у него, вероятно, остались ученики и последователи. Можно предположить, джентльмены, что первые четыре буквы шифра — МОСН — означают Movement of Cruel Hearts.
Я был поражен смелой догадкой моего друга, а сэр Артур, помолчав, сказал почтительным тоном:
— Прошу прощения, мистер Холмс, но с равным успехом можно расшифровать буквы как Movement of Cheerful Housewifes или что-нибудь в этом роде.
На тонких губах Холмса зазмеилась ироническая улыбка.
— Ценю ваш юмор, сэр Артур, — сказал он. — Разумеется, здесь открывается широкое поле для догадок всякого рода. Однако главная загадка заключается в следующем: как могли днем незаметно вынести тяжелую статую из Лувра? Признаться, я просто ума не приложу. Думаю, что нам придется проконсультироваться с учеными.
— Давайте пригласим профессора Челленджера, — предложил сэр Артур. — Очень крупный ученый. Конечно, телеграфировать ему я не стану — это значило бы нарваться на оскорбление, но я мог бы послать депешу моему приятелю Неду Мелоуну, единственному из журналистов, которого Челленджер пускает к себе на порог.
— Хорошо, — согласился Холмс. — Характер у Челленджера неважный, но ученый он превосходный.
Тут зазвонил телефон. Холмс снял трубку и некоторое время молча слушал. Затем он сказал нам:
— В Лувре получили какое-то важное письмо. Оно несколько задержано доставкой, так как адрес написан не совсем правильно. Едем, джентльмены.
2. РАССКАЗЫВАЕТ АНДРЕЙ КАЛАЧЕВ, ХРОНОКИБЕРНЕТИСТ
Не знаю даже, с чего начать: уж очень взволновала меня эта история.
Начну так:
«Я, Андрей Калачев, старший научный сотрудник Института Времени-Пространства, обвиняю Ивана Яковлевича Рыжова, заведующего сектором хронокибернетики нашего же института, в…»
Нет. Лучше расскажу все по порядку. В хронологической последовательности (употребляю это выражение в житейском смысле слова: мы, вообще-то, имеем дело в основном с хроноалогическими категориями).
Утром в понедельник, 27 августа, Ленка мне сказала:
— Знаешь, по-моему, Джимка сегодня не ночевал дома.
— Где же он был? — спросил я, приседая и одновременно растягивая на груди эспандер.
— Спроси у него самого, — засмеялась Ленка. — В полшестого я выходила, он сидел на крыльце, и шкура у него была мокрая от дождя.
Я наскоро закончил зарядку, умылся и пошел на кухню. Джимка лежал на своей подстилке. Обычно в это время он уже не спал. Я забеспокоился: не заболела ли собака? Тихонько просвистел первый такт из «Марша Черномора» — наш условный сигнал, и Джимка сразу встал и подошел ко мне, работая хвостом на высшей амплитуде колебаний. Пес был в полном порядке.
Мы с Ленкой напились кофе и пошли на работу: она — в свою фундаменталку, а я — в «присутствие».
«Присутствием» мы называли третий этаж нашего корпуса, в котором помещается сектор хронокибернетики. Там можно потрепаться с ребятами, почитать документы и выслушать нотации Жан-Жака. Работаем мы обычно на первом этаже, в лаборатории точной настройки.
Сегодня у меня на столе лежал отчет электронно-вычислительной машины, так, ничего особенного: сгущаемость ноль три, разрежаемость без особых отклонений. Я быстренько расшифровал отчет, записал показатели в журнал и вышел из-за стола в тот самый момент, когда заявился Жан-Жак. Он благожелательно поздоровался с нами и сказал Горшенину, развернувшему перед ним гигантскую простыню синхронизационной таблицы:
— Потом, Виктор, сейчас некогда.
И прошел к себе в кабинет. А следом за ним прошли двое гостей — кажется, французы. К нам в институт вечно приезжало столько иностранных гостей, что мы на них не обращали особого внимания.
Мы с Виктором сбежали на первый этаж, в лабораторию, и занялись входным блоком хронодеклинатора.
Виктор моложе меня на полтора года, но выглядит он, со своей ранней лысиной, куда старше. У нас в институте вообще собралось немало вундеркиндов, но Виктор Горшенин — ученый, что называется, божьей милостью. Он еще в девятом классе средней школы разработал такую систему Времени-Пространства, что только высшие педагогические соображения помешали тогда с ходу приклепать ему докторскую степень. Теперь-то он уже без пяти минут член-корреспондент.
Мы начали определять дилатацию времени для сегодняшних работ — варианты отношения времени рейса к собственному времени нашего СВП-7. Программировать вручную короткие уравнения для большой ЭВМ не стоило, и мы крутили все на малом интеграторе. Виктор подавал цифры мне, да так, что я еле поспевал укладывать их в клавиатуру.
— Пореже, старик, — взмолился я. — Не устраивай мотогонок.
— Сто восемь ноль три, — сказал Виктор. — У тебя только в волейболе хорошая реакция. Дельта шесть — семьсот одиннадцать.
Всегда у него так, у подлеца: все должно крутиться вокруг в бешеном темпе, иначе он работать не может. Наконец мы закончили настройку блока, запустили его и получили, на мой взгляд, совершенно несусветный результат. Я так и сказал Виктору, но он пренебрег моим замечанием. Он стоял, скрестив на груди руки и наклонив голову так, что его длинный нос лег на отогнутый большой палец. Было ясно, что его гениальная мысль витает в межзвездных областях, и я не стал прерывать ее полета.
Конечно, я знал, о чем он думает.
Когда-то не верили, что удастся победить тяготение. Говорили: «Человек не птица, крыльев не имат». А ведь теперь нам предстояла борьба с самым сильным противником — Временем!
Мы хотим воплотить в действительность задорные слова старой песни:
Мы покоряем пространство и время, Мы — молодые хозяева земли.
Только не в отдельности — время и трехмерное пространство — в нем-то мы научились двигаться, а в комплексе. Двигаться в четырехмерном континууме Времени-Пространства.
Что нам даст победа над пространством? Ну, будем летать в космос на субсветовых скоростях. Не в этом дело. Чем скорее летит корабль, чем быстрее идет время для его экипажа, тем больше времени пройдет на Земле, вот что ужасно!
Слетаем мы, допустим, в Туманность Андромеды и обратно. Для экипажа пройдет лет шестьдесят, а на Земле — три миллиона лет. Вылезут из звездолета усталые, измученные, старые люди. Их будут жалеть, кормить синтетиками, лечить. Их сведения, добытые с нечеловеческим трудом, вряд ли будут нужны науке того времени…
Понимаете, весь ужас положения в том, что, по Эйнштейну, движущиеся часы всегда отстают. И получается, что полет в прошлое противоречит принципу причинности. Он до недавнего времени считался принципиально невозможным.
Но… я не хочу сказать, дескать, после Ньютона — Эйнштейн, а после Эйнштейна — Рыжов и Горшенин. Просто накопилось много предпосылок, а Жан-Жак и Виктор их суммировали.
Так вот, мы и хотим летать во Времени-Пространстве (а не во времени и пространстве) вперед и назад. Чтобы дальние космические рейсы укладывались в разумные сроки и чтобы космонавтов встречали на Земле те же люди, что их провожали. Пусть нам самим не доведется побывать за пределами Солнечной системы, но проложить туда дорогу для потомков мы должны.
Довольно человечеству бессильно плыть по Реке Времени!
Наш СВП-7 — Семиканальный Синхронизатор Времени-Пространства — не средство передвижения и не машина времени, а все вместе. Конечно, это только начало. Ему бы хроноквантовую энергетику помощнее да хронодеклинатор «поумнее», была бы еще та машина!
Наш пыл несколько охлаждал Жан-Жак.
— Не заноситесь, — говорил он нам. — Не выскакивайте из плана, нам не под силу объять необъятное.
Может, он и прав, но… Нельзя же, в конце концов, все перекладывать на плечи потомков!
Как-то я восхищался вслух научной эрудицией Ломоносова и Фарадея, а Жан-Жак сказал, что нынешний первокурсник знает больше их, вместе взятых. А я возразил: если бы Ломоносов и Фарадей не думали о людях будущего, то у него, Жан-Жака, не было бы легкового автомобиля и ходил бы он в пудреном парике. Он замолчал, вынул расческу и причесался — значит, рассердился…
Виктор отнял большой палец от носа.
— Пошли в крааль, — сказал он. — Посмотрим на месте.
Ангар, в котором стоял СВП-7, мы обычно называли стойлом. Виктор терпеть не мог этого слова. Он упорно говорил «крааль».
Мы отсоединили входной блок хронодеклинатора, поставили его на автокар и выехали из лаборатории.
Площадка перед «стойлом» была разрыта, вернее, канава, в которую на прошлой неделе уложили новый кабель, была уже засыпана, но еще не покрыта асфальтом. Грунт, размокший от ночного дождя, мило прочавкал под колесами автокара.
Вот он, СВП-7, наш белый красавец, наша гордость и божество. Много лет мы бились над ним и много лет бились до нас — начиная с того момента, когда Козюрин впервые высказал поразительную догадку о связи времени с энергией. Сейчас нет времени рассказывать, но когда-нибудь, достигнув пенсионного возраста, я напишу об этом двухтомные воспоминания, а Виктора, который, конечно, станет академиком, попрошу написать к ним один том комментариев.
Мы с Виктором поднялись по трапу в рубку СВП-7.
Каждый раз, как я попадал сюда, меня охватывало… не скажу молитвенное, но какое-то торжественное ощущение… Нет, не могу выразить. Должно быть, именно такую глубокую отрешенную тишину называли когда-то музыкой сфер.
Но сегодня что-то тревожило меня. Я не мог понять, что именно, но, помогая Виктору подсоединять блок к коробке автомата, я то и дело оглядывался, прислушивался, и беспокойное ощущение нарастало, нарастало.
На полке возле пульта лежало несколько номеров журнала «Кибернетика Времени-Пространства» и томик Жюля Верна — что, должно быть, Виктор бросил здесь, он вечно оставлял свое чтиво где попало.
