13. НОВОЕ МЕСТО — НОВЫЕ ЗНАКОМЫЕ
Судя по отметкам Горгия на стене пещеры, был конец пианепсиона. Все чаще задували холодные ветры. По ночам в пещере не умолкал простудный кашель.
Однажды промозглым утром, задолго до восхода солнца, двадцать девятую толпу гнали, как обычно, на завтрак. Только расположились вокруг котлов, зябко протягивая руки к огню, как заявился главный над стражей в сопровождении Тордула. Стал, уперев кулаки в бока, кинул Тордулу:
— Ну, которые?
Тордул молча указал на Горгия и Диомеда. Главный буркнул что-то старшему стражнику двадцать девятой, и тот велел грекам встать и следовать за главным.
— Чего еще? — заворчал Диомед. — Без еды не пойду.
Главный расправил конский хвост на гребне шлема, великодушно разрешил:
— Ладно, пусть сначала пожрут.
— Как же так, гремящий? — запротестовал старший. — Работать сегодня в двадцать девятой они не будут, стало быть, харч им не положен.
— Ты что, лучше меня службу знаешь?
— Да нет… — старший замялся, ковыряя землю острием копья. — Я только к тому, что работать-то они сегодня не будут… значит, и харч…
Главный не удостоил его ответом. Только сплюнул старшему под ноги. Тот обернулся к грекам, заорал, выкатывая глаза:
— Чего стоите, ублюдки? Быстрее жрите и проваливайте!
Путь был не близкий. Шли горными тропами — Горгий и Тордул впереди, за ними тащился, кашляя, Диомед, шествие замыкали два стражника. По дороге Тордул вполголоса рассказал Горгию, что прослышал об одном старике, который работал в рудничной плавильне. Старик-де этот долгие годы плавит черную бронзу, не простой он человек, побаиваются его прочие рабы. Поглядеть надо на старика. Вот он, Тордул, и добился через блистательного Индибила перевода в плавильню — для себя и для греков. Там, говорят, работа полегче, не подземная, и харч лучше.
— Как тебе все удается? — удивился Горгий. — Или он родственник тебе, этот Индибил?
Тордул отмахнулся, не ответил.
Вышли на проезжую дорогу, она и привела в ущелье, где шумела, падая с высоты, горная речка. Большая часть ущелья была огорожена каменным забором грубой кладки. В ограде дымили горны, копошились рабы. К крутому боку горы лепились низенькие строения из дикого серого камня.
Рабу без дела болтаться — начальнику острый нож. Не успели вновь прибывшие толком оглядеться, как их уже поставили толочь в каменных ступах куски породы, в которых поблескивали драгоценные камни. Горгий обомлел, не сразу решился ударить пестом: такое богатство в порошок толочь.
Позади раздался дребезжащий голос:
— Что, котеночек, задумался? Ложкой в котле небось лучше ворочаешь?
Горгий оглянулся на сухонького старичка с козлиной бородкой и отеческой лаской в глазах.
— Рука не поднимается самоцветы крошить, — признался Горгий.
— Жалостливый, — нараспев сказал старичок. — За какие грехи сюда угодил?
— Ни за что.
— Все так говорят, котеночек. А я вот гляжу на тебя и думаю: с таким носом да с не нашим выговором только здесь тебе и место.
Горгий хотел было ответить как следует, но Диомед опередил его.
— Послушай, борода, — сказал он, — не ты ли о прошлом годе с моей козой путался?
Старичок прищурился на Диомеда. Нехорошо посмотрел, будто сквозь щелку в заборе. Повернулся и пошел, слегка волоча левую ногу.
Поблизости работал мелкотелый раб со скошенным, будто отрубленным ударом меча подбородком. Он покачал кудлатой головой, негромко проговорил:
— Зря ты, рыжий, это… Козел не простит тебе обиды.
— А пусть других не обижает, — огрызнулся Диомед.
— Лучше с ним не ссориться.
— Да кто он такой? — спросил Горгий. — Одежда у него как у раба.
— Раб-то он раб, да не простой. Старший плавильщик… Один у нас тоже вот не угодил ему, так Козел на него порчу напустил. Мается теперь человек от чирьев, прямо помирает…
— Как его имя? — вмешался в разговор Тордул.
— Да кто же его знает? Кличка у него — Козел. Тут имен нету, одни клички… Меня вот прозвали Полморды. Обидно, а ничего не поделаешь…
— Давно он на рудниках?
— Давно. Из всех, кто здесь, он, может, самый старый.
Тордул ткнул Горгия локтем в бок.
Потянулись дни на новом месте. В плавильне и впрямь работа была полегче. Горгий с Диомедом выучились резать из камня формы для отливки кинжалов, мечей и секир, сверлить в камне дыры под шипы, чтобы половинки ровно одна под другой стояли, чтобы не вытек расплавленный металл. Сперва в форму заливали свинец, разнимали половинки, по свинцовому кинжалу смотрели, где надо подправить форму.
Интересно Горгию было смотреть, как здесь плавили бронзу. Пламя в горнах раздували не мехами: в том месте, где с горы низвергался поток, была отделена одна падучая струя и забрана в стоячий деревянный ящик. Вверху в ящике были прорезаны поперечные щели, а внизу ящик плотно сидел в большом коробе, от которого к горну тянулась медная труба. Не сразу Горгий разобрался в этом диве, а когда разобрался — понравилась ему выдумка тартесских плавильщиков. Оказалось, вода, с силой падая в ящик, увлекала воздух, а в нижнем коробе воздух отделялся от воды и по трубе устремлялся к горну, раздувая огонь под огромным глиняным сосудом. Вот бы фокейским кузнецам рассказать про это — не поверили б!
В сосуд клали тягучую красную медь, хрупкое белое олово и еще порошок из толченых камней-самоцветов. И так, в пламени углей, в рокоте водопада, в свисте воздушного дутья поспевала, рождалась слава Тартесса — черная бронза.
Потом ее разливали но формам. В ярости огня впитав крепость драгоценного камня, жидкотекучая, превращалась она, застывая, в твердую, звенящую — в тяжелые темные мечи, в кинжалы, отлитые заодно с раздвоенной рукояткой, что так ловко лежала в ладони.
Только ее, черную бронзу, здесь и плавили — подальше от чужих глаз.
Жили здешние рабы не в пещере, а в каменном сарае. Вечерами подолгу резались в кости — когда на лепешки, когда на щелчки. Иногда выходил из своего особого закутка Козел.
— Дайте-ка и мне, котеночки, сыграть, — говорил он ласково.
Играли с ним опасливо, знали: выиграешь у Козла — назавтра на дурную работу поставит. Все больше старались проиграть.
Один только раб не принимал участия в вечерних игрищах — лежал в дальнем углу, прикрывшись ворохом тряпья, и молчал. Так его и звали — Молчун. На работу он ходил не со всеми, что-то делал в сарае на другом конце ущелья. На него-то и напустил, по слухам, порчу Козел — чирьи но всему телу. Ну, а порченого, известное дело, все сторонятся.
Кости да кости каждый вечер… Однажды Диомед начертил на глинобитном полу квадратики, разложил по ним цветные камешки, показал, как надо их в черед передвигать — кто раньше займет своими камешками половину противника, тот и выиграл. Новая игра пришлась но вкусу, особенно охочим до нее оказался Козел. Играл горячо — вскрикивал, хлопал себя по тощим ляжкам, крутил козлиную бородку.
Тордул подсаживался к нему, заговаривал, подсказывал хорошие ходы. Он и днем, на работе, крутился возле старшего плавильщика. И Козел оценил такую преданность: отличал перед всеми Тордула, доверял ему разливать глиняным ковшиком черную бронзу по формам. Работа была завидная, не тяжелая — не то что обтесывать камень. Счастливчиком был этот Тордул — всюду устраивался лучше других.
— В тепле работает, у горнов, — ворчал Диомед, тюкая секирой по камню, — а мы тут мерзни на ветру…
Греков Козел к горнам не подпускал, каждый день посылал долбить формы для отливок. Диомед заметно слабел, заходился кашлем, харкал кровью. Горгий мазал его своей мазью, да не помогало.
— Ловкач, — откликнулся Полморды, работавший рядом. — Так и вьется вокруг Козла, слово у него с языка снимает.
— За что ты сюда попал? — спросил Горгий.
— По доносу, — охотно объяснил Полморды. — Будто я усомнился… А и всего-то было, что не вышел плясать при полной луне. Вы ж, греки, не знаете… Закон у нас есть: как полная луна, так выходи на улицу плясать. Один день оружейники пляшут, другой — медники, потом мы, гончары. Хочешь не хочешь, а пляши. Да я и хотел, только ноги попутали, в костях у меня ломота бывает. Кто-то из соседей и донес: сомневается, мол. А я честный гончар. Я всегда ликовал, когда велели. Ноги вот только у меня…
— Тебя хоть ноги подвели, — сказал Горгий, — а я вовсе без вины тут сижу.
— Скажи спасибо своим богам, что не бросили тебя на голубое серебро.
И всеведущий Полморды указал секирой на невысокую гору, чуть подернутую туманом:
— Видишь? Там оно, голубое серебро. В горе рабов — без счета. Дневного света никогда не видят. Никто не знает, сколько они там ходов прорубили. Вход туда один, узкая дыра, возле нее стража стоит. Говорят, за сто лет оттуда ни один человек не вышел. Там же и мертвяков своих хоронят.
Горгий поцокал языком. А посмотришь — гора как гора, желто-серая, без единого кустика…
— Какое оно, голубое серебро?
— Раза два видел я щит Нетона, говорили, будто из этого самого серебра. Кто же его знает, щит как щит. У верховного жреца на шее висел. Это на празднике Нетона. На воле я еще был…
Шаркающие шаги прервали разговор. Мимо, сутулясь, шел Молчун. Сухими жилистыми руками придерживал на груди тряпье, в которое был закутан. Первый раз увидел Горгий его лицо при свете дня. Желтовато-седые космы, грубо подрезанные над бровями, свалявшаяся борода, нос в черных точках, на правой щеке плешина — видно, ожог от всплеска расплавленной бронзы — никак не скажешь, что красавец. Ни на кого не взглянул, молча прошел, направляясь к себе в сарай.
— Чокнутый, — равнодушно сказал Полморды. — Так вот, один только раз я и не вышел плясать…
— Что он там делает, в сарае? — спросил Горгий, примеряя к шипу только что выдолбленную дыру.
— А кто его знает? Говорят, перемывает порошок, который оттуда приносят, — Полморды кивнул на желто-серую гору. — Бывает, у него в сарае дым идет. Я как-то подкрался, подсмотрел. Темнотища там. А он чего-то бормочет. Может, молитву… От него лучше подальше…
Горгий понимающе кивнул. Знал, что металл любит заклинания. Знал и то, что кузнецы и литейщики тайно от всех сжигают в новом горне черную курицу, что кузни всегда строят темные, чтоб свет солнца не спорил с огнем. Известно ведь: кузнецы и литейщики — колдуны, они могут лечить лихорадку, заговаривать кровь, отводить несчастную любовь…
— Думаешь, не знаю я, кто на меня донес? — продолжал между тем словоохотливый Полморды. — Как бы не так! Есть на нашей улице один губастый, всюду нос сует. Вот ты не поверишь, он все стихи царя Аргантония помнит наизусть. Выкликнут их раз, он уже и запомнил. Да я бы и сам запомнил, только вот память у меня…
— То тебя ноги подводят, то голова, — сказал Горгий. — Давно этот Молчун здесь сидит?
— Очень даже давно. — Полморды надулся, умолк.
В грязном вонючем сарае каждый вечер одно и то же: пока не догорят факелы, стучат кости, ругаются и спорят игроки; бывает, и дерутся — у кого сил хватает.
Тоска…
Горгий сидел на жесткой соломенной подстилке, тупо смотрел на факельный огонь с дымным хвостом, думал невеселую свою думу. Неужели так и коротать век в неволе, вдали от родины… от моря… от Астурды?… Да была ли вообще Астурда, не приснилась ли в чудном сне? Был ли корабль, Неокл, Лепрей и другие матросы? Была ли Фокея?… Вот и Диомед все реже говорит о побеге. Видать, погибает, бедняга, гложет ему грудь чахотка…
Схватить бы факел, кинуть в солому — погибай все на свете, будь оно проклято…
Подошел Тордул, присел, зашептал оживленно:
— Ну, Горгий, повезло нам. Ставлю корабль олова против дырки в твоих лохмотьях, что этот… старший плавильщик и есть Эхиар. По всему чую.
— Козел он самый настоящий, а не… — начал было Диомед, но Тордул змеем на него зашипел:
— Забываешься, пища червей! Как смеешь? — И снова Горгию: — Теперь надо только убедиться, и тогда…
— Как ты убедишься?
— Знаю одну примету. — Тордул огляделся, не слушают ли разговор посторонние уши. — У царей Тартесса слева на груди выжжен особый знак. Понял? Вот бы посмотреть у Коз… у старшего.
— Ну, так стяни с него рубаху и посмотри.
— Спасибо, посоветовал, — насмешливо сказал Тордул. — Да если он в самом деле царь, разве он такое потерпит? Нет, так нельзя.
Диомед приподнялся на лежанке, глаза у него озорно сверкнули.
— А хочешь, сделаю так, что он сам разденется?
— Чего еще выдумал? — Тордул недоверчиво посмотрел на матроса.
Диомед подошел к играющим в камешки. Как раз очередной игрок проиграл Козлу и покорно подставил лоб для щелчков.
— Разреши с тобой сыграть, — сказал Диомед.
Козел смерил его презрительным взглядом, осведомился:
— На что играть будем? На щелчки? Ну, давай. — И, расставляя камешки, добавил посмеиваясь: — По иноземному лобику щелкнуть — одно удовольствие.
Диомед играл старательно, но все же камешки Козла вторглись на его половину и стали бить диомедовы один за другим. Козел был в восторге. Хлопал себя по ляжкам, заливался счастливым смехом. Потом любовно расправил рыжие вихры на лбу Диомеда и влепил костлявыми пальцами такой щелчок, что матрос покачнулся. После десятого щелчка лоб Диомеда пылал, как огонь в горне.
— Давай еще одну, — предложил он, тяжко, со свистом, дыша.
— Ах ты, мой котеночек! — взвизгнул от радости Козел. — Да я всю ночь могу щелкать… пока головушку с плеч долой!
— Не, — сказал Диомед, потирая лоб. — Только не на щелчки. Очень сильно бьешь.
Козел подавился смехом, даже слезы потекли по морщинистым щекам.
— Давай так, — предложил Диомед, — кто проиграет, скинет одежду и трижды крикнет петухом.
— Идет! Только зачем же петухом, баловство это. Кричать: «Слава царю Аргантонию!»
На том и порешили. Вокруг игроков сгрудились рабы, Козел то и дело покрикивал, чтоб свет не загораживали. Поначалу игра шла ровно, но потом Диомед стал теснить Козла. Камешки его двинулись вперед, бойко перескакивая через камешки противника. Козел, видя урон, нервно зачесал под мышками. Уж кто-то — осторожный — незаметно подергал Диомеда за рваный рукав: не лезь, мол, на рожон, помни, с кем играешь. А Диомеду хоть бы хны: лезет и лезет камешками вперед. Сопит, кашляет, а лезет, невежа этакий. С каждым ходом Козел все больше мрачнел, все больше задумывался. Когда же у него остался последний камешек, он с кряхтением поднялся, сказал скучным голосом:
— Заигрались мы… Пора и спать.
И шагнул было к своему закутку. Диомед проворно схватил его за полу:
— Э, нет, так не пойдет! А уговор?
Рабы вокруг загалдели. Кто-то за спиной Козла пробасил:
— Что, не хочешь славу царю Аргантонию прокричать?
Козел живо обернулся, да разве найдешь насмешника в толпе? Делать было нечего: уж и воздуху Козел набрал, и рот открыл, чтобы славу кричать, но Диомед опять перебил:
— А про одежду забыл? Скидывай!
Ну что ты будешь делать? Пришлось Козлу позориться. Под гогот рабов скинул одежду, обнажив бледное, худосочное тело со следами расчесов. Прикрыв горстью срам, трижды прокричал дребезжащим голосом славу царю Аргантонию.
Тордул растолкал людей, пробился вперед. Обошел Козла кругом, всего как следует оглядел. Потом сплюнул, кинулся на лежанку, уткнулся лицом в солому.
Горгий тоже вышел из толпы, улегся рядом.
— Что-то не видать тайного знака, — с усмешкой сказал он.
Где-то разжился Диомед куском кожи и прохудившейся миской. Повозился с ними вечером, сделал бубен. Хоть неказист и не звонок, а по здешним местам сойдет. Ударяя по натянутой коже пальцами, Диомед завел охальную песню:
У жреца была собака, сторожила храм.
Он кормил ее костями, мясо кушал сам.
Раз она украла мясо, жрец ее схватил,
Об ступеньку храма трахнул, до смерти убил…
Рабы скалили зубы, подсаживались ближе. Полморды бросил латать одежку — все равно дыра на дыре, не налагаешься, — подобрался к самому бубну, с детским любопытством смотрел на быстрые пальцы грека.
И, оплакавши, как надо, в землю закопал
И на камне…
Тут голос у Диомеда сорвался, хриплый кашель вырвался из груди. Полморды сорвался с места, принес ковшик воды.
— Давай еще, — попросил он, когда Диомед, напившись, унял кашель.
— А жалостное что-нибудь знаешь? — спросил кто-то.
Диомед подумал немного, потом тихонько повел неторопливый сказ о проклятии, лежащем на роде царя Пелопса. Отмеряя ритм бубном, он пел о злодеяниях сыновей Пелопса — Атрея и Фиеста, как они без устали пытались погубить друг друга и завладеть троном в Микенах.
Когда Фиест вернулся из изгнания,
Его Атрей на праздничное пиршество,
Как брата брат, позвал приветливо.
А сам Атрей убил детей фиестовых,
Рассек на части и испек на вертеле
И брата мясом чад его попотчевал…
Так пел Диомед, и рабы, столпившись вокруг него, слушали мрачную историю о властителях, которые никак не могли ужиться друг с другом.
Горгий оглянулся на шорох в углу. Молчун против обыкновения не спал, повернувшись лицом к стене. Он приподнялся на локте и в упор смотрел на Диомеда, рука его под бородой теребила горло, будто удушье на него напало.
— Худо тебе? — спросил Горгий, подойдя к старику. — Может, воды принести?
Из-под косматых седых бровей на Горгия уставились два неподвижных глаза. Молчун издал хриплый звук — то ли сказал что-то, то ли простонал — и отвернулся к стене.
На следующий день Молчун брел, как обычно, сутулясь, к своему сараю. Поравнявшись с Горгием, который долбил долотом желобок в литейной форме, он замедлил шаг. Горгию показалось, что старик хочет что-то сказать. Он поднялся с колен, шагнул к Молчуну. Глухим, непривычным к разговору голосом тот спросил:
— То, что вчера пели… правда это?
Работавшие неподалеку Полморды и другие рабы бросили тесать камень, удивленно воззрились на Молчуна: никто из них до сих пор не слыхивал его голоса.
— Правда, раз песня сложена, — ответил Горгий. — Давнее это дело — лет двести, а то и больше.
— Не так уж давно, — буркнул Молчун и пошел своей дорогой.
Рабы, сгибаясь под каменной тяжестью, потащили готовые формы к плавильным горнам. В глиняных сосудах как раз поспела бронза. Козел осмотрел формы, велел подогреть и установить для литья. Огляделся, поискал глазами помощника своего — Тордула. А тот, словно литье его и не касалось, сидел спиной к горну на камне, ковырял щепочкой в зубах.
— Что же ты, котеночек, — окликнул Козел, — бери скорее ковшик, разливать надо.
Тордул даже не шевельнулся. Козел затеребил его за плечо.
— Эй, очнись!
— Пошел вон, — сказал Тордул, поднимаясь. — Надоел ты мне, Козел облезлый.
И, не обращая внимания на ругань и суету Козла, вышел из литейного сарая. Козел побежал было вслед, но тут же вернулся к горну: бронза не ждала. Понося Тордула, схватил гребок, сам стал снимать шлак с золотистого расплава, брызжущего искрами. Руки у него тряслись, глаза побелели от ярости.