Заработал автомат, по экрану поползли зеленые звездочки, однако было сразу видно, что совмещения не получится.
— Сдвиг систем, — сказал Виктор и почесал мизинцем лысину. — Проверь собственное время синхронизатора.
Я направился в кормовую часть рубки, и вдруг до меня дошло. Ну конечно, звучала высокая нота, кажется, верхнее си. Она дрожала на самом пределе слышимости. Тончайшая, почти неуловимая ниточка звука…
Я подскочил к коробке автомата и щелкнул клавишей выключателя. Но звук не прекратился. Виктор воззрился на меня.
— Что с тобой?
— Ты ничего не слышишь? — спросил я шепотом.
Должно быть, вид у меня был как у нашего институтского робота Менелая, когда у него кончается питание и он застывает с поднятой ногой.
— Ничего я не слышу, — сердито сказал Виктор, — но вижу, что ты переутомился. Возьми отпуск и поезжай на какое-нибудь побережье для неврастеников.
Слух у меня абсолютный, в детстве я играл на виолончели, но, может, у меня просто в ушах звенело? Знаете, ведь бывает такое: «В каком ухе звенит?» — «В левом». — «Правильно!»
— Неужели не слышишь? — Я потащил Виктора в коридорчик, соединявший рубку с грузовым отсеком. — А теперь?
Теперь, кажется, и он услышал. Он стоял с открытым ртом — видно, так он лучше воспринимал звуковые колебания.
И тут я понял, в чем дело. Рукоятка кремальеры замка на овальной двери грузового отсека была недовернута. Уж не знаю, на что резонировала незатянутая длинная тяга, но звук исходил именно из замка. А может, он и вправду улавливал музыку сфер, наш СВП-7? Сработали-то мы его своими руками, но теперь он жил собственной жизнью, и кто его знает, какие сюрпризы готовился нам преподнести. У меня даже мелькнула шальная мысль: вот дожму сейчас рукоятку — и перед нами возникнет красна девица из сказки и начнет слезливо благодарить за избавление от какого-нибудь там дракона.
Я уже хотел взяться за длинную никелированную ручку, чтобы дожать ее, но Виктор остановил меня.
— Постой, Андрей. Выходит, кто-то здесь побывал и пользовался грузовым отсеком, так?
— Так, — сказал я. — Я просто изумлен твоей сообразительностью.
— Кто же в таком случае мог здесь быть?
— Витька! — вскричал я. — Не станешь же ты меня уверять, что это был не ты?
Виктор почти каждый день работал в СВП-7, у него были ключи и от машины, и от «стойла». Кроме Виктора, ключи были только у директора института и у Жан-Жака.
— Но я после проверки ни разу не дотрагивался до кремальеры, — сказал Виктор. — Утверждаю это, будучи в здравом уме.
Недели две назад мы начали готовить СВП-7 к первому пробному полету в прошлое — в десятый век нашей эры. В пространстве это недалеко, километров двести пятьдесят отсюда. Наш палеосектор облюбовал какую-то полянку, они ездили туда, брали образцы грунта и растительности нашего времени и возились с ними — готовились сравнивать их с образцами десятого века, которые предстояло взять на том же месте.
Эти лирики из палеосектора всерьез полагали, что СВП-7 создан специально для их археологических дел. А ведь пробный полет в прошлое был задуман только для проверки автомата предметного совмещения. Понимаете, у Жан-Жака давно уже тянулся принципиальный спор с академиком Михальцевым об «эффекте присутствия». Иными словами: сможем ли мы, путешествуя в прошлое, активно воздействовать на материальные объекты. Мы с Виктором, по правде, тоже несколько сомневались, а Жан-Жак утверждал, что сможем, и сердился на нас…
Леня Шадрич из палеосектора, которому предстояло лететь с нами, лазил тогда по грузовому отсеку, знакомился с автоматом предметного совмещения. Но после этого мы с Виктором тщательно осмотрели машину и уж, конечно, люк грузового отсека задраили как следует, я за это ручаюсь. Если Виктор потом не лазил туда, то кто же, черт побери?
Виктор стоял в своей глубокомысленной позе — уложив нос на палец. На сей раз я не стал дожидаться окончания его мыслительного процесса. Тряхнул Виктора за плечо и сказал, что нужно доложить о чрезвычайном происшествии Жан-Жаку.
— Вряд ли он ответит, — отозвался Виктор. — У него сейчас французы. Но попробуем.
Он нажал кнопку вызова. Коротко прогудел ревун, а потом мы услышали спокойный голос Жан-Жака:
— Это вы, Горшенин?
— Да, Иван Яковлевич. Срочное дело. Мы тут обнаружили…
И Виктор рассказал о недожатой рукоятке люка.
— Странно, — сказал Жан-Жак. — Не трогайте ничего, сейчас я приду.
Он пришел очень быстро. Мы показали ему рукоятку, и он по своему обыкновению полез в нагрудный карман за расческой, но передумал и пригладил желтые волосы ладонью.
— Вы точно помните, Виктор, что не открывали люка?
— Абсолютно точно.
— А кто из сотрудников работал здесь с вами?
— Только Андрей.
Жан-Жак посмотрел на меня с обычной благожелательностью.
— Ну а вы, Андрей…
— Нет, — сказал я. — Исключено.
— Странно, странно. — Жан-Жак плавным движением повернул рукоятку и открыл люк.
Конечно, в грузовом отсеке никого не было, если не считать автомата предметного совмещения, который своими изящными очертаниями напоминал мне распахнутую пасть бегемота.
Мы постояли, посмотрели, похлопали глазами, потом Жан-Жак затворил люк и аккуратно дожал рукоятку до упора. Верхнее си теперь, понятное дело, не тревожило моего абсолютного слуха.
— Прошу, товарищи, пока никому ничего не говорить, — сказал Жан-Жак. — Семен Семенычу я сам доложу о происшествии.
Ну ладно. Мы вышли из «стойла», и Жан-Жак лично запер дверь своим ключом.
— Смотрите, — сказал я, указывая на грязь возле канавы, — сюда ночью подъезжала машина.
— Да, — подтвердил Виктор, разглядывая следы. — Но мы здесь крутились на автокаре.
— Посмотри хорошенько. След автокара — вот он, тоненький. А это отпечаток больших двускатных колес. Видишь, елочка.
— Н-да, елочки-палочки, — глубокомысленно изрек Виктор.
А Жан-Жак сказал:
— Безобразие, третий день не могут заасфальтировать.
И пошел напрямик, через березовую рощицу, к главному корпусу, должно быть, докладывать директору.
В хорошую погоду мы обычно проводили обеденный перерыв на пруду. Сегодня день был прохладный, серенький, но тихий, так что купаться, в общем-то, было можно.
Это очень здорово, что наш институтский городок раскидали по лесным просекам. После такой работы, как наша, просто необходимо выйти не на пропахшую бензином городскую улицу, а в лес. Хлебнуть дремотной смолистой лесной тишины…
Виктор не умел чинно и неторопливо прогуливаться. Он летел сквозь лес на второй космической, я еле поспевал за ним. Все же я успел изложить свои соображения относительно следов возле «стойла».
— Чужие машины — не могут — территория огорожена… — Ввиду высокой скорости говорить приходилось в манере диккенсовского Джингля. — Значит, своя — шоферов потрясти…
Ленка была уже на пруду, стояла в синем купальнике на мостках. Она помахала нам и прыгнула в воду вниз головой. Виктор, почти не снижая скорости, разделся на ходу, ракетой влетел в воду и поплыл по прямой, колотя руками и ногами зеленую воду. Его круглая крепкая плешь скачкообразно двигалась среди всплесков, султанов, смерчей или как их там еще.
Я подплыл к Ленке и разрешил ей топить себя, и каждый раз делал вид, что ужасно пугаюсь. Она визжала от восторга, ей нравилась эта игра. Но вода была холодная, не очень-то раскупаешься, так что мы вскоре вылезли.
На берегу пруда стоял павильон — стекло, алюминий и железобетонные криволинейные оболочки, хитро растянутые на стальных тросах. Это архитектурно-торговое эссе довольно эффектно выглядело среди берез и сосен.
На веранде павильона было полно народу. Виктор уже сидел за столиком с Леней Шадричем, очкариком из палеосектора, и поглощал сосиски. Мы с Ленкой подсели к ним, и я пошел за едой. Когда я вернулся с подносом, Виктор уже покончил с сосисками. Прихлебывая чай, он вел с Шадричем ученый разговор о голубоглазых пелазгах, загадочном племени, населявшем некогда Древнюю Грецию. Леня Шадрич тихим голосом опровергал доводы Виктора и при этом листал толстенную книгу с репродукциями. Он всегда читал, даже когда разговаривал с людьми, — скверная, на мой взгляд, привычка.
Я не стал влезать в разговор, пелазги меня не особенно интересовали, да к тому же я увидел в углу веранды дядю Степу, нашего институтского завгара. Он-то и был мне нужен. Я сказал Ленке, чтобы она подождала меня, и направился к дяде Степе, на ходу здороваясь и перешучиваясь с ребятами, сидевшими за столиками.
Дядя Степа утолял полуденную жажду пивом. Биохимическим стабилизатором процесса наслаждения ему служил моченый горох.
— Садись, — приветливо сказал он, не то подмигнув мне, не то просто зажмурив один глаз. — Наливай.
Видно, пиво вызывало в нем повышенную потребность в общении. Я не стал капризничать, налил себе стакан.
— Как жизнь, дядя Степа? — начал я издалека. — Ездить много приходится?
— Мы далеко не ездим. Это вы далеко ездите. — Он засмеялся икающим смехом.
— Что верно, то верно. Готовим пробный рейс, работы по горло. Тебе, наверно, тоже приходится по ночам работать?
Дядя Степа сторожко посмотрел на меня одним глазом. Потом на его широком простодушном лице появилась ухмылка. Он ловко кинул в рот горсть гороха, прожевал его и сказал:
— Не, по ночам мы спим. Ты, Калач, разъясни мне: вот вы в прошедшее время хотите ездить. А в будущее как?