А закончив разливку, Козел вытер с лица копоть, попил воды и пошел прямиком в особое строение из обожженного кирпича, где помещался сам блистательный Индибил. Домик этот стоял на берегу речки, под отвесной скалой у выхода из ущелья. Земля вокруг была расчищена от камней и гладко утоптана. Меж двух столбов висел туго набитый соломой мешок, несколько стражников с криками метали в него копья — упражнялись. Козел с опаской обошел их широким полукругом, поднялся на крыльцо. Стражник у входа скользнул по нему скучающим взглядом, отвел копье — проходи, мол.
Налево было помещение для стражников. Там они и сидели — ели лепешки, макая в топленое баранье сало, лениво переругивались, спорили, когда придет срок получать зимнюю обувь. Один, горячась, задирал ногу, совал ее всем по очереди под нос — показывал рваную подошву.
От смачного духа сала у Козла засосало в нутре. Глотая слюну, он пошел в следующую комнату. Здесь перед длинными деревянными скамьями на корточках сидели писцы, острыми палочками царапали по дощечкам, покрытым воском. Старший писец, распространяя густой запах чеснока, ругал одного из грамотеев:
— Сиди хоть ночью, а к утру чтобы все было пересчитано! С завтрашним обозом сведения отправлять…
— Да как же я поспею, счетоведущий? — ныл писец, почесывая палочкой заросший затылок. — Ведь сам ты мне сказал, сколько секир приписать сверх истинного счета…
— Не чешись, когда со мной разговариваешь, поганец! Я сказал, сколько штук приписать, значит, и вес должен быть сообразный. Думаешь, в казначействе дурнее тебя сидят?
— Так все равно же благодарственные деньги по штукам, не по весу начисляют. Не станут они с весом сличать…
— Станут не станут, а все должно сходиться. Сам знаешь, блистательный Индибил любит, чтобы сходилось… — Тут старший писец увидел вошедшего Козла. — Что, счет сегодняшнему литью принес?
Они немного поговорили о делах. Старший писец распек старшего плавильщика за большой расход самоцветных камней.
С робостью приблизился Козел к покоям блистательного Индибила. Вначале стража не хотела пускать. Заспорили. Тут из-за двери послышался зычный голос самого Индибила. Велел пустить.
Козел, войдя, почтительно перегнулся пополам. Начальник рудников полулежал на мягкой скамье, задрав круглое лицо к потолку. Раб-искусник горячими щипцами завивал ему бороду. На другой скамье сидел главный над стражей — посмеиваясь, рассказывал начальнику последние тартесские сплетни (видно, ездил в город на побывку).
— Ну, чего тебе? — спросил, наконец, Индибил, скосив глаз на старшего плавильщика.
Козел пожелал начальнику и всей его родне милости богов, после чего перешел к делу. Два дерзких раба сеют смуту в плавильне, они насмехаются над ним, старшим плавильщиком. Только что один из них отказался выполнить его повеление и чуть было не загубил плавку. Он, старший плавильщик, сильно опасается, что оба раба просто не желают заслужить когда-либо прощения и упорствуют в сомнениях…
— Понятно, — прервал его Индибил. — Завтра при разводе покажешь их главному, и он отправит их на голубое серебро. Теперь вот что. Па-чему у тебя самоцветных камней расходуется больше положенного?
— Блистательный, клянусь Бы… клянусь Нетоном, я их добавляю не больше, чем раньше. Если класть меньше, то крепость бронзы…
— Бронза должна быть крепкая, а самоцветы чтоб оставались! Не менее дюжины с каждой плавки. А не то сам угодишь на голубой рудник. Понял? Ну, ступай.
Козел, кланяясь, попятился к двери, но тут Индибил что-то вспомнил:
— Постой-ка, это о каких рабах ты мне говорил?
— Один — грек, рыжий такой, а второй из города, молодой, нахальный… Их недавно сюда перевели…
Индибил досадливо дрыгнул толстенькой ногой.
— Вот что. Голубой рудник от них не убежит. Этот молодой, как бы сказать, у него ветер в голове… Надо его наставлять добрым примером… Ладно, иди. — Индибил вдруг разозлился. — И не лезь ко мне с пустыми разговорами! Ты тоже убирайся! — крикнул он на раба-цирюльника. Сел, поправил пояс, сползший с круглого живота, стал жаловаться на трудную должность: — Другие блистательные живут в свое удовольствие, а я покоя не знаю. Теперь еще с этим, сыночком Павлидия, морока, прислали его на мою голову. Где это видано, чтобы начальник оберегал раба?… Нет, хватит с меня, уйду я с должности!
Главный над стражей слушал, изображая на лице почтительное внимание, а сам думал: не очень-то ты уйдешь с такой доходной должности… одних самоцветов, должно, десять мешков набил…
Видно, блистательный подметил у главного в глазах нехорошую мысль, еще пуще разъярился, велел главному идти проверять посты.
В тот вечер Козел не вышел из своего закутка играть в камешки. Мрачный, оскорбленный, сидел у себя, строил планы мести. Никак не мог понять, почему блистательный вдруг заступился за строптивого раба.
Тордул тоже был не в духе. И Диомед не пел сегодня песен — худо ему было. Лежал, хрипло дыша, то и дело хватался рукой за грудь, пытаясь подавить кашель.
Горгий подсел к Молчуну.
— Послушай, старик, ты весь в язвах… У меня осталось немного мази. Это египетский бальзам, он хорошо помогает.
Молчун не пошевелился, не переменил позы. Прошло немало времени, прежде чем он ответил:
— Мне уже никакой бальзам не поможет.
Горгий покачал головой.
— За что ты сидишь здесь?
И опять старик долго молчал. А потом глухо сказал:
— Не все ли равно, где сидеть? Ты можешь быть здесь и можешь быть в другом месте.
Горгий удивился:
— Как же я могу быть в другом месте, если меня тут заборами и копьями отгородили?
— Все тлен, все прах, — последовал чудной ответ. — И заборы, и человек, и его имя.
— Ну нет! Я пока что не прах… Меня силком тут держат без всякой вины, понимаешь ты это?
Но старик, должно быть, уже не слышал его. Он забормотал непонятное: «Отделить огонь от земли… Больше, еще больше… еще немного…»
Горгий отполз к своей лежанке. Видно, этот Молчун и впрямь чокнутый. То как человек говорит, то мутят ему боги разум. Перед глазами Горгия на закопченной стене красовалось непристойное изображение Павлидия — это Диомед мелом нарисовал. Горгий погрозил изображению кулаком.
— Послушайте, я возражаю. У вас всюду словечки «видать», «загалдели», «засосало в нутре»… Ведь действие происходит в Тартессе.
— Вопрос серьезный. Видите ли, мы думаем, что вряд ли тартесситы изъяснялись гладким литературным языком. Чтобы придать их речи да и вообще изображению обстановки соответствующий колорит, и приходится употреблять словечки, которые вам не нравятся.
— Ну вот, например, «чокнутый» — явное злоупотребление.
— Может, вы и правы. Но, наверное, был в языке тартесситов соответствующий синоним. Вы, конечно, не полагаете, что древние изъяснялись языком переводов «Илиады» и «Одиссеи»? Ведь Гнедич и Жуковский пользовались церковнославянскими оборотами для того, чтобы придать торжественность повествованию о богах и героях. У Гомера язык был много проще. Как говорят сведущие люди, в подлиннике перебранка Афины Паллады с Афродитой звучит так, что мы бы сказали: «Как не стыдно, а еще богини».
— Да я и не призываю вас к высокому стилю гнедичевской «Илиады», но все таки… Вряд ли у греков были песенки вроде «У попа была собака».
— А почему бы и нет? У греков были храмы, жрецы и собаки. Так что не исключено, что они сочиняли нечто подобное.
14. «СЛАВА ЦАРЮ ЭХИАРУ!»
— Во имя царя Аргантония, на работу!
День начался, как обычно, долгий, без радости и беспросветный. Мерзкая похлебка при свете костра. Ругань стражников, привычная скороговорка Козла, отсчитывающего по головам, сколько рабов на какие работы. Опять ворочать глыбы камня, тесать и тесать до седьмого пота. Опять кашель и проклятия Диомеда и надоевшая болтовня Полморды…
Тордул сегодня работал с ними, каменотесами. Вышел у Козла из милости. Был он мрачен, тесал как попало, и ни единого слова не слетело с его плотно сжатых губ.
Около полудня в ущелье въехал, скрипя колесами, обоз. Повозки остановились подле оружейного склада. Рабы побросали работу — все равно погонят сейчас грузить на повозки готовые изделия. Но стражники на этот раз не торопились. Шептались с возчиками, забегали чего-то. Быстрым шагом прошел Индибил со своими телохранителями.
Отовсюду: из плавильни, каменоломни, из кузнечных сараев — стягивались к повозкам рабы. Пронырливый Полморды подслушал разговор старшего обозного со стражниками. Вернулся, громко зашептал:
— Ну, дела! Царь Аргантоний умер!
Весть мигом облетела ущелье. Рабы заволновались:
— Как же теперь? Он хоть кормил нас…
— Может, в Тартесс отпустят?
— Жди, отпустят тебя! Прямо к покойничку!
— Сынок-то Аргантония давно помер, не дождался очереди. Кто ж теперь царем будет?
— Кто будет царем? — раздавалось все громче.
Расталкивая рабов, из толпы вышел Молчун. Главный над стражей недоуменно посмотрел на него. Молчун выпрямился, сказал:
— Я царь Тартесса. Везите меня в город.
Гребень над шлемом главного заколыхался. Коротко размахнувшись, главный ударил Молчуна между глаз. Старик упал мешком на каменистую землю. Под гогот рабов и стражников («Вот так царь объявился!») Горгий оттащил Молчуна в сторонку. Опустился на корточки, затормошил старика, как бы невзначай стянул рубище с его левого плеча. Под выпирающей ключицей был тускло-синий знак — трезубец с широко расставленными остриями. Молчун перехватил напряженный взгляд Горгия, забормотал что-то, поправил на плече одежду. Медленно стал подниматься. По его седым вислым усам растекалась струйка крови.
— Эхиар! — прошептал Горгий ему на ухо.
Молчун тихонько засмеялся. Глаза его были безумны. «Еще больше, — пробормотал он, — еще немного, еще… и тогда конец…» Сутулясь, ни на кого не глядя, он побрел к своему сараю.
Если бы даже Горгий крикнул сейчас во всю глотку: «Смотрите, вот Эхиар, законный царь Тартесса!» — все равно никто бы его не услышал в гомоне взбудораженной толпы. Диомед дернул Горгия за руку:
— Слыхал, хозяин? Говорят, наш друг Павлидий стал царем.
— Отвяжись…
Горгий озирался, отыскивая Тордула. Он протолкался вперед, но тут стражники двинулись, наставив копья, на рабов. Толпа притихла.
— Эй, вы! — заорал главный над стражей. — Разобраться по дюжинам! Порядок забыли, пища червей? Начать погрузку! Во славу Павлидия, царя Тартесса, Ослепительного!
Горгий таскал к повозкам тяжелые связки мечей и секир. Стражники сегодня прямо озверели, гоняли рабов, дух не давали перевести. Горгий все посматривал, не видно ли Тордула. Не терпелось ему рассказать про тайный знак на груди Молчуна. Куда запропастился Счастливчик? Ни у повозок, ни в оружейном сарае его не видно. Может, дрыхнет где-нибудь за горном, в тепле? С него станется.
Вечером в сарае к Горгию подсел Полморды. Его так и распирало от новостей.
— Ну, горбоносый, — затараторил он, — дела творятся! Расскажу-ка тебе, а то у меня из головы быстро выскакивает, память слабая…
— Постой, — прервал его Горгий. — Ты дружка моего, Счастливчика, не видал? Куда он исчез?
— Счастливчик? Ме-е! — жизнерадостно проблеял Полморды. — Уехал твой Счастливчик с обозом в город Тартесс.
— Как это уехал? — растерянно переспросил Горгий.
— А так, сел рядышком со старшим обозным — и будь здоров. Сам видел. А перед тем он с, самим Индибилом разговаривал запросто, вот как я с тобой. Сам видел. Счастливчик! — Полморды повздыхал, поскреб в голове. — Должно, уже в городе он. Мне бы так…
Тоскливо стало Горгию от этой вести. Вот тебе и Тордул. Бедовали вместе, а теперь вырвался юнец на волю — и его, Горгия, из головы вон. Видно, сильный у Тордула заступник в Тартессе…
— …Успел со знакомым возчиком перекинуться, — продолжал меж тем Полморды. — Ну, дела, горбоносый! Карфаген, говорят, пошел на нас войной!
— Правильно! — проворчал Диомед, прислушивавшийся к разговору. — Я бы на вас все, какие есть, государства напустил, чтоб от вашего подлого города одна пыль осталась.
— Но-но! — Полморды помигал на матроса. — Ты что же это?… За такие слова, знаешь… Я честный гончар, не слыхал я твоих слов.
— Давай дальше, — сказал Горгий. — Значит, война?
— Война! Ихние корабли подступились к самому Тартессу. — Полморды взял себя за нос, мучительно сморщился. — Не припомню только: то ли наши их побили, то ли они наших… И еще он говорил… Ага! Будто захватил Карфаген какой-то город. На «К» начинается…
— На «К»? Это какой же?
— Да вот из головы выскочило… Будто бы, говорил он, не наш город. Погоди, погоди… А! Вспомнил: греческий. Ваши там живут, фокейцы.
— Майнака?! — криком-вырвалось у Горгия.
— Верно, Майнака! — Полморды хохотнул. — А я говорю — на «К»… Эй, что с тобой? — добавил он, обеспокоенно глядя на Горгия. — Воды тебе принести?
Он не мог понять, почему горбоносый, всегда такой спокойный, вскинулся вдруг, словно его кипятком ошпарили. Заломив руки, задрав кверху искаженное лицо, Горгий выкрикивал что-то по-гречески, завывал, с силой втягивал воздух сквозь стиснутые зубы. Жаловался немилосердным богам на злую судьбу, лишившую его последней надежды…
Спали рабы в смрадном сарае на прелой, слежавшейся соломе.
Спал в своем закутке Козел. Сладко чмокал во сне губами, словно и во сне предвкушал свою месть. Завтра утром придут стражники, и он им покажет, в каком похабном виде нарисовал этот рыжий наглец царя Павлидия. Счастливчика теперь тут нет, некому заступиться за проклятых чужеземцев. Теперь-то им, грекам, не избежать рудника голубого серебра.
Спал, всхрапывая и протяжно стеная. Молчун, непризнанный, осмеянный, свихнувшийся царь великого Тартесса. Вот уже сколько дней после того случая потешаются над ним стражники, отдают ему издевательские почести: поднимают копья, будто приветствуя, а сами норовят при этом пнуть ногой в зад. Да и рабы скалят зубы, дразнят незадачливого самозванца. Все терпит Молчун. Только сутулится сильнее. И бормочет, бормочет свое: «Еще немного… еще немного… отделить огонь от земли…»
Спали беспокойным сном Горгий и Диомед, не зная, не ведая, какая страшная судьба приуготовлена им на рассвете.
И все-таки боги не отвернулись от греков.
Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. Но рудокопы, давно отвыкшие от дневного света, видели все, что им надо увидеть. Их темные, блестевшие от пота лица были страшны.
Они жили в вечной тьме лабиринта узких извилистых лазов, вырубленных в горе. Они рубили новые ходы, следуя направлению рудных пропластков. Руда тускло поблескивала в изломах. Ломать ее было трудно, мотыга то и дело вязла, как в смоле.
Лишь один ход вел наружу. Каждый день перед закатом стражники у входа били в медную доску. Услышав звон, рабы вытаскивали корзины с дробленой, перетолченной ручными жерновами рудой. Взамен стражники заталкивали корзины со скудной едой и смоляными факелами. Воды не давали — было ее там, в руднике, больше, чем нужно.
Не будет корзин с рудой — не будет и корзин с продовольствием. Хочешь не хочешь, а работай, вгрызайся в камень, делай то, что заповедано богом Нетоном, — добывай голубое серебро во славу великого Тартесса.
Здесь, в горе, они жили, здесь и умирали. Мертвых наружу не выносили. Мало ли на руднике старых выработок, куда можно поместить того, кто отмучился, и завалить пустой породой.
Долго здесь никто не тянул. Горные духи стерегли голубое серебро и жестоко мстили рудокопам, вселяя в них веселую болезнь.
К одним приходила она раньше, к другим позже, но начиналась всегда одинаково: становился человек веселым, возбужденным, точно вволю попил неразведенного вина. Потом его тошнило. Только после вина проспится человек — и все, а тут несколько дней прямо наизнанку выворачивало, и по телу шли язвы. Затем пораженный веселой болезнью вроде бы успокаивался и внешне походил на здорового, но все знали, что ему уже нет спасения, что горные духи нарочно дразнят его здоровьем. Недели через две снова начиналась страшная рвота, и кровь шла даже из-под кожи, несчастный метался, бился в лихорадке и, наконец, затихал.
Никто не вел здесь счета рабам. Раз в два месяца пригоняли новых обреченных, и так шло из года в год.
Но однажды случилось на руднике голубого серебра нежданное.
Били два рудокопа узкий ходок вдоль тощего пропластка руды. Никто их не подгонял: не было на руднике ни стражников, ни надзирателей. Подгонял только страх, вечное беспокойство: не будет корзин с рудой, не будет и пищи. И потому сами рабы делили работу: одни выкалывали руду, другие толкли, мельчили ее, а третьи разведывали новые места. И ведь знали, что обречены, что больше полугода здесь не протянешь, а все же цеплялись за каждый день жизни. Попадались, правда, и такие, что уползали в глухие углы, не вставали на работу, ждали смерти. Но от своих не скроешься: их находили, силком совали в руки мотыги — надо наработать руды на дневной харч…
Били два рудокопа узкий ходок. Показалось им, что звонче отдаются удары мотыг о камень. Должно быть, пустота, трещина в теле горы. Ударили еще разок-другой, у одного мотыга застряла в камне. Расшатал рудокоп мотыгу, вырвал ее — и тут брызнул в глаза свет. Замерли рабы, зажмурили непривычные глаза. Потом, не сговариваясь, забили отверстие камнем, и скорее — где ползком, а где согнувшись, привычно находя в темноте дорогу, — направились к выработкам разнести весть.
Смоляной факел, воткнутый в расщелину, не горел, а чадил. В широкой старой выработке и прилетающих ходах сбились рабы, слушали, как спорят вожаки.
Заросший шерстью великан-кантабр горячился пуще всех:
— Ожидай — плохо. Здесь остался — все подыхать. Быстро-быстро ломай камень — самый сильный вылезали — убивай стражник — воля!
— Нельзя торопиться, — возразил рябой долговязый раб из городских. — Сперва надо узнать, куда выходит дыра. Осторожнее надо. Вдруг там стражники рядом? Перебьют всех поодиночке, вот тебе и воля!
— Правильно говорит Ретобон! — выкрикнул другой, светловолосый.
— Вот как надо, — быстро заговорил Ретобон, блестя зубами. — Ждать вечерней пищи, потом будет ночь, темнота. Расширить дыру — бить потихоньку, маленькими кусочками отламывать камень, да так, чтобы наружу не сыпалось. А потом…
Горные духи стерегли голубое серебро, а стража стерегла рудокопов. Шестеро стражников похаживали у входа на рудник. Шесть копий, шесть мечей, шесть щитов. Пища хорошая, работы никакой. Два часа посторожил — сутки отдыхай, а то ведь как бы не вынесли горные духи из дыры веселую болезнь. Только этого и боялись. А так — что ж: дыра в скале — как выход из собачьей конуры. Высунься оттуда раб — ткнуть копьем, вот и вся недолга. Только по одному из этой дыры и можно выползти.
Похаживали шестеро около темной дыры. Далеко от нес отходить не ведено. Ближе копейного удара подходить тоже не велено, а то был случай: схватили близко подошедшего стражника за ноги, уволокли в дыру — только его и видели. Не лезть же за ним туда.