— В будущее проще, дядя Степа. Понимаешь, движущиеся часы всегда отстают и…
— Что-то я не замечал. — Дядя Степа взглянул на свои часы. — Если, конечно, часы в порядке. Я к чему спрашиваю, ведь прошлого, куда вы хотите ездить, уже нет?
— Но оно было. — Я начинал терять терпение. — Дядя Степа, если хочешь, я тебе объясню все, только в другой раз. А теперь, будь друг, скажи: этой ночью ты или кто из твоих ребят не проезжал случайно мимо ангара?
— За других не знаю, а я не проезжал. — Дядя Степа мощным глотком прикончил пиво и принялся подбирать просыпавшийся горох.
— Ты же завгаражом, — не унимался я. — Без твоего ведома ни одна машина…
— Ну, бывай. — Дядя Степа поднялся, нахлобучил кепку и пошел к выходу, плавно неся на коротеньких ногах крепко сбитое тело.
Так мне и не удалось ничего выведать.
Когда мы с Виктором к концу перерыва возвращались на работу, то увидели на площадке перед «стойлом» каток. Он усердно утюжил дымящийся асфальт. Вот это оперативность!
Прошло два дня. Мы с Виктором стали нащупывать совмещения, которые можно было не считать бредовыми. Виктор развил такой бешеный темп работы, что воя никла опасность завихрений, и хронографисты прибежали к нам со скандалом. Жан-Жак тоже заглянул в лабораторию и прочитал небольшую нотацию, впрочем, одобрительно отозвавшись о полученных нами результатах.
— Иван Яковлевич, — сказал я, когда он собрался уходить, — а как с тем делом? Ну, насчет кремальеры?
— А что, собственно, я должен вам сообщить? — Он холодно взглянул на меня. — Директора я поставил в известность тогда же. А вас, в свою очередь, прошу ставить меня в известность, когда вы работаете в СВП.
Не понравилось мне это. Вроде бы он намекал, что мы сами нашкодили и что вообще нас нельзя оставлять без присмотра.
Ну ладно.
В четверг мы с Виктором убедились, что наши обнадеживающие результаты гроша ломаного не стоят. Пора бы мне уже привыкнуть к разочарованиям и неудачам на тернистом, как говорится, пути науки. Но каждый раз у меня просто опускаются руки. Ничего не могу с собой поделать, переживаю. А Виктор хоть бы хны.
— Превосходно, — сказал он, выхватывая у меня из пачки сигарету. — Еще одна гипотеза исключена.
Мы покурили и вернулись в лабораторию. Работа что-то не клеилась, но я все же занялся разблокированием хронодеклинатора. Возня с отверткой и тестером всегда успокаивает мои нервы.
По четвергам Ленка обычно уезжала в город но библиотечным делам, так что мы с Джимкой сами пообедали, а потом я вывел пса погулять. Был ранний вечер, такой тихий, что я слышал, как дятел долбит сосну в Нащокинском лесопарке, за два километра отсюда. Я мирно шел по тропинке и бормотал нашу походную песню: «Выйду я с собачкой погуля-а-ти. Эх, да, эх, да в лес зеленый ноброди-и-ти. Се-бя людям показати». Джимка носился как угорелый. Подбегал ко мне, тыкался влажным носом в руку, и снова его темно-серое тело мчалось среди берез, точно стрела, спущенная с тугой тетивы.
Так мы дошли до коттеджа, в котором жил Виктор. Джимка скромно уселся на крыльце, а я вошел в комнату.
Виктор сидел за столом и делал дудочку из камышинки. Он даже не оглянулся на меня.
— Пошли погуляем, старик, — сказал я.
Он сунул свою дурацкую свистульку в рот и извлек из нее печальный звук. Затем скосил на меня карий глаз.
— Не та частотная характеристика, — сказал он и снова принялся ковырять дудочку ножом.
— Пошли погуляем, — повторил я.
— Не хочу. Сейчас Шадрич придет играть в шахматы.
И тут же вошел Леня Шадрич, занимавший комнату в этом коттедже, по соседству. Под мышкой у него была зажата книга.
Шахматы так шахматы. Мы поблицевали несколько партий на высадку, вернее, Леня и я сменяли друг друга, а Виктор выигрывал подряд да еще издевался над нами. Потом я все-таки вытащил их погулять — не хотелось сидеть в комнате в такой чудесный тихий вечер, пахнущий близкой осенью.
Мне приходилось сдерживать Виктора, но все равно мы летели с изрядной скоростью, к великой радости Джимки, полагавшего но собачьей наивности, что мы это делаем для его развлечения.
Возле коттеджа Жан-Жака мы остановились перевести дух и пропустить машину, которая выезжала из гаража. За рулем сидел сам Жан-Жак в элегантном сером костюме. Он благожелательно кивнул нам, проезжая мимо, и на повороте подмигнул красным глазком стоп-сигнала. Впрочем, мое внимание привлек не Жан-Жак (он часто ездил по вечерам в город), а дядя Степа.
Я знал, что он присматривает за машиной Жан-Жака. Вот и сейчас дядя Степа запер гараж, степенно вытер руки платочком и, покосившись на нас, пошел своей дорогой.
Не хотелось упускать удобного случая. История с недожатой кремальерой и следами возле ангара никак не шла у меня из головы. Я пошептался с ребятами, и мы в один миг догнали дядю Степу. Он не очень-то дружелюбно ответил на наши преувеличенно-радостные приветствия, но когда понял суть дела, сразу смягчился. А суть заключалась в том, что у Лени Шадрича сегодня день рождения (о чем сам Леня минуту назад не имел ни малейшего представления), и Леня решил отметить это дело, и приглашает всех, кто пожелает, выпить за его здоровье. Тут я толкнул Шадрича локтем в бок, и он, смущенно заулыбавшись, подтвердил свое приглашение.
Дядя Степа для порядка слегка поотнекивался, ссылаясь на неотложные дела, а потом сказал:
— Ну что ж, надо уважить человека.
Мы прямиком направились в то самое кафе у пруда и принялись «уваживать» человека. Леня захмелел после первого глотка и ужасно развеселился. Он читал вслух листок с «замеченными опечатками», вклеенный в книгу, громко хихикал и придерживал прыгающие очки. Виктор был настроен, скорее, мрачно. Молчал, брезгливо пил коньяк. Зато мы с дядей Степой разглагольствовали в свое удовольствие. Он был отличным собутыльником, дядя Степа. Очень убедительно он объяснил мне, что нигде ему не было так интересно работать, как в нашем институте, потому что он, дядя Степа, ничто так сильно не уважает, как науку. Это была чистая правда.
— Раз так любишь науку, старина, — сказал я, — ты должен нам помочь. Наука в опасности.
— Ну? — изумился он. — Кто же ей угрожает?
— Я уже говорил тебе. Кто-то по ночам крутится возле ангара. — Я подлил ему коньяку.
— Хватит. — Дядя Степа отодвинул рюмку. — Спасибо за угощение, хлопцы. Пора мне.
— Почему ты не хочешь сказать? Знаешь ведь.
— Не знаю я ничего. — Он встал». — Отвяжись, Калач.
— Нет, знаешь. Машина с двойными скатами ночью подъезжала. Все равно ведь мы узнаем кто, анализы проделаем.
Дядя Степа разозлился, спросил вызывающе:
— И тогда что?
Тут Виктор вдруг подал голос:
— Голову оторвем, руки пообломаем и скажем, что так и было.
Эти слова произвели поразительный эффект. Дядя Степа прямо-таки рухнул на стул, глаза его забегали по нашим лицам.
— Братцы, — пробормотал он поникшим голосом. — Не виноват я, чем хотите клянусь… Он ее такую и привез…
Мы с Виктором переглянулись. Мы ничего не поняли, кроме одного: надо делать вид, что мы кое-что знаем, иначе Степа смекнет и…
— Значит, говоришь, он ее такую и привез? — осторожно переспросил я.
— Без головы, без рук, — мелко закивал дядя Степа. — Мне еще чудно стало… А я ее аккуратно брал, ничуть не обломал, как на духу…
— Где же она? — спросил Виктор.
— Я ему еще сказал… учтите, говорю, головы и рук у нее нет, чтобы не было потом нареканий на меня…
Как ни напрягал я свой мыслительный аппарат, ничего не мог понять. Кто она? Кто он? Чудилось уже некое кошмарное преступление: труп женщины с отрезанными головой и руками…
— Ты не волнуйся, дядя Степа, — сказал я. — Мы тебя не обвиняем. Скажи только: где она сейчас?
— Да там же, у него в гараже.
У него в гараже! У кого?!
Я встал и сказал как только мог решительней:
— Ладно. Пойдем, покажи ее нам.
Степа заколебался.
— Ребята, не могу я… Он велел, чтобы я никому…
— Да не бойся, он ничего не узнает.
Мы расплатились и вышли из кафе. Начинало темнеть. В темном стекле пруда призрачно белели отражения берез. Я крикнул Джимке: «Пошел вон!», и он тотчас вынырнул из кустов, ткнулся носом мне в руку.
Да, забыл сказать: когда Джимке говорили: «Пошел вон!», он следовал за произнесшим эти слова. А чтобы выгнать пса, надо было ему сказать: «Джимочка, прошу вас». Так я его выучил, сам не знаю почему, из озорства, что ли.
Всю дорогу дядя Степа нервно оглядывался и бормотал: «Ну, будет мне на орехи». И вот он привел нас к гаражу Жан-Жака. Да, к личному гаражу Жан-Жака.
Не знаю, как у моих друзей, а у меня хмель выветрился из головы начисто. Жан-Жак никак, ну никак не ассоциировался с обезглавленным женским трупом. Это был какой-то бред.
Дядя Степа тихонько открыл гараж, мы вошли, запах нитрокраски и резины ударил нам в ноздри. Затем Степа притворил дверь и включил свет.