Дюжина глаз следила за черной дырой, полдюжина голов думала о своем — о тартесских винных лавках, о женщинах, о тестяных шариках, жаренных в бараньем сале. Посматривали на звезды — долго ли осталось караулить. В десяти стадиях отсюда, в поселке стражи, у старшего есть таблички, на них все наперед расписано: кто когда стоит у входа, кто на полпути от него, а кто спит.
В черной дыре зашуршало. Послышался не то стоп, не то смех. Шесть колен выставилось вперед, шесть копий устремились остриями, шесть пар ушей прислушались. Холодком жути обдало стражников от этого смеха — знали они, что это такое, не раз слышали. Стихло там. Из черной дыры тянуло гнилью и влажностью.
Для бодрости один из стражников заорал песню:
Мы всегда твердим одно:
Цильбицена — на копье!
Уложи его на месте…
— Эй, заткнись! — прикрикнул на певца другой стражник. — Вроде ветка под ногой треснула, — сказал он, указывая на темные кусты у подножия горы. — Слыхали? Опять!
— Кролик, наверное, — сказал третий.
Некоторое время они прислушивались, вглядывались в темноту. Шесть копий, шесть мечей, шесть щитов.
А судьба одна.
Снова зашуршало в дыре. Стражники живо оборотились, наставили копья. Нет, все тихо. По небу шли тучи, луна то ныряла в них, то, сбросив с себя дымное покрывало, заливала землю желтым светом. Трое стражников остались у дыры, а трое, волоча длинные тени, направились к кустам — посмотреть на всякий случай; не притаился ли там кто.
И тут из кустов поднялся во весь рост великан, обросший шерстью, с тяжелой мотыгой в руке. Стражники оцепенели от ужаса. Сам горный дух встал перед ними… Великан с хриплым ревом прыгнул, мотыга, просвистев, обрушилась на шлем ближайшего стражника. Двое других побежали назад. Великан погнался следом, а за ним мчались еще — полуголые, длинноволосые, размахивающие мотыгами и молотами.
Вмиг все было кончено. Сплошным потоком полезли рабы из недр рудника. Неистово орали, жадно вбирали в отравленные легкие свежий ночной воздух.
Стража, стоявшая на полпути от рудника, услыхала гомон, кинулась в поселок поднимать тревогу. Но уже катилась в ущелье толпа рабов, и впереди бежал гигант-кантабр с копьем в одной руке и с тяжелой мотыгой в другой.
Страшен был ночной бой в поселке. Стражники были хорошо обучены, их тела, укрепленные хорошей пищей, были сильны. Они знали, что, если враг не облачен в защитный доспех, лучше бить копьем в живот, а если облачен, то в шею. Свистели пращи, осыпая бунтовщиков свинцовыми «желудями». Падали рабы под ударами стражников, но было их много, и жизнь стоила им недорого — проткнут ли копьем или подыхать от язв веселой болезни. Бесстрашно и яростно бились они, тесня стражу к воротам, и вот уже передние с криками прорвались к дому самого Индибила, окружили его. На гладко утоптанной площадке перед домом отчаянно рубился главный над стражей. Храбро дрались и силачи — телохранители Индибила. Свирепый кантабр кинул в главного копье, промахнулся. Взревев, обхватил ручищами врытый в землю столб, вывернул его и пошел на главного, крутя столб перед собой. Главный попятился, пытаясь уклониться. В следующий миг страшный удар размозжил ему голову.
Бой закончился лишь на рассвете. Смолкли крики и звон оружия, и стал слышен шум горной речки. Сотни трупов устилали землю. Небольшая кучка уцелевших стражников, окруженная восставшими, жалась, затравленно озираясь, к крыльцу. Из дома выволокли Индибила в изодранной одежде. Его бил озноб, нижняя челюсть отвисла. Под ненавидящими взглядами Индибил бессильно опустился на ступеньку, ноги не держали его.
— Что будем с ним делать? — спросил Ретобон.
— На рудник! — выкрикнул кантабр. — Завалить камни — пусть подыхай, собака!
— Правильно! — загалдели рабы. — На рудник его! Пусть отведает веселой болезни!
— Стойте! — Из толпы выступил невысокий раб с жесткими светлыми волосами. — Они звери, это так, но мы зверями быть не должны.
— Заткнись, Поэт.
— Добренький нашелся! Они-то тебя не жалели!
— Не нужна нам излишняя жестокость, — упорствовал светловолосый. — Проткните его копьем, и все. Пусть в проклятый голубой рудник никогда больше не ступит нога человека!
— Поэт прав, — сказал Ретобон. — Мы не звери. Покончить с ним сейчас же!
Он махнул рукой в сторону Индибила и стражников. Так уж получилось само собой, что Ретобон оказался вожаком у восставших.
Ущелье бурлило. Вырвавшиеся на волю рудокопы, плавильщики, каменотесы разобрали оружейные склады, опустошили сарай с запасами продовольствия. Из личного погреба Индибила вытащили пузатые пифосы с вином. Целиком жарились на вертелах бараны из стада, принадлежавшего стражникам. Тут и там горланили песни. Непривычная сытость и выпивка валили рабов с ног.
Ретобон и его друзья понимали, что это опасно: стоит прискакать сейчас в ущелье отряду стражников с какого-либо из ближних рудников, и они перебьют восставших, как кроликов. Но ничего Ретобон не мог поделать. Он переходил от костра к костру, уговаривал рабов опомниться, доказывал, что нужно выставить у входа в ущелье сильный заслон… Напрасно! За Ретобоном плелся пьяный гигант-кантабр, нацепивший на голову шлем с высоким гребнем. Он весело напевал на своем языке что-то тягучее. У одного из костров кантабр увидел старых знакомых — Горгия и Диомеда.
— Грека! — рявкнул он и хлопнул Горгия по плечу так, что тот чуть не подавился бараньей костью, которую как раз обгладывал. — Грека — воля — хорошо!
Он размахнулся, чтобы и Диомеда по-приятельски хлопнуть, но тут его занесло, и, потеряв равновесие, кантабр свалился рядом с Горгием. Он и не сделал попытки подняться на ноги, почти сразу же захрапел.
Ретобон пристально посмотрел Горгию в лицо. Ухмыльнулся.
— Здорово, грек. Не помнишь меня?
— Где-то видел я твои рябины, — сказал Горгий, — а где — не помню.
— В порту в винном погребе однажды сидели, — напомнил Ретобон. — Тордул еще заставил тебя пиво пить…
— Верно! Еще задушили вы там кого-то.
— Соглядатая, — кивнул Ретобон. — Как же ты очутился тут? Тебя же Аргантоний на обед к себе позвал. Поругались вы, что ли?
Горгий коротко рассказал печальную свою историю.
— Вот как, — задумчиво проговорил Ретобон. — А я и не знал, что Миликона прикончили… Предательством тут пахнет, клянусь Быком. — Он почесал одной ногой другую, ноги у него были босы и черны от грязи. — Похоже, что Миликон предал нас. Уж очень быстро нас похватали… будто поджидали у крепостных ворот…
— Ты бунтовал вместе с Тордулом? — спросил Горгий.
— Мы дрались вместе. Потом нас всех пригнали на голубой рудник, а Тордула оставили. А куда он подевался — не знаю.
И тогда Горгий рассказал про Счастливчика Тордула. Ретобон, присев на камень, слушал его, неподвижно уставив взгляд в пляшущий огонь, опираясь обеими руками на меч.
— Значит, уехал в тот самый день, как папаша его стал царем? — переспросил он, когда Горгий умолк.
— Царем? — изумился грек. — Да ты шутишь, рябой.
— Какие там шутки. Он сын Павлидия. Сам он уехал или силой увезли? Не знаешь… Хотел бы я знать… — Ретобон опять задумался.
Рядом затеяли игру с шлемом, свалившимся с головы кантабра. Рабы с хохотом поддевали шлем ногами, перекидывались.
Вот кто, значит, покровительствует Тордулу, думал Горгий: сам Павлидий! Ну и ну, с царским сынком, можно сказать, хлебал из одной миски…
Кто-то сзади произнес заплетающимся языком:
— От этих… которые с рудника… подальше держись. Заразные они…
Горгий напряженно соображал, как теперь быть. Одно ясно: надо поскорее отсюда убираться, пока выход из ущелья открыт, пока снова не заневолили. Вот только куда идти? Путь в Майнаку закрыт. Гемероскопейон? Есть ли туда дорога? В этой дикой стране заблудиться ничего не стоит. С голоду подохнешь. Или от жажды… Пробраться тайком в Тартесс, разыскать Тордула, попросить, чтоб замолвил перед папашей словечко? Опасно, опасно… Если даже и доберемся, то простит ли Павлидий? Простить — это значит признаться, что сам он, Павлидий, велел убить Миликона. Вот если бы Эхиар стал царем Тартесса…
Горгий испытующе посмотрел на рябого. Ретобон все сидел перед огнем, глаза у него слипались, острый подбородок уткнулся в раздвоенную рукоять меча. Может, они и впрямь заразные, эти, с рудника?
— Ты спишь? — сказал Горгий. — Послушай, есть тут в плавильне один старый раб…
И он рассказал Ретобону, как Тордул всюду искал раба с царским знаком на груди и как он, Горгий, обнаружил этот знак у Молчуна.
С Ретобона мигом слетела сонливость. Он вскочил, потребовал немедленно разыскать Молчуна. Хорошо, что Полморды был тут как тут, слушал по привычке чужие разговоры.
— Молчун в своем сарае, — сообщил Полморды. — Сам видел, как он туда пошел.
Дверь сарая оказалась на засове. Ретобон навалился плечом — дверь заскрипела, подалась. Тут же перед вошедшими выросла темная фигура.
— Назад, — глухо сказал Молчун.
За его спиной дымил горн. В красноватой мгле Горгий успел заметить сколоченный из досок стол и несколько сосудов разной величины на нем.
— Я Ретобон. Я вывел рабов из рудника голубого серебра. Мы свободны. Ты тоже теперь свободен, старик.
Да пошлют ему боги просветление, подумал Горгий, всматриваясь в бесстрастное лицо Молчуна.
— Назад, — повторил Молчун, надвигаясь.
Ретобон и Горгий попятились. Молчун вышел вслед за ними из сарая, плотно прикрыл дверь и прислонился к косяку.