С невольным страхом я обвел взглядом помещение, приготовившись увидеть… ну, не знаю, лужу крови, изуродованный труп…
Гараж был как гараж. Канистры, ведра, шланги, рваные камеры. Только у левой стены возле двери высилось нечто громоздкое, завернутое в рогожи, почти подпиравшее потолок. Дядя Степа сдернул рогожи, и нашим взорам предстала…
Мы просто обалдели от изумления! Огромная беломраморная женщина шла на нас широким победным шагом. За плечами у нее развевались округлые крылья, прозрачный хитон облеплял сильное тело, длинное одеяние трепетало от встречного ветра, билось вокруг ног. Она была вся в бурном движении, в полете, эта удивительная статуя. Мы не сразу поняли, что у нее нет ни головы, ни рук.
— Такую и привез, — пробормотал дядя Степа, — а я ни при чем… Я аккуратно краном взял…
Мы не слушали его. Мы не могли глаз оторвать от прекрасной статуи. Ей-богу, я слышал свист штормового ветра, хотя отлично знал, что никакого ветра не было и быть не могло в застоявшемся воздухе гаража.
Наконец я опомнился.
— Кто это? Откуда она здесь?
— Кто это? — Леня Шадрич сверкнул на меня очками. — Это Ника Самофракийская! — Он приблизился к статуе, благоговейно разглядывая глубокие складки ее одеяния.
Теперь и я припомнил, что видел эту самую Нику на репродукциях. Кажется, она хранилась в Лувре.
— Где Жан-Жак раздобыл такую великолепную копию? — проговорил Виктор.
— И для чего? — подхватил я. — Неужели он поставит Нику в своем цветнике и будет в ее тени пить чай с вареньем?
— Скажешь тоже! — Дядя Степа, видя, что мы не собираемся обвинять его в порче статуи, успокоился и даже повеселел. — Чай с вареньем! Он в субботу ночью обратно ее повезет.
— Куда? — спросили мы с Виктором в один голос.
— Это не знаю. Откуда и куда — не говорил. Я по его просьбе подал автокран в четыре часа утра, выгрузил эту… гражданочку из СВП и сюда привез. Уж вы, ребятки, не выдавайте, он мне крепко молчать велел…
— Постой, — сказал я удивленно. — Ты выгрузил ее из СВП?
— Откуда ж еще?
Мы с Виктором переглянулись.
— Дядя Степа, — медленно проговорил Виктор. — Такими вещами не шутят. Ты уверен, что Иван Яковлевич привез эту статую в СВП?
— Да чего вы ко мне привязались? — рассердился вдруг дядя Степа. — Раз говорю, значит уверен. Ну, посмотрели и давайте отсюда.
— Ребята, — подал голос Шадрич. Он сидел на корточках перед постаментом статуи и что-то внимательно разглядывал. — Тут инвентарный номер Лувра. — Он показал нам овальную наклейку на постаменте. — Это не копия, это сама Ника.
Час от часу не легче!
— Давайте, давайте, — торопил дядя Степа. — Запираю гараж.
Скоро должна была приехать Ленка, и я потащил Виктора и Шадрича на станцию. Я всегда встречал ее, когда она возвращалась из города.
Джимка, не отягощенный раздумьями, легко бежал впереди. А мы были именно отягощены. Господи боже, почему Жан-Жак летал на СВП-7? Один, втайне от всех, не дожидаясь пробного рейса? Признаться, я испытал некоторое восхищение. Даже зависть… Что ни говорите, а для такого дела нужна большая смелость. Не знаю, решился бы я полететь вот так, один, в неизвестность. Мало ли что: застрянешь в глуби веков — и никто никогда тебя не разыщет… И на кой черт ему понадобилась Ника Самофракийская? Похищение такой статуи — да это же скандал на весь мир! А может, не похищение, а… Ну, не знаю, некий эксперимент, в который нас почему-то не посвятили…
Ленка выпрыгнула из вагона электрички и пришла в восхищение при виде нашего почетного караула.
— Дамы и господа! — воскликнула она, поднеся ко рту кулачок, наподобие микрофона. — Разрешите мне выразить вам благодарность за горячий и, я бы сказала, весьма теплый прием.
В общем, у нее неплохо получилось. Но нам сейчас было не до хохм. Я отобрал у Ленки связку книг, и мы пошли в поселок.
— Представьте, кого я видела в публичке, — болтала Ленка, держа Виктора и Шадрича под руки. — Вашего Жан-Жака!
Мы навострили уши.
— Что же он там делал? — спросил я.
— Я увидела его в зале и говорю Наташе: «Знаете ли вы, что сей ученый муж — руководитель отдела, в котором работает мой ученый муж?» — Ленка засмеялась, и Шадрич вдруг неестественно громко заржал. — А она мне говорит, — продолжала Ленка, — «ну и задал мне работы этот ученый товарищ. Ему понадобилось несколько номеров разных парижских газет за последние числа августа 1911 года…»
— Одиннадцатого? — воскликнул я.
— Да. Наташа разыскала ему подшивку «Пари суар». Кажется, он изучал там объявления. «Пожилой коммерсант ищет молодую блондинку, склонную к полноте, для чтения вслух»…
По-моему, Ленку забавлял оглушительный хохот Шадрича, и она старалась вовсю.
Я же шел и мучительно соображал, пытаясь составить единую картину из разрозненных кусков. Итак, Жан-Жак тайком летал на СВП-7 в Париж и привез оттуда Нику Самофракинскую. Судя по тому, что сказала Ленка, летал он в 1911 год. Во всяком случае, он проявлял интерес именно к этому году. Спрашивается: для чего ему это понадобилось? Проверка возможностей контакта на малых удалениях во времени? Но вряд ли он стал бы это делать без нас. Изучение эстетической ценности древнегреческого шедевра? Опять же сомнительно: Жан-Жак физик, а не искусствовед.
Я вспомнил, Ленка рассказывала мне с месяц назад, что Жан-Жак берет у нее в институтской фундаменталке французские учебники и словари. Я думал, что он готовится к приезду французов, а теперь этот незначительный факт предстал передо мной в новом свете. Он свидетельствовал о том, что Жан-Жак заранее готовился к путешествию во Францию начала века. Да и вообще я знал: все, что он делает, всегда бывает основательно подготовлено. Он не то чтобы тривиальный педант, а просто в нем сидит очень точно выверенный механизм. Одна только слабость была у Жан-Жака: он любил читать нам нравоучения на морально-этические темы. «Андрей, — говорил он мне, к примеру, — не кажется ли вам, что вы слишком развязно ведете себя в присутствии Семена Семеныча? Вы перебиваете его, закуриваете, не спрашивая разрешения. Нельзя же так, дорогой мой. Вы забываете, что…» Впрочем, он умел вовремя останавливаться, так что его назидания обычно не выходили за терпимые рамки того, что называют «отечески пожурил».
Не помню уж, кто первый прозвал его Жан-Жаком. Может быть, даже я. Но кличка прилепилась к нему прочно. Да и верно: Жан-Жак Руссо — это точный перевод на французский язык имени, отчества и фамилии: Иван Яковлевич Рыжов.
Задает, однако, нам загадки наш уважаемый Жан-Жак.
Мы с трудом дождались субботы. Если дядя Степа не соврал, сегодня ночью Жан-Жак собирался отвезти свою мраморную богиню обратно, и мы хотели поймать… вернее, застать его на месте… Словом, нам нужно было кое-что выяснить.
Ночь была довольно темная. Сквозь облачное покрывало процеживалось ровно столько лунного света, сколько требовалось для того, чтобы в двадцати метрах отличить человека от дерева. Слабо белел ангар, площадка перед ним, мокрая от недавнего дождя, слегка отсвечивала.
Мы долго ждали, укрывшись в тени деревьев, и порядочно озябли. Виктор беспрерывно шмыгал носом и бормотал что-то относительно ночного зефира, который струит эфир, хотя он не хуже меня знал, что гипотеза эфира давно уступила место теории поля. Леня Шадрич был тих и задумчив. Джимка, вызвавшийся провожать меня, немного нервничал, вздрагивал при каждом шорохе и чуть слышно скулил.
Я уж думал, что ничего сегодня не будет, когда вдруг послышалось далекое ворчанье мотора. Через десять минут на площадку перед «стойлом» выехал автокран, слабенько высвечивая себе дорогу подфарниками. Под стрелой крана покачивалось на тросах нечто громоздкое. Мы притаились и наблюдали. Шадрич довольно громко лязгнул зубами — кажется, его била дрожь. Да и у меня, признаться, что-то тряслось внутри, должно быть, поджилки. Слишком уж фантастическим выглядело это ночное представление.
Из кабины автокрана вышел человек в плаще и шляпе. Он осмотрелся и отпер ворота «стойла». Затем мы услышали, как заработал мотор крана.
— Пошли, — сказал я, и мы тихонько перебежали к воротам «стойла».
Я заглянул внутрь в тот самый момент, когда раздалось характерное низкое пение автомата предметного совмещения. Ника, обернутая рогожами, исчезла в грузовом отсеке. На мостике СВП появился Жан-Жак. Он сказал дядя Степе, высунувшемуся из кабины автокрана:
— Поезжайте, Степан. Встречать не нужно.
Автокран задним ходом выехал из ангара, а Жан-Жак спустился с мостика, чтобы запереть ворота изнутри.
Дальше медлить было нельзя. Не затем мы мерзли тут полночи, чтобы увидеть, как Жан-Жак улетит по своим загадочным делам, махнув на прощание голубым платочком. Дядя Степа заметил нас, выехав из ворот, лицо у него было испуганное. Я приложил палец к губам — молчи, мол, и шагнул в ворота, но Джимка опередил меня.
— Пшел вон! — услышал я сдавленный голос Жан-Жака.
Джимка подбежал к нему, ласково виляя хвостом.
— Пошшел вон! — Жан-Жак огляделся, должно быть, в поисках чего-нибудь, чем можно метнуть в собаку, и увидел меня, а за мной безмолвные фигуры Виктора и Шадрича.
— Так, — сказал он, помолчав. — Что вам здесь нужно?