— Кто станет теперь добывать голубое серебро? — спросил он.
— Никто, — ответил Ретобон. — Горные духи не будут больше губить людей.
— Плохо. — Молчун покачал головой. — Надо копить голубое серебро.
Один из друзей Ретобона зло выкрикнул:
— Тебе надо, так иди добывай сам!
— Еще мало накоплено, — упрямо сказал Молчун.
— С нас хватит, — отрезал Ретобон. — Послушай, как твое имя?
Старик не ответил. Бормотнул что-то под нос, толкнул дверь, намереваясь войти в сарай. Горгий понял, что наступило решительное мгновение, угодное богам. Он заступил старику дорогу и быстрым движением рванул рубище с его плеча. Молчун выпрямился, по его тусклым, как бы мертвым глазам пробежал огонек гнева.
Ретобон впился взглядом в знак-трезубец под выпирающей ключицей.
— Царь Эхиар! — закричал он радостно. — Истинный царь Тартесса! Мы тебя нашли!
От костра к костру переходили Ретобон и его друзья. Рассказывали рабам, как много лет назад верховный жрец Аргантоний не дал вступить на престол законному наследнику Эхиару, обманом и силой захватил трон тартесских царей, а самого Эхиара, лишив имени, навеки бросил на рудники. Теперь Эхиар найден по тайному знаку на груди. Настало время восстановить справедливость: Павлидий не царского рода, он не имеет права на престол. Это право имеет лишь Эхиар.
Рабы слушали, поплевывая и почесываясь. Кто соглашался, а кто и возражал:
— Может, оно и так, да гнилая рыба не слаще тухлого мяса. Нам-то что за дело, кто будет сидеть на престоле?
— Вы, лишенные разума! — горячились друзья Ретобона. — Царь Эхиар сам изведал рабской доли, он будет благоволить рабам. Он отпустит вас по домам и даст вам вдоволь пищи!
— Так уж и отпустит, — опять чесались сомневающиеся. — Кто-то ведь должен добывать медь и серебро?
— Верно, — ответил Ретобон. — Царь Эхиар разгромит гадирцев и заставит работать на рудниках военнопленных.
— Это еще разгромить надо…
— Тьфу на вас, безмозглые!
— Эй, послушайте! — кричал Нирул, светловолосый рудокоп, известный под кличкой Поэт. — Разве вы не слыхали от дедов, как было в старину? Тартесситы жили, как все, они сами выбирали вождя, и старейшины решали дела племени. Они в честном бою добывали иноплеменных рабов…
— Знаем! — гаркнули из толпы. — Тартесситы захватили нашу землю, цильбиценскую!
— Илеатов побили!
— Да поймите же, это были честные войны, и побеждал тот, кто сильнее! — кричал, надсаживаясь, Нирул. — Так было всегда! А потом пришли с моря проклятые сыны Океана, они стали заводить свои порядки. Заставили тартесситов поклоняться своему богу и копить никому не нужное голубое серебро. Они возвысили недостойных, а теперь дошли до того, что стали обращать в рабство своих сограждан, нас, тартесситов…
— Не то говоришь, — шепнул ему в ухо Ретобон. — Не надо про сынов Океана. Эхиар-то ведь тоже их потомок.
Нирул озадаченно хлопал белесыми ресницами: ох, и перемешалось все в Тартесском государстве…
А рабы меж тем орали:
— Нам-то что за дело до вашего Тартесса!
— По дома-ам!
Гигант-кантабр, окруженный горцами-соплеменниками, ревел во всю глотку, что надо идти на проклятый Тартесс, разграбить его и разрушить до основания. Рабы-тартесситы, опасаясь за свои семьи, истошно кричали:
— Не пускать дикарей в Тартесс! Лучше перебьем их на месте!
Страсти накалялись. Уже какой-то горячий лузитанин в войлочной шапке замахнулся секирой на столь же пылкого тартессита. Тартессит схватился за меч. И хотя Ретобон и его друзья срывали голос, пытаясь унять драчунов, драка неминуемо переросла бы в страшное побоище — если бы не случай. В ущелье на рысях влетел отряд стражников с ближнего рудника: кто-то, видно, донес туда весть о бунте. Распри прекратилась сама собой. Рабы встретили стражников градом камней и метательных копий. Мало кому из стражников удалось ускакать, да и за теми пустились вдогонку рабы, улюлюкая и колотя лошадей босыми пятками.
— Вы сами видите, — надрывался Ретобон, — нельзя терять время! Все погибнем, если не покончим с распрей! Эй, запрягайте лошадей, грузите оружие и пищу! Разбирайтесь по дюжинам, выбирайте старших! Царь Эхиар поведет нас на Тартесс! Слава царю Эхиару!
— Сла-ва-а-а! — вторили одни.
— Долой! — орали другие. — Он чокнутый!
— Я честный гончар, — слышалась скороговорка Полморды. — Я всегда исполнял законы, а против господ никогда не шел. Зачем нам другой царь? Вот если помрет Павлидий, тогда, конечное дело, и Молчуна можно… этого то есть Эхиара…
А в это время царь Эхиар, далекий от страстей, кипевших вокруг его имени, в своем сарае раздувал огонь в горне ручными мехами, помешивал горячий расплав в глиняном сосуде, бормотал в свалявшуюся седую бороду:
— Еще больше, еще немного… Отделить огонь от земли… силу от огня… Помогите мне, тени царей Океана, будьте со мной!..
К сараю подошел Козел со свертком под мышкой.
— Я принес царю Эхиару достойную одежду, — объяснил он людям, которых Ретобон поставил для охраны царя.
— Ого! — сказал один из охраны, развернув сверток. — Где добыл?
— В доме Индибила. Пустите меня, почтенные, к Ослепительному!
Он постучал в дверь. Эхиар не откликнулся. Он осторожно снял сосуд с огня, слил что было сверху в другой сосуд, к густому остатку на дне добавил щепотку порошка и снова поставил на огонь.
— Пусти меня, Ослепительный, впусти недостойного раба, — скулил под дверью Козел. — Я принес тебе белые одежды…
— Огонь от земли… Силу от огня… — невнятно доносилось из сарая.
Подошел Ретобон с тяжелым двуручным мечом на плече. Ногой, обутой в поножи и боевую сандалию, ударил в дверь, сорвал ее с ветхих кожаных нетель.
— Царь Эхиар, — сказал он решительно, — веди нас на Тартесс, твой трон ожидает тебя.
Старик вскинул на него затуманенный взгляд, отблески огня играли на его изуродованном лице.
— Еще мало голубого серебра, — внятно сказал он. — Надо больше… еще немного…
— Хватит, — отрезал Ретобон. И закричал, обернувшись: — Эй, царские носилки сюда!
Шла, катилась с гор, громыхала повозками, гомонила многоязычной речью лавина взбунтовавшихся рабов. Рудник за рудником, поселок за поселком вливались в войско. Скакали во все стороны гонцы на запаренных лошадях, громкими криками сзывали людей:
— Истинный царь Тартесса Эхиар, Ослепительный, прощает долги и записи! Он дает волю рабам! Идите к нам, идите вместе с нами на Тартесс! Смерть Павлидию, слава царю Эхиару!
Неудержимо и грозно катилось с гор воинство — к устью реки, к синему Океану, к великому, ненавистному и любимому городу Тартессу. Впереди конь о конь с Ретобоном ехал с тяжелым копьем наперевес могучий волосатый кантабр. Далеко окрест разносился рев тысяч охрипших глоток:
— Слава истинному царю Эхиару!
— Понятно, какой металл вы называете голубым серебром. Но для чего оно нужно правителям Тартесса?
— Разрешите ответить на вопрос вопросом. Для чего фараоны тратили десятки лет и тысячи жизней на сооружение пирамид? Для чего римляне заставляли население завоеванных областей возводить колоссальные портики? Для чего на острове Пасхи вырубали каменными топорами из цельных скал огромные статуи?
— Выходит, накопление голубого серебра столь же бессмысленно, как сооружение пирамид?
— Бессмысленно — не то слово. С точки зрения фараона, строительство пирамиды, как выражение идеи его могущества, имело огромный смысл. Возможно, когда-то и властители Атлантиды копили голубое серебро с определенной целью. Впоследствии цель забылась, затерялась, но остался ритуал.
— Опасное, опасное это занятие…
15. ГОНЕЦ ПАВЛИДИЯ
Ретобон сидел на каменистой осыпи, уперев подбородок в раздвоенную рукоять меча, и поджидал гонца Павлидия. Отсюда, с холма в северо-западной части острова, был хорошо виден Тартесс. Прямо на юг — крепостные стены, за ними высились мрачный, увенчанный гребнями царский дворец, серебряный купол храма, темно-серая башня Пришествия. На востоке, за лесом, — главная дорога, что бежит от мостов в северной части острова на юг, к торговым рядам, причалам и верфям. По ту сторону дороги — беспорядочная белая россыпь жалких домишек: квартал горшечников, квартал медников, дальше к юго-востоку дымят горны в квартале оружейников, еще дальше, на оконечности острова, богатый купеческий квартал. Двумя рукавами Бетис охватывает остров, и желтизна реки Постепенно голубеет, сливаясь с океанскими водами.
Тартесская гавань забита кораблями — нет им теперь хода в океан. Если хорошенько присмотреться, можно увидеть в утренней дымке неясные черточки на воде — корабли карфагенян. Они-то и заперли гавань. Угрожают великому Тартессу…
На душе у Ретобона было невесело. Миновало две недели с той поры, как победоносное войско восставших рабов, смяв заслоны павлидиевых стражников, хлынуло но трем мостам в северную часть острова, с ходу ворвалось в городские кварталы. Тут-то и столкнулись повстанцы с главными силами Павлидия. В узких кривых улочках квартала горшечников несколько дней шла свирепая сеча. Стражники были хорошо обучены воинскому искусству, и рабы дрогнули, несмотря на численный перевес. Ретобон велел отходить в северо-западную часть острова, рассчитывая закрепиться там в лесу, в загородных домах тартесской знати. Много людей было потеряно при отходе — и не только от копий и секир стражников. Кое-кто из городских, побросав оружие, предпочел скрыться в лабиринте лачуг и мастерских, заслониться бабьими пеплосами. Но главный урон нанес кантабр. Видя, что дело затягивается и в открытом бою царское войско не одолеть, он увел своих соплеменников, а за ними потянулись и рабы из других иберийских племен, и пылкий Ретобон проклял беглецов от имени царя Эхиара.
На открытом песчаном берегу у мостов людей кантабра встретили пращники и тяжелая конница. Много здесь было порублено рабов, много трупов унес в океан желтый Бетис, и лишь небольшой группе удалось прорваться к мостам и уйти на север, в далекие дикие горы.
Поредевшее войско Ретобона раскинулось лагерем, укрепилось в лесу у подножия холма. На облетевших по-осеннему деревьях засели отборные лучники. Полукольцо из перевернутых повозок окружило лагерь, а другой стороной он выходил к морскому берегу. Много раз кидались стражники на приступ, но всякий раз откатывались. Рабы отбивались с ошеломляющей яростью — теперь им и вовсе нечего было терять. Но шел день за днем, а запасы еды, взятые в погребах загородных домов, начинали угрожающе таять. Теперь стражники, окружив лагерь повстанцев, выжидали. Видно, решили взять рабов измором.
А сегодня утром, только встало солнце, в лесу загремела боевая труба. Глашатаи зычными голосами принялись выкрикивать, что царь Павлидий пожелал вступить в переговоры с вожаком рабов и шлет своего гонца. Ретобон велел крикнуть в ответ, что согласен принять гонца.
Со склона холма увидел Ретобон: из северных ворот крепости выехали на лошадях двое, один держал копье, увитое виноградной лозой, — знак мирных намерений. Ретобон спустился к подножию холма, поросшему ивняком, прошел на полянку с колодцем и коновязями — здесь ожидали его ближайшие друзья и помощники.
Из-за деревьев шагом выехал павлидиев гонец, сопровождаемый пожилым стражником и несколькими повстанцами. Взгляд Ретобона скользнул по лиловому гиматию гонца, стянутому широким ремнем, потом поднялся выше — и замер, прилепившись к лицу. Ретобон не верил своим глазам.
Тордул спешился и пошел навстречу.
— Не ожидал? — спросил он, улыбаясь.
— Знал бы я, какого гонца шлет Павлидий, не принял бы, — хмуро ответил Ретобон.
— Я сам напросился. — Тордул сунул руки за пояс, спокойно оглядел сподвижников Ретобона. — Как-никак мы старые дружки, легче будет столковаться.
— Шелудивый пес тебе дружок, а не я, — отрезал Ретобон.
У Тордула сжались твердые губы, на скулах проступили красные пятна. Однако он поборол гневную вспышку.
— Ладно. Сейчас ты поймешь, что ссориться нам нечего. Слушай! Мы шли против Аргантония, потому что хотели покончить с Неизменяемым Установлением, верно? Теперь Аргантония нет, да сожрут его кости шелудивые псы, которых ты тут упоминал.
Тордул подмигнул Ретобону, но у того ни один мускул не дрогнул на худом, изможденном лице.
— Дальше.
— А дальше вот что. Ты знаешь, что мы с Павлидием давно расплевались. Но теперь другое дело. Павлидий стал царем Тартесса, и он тоже хочет перемен. Клянусь Нетоном, все, чего мы с тобой желали… почти во всем Павлидий согласился со мной.
— Дальше.
— Будут пересмотрены законы. Все звания, кроме блистательного, отменят. — Тордул повысил голос: — Пища для рабов улучшится, они через день будут получать мясо в похлебку. Ремесленникам возвратят долговые записи. Царь Павлидий намерен поощрять искусства и ремесла. Так что, Ретобон, самое время нам помириться.
Ретобон угрюмо молчал, опершись обеими руками на тяжелый меч.
— Если хочешь, — продолжал Тордул, — можешь прямо сейчас собрать свое храброе войско и…
— Ты ничего не сказал про голубое серебро, — перебил его юноша с копной жестких светлых волос.
Тордул посмотрел на него.
— Ага, это ты, Нирул, — сказал он. — Клянусь Нетоном, я рад, что ты жив. Теперь ты сможешь рифмовать все, что вздумается. Никто не станет совать нос в твои пергаменты.
Нирул с сомнением покачал головой.
— Сладко поешь, Тордул. Я слишком хорошо знаком с носом твоего папаши.
— Да пойми ты, времена переменились. Я сам слышал, как Павлидий говорил толстяку Сапронию: «Выгоню, если будешь следовать старым образцам. Давай что-нибудь новенькое».
— Скажи своему отцу, что у меня есть кое-что новенькое, — вызывающе сказал Нирул. — Поэма о том, как мы подыхали на руднике голубого серебра. О том, как моего отца заставили отречься от сына, как затравили до смерти мою мать…
— Я тебя хорошо понимаю. Нирул. Но пойми и ты, теперь все пойдет по-новому. Может, не сразу, но пойдет. Я много говорил с отцом о голубом серебре. Не простая это штука — единым духом отменить Накопление, на котором столько лет стоял Тартесс. Народ этого не поймет. Здесь придется действовать постепенно.
— Ты, как я посмотрю, ходишь в главных советниках, — язвительно сказал Ретобон. — Уж не назначил ли тебя папаша верховным жрецом?
— Нет, — спокойно ответил Тордул, — эту должность Павлидий пока сохранил за собой. Так вот. Отец предлагает вам мир. Не такое сейчас время, чтобы драться между собой: с суши Тартессу угрожают гадирцы, а с моря карфагеняне. Они выжидают, чтобы мы тут передрались насмерть, а потом Тартесс сам падет в их руки, как спелое яблоко с дерева. Перед лицом такой опасности мы должны сплотиться.
— Иначе говоря, сдать оружие? — Ретобон осклабился.
— Не сдать, а повернуть против общего врага. Командование отрядом останется за тобой, и никто из рабов не понесет наказания, им будут платить как воинам. Если ты проявишь доблесть в боях с гадирцами, то будешь произведен в блистательные.
— Почему уж сразу не в светозарные?
— Не до шуток, Ретобон. — Тордул сердито сдвинул брови. — Хорошенько подумай, поговори с людьми. Павлидий не хочет лишней крови, он рассудил по-государственному. И только одно у него условие: вы должны выдать сумасшедшего, который называет себя Эхиаром.
Ретобон переглянулся с Нирулом, невесело улыбнулся.
— Недорого просит Павлидий, — сказал он. — За одного сумасшедшего — свобода для всех, а мне — серебряные пряжки блистательного.
— Недорого, — согласился Тордул.
— Значит, так, — заключил Ретобон. — Выдать проходимцу законного царя Тартесса. А когда с нашей помощью вы одержите победу, нас переловят, как кроликов, — ведь на каждом из нас выжжен рабский знак. И не миновать нам нового рабства. Верно я говорю? — он повысил голос и оглядел своих помощников.
— Послушай! — закричал Тордул, выкатывая глаза. — Заклинаю тебя прежней дружбой — забудь обиду! Ты пострадал от верховного жреца Павлидия, но царь Павлидий будет милостив к тебе. Сейчас не время для обид: Тартесс в опасности!
— Не верю я Павлидию! А тебе — еще меньше, предатель! Уходи!
Тордул круто повернулся, пошел к лесной опушке.
— Эй ты, блистательный! — крикнул вслед Ретобон. — Верно ли говорят, что твой отец отравил Аргантония?
Погруженный в мрачное раздумье, Тордул прошел галерею Венценосной Цапли и через зал Серебристого Овна направился к царским покоям. У колоннады стояла группа придворных, от нее отделился Сапроний и побежал навстречу Тордулу. Толстое брюхо его тряслось, прыгали подбородки.
— Заступись за меня, блистательный Тордул, — задыхаясь, проговорил он. — Это все наветы Кострулия…
— В другой раз. — Тордул попытался обойти толстяка, но тот вцепился в его гиматий.
— Когда я читал оду на восшествие Ослепительного Павлидия, — быстро заговорил Сапроний, — все слушали с восторгом, да, с восторгом. Я сам видел у многих слезы на глазах. А злопакостный Кострулий слушал и загибал пальцы — считал слоги…
— Говори короче, мне некогда.
— И он расчислил по слогам, что имя «Павлидий» вставлено в оду вопреки размеру. Будто бы по размеру стиха получается «Миликон»…
— Не надо заготовлять оды впрок, — посоветовал Тордул.
— Да посуди сам, блистательный, — взмолился Сапроний. — Оду надо прочесть в день восшествия на престол, а на ее составление и шлифовку у меня уходит три-четыре месяца…
— Шел бы ты в волопасы, если не поспеваешь за событиями.
Тордул вырвался и быстрым шагом пошел дальше. Сапроний растерянно поморгал, крикнул вслед:
— Это все Кострулий! Он всегда завидовал моему таланту!
У дверей царских покоев ожидал приема Амбон, недавно назначенный верховным казначеем. Он вежливо, но с достоинством поклонился Тордулу и протянул руку назад. Старичок раб проворно подал амфорку с благовонием. Тордул с изумлением узнал в старичке Эзула. Канатный купец был одет в неприличную для его возраста короткую одежду, которая оставляла открытыми тощие безволосые ножки, — такие одежды носили в Тартессе домашние рабы из молодых. Под мышкой у Эзула была связка пергаментов, в левой руке он держал поводки двух жирных кошек.
— Ты что здесь делаешь, Эзул? — Тордул не смог удержаться от улыбки.
Эзул смущенно захихикал.
— Он носит мою поклажу и причесывает моих кошек, — объяснил Амбон, нюхая благовоние. — И хотя он иногда ленится и заслуживает палки, я доволен его послушанием.
— Блистательный Амбон, — захныкал Эзул, — зачем ты говоришь о палке? Разве я не стараюсь угодить тебе?
— Ты не должен забывать, что я спас тебя от рудника, старый мошенник.
— Как я могу забыть, благодетель? Я всем доволен — и едой и кровом, только об одном слезно молю: хотя бы иногда кинь мне со своего стола что-нибудь сладкое…
Стражники, стоявшие у царских дверей со скрещенными копьями, посторонились, и Тордул шагнул в покои отца. Павлидий сидел в кресле с любимым длинношерстным котом на коленях. На нем был роскошный белый гиматий с золотыми изображениями Нетона. Перед царем стояли верховный судья Укруф в черной простой одежде и дородный военачальник, весь в серебряных пряжках и браслетах.