Ей-богу, я малость оробел, услышав его начальственный голос.
— Добрый вечер, Иван Яковлевич, — стесненно сказал я и прокашлялся. Конечно, глупее этой фразы ничего нельзя было придумать. — Куда это вы собрались?
— Что за скверная манера подсматривать? — строго сказал он. — Мало ли какое у меня задание, я не обязан вам докладывать. Сейчас же идите по домам.
Вот как! Мы же еще и виноваты…
— Позвольте, — вступил в разговор Виктор. — Вы хорошо знаете приказ о подготовке первого рейса. На каком основании…
— При чем тут рейс? — Жан-Жак повысил голос. — Мне надо кое-что проверить. Ступайте, я не нуждаюсь в вашей помощи.
— А Ника Самофракийская? — воскликнул я. Меня уже зло начало разбирать.
— Как она попала из Лувра в багажник СВП?
— Ну если вы в курсе, — уже другим тоном проговорил он, — то вам, вероятно, известно, что сегодня я должен отвезти ее назад.
— Разрешите, мы вас проводим.
— Не надо. Я сам знаю дорогу.
— И все-таки мы вас проводим. Верно, ребята?
Жан-Жак махнул рукой и полез в СВП, а мы за ним. Жан-Жак сразу прошел к пульту и защелкал клавишами путевой программы. Затем кивнул Виктору, и тот включил хронодеклинатор. Коротко пропели пускатели… На мгновение застлало глаза… Я огляделся. Все было привычно в рубке. Но я-то знал, что мы уже мчались против течения Времени!
Как хотите, а это был исторический миг! Я удивлялся Виктору: вид у него был самый будничный. Но потом и я взял себя в руки.
То, что я узнал в полете, потрясло меня настолько, что… Нет, пусть дальше Леня Шадрич рассказывает. Он не из нашего сектора, и поэтому из нас троих он самый объективный.
3. ИЗЛАГАЕТ ЛЕОНИД ШАДРИЧ
Как мы вылетели, не помню. Перед глазами был туман: очень странное ощущение — не сон, не обморок, а… полное отключение. Не знаю, сколько это продолжалось, по потом прошло. Я посмотрел на свои часы, они показывали двенадцать минут первого, то есть время вылета, а ведь мы летели уже довольно долго. Я приложил их к уху. Часы стояли.
Андрей насмешливо улыбнулся и сказал Виктору:
— Посмотри на этого лопуха.
На меня, значит. А Виктор сказал мне:
— Брось. В рейсе тиканья простых часов не услышишь. Наш путь займет время между тиком и таком. Хочешь узнать собственное время, посмотри на хроноскоп.
Я посмотрел, и напрасно, потому что хроноскоп, которым они так гордятся, — какой-то нелепый сундук с окошечками, показывающими не время, а некое Эйнштейново число, индекс Козюрина и гиперболический ареакосинус кого-то или чего-то. И все это вместе не то интегрируется, не то логарифмируется, я никогда не находил здесь особенной разницы.
А когда я попросил толком сказать, который час, Андрей начал мне толковать, что для жителей фотона, не имеющего массы покоя, времени не существует вообще. Так как я не житель фотона, то ничего не понял и попросил оставить меня в состоянии покоя.
Потом я вспомнил, что в грузовом отсеке лежит великая статуя. Ника Самофракийская! Я сказал, что хочу спуститься вниз и как следует ее осмотреть. Ведь не каждый день выпадает такой счастливый случай. Но Андрей язвительно заметил, что легче спуститься в преисподнюю, чем в грузовой отсек во время рейса. Будь я менее деликатен, я бы, конечно, нашел, что ответить на его вечные шуточки. Жена у него такая милая женщина, а сам он…
Впрочем, я отвлекся.
Виктор сказал, что если я очень хочу посмотреть на Нику, то он предоставит мне возможность. Он щелкнул какой-то кнопкой, и в полу засветился экран. Я увидел внутренность грузового отсека. Там лежал огромный куль, обернутый рогожами и обвязанный грязными веревками. Я попросил выключить экран.
Вот когда я пожалел, что ничего не взял с собой почитать. На полочке возле пульта хронодеклинатора лежали несколько математических журналов и какая-то книга. Я потянулся и взял ее. Это был Жюль Верн — седьмой том собрания сочинений, выпущенного довольно давно, в 1956 году. Я полистал книгу и положил обратно: не люблю я Жюля Верна.
В рубке было очень тихо. Только беспрерывно раздавался слабый звук, будто крем взбивают. А между тем мы стремительно неслись во времени. Хроноквантовые генераторы гнали невидимый поток квантов времени, трансформированного в энергию.
— Мы летим в Париж? — спросил я.
— Да, летим в Париж тысяча девятьсот одиннадцатого года, — сказал Андрей. — Кстати, Иван Яковлевич, почему вы избрали именно одиннадцатый год?
Рыжов или, как они его называют, Жан-Жак не ответил. Он сидел в кресле, закрыв глаза. Наверно, спал.
Мне вдруг пришла в голову интересная мысль.
— Ребята, вы просто хотите поставить Нику на ее место в Лувре?
— Да, — ответил Андрей. — Мы хотим и мы сделаем это.
— Понимаете, ребята, — продолжал я, — до сих пор ученые спорят, как выглядела голова Ники, что было у нее в правой руке и что в левой…
Они оба воззрились на меня.
— Дальше что? — сказал Андрей.
— И если мы немножко переменим маршрут и прилетим в Древнюю Грецию, в то время когда Ника еще стояла на Самофракии, то мы…
— Немножко переменим маршрут! Дело, Ленечка, не в пространстве, а во времени, — сказал Андрей. Тысяча девятьсот одиннадцатый год — это шестьсот тысяч часов назад. А твоя Древняя Греция… В каком веке, кстати, создали Нику?
— Точно неизвестно. Между 306 и 281 годами до нашей эры.
— Ну, это будет… — Он задумался.
— Примерно двадцать миллионов часов назад, — сказал Виктор. — Да, это мысль. Совместить нашу Нику с той… Вернее, с самой собой, первозданной…
Я горячо его поддержал, может, даже с излишней горячностью, потому что Виктор поморщился.
— Что у тебя на счетчике хронэргии? — спросил он у Андрея. — Вытянем двадцать миллионов?
— Попробуем. Уж больно интересно: доставить в Лувр целенькую Нику. Ну что, Виктор, поехали в Древнюю Грецию?
— Была не была, — отозвался тот.
Вдруг Жан-Жак открыл глаза.
— Позвольте, — сказал он. — Вы забываете, что старший здесь я. Я не даю согласия на рейс за нашу эру. Мы поставим Нику на ее место в Лувре в девятьсот одиннадцатый год и возвратимся.
Я очень расстроился, услышав это, но не счел себя вправе возражать. Я только напомнил:
— Между прочим, «Джоконду» украли из Лувра как раз в одиннадцатом году.
— Причем тут «Джоконда»? — Жан-Жак пристально посмотрел на меня. — Что вы хотите сказать?
Я поправил очки. Я всегда поправляю очки, когда сильно смущаюсь. Не мог же я сказать ему, что подумал, что если он увез Нику, то… horribile dictu… то он мог и «Джоконду»… гм… похитить.
Я даже испугался этой нелепой мысли. А вот Андрей храбрый. Он сказал это вслух. Жан-Жак взвился в своем кресле, как Зевс-громовержец. И гром, конечно, грянул бы, но тут Виктор сказал:
— Что за чепуху несешь, Андрей. Если бы «Джоконду» сейчас увезли из одиннадцатого года, то в дошедших до нас газетах того времени об этом не было бы ни слова.
— Это еще надо проверить. Я не хотел вас обижать, — промямлил Андрей в сторону Жан-Жака. — Просто к слову пришлось.
— Вы дурно воспитаны, Калачев, — с холодным достоинством произнес Жан-Жак. — Я неоднократно указывал вам на вашу невыдержанность. И собака у вас под стать своему хозяину. Пшел, пшел! — Он ткнул Джимке в нос рифленой каучуковой подошвой, а Джимка, виляя хвостом, лез к нему, потому что «пшел» для него — «иди сюда». — И прошлый раз я не мог от нее отвязаться, и теперь.
— Прошлый раз? — спросил Андрей. — Так Джимка летал с вами в Париж?
— Да, летал. И очень некрасиво там вел себя.
— Вот как! — Андрей усмехнулся и покрутил головой.
Я не вмешивался в их разговор. Но было очень жаль, что Жан-Жак запретил нам лететь в Древнюю Грецию. Чтобы рассеяться, я снова принялся перелистывать Жюля Верна. Приключения капитана Сервадака на куске алжирской земли, унесенном кометой Галлией, всегда казались мне очень уж неправдоподобными. Я листал страницы, и надо сказать, мне невольно передавалась увлеченность профессора Пальмирена Розета. На одной из страниц я обратил внимание на сноску, в которой приводился сравнительный вес французских монет. «Золото: 100 франков весит 32,25 грамма» — эти слова были жирно подчеркнуты синим карандашом.
— Твоя книга? — спросил я у Андрея.
— Нет. Витькина.
— С чего ты взял? — сказал Виктор. — Это не моя книга.
— Как так? — Андрей удивился. — Она здесь целую неделю валяется, я думал, что ты принес.
Тут Жан-Жак сказал:
— Дайте сюда, это я забыл в прошлый раз.
Он протянул руку за книгой. Но Андрей опередил его и успел прочесть отчеркнутое место в сноске, и Виктор тоже прочел через его плечо.
— Это вы подчеркнули? — спросил Андрей, поднимаясь. — Французским золотишком интересуетесь?
У него был такой вид, словно он сейчас кинется на Жан-Жака и будет его душить. Вдруг Андрей сказал каким-то плачущим голосом:
— Иван Яковлевич, ну что это… Скажите, что все это неправда… Померещилось, приснилось…
Жан-Жак сунул руку в нагрудный карман, но не вытащил расчески, пригладил волосы ладонью.
— Вы что, с ума посходили? — спросил он. — Чего вы от меня хотите?
— Чего я хочу? — закричал Андрей сумасшедшим голосом. — Я хочу уважать своего руководителя! Я хочу, чтобы он не похищал музейные ценности за выкуп! Я хочу, чтобы он не позорил… не позорил звания ученого!
Он еще что-то неистово орал. Жан-Жак прикрыл глаза ладонью. А Виктор исподлобья смотрел на него, подперев нос большим пальцем.
Я не вмешивался. Только теперь до меня дошло: Рыжов похитил Нику Самофракийскую не с научной целью, а… Как это дико, непредставимо! Он намеревался возвратить статую за выкуп…
— А я-то, дурак, ломаю голову: для чего ему Ника понадобилась, — уже не кричал, а с горечью говорил Андрей, и вид у него был такой, словно ему зуб вырвали. — Профессорский оклад у человека, дом, машина, премии… Нет! Все мало… Золота ему не хватает для полноты счастья! Ах ты ж, господи…
— Сколько вы собирались запросить с Лувра? — сказал Виктор. Спокойненько так сказал, деловито.
Жан-Жак раздвинул пальцы и посмотрел на него.
— Ну, сколько? — повторил Виктор. — Десять тысяч?
— А чего ты спрашиваешь? — вскричал Андрей. — Вернемся домой, пусть общественный суд с него спросит.
Жан-Жак прокашлялся.
— Горшенин, — обратился он к Виктору, странно усмехаясь. — Вы человек рассудительный, вы поймете меня правильно. Видите ли, я оставил там письмо, в котором попросил значительную сумму…
— Сколько? — осведомился Виктор в третий раз.
— Сто тысяч. Сто тысяч золотыми десятифранковыми монетами. Э-э, тридцать два с четвертью кило золота… Колоссальное богатство, Горшенин. И если вам удастся образумить этого юного максималиста, то… я готов щедро, очень щедро…
— Конкретно, — сказал Виктор. — Сколько вы нам отвалите?
Я ничего не понимал. Андрей изумленно таращил глаза на Виктора.
— Ну, скажем, половину. — Жан-Жак почесал подбородок. — Пятьдесят тысяч франков…
— Наполеондорами?
— Называйте, как хотите. До первой мировой войны золотые монеты были еще в обращении, я проверил. Вы будете обеспечены на всю жизнь.
— Подходяще. Что ж, я согласен.
— Виктор! — взревел Андрей.
— Погоди. — Виктор, прищурясь, в упор разглядывал Жан-Жака. — Но с одним условием, Иван Яковлевич. Мы вас оставим там, в одиннадцатом году. А из тех шестнадцати с осьмушкой килограммов, которые вы нам дадите, мы отольем золотую плевательницу с вашим барельефом и установим ее у входа в институт — в назидание, так сказать.
— Позвольте! — У Жан-Жака глаза побелели от злости. — Это уже слишком!
— А грабить музеи — не слишком?
— Почему грабить? Мы возьмем с капа… с капиталистов! И кроме того, этих людей давно уже нет на свете…
— Не понимаю, почему вы упрямитесь, Иван Яковлевич? — спросил Виктор почти ласково. — Вам будет там хорошо. Купите себе это… цилиндр. Станете изобретать телевидение, пенициллин, нейлон — разбогатеете как не знаю кто. Политикой займетесь. В католики запишетесь. Чего доброго, в премьер-министры выбьетесь. А мы вас будем навещать. Не часто, конечно, но будем. Ну?
— Как вы смеете! — закричал Жан-Жак, его белое лицо и желтые волосы были мокры от пота. — Да если бы я хотел украсть, то просто съездил бы лет на сто назад и… м-м… экспроприировал ценности губернского казначейства в нашем же городе…
Я подумал, что это вполне логично. Действительно, губернское казначейство — куда проще. Да и к тому же Рыжов в роли гангстера…
— Слишком просто для вас! — орал Андрей. — Вы человек с размахом!
— Не имеете права! Я вас… Я хотел вас проверить!
В общем, поднялся такой шум, что я чуть не оглох. Они все трое дико кричали друг на друга. Виктор требовал, чтобы Жан-Жака высадили в одиннадцатом году. Андрей хотел привезти его обратно, чтобы предать общественному суду. А Жан-Жак, тоже разъяренный, обвинял их в хулиганстве.
Наконец они угомонились. Некоторое время в рубке было совсем тихо. Мне не хотелось вмешиваться в их дела, я только напомнил о своей просьбе: если можно, слетать ненадолго в Древнюю Грецию, на остров Самофракию. Жан-Жак махнул рукой и устало закрыл глаза.
Виктор принялся перестраивать путевую программу, а Андрей вытащил стопку карт, отыскал нужную и определил координаты Самофракии, или, по-современному, Самотраки.
— 40°3О' северной широты, 25°3О' восточной долготы, — сказал он. — Даю команду на рули.
Все-таки удивительная машина СВП-7! Время со скоростью двухсот миллионов часов в час неслось за бортом, огражденным защитной зоной нуль-времени. Я бы сказал, со скоростью мечты… И ведь никто со стороны не может увидеть машину. Вихрь, дерзкий взлет человеческого гения…
Не знаю почему, в памяти всплыли строки Луговского:
В небе древний клич уходящих стай, Проплывает путь, за верстой верста.
Сердце птичье томит даль безумная, Пелена морей многошумная…
Я не птица, но и я вдруг ощутил, как это удивительно верно: сердце томит даль безумная… Нет, не могу выразить даже приблизительно свое ощущение полета во времени…
— Ребята, — сказал я, — я преклоняюсь перед вами. Вы победили время. Помните древнейшего бога греческих мифов? Хронос — так его звали. Хронос — олицетворение времени. Ужасный, жестокий Хронос пожирал своих детей. Его сестра — жена Рея спасла Зевса, обманув Хроноса и подав ему вместо Зевса камень. А когда Зевс вырос, он восстал против Хроноса, заставил его извергнуть пожранных детей — новых богов и бросил его в Тартар. Время пожирало людей и события, но вы, ребята, победили его. Вы — новые боги, титаноборцы!
Я хотел им еще сказать, что Хроноса изображали с косой и серпом в руках и с ребенком в зубах, что римляне называли его Сатурном, но побоялся, как бы Андрей не поднял на смех мою восторженность. У него способность портить мне настроение.
Но Андрей ничего не ответил. Он и Виктор что-то делали у пульта — очевидно, мы приближались к цели.
— Замедляю, — сказал Виктор. — Андрюша, поднимись на три тысячи метров, уточнимся визуально.
Андрей тронул клавиатуру блока пространства. И вдруг — я чуть не вскрикнул от удивления и восторга — на внезапно вспыхнувшем экране возникла глубокая синь Эгейского моря. Слева показались ярко освещенные солнцем скалистые, изрезанные берега далекого острова.
— Вот твоя Самофракия, — сказал Андрей.
— Левее! — скомандовал Виктор. — Держи на этот мысок. Стоп! Дай увеличение.
Машина замерла во Времени-Пространстве над островом. Да, это была Самофракия! Я сразу узнал знакомые по картам очертания. Увидел каменистые склону горы Фенгари, поросшие темно-зеленым кустарником, и разбросанные тут и там стада коз и овец, и рыбачьи лодки у берега… Древняя Эллада, залитая серебристо-голубым светом, мирно лежала у нас под ногами… Можете представить, что творилось у меня в душе!
Мы начали медленно снижаться, чтобы осмотреть остров и разыскать Нику. Андрей тихонько разворачивал изображение на экране, и перед нами возник белый круглый храм; его верхний ярус состоял из множества колонн, увенчанных конической кровлей.
— Арсинойон! — воскликнул я, у меня дух перехватило от счастья.
— Выражайся точнее, Леня, — сказал Андрей. — Что это за кафетерий?
— Я же говорю — Арсинойон. Его построила в 281 году до нашей эры Арсиноя, дочь египетского правителя Птолемея Сотера. Она посвятила его великим богам. Здесь должно быть сорок четыре колонны…
— Верим, верим, не надо пересчитывать. Но где же Ника?
— Ники еще нет. Вернее, уже нет… Ну я расскажу, если хотите… После смерти Александра Македонского его военачальники — их называли диадохами — расхватали завоеванные земли. Птолемей Сотер захватил Египет, а Антигон Одноглазый со своим сыном Деметрием Полиоркетом сделался царем этих мест. Конечно, диадохи передрались друг с другом. Деметрий Полиоркет разгромил в морском сражении флот Птолемея — в память этой победы и воздвигли Нику. А позднее Полиоркет был разбит, разгромлен, и Самофракия попала в руки Птолемея. Тогда-то, вероятно, Нику и сбросили с пьедестала и построили Арсинойон…
Я рассказывал сбивчиво, торопливо, но ребята, кажется, слушали с интересом.
— Понятно, — сказал Андрей. — Раз стоит Арсинойон, значит, Ника сброшена. Виктор, двинь во времени помалу назад.
Щелчок включенного хроноквантового генератора, и время пошло назад. Экран затуманился.
— Потише, Виктор! Дай минимум. Ага, вот!
Над синим-синим морем, на высокой скале, обтесанной в виде крутого корабельного носа, высилась Ника Самофракийская — мраморная богиня Победы. Бурно устремленная вперед, навстречу ветру, она в одной руке, опущенной вниз, держала копье, а в другой — рог, поднесенный к запрокинутой назад голове. Богиня трубила победу! У нее было гордое, прекрасное лицо, и волосы, летящие на ветру…
Как она была хороша! И как на месте!
Мы слова не могли вымолвить — нас охватил восторг прикосновения к великому искусству.
Первым опомнился Андрей. Он оглянулся и ткнул Виктора в бок. Мы тоже оглянулись. Жан-Жак с интересом смотрел на экран.
— А что, если его — туда, к диадохам? — тихо сказал Виктор.
— То-то они обрадуются, — усмехнулся Андрей.
— Ребята, — сказал я, — очень вас прошу, еще немного назад. Надо поймать момент установки Ники. Заснять на пленку, скульптора повидать — ведь он неизвестен, знаем только, что принадлежал к школе Скопаса… Лично я думаю, что Нику изваял сам Скопас — этакая силища. экспрессия… И если мы ее заберем отсюда и переместим в пространстве и времени, Птолемей не сможет сбросить ее с пьедестала и разбить. Спасем Нику!
Жан-Жак усмехнулся и покрутил головой, а ребята снова наклонились к пульту.
— Постойте? — крикнул я, пораженный вдруг странной мыслью. — А как же наша Ника там, в багажнике? Ведь если она…
Ребята покатились со смеху.
— Эх ты, лирик, — мягко сказал Андрей. — Титаноборец. На-ка, посмотри.
Он включил экран грузового отсека. Я увидел разбросанные рогожи и веревки. Безрукая, безголовая статуя исчезла бесследно.
4. НИКЕЯ
Отрывок из поэмы, записанной на магнитофон Л.Шадричем с голоса аэда:
Память, сограждане, боги даруют нам, смертным, в подарок,
В дар драгоценный, дороже железа и меди тягучей,
Тонких хитонов дороже и кубков златых двоеручных.
Нам же, аэдам-кифаробряцателям, боги велели:
Ведать сказанья далеких времен о богах и героях,
О чудесах, сотворенных Афиной, о знаменьях Зевса,
Песни слагать и тревожить перстами кифарные струны.
Люди за то, на пирах услаждаясь звучаньем кифары,
Жареным мясом и светлым вином услаждают аэда.
Ныне послушность в персты мне вселила Афина Паллада,
Памяти силу и мужество голоса мне укрепила,
Дабы поведать о чуде недавних времен небывалом:
Царь Александр Филиппид македонский, блистающий силой,
Богу Арею подобный, мужей-копьеносцев губитель,
Некогда мир покорил, овладевши землей и народом.
Все же не мог Александр избежать неминуемой Керы:
Нет, не копье и не меч, не стрела, заощренная медью,
— Тягостный жребий смертельной болезни сразил Александра.
Только развеялся дым от костров погребальных, немедля
Множество царств меж собой поделили мужи-диадохи,
Меднообутые войск предводители, слава Эллады.
Были средь них Птолемей, Лисимах и Кассандр богоравный,
И Антигон Одноглазый с Деметрием Полиоркетом.
Был и Никатор — Селевк, и немало других диадохов.
Правил Египтом Сотор Птолемей, предводитель героев,
Полиоркет же Деметрий с отцом. Антигоном суровым,
Правили Фракией с нашей землей — Самофракой цветущей,
Островом вечнозеленым средь моря, обильного рыбой.
Боги вселили раздоры и зависть в сердца диадохов.
Царь Птолемей, меднобронный Сотер, повелитель Египта,
Множество черных собрал кораблей, оснастил парусами
И на катках повелел их спустить на священное море.
Тонких далеколетящих египетских копий собрал он,
Луков, мечей медноострых, и масла в амфорах, и мяса.
Выйдя в поход, Птолемей с шлемоблещущим войском
Вздумал владенья отнять у Деметрия Полиоркета,
Дерзко свершив нападенье нежданное с моря.
Близ Саламина встретив врагов, корабли Антигона
В битву вступили жестокую с войском царя Птолемея.
С треском сводя корабли и сцепляясь крюками для боя,
Бились мечами ахейцы и копья друг в друга бросали,
Кровное братство забыв под кровавой эгидой Арея.
Боги решили отдать предпочтенье врагу Птолемея,
Полиоркету Деметрию, сыну царя Антигона.
Бурно с Олимпа шагнула в сраженье крылатая Ника,
Крылья богиню несли над верхушками мачт корабельных.
Левой рукою копье поднимала крылатая Ника,
Правою, рог прилагая к устам, возвестила победу.
Полиоркета избравши корабль, на носу черноостром
Стала она, кораблям Птолемея копьем угрожая.
…
В сердце своем веселяся, Деметрий отдал повеленье
В жертву богам, как пристойно, свершить на брегу гекатомбу.
После же войско всю ночь, до восхода багряный Эос,
Пищей героев — поджаренным мясом с вином угощалось,
С луком сухим, с чесноком благовонным вприкуску —
Так же, как вы угостите аэда за это сказанье.
В память победы Деметрий искусного вызвал Скопаса,
Дабы воздвиг на утесе, над гаванью Самофракийской
В память победы морской изваянье крылатыя Ники.
Есть меж Кикладами остров, поросший колючкой,
Парос, где множество мраморных скал и утесов.
Глыбу паросского мрамора выбрал Скопас богоравный
Тяжкоогромную, чистую, трещин лишенную черных.
Молот тяжелый и острый резец из седого железа
В мощные руки зажав, обрубил он излишества глыбы,
Сущность оставив богини Победы, стремительной Ники.
После, огладивши статую начисто скобелем острым,
Воском пчелиным до ясного блеска натер изваянье —
Изображенье богини Победы, крылатыя Ники,
На корабельном носу устремленный в бурном порыве.
…
Гражданам Фракии царь Антигон, победитель Сотера,
С сыном Деметрием мирным житьем насладиться не дали:
Видно, напрасно им Ника победу дала над врагами.
Славы возжаждав, Деметрий с отцом устремились к Афинам,
Новые войны начав, угрожая селеньям ахейским.
Вечные боги послали тогда предсказанье на остров:
Днем, средь сиянья лучей Гелиоса, в глазах у народа
Статуя Ники крылатой исчезла с утеса над морем —
Будто и не было здесь сотворенной Скопасом
Ники крылатой, шагнувшей вперед с корабельного носа.
…
В битве при Ипсе погиб Антигон, пораженный железом,
Сын же, Деметрий, спасаяся бегством, ушел от погони…
5. РАССКАЗЫВАЕТ ЖУРНАЛИСТ Э.Д.МЕЛОУН
Мне с большим трудом удалось уговорить Челленджера поехать в Париж. Всю дорогу он осыпал меня отвратительными ругательствами, как будто я виноват в том, что, кроме ученых, в Лувр пригласили каких-то сыщиков. Но я-то знал старика и помалкивал.
Должен признаться, что наш соотечественник, знаменитый сыщик Шерлок Холмс, оказался чрезвычайно хладнокровным джентльменом. Он спокойно выдержал испепеляющий взгляд Челленджера, которого для иного, менее искушенного человека было бы вполне достаточно, чтобы провалиться на месте. Доктор Ватсон, постоянный спутник Холмса, и мой приятель сэр Артур Конан Доил также держали себя как подобает англичанам.
Впрочем, и старик вначале вел себя вполне прилично. Он с интересом осмотрел постамент исчезнувшей Ники Самофракийской и загадочные рубчатые следы вокруг. При виде этих следов я невольно вспомнил отпечатки ног кошмарных чудищ возле Центрального озера, которое мы некогда открыли в стране Мепл-Уайта, и сказал об этом Челленджеру.
— Чушь! — рявкнул он. — Не лезьте не в свое дело.
Он сунул кулак под седеющую бороду и задумался, глядя на ровную, будто перекушенную двумя челюстями, поверхность пьедестала. Затем он взглянул на нас, и сказал зычным голосом:
— В этом жалком сборище вряд ли найдется человек, знакомый с работой молодого немецкого ученого об относительности времени, так что и говорить не о чем.
— Профессор, — сказал префект полиции. — Позвольте познакомить вас с письмом, полученным дирекцией Лувра. Неизвестный похититель согласен вернуть статую за выкуп — сто тысяч золотых франков. Он пишет, что…
— Какое мне дело до ваших полицейских забот! — прервал его Челленджер.
— Надеюсь, не для того пригласили меня сюда, чтобы рыскать но парижским трущобам в поисках воров.
— Разумеется, профессор, — сказал Холмс. — Но мы бы хотели узнать ваше мнение…
— Что вы можете понять в моем мнении? — закричал Челленджер, сверля Холмса яростным взглядом. — Позволительно будет сказать, мистер сыщик, что хотя объем вашего черепа близок к человеческому, я сомневаюсь, что он вмещает мозг. Вам следует знать свое место — рынок Петтикот-лейн, где вы можете ловить похитителей рваного тряпья. Вы гнусная полицейская ищейка, вот кто вы такой!
Годы не остудили бешеного характера старика. Он бушевал не меньше, чем в те далекие дни, когда профессор Иллингворт из Эдинбурга публично заявил, что Затерянный мир, открытый нами в дебрях Южной Америки, — сплошная мистификация. Но ярость Челленджера разбивалась о холодную сдержанность Холмса, как морской прибой о скалы моей родной Ирландии.
— Вы неправы, сэр, — вступил в разговор сэр Артур. — Мистер Холмс никогда не служил в полиции.
— Я, кажется, беседую не с вами, — немедленно набросился Челленджер на сэра Артура. — Но, если хотите, скажу и о вас. Бросить научную работу, врачебную деятельность и бегать за сенсациями, писать грошовые романы, вызывать духов — вряд ли это отличает ваш уровень, сэр, от уровня игуанодона средних способностей!
Я уже жалел, что привез сюда старика.
— Однако это уже слишком, — сказал сэр Артур, побледнев. — Вы не смеете разговаривать со мной подобным образом.
— Ах, не смею! — взревел профессор, выпячивая грудь колесом. — Так знайте, что мне не раз приходилось проучивать разных нахалов, и не будь я Джордж Эдуард Челленджер, если сейчас не поставлю вас на место!
С этими словами он двинулся на сэра Артура. Тот был очень, очень бледен.
— Вы не сделаете этого, Челленджер! — воскликнул он.
Я попытался остановить старика, но он оттолкнул меня, как ребенка. В следующий момент он кинулся на сэра Артура и обхватил его своими огромными ручищами. Они покатились вниз по лестнице, тузя друг друга. Челленджер продолжал при этом изрыгать проклятия, а сэр Артур только пыхтел, так как его рот был забит профессорской бородой.
И тут Холмс вдруг испустил дикий вопль.
— Джентльмены, ради бога, остановитесь! Обернитесь, умоляю вас!
И мы увидели… Не знаю, как объяснить это чудо, но мы увидели Нику Самофракийскую. Пропавшую Нику! Она будто с неба слетела прямехонько на свой пьедестал. И — еще одно чудо! — у нее теперь были и голова и руки. В одной руке она держала копье, а в другой — боевой рог, приставленный к губам…
Боже милостивый! Я просто не верил своим глазам.
Челленджер и сэр Артур, запыхавшиеся, красные, стояли рядышком внизу, на лестнице, и тоже изумленно смотрели на прекрасную статую.
Затем произошла еще одна поистине невероятная вещь. Рядом с Никой вдруг появился странно одетый молодой человек без сюртука, без шляпы, а у его ног — собака из породы немецких овчарок. Он улыбнулся и помахал нам рукой.
Челленджер так и рванулся к нему.
— Эй, вы, послушайте! — крикнул он. — Одно только слово: из какого вы времени?
— Охотно, — с заметным иностранным акцентом сказал молодой человек. — Сейчас я нахожусь в одном времени с вами… если только вы в самом деле существуете. Это слишком сложно, а у меня нет времени объяснять. Счастливо оставаться!
Видение исчезло, растаяло, растворилось в воздухе.
А теперь приспело время поставить точку, ибо все то, что я мог бы рассказать, покажется сущим пустяком по сравнению с необъяснимым чудом, свидетелями которого все мы были. Жалею только об одном: приходится рассказывать обо всем этом устно — из-за железного запрета, наложенного на прессу.
6. ЗАКЛЮЧИТЕЛЬНОЕ СЛОВО АНДРЕЯ КАЛАЧЕВА
Утром мы с Виктором и Шадричем встретились, как договорились, возле главного корпуса, чтобы вместе подняться к Семену Семенычу.
Я не выспался, был мрачно настроен и остро завидовал Джимке, который после ночных приключений беззаботно отсыпался на своей подстилке.
— Семен Семеныч у себя? — спросили мы в приемной.
— Да, — ответила секретарша. — Пройдите, он вас ждет.
«С чего это он нас ждет? — подумал я. — Неужели Жан-Жак уже успел побывать у него и…»
Мы вошли в кабинет. Семен Семеныч и Жан-Жак сидели в креслах друг против друга. По-моему, они только что смеялись, во всяком случае, вид у них был веселый. Ну ясно, уже успел, гад, втереть очки директору.
— Садитесь, товарищи, — пригласил Семен Семеныч. — Садитесь и рассказывайте.
Я начал рассказывать, но что-то я здорово волновался, у меня першило в горле, и тогда Виктор стал продолжать. Он хорошо говорил — спокойно, точно и веско. Семен Семеныч по своему обыкновению тихонько покашливал, его сухое лицо, перечеркнутое сплошной широкой линией черных бровей, было невозмутимо, хотя мы говорили просто ужасные вещи.
— Вот какая история, — негромко проговорил он, когда Виктор умолк. — И не стыдно вам, товарищи?
— Нам? — вскричали мы с Виктором в один голос.
— Да, вам. Как же вы так легко поверили черт знает во что?
— Что значит — легко поверили? — Я вскочил со стула. — Он же сам признался, что запросил выкуп… И мы видели, в книге подчеркнут вес золотых монет…
— Верно, — сказал Жан-Жак. — Я подчеркнул это, когда перед полетом обсуждал с французами сумму выкупа. Она должна была быть такой, чтобы вызвать сенсацию. Ведь основной интерес для нас представляли газетные сообщения.
— Между прочим, Иван Яковлевич, — сказал директор, — вам придется позвонить Михальцеву. Он ждет не дождется часа своего торжества.
— Торжества не будет. Вы сами видите, Семен Семеныч, что мое предположение относительно «эффекта присутствия» в значительной мере…
— Безусловно. Но с другой стороны, прав и Михальцев. — Семен Семеныч похлопал ладонью по стопке газет.
Они помолчали немного.
Никогда еще я не чувствовал себя так погано. Выходит, это был все-таки эксперимент, а не… Я чуть было не взвыл, припомнив, с какими чудовищными обвинениями обрушились мы на Жан-Жака.
— Разрешите поинтересоваться, — раздался спокойный и очень официальный голос Виктора, — на каком основании эксперимент держали в секрете от нас? Полагаю, что мы с Калачевым имеем некоторое отношение…
— Справедливо, — прервал его Семен Семеныч. — Признаться, Иван Яковлевич, я не совсем понял, почему вы настаивали, чтобы Горшенин и Калачев остались непосвященными.
— Что ж, придется ответить откровенно, — сказал Жан-Жак. — Эмоции для нас, ученых, не должны играть решающей роли. Но — ничего не поделаешь — все мы люди. Так сказать, homo sum. При всем моем уважении к нашим молодым друзьям, к их, я сказал бы, незаурядным способностям, мне крайне не нравилось их поведение. Дело не в том, что они склонялись к мнению Михальцева об «эффекте присутствия» и не считались с моим, это их право. Они слишком горячи, Семен Семеныч, да, горячи и грубоваты, и склонны к скоропалительным решениям, особенно это относится к Калачеву. Возможно, я… не совсем прав… но именно поэтому — с чисто воспитательной целью — я решил не брать их в рейс.
Семен Семеныч покашлял и посмотрел на меня.
— Однако, — сказал он, — если вы решили наказать их подобным образом, то, сдается мне, и они не остались в долгу.
— Да уж… — Ироническая улыбка появилась на холеном лице Жан-Жака. — Будьте уверены, они с лихвой отплатили. Не утруждая себя в выборе слов.
— Но почему вы сами на себя наговорили? — вскричал я. — Пусть мы ошиблись, но вы же ничего не отрицали…
— Опровергать всякие вздорные обвинения — это, знаете ли, мне ни к чему. Да и, признаться, мне стало любопытно: что будет дальше? Я решил немного разыграть вас. Конечно, я не ожидал, что вы настолько взбеленитесь, что захотите высадить… ну и так далее.
— Это все из-за Леньки! — вырвалось у меня.
Жан-Жак поморщился:
— Что еще за уменьшительные клички?
— Из-за Лени Шадрича, — поправился я. — Он сказал, что «Джоконду» украли именно в одиннадцатом году, с этого все и началось…
— Правильная догадка, — сказал Семен Семеныч. — Французы рекомендовали эту дату, чтобы гарантировать газетную сенсацию.
Жан-Жак посмотрел на Леню, который внимательно приглядывался к книгам на директорском столе, и сказал:
— Товарищ Шадрич хотя и был вовлечен в возмутительную слежку за мной, оказался наиболее благоразумным из них. Он вел себя спокойно и не поддержал сумасбродных заявлений. Он внес весьма ценное предложение — посетить Самофракию и устранить из времени разрушение статуи. Наконец, когда мы выгружали статую, он вышел по моей просьбе из Лувра за газетами. Без этого эксперимент не дал бы полного результата по вине Калачева и Горшенина, которые не выпустили меня из машины. Весьма прискорбно, но должен признать, Семен Семеныч, что сотрудники палеосектора более дисциплинированны, чем мои, хотя я трачу массу реального времени на их воспитание.
Во как! «Массу реального времени…»
Но делать нечего, надо было просить извинения.
— Прошу извинить меня, Иван Яковлевич, — сказал Виктор. — Но одновременно требую большего доверия.
Я присоединился к нему.
— Ладно, забудем, — великодушно сказал Жан-Жак. — Однако не лишне будет напомнить о правилах поведения. Начну с того, что собаки научных сотрудников не должны проникать в экспериментальную…
— Иван Яковлевич, — прервал его директор, — я думаю, вы проведете эту беседу с товарищами попозже. А теперь прошу учесть следующее. Эксперимент до окончательных выводов должен остаться в тайне. К вашему сведению, молодые люди: всю эту неделю Лувр был закрыт и, кроме сотрудников Дюбуа и Жаклена, никто во Франции не знает, что Ника неделю отсутствовала и что сегодня она появилась с головой и руками. К этому чуду надо еще подготовить общественное мнение. А пока они будут поддерживать версию, будто Нику реставрировали.
— Мы учтем, — сказал Виктор. — Но покажите нам газеты.
Семен Семеныч опять похлопал рукой по стопке французских газет.
— Показывать, собственно, нечего. В газетах ни единого слова о пропаже Ники. Они ничем не отличаются от тех газет за те же числа, что хранятся в архиве.
— Ну, так я и думал, — сказал Виктор. — Активного воздействия на прошлое быть не может.
— Не стоит так категорично, Виктор, — заметил Жан-Жак. — Мы все-таки вошли в прямое соприкосновение с материальными объектами.
— Да, конечно. Но «эффект присутствия» длится только в течение самого присутствия. Он не оставляет следа, не распространяется на будущее.
— Вы хотите сказать, что мы пронеслись в прошлом как призраки?
— Не совсем так. — Глаза у Виктора стали какие-то отрешенные. — Не совсем так…
— Позвольте, — наскакивал на него Жан-Жак. — Мы видели своими глазами, как Ника встала на свой пьедестал в одиннадцатом году — с головой и руками.
— Голова и руки появились у нее несколько часов назад.
Жан-Жак был озадачен да и я тоже. Семен Семеныч, покашливая, с интересом смотрел на Виктора. А Леня уже успел углубиться в книгу «Парижский Лувр», взятую с директорского стола, по-моему, он ничего не слышал.
— Не станете же вы утверждать, Виктор, что мы привезли Нику в наш год, а не в одиннадцатый, — сказал Жан-Жак.
— А я и не утверждаю. Я имею в виду расслоение времени… Словом, у меня нет уверенности, что мы побывали в том самом одиннадцатом году, который был на самом деле.
— Вы допускаете два параллельных течения времени? Однако! — Жан-Жак покрутил головой.
— Не знаю, — сказал Виктор. — Дело в том, что путешествие в прошлое противоречит принципу причинности…
— Так что же получается! — закричал я. — Выходит, нашего путешествия но было?
— Об этом-то я и думаю, — сказал Виктор.
notes