Павлидий поглядел на сына сквозь зеленое финикийское стеклышко.
— Они отказались, — отрывисто сказал Тордул, кидаясь на мягкую скамью. — Опасаются, что ты их обманешь.
— Рабы — они и есть рабы, — презрительно сказал Укруф.
— Ослепительный, дай мне подкрепление, и, клянусь громами Нетона, мои воины сегодня же поднимут их всех на копья! — прорычал военачальник. Серьги и браслеты звякали в такт его словам.
Павлидий покачал головой.
— Гадирская конница стоит у восточного рукава Бетиса, — сказал он. — Они только и ждут, чтобы мы оттянули заслон от реки.
— Да я и не прошу снимать оттуда воинов. Дай мне отряд дворцовой стражи — и сегодня к вечеру я сложу головы бунтовщиков к твоим царским ногам.
— Нет, — сказал Павлидий. И, помолчав, повторил: — Нет.
— Твоя воля. — Военачальник потеребил завитую бороду. — Тогда придется ждать, пока они околеют от голода.
— Ждать тоже нельзя. Через три дня праздник Нетона, к этому дню с бунтовщиками должно быть покончено. — Зеленое стеклышко снова уставилось на Тордула. — Ты узнал, где они держат самозванца?
— Я ходил гонцом, а не соглядатаем, — резко ответил Тордул.
Павлидий поджал губы. Промолчал.
— Ослепительный, — сказал военачальник, — сегодня ночью к нам перебежал один из бунтовщиков. Если пожелаешь, я его допрошу.
— Вели привести его сюда.
Тордул хотел было выйти следом за военачальником, но Павлидий остановил его:
— Мне может понадобиться твой совет. Останься.
— Не очень-то ты прислушиваешься к моим советам, — проворчал Тордул, глядя в узкое оконце.
— Всему свое время, сынок. Прежде всего нужно покончить с бунтом. Тогда мы сможем отбросить гадирцев и дать бой карфагенянам. Сам видишь, положение трудное. А все потому, что Аргантоний слышать ничего не хотел о Карфагене. Он был уверен, что никто не осмелится напасть на Тартесс.
— Слыхал я, будто Аргантоний помер не своей смертью. Верно это?
— Кто тебе сказал?
— Слух такой ходит.
Павлидий почесал кота за ухом, кот блаженно щурился.
— Укруф, — тихо произнес царь, — вели своим людям прочистить уши. Шептунов — хватать и лишать свободы. Пусть глашатаи прокричат мой указ: у распространителей недозволенных слухов будут вырваны языки.
— Исполню, Ослепительный.
Тордул живо встал перед Павлидием.
— Отец, ты обещал, что твое правление не будет жестоким.
— Да, обещал. Но сейчас военное время. Ты еще не искушен в государственных делах и не знаешь, что жестокость бывает вынужденной. Многие подданные сами не знают, чего им надо, и, когда языки у них слишком развязываются, правитель обязан примерно их наказать. Без этого никак нельзя. — Павлидий пощекотал кота под мордой. — Но ты не беспокойся, сынок, как только в Тартессе станет спокойно, я сделаю все, что обещал тебе.
— Ты бы мог уже сейчас отменить лишние титулы.
— При первой возможности я это сделаю.
— И улучшить пищу для рабов.
— Обязательно, сыпок. Сразу же по окончании войны.
Тордул схватил кота за хвост, дернул. Кот озлился, завопил нехорошим голосом.
— Зачем мучишь животное? — Павлидий легонько ударил сына но руке.
— Кош-шечка, — прошипел Тордул сквозь зубы. — Не надо кричать, а то я оторву тебе хвостик.
Он круто повернулся, выбежал из царских покоев.
— Немножко горяч, — сказал Павлидий. — Я бы хотел, Укруф, чтобы ты почаще с ним беседовал. Ты и Кострулий.
— Кострулий, как и все ученые, недостаточно терпелив, — ответил Укруф. — Я сам займусь Тордулом. Мысли его опасны. Малейший слух об отмене титулов может вызвать брожение в умах. Это расшатывание Основы Неизменяемого.
— Мальчик перебесится и станет спокойнее. Как думаешь, не следует ли его женить? Впрочем, ты не…
— Да, я далек от этих забот. Но полагаю, что семейная жизнь отвратит его от вольнодумства.
Между тем Тордул, бормоча проклятия, несся через зал Серебристого Овна. Навстречу, гремя доспехами, шел военачальник, за ним мелко семенил, тряся козлиной бородкой, пожилой оборванец. Он удивленно глянул на Тордула, его гибкая спина почтительно согнулась.
— А, Козел! Так это ты перебежчик? — небрежно бросил Тордул на ходу.
— Вслед за тобой… — Козел взглянул на серебряные пряжки Тордула. — Вслед за тобой, блистательный…
Тордул в сердцах плюнул Козлу под ноги и побежал дальше.
Непрерывно кланяясь, Козел вошел за военачальником в царские покои, распластался на полу и пополз к Павлидию.
— Можешь встать, — сказал Павлидий, поднося к глазу стеклышко. — Кто ты такой?
— Разве ты не узнаешь меня, Ослепительный? — сладчайшим голосом проговорил Козел, умиленно глядя на царя. — Меня, недостойного раба твоего, зовут Айнат…
Тонкие губы Павлидия сжались в нитку. Некоторое время он внимательно разглядывал Козла.
— Значит, ты остался в живых, — медленно сказал он не то вопросительно, не то утвердительно. — Не знал я, не знал…
— Только с помощью богов, Ослепительный. — И, уловив нечто в выражении царского лица, Козел поспешно добавил: — Я давно уже ничего не помню, клянусь карающей рукой Нетона!
Павлидий сбросил кота с колен, потянулся к треножнику с горящим углем, потер внезапно озябшие руки.
Когда-то, в давние годы, оба они были жрецами при храме — Айнат и Павлидий. И случилось так, что на одном из праздников Нетона верховный жрец — мужчина отменного здоровья — упал мертвым, испив жертвенного вина. Тогда-то Павлидий и стал верховным жрецом и правой рукой царя Аргантония. Айнат же, обвиненный в отравлении, был приговорен к смерти. Видно, и впрямь благоволили боги к Айнату, если вместо него на казнь повели другого…
«Как же это я проглядел? — подумал Павлидий. — Ведь знал же, как хитер и изворотлив Айнат…»
А вслух сказал:
— Это хорошо, что ты помнишь о карающей руке Нетона. Известно ли тебе, где бунтовщики прячут самозванца?
— Как не знать, Ослепительный! В загородном доме твоего придворного поэта.
— Значит, в доме Сапрония. — Павлидий задумался. — Вот что. Если ты окажешь мне услугу, будешь щедро награжден.
— Сочту за счастье, Ослепительный, исполнить твою волю.
— Так вот. Сегодня ночью ты должен проникнуть в этот дом.
— Не утруждай себя, Ослепительный. Я все понял, — сказал Козел, сладко улыбаясь.
— Боюсь, что вашему Тордулу не удастся склонить папашу к реформам в Тартессе. Не тот папаша.
— Не тот.
— Я был лучшего мнения о Тордуле. Жаль, что вы заставили его изменить дружбе с Ретобоном и перебежать в лагерь противника. Самое печальное, когда друзья перестают понимать друг друга.
— Мы бы и сами хотели, чтобы Тордул был рядом с Ретобоном, но…
— За чем же дело стало? Странные вы люди, авторы: хотите одного, а делаете по-другому. Я не только о вас, это относится к многим вашим собратьям по перу. Литературные герои сплошь да рядом поступают, с моей точки зрения, просто абсурдно, а у вас это называется — логика движения характера или что-то вроде этого.
— А вы, читатель, всегда поступали в жизни согласно законам формальной логики?
— Во всяком случае, стараюсь давать себе отчет в собственных поступках.
— Это похвально. Но вообще-то людям свойственно ошибаться.
16. СНОВА В ДОМЕ САПРОНИЯ
Был ли Молчун всамделишным царем Тартесса или нет — над этим Горгий не очень задумывался. Рабов-тартесситов, видно, сильно будоражила история о том, как некогда верховный жрец Аргантоний не дал взойти на престол законному наследнику, юному Эхиару и, лишив его имени, бросил на рудники. История эта, переходя из уст в уста, расцвечивалась необыкновенными подробностями. Говорили, что боги за долгие муки даровали Эхиару бессмертие; что тайный знак у него на груди наливается кровью всякий раз, как Тартессу грозит беда; что только он один, Эхиар, знает древнюю тайну голубого серебра.
Для Горгия Эхиар был последней надеждой. Если старик и в самом деле сядет на трон Тартесса, то он, Горгий, спасен. Они с Диомедом смогут безбоязненно жить на воле и ожидать удобного случая для возвращения в Фокею. Не век же будет продолжаться война с Карфагеном. Надо полагать, царь Эхиар велит вернуть ему, Горгию, корабль. Да, это будет первое, о чем он попросит царя. Такие корабли на улице не валяются: шутка ли, целых двести талантов свинца пошло на обшивку днища…
Ну, а если война с Карфагеном затянется, то на худой конец и здесь, в Тартессе, можно будет прожить. Царская милость в любом государстве украсит жизнь.
Поначалу все шло хорошо: триумфальный поход на Тартесс, стремительный прорыв в город. Было похоже, что Эхиар вот-вот войдет — вернее, вплывет на плечах восставших рабов — в царский дворец. Но потом богам стало угодно даровать военную удачу Павлидию. Повстанческое войско таяло. И вот они оказались окруженными в лесочке севернее крепостных ворот. Молчуна (язык все еще не поворачивался называть его царем Эхиаром) поместили в загородный дом того самого поэта, толстяка Сапрония, на которого он, Горгий, извел столько дорогих благовоний, сколько хватило бы на добрых две дюжины гетер. Их обоих, Горгия и Диомеда, Ретобон определил в охрану Эхиара. Хоть то хорошо, что не надо драться там, у повозок. Но любил Горгий махать копьем — не купеческое это дело. Что до Диомеда — хоть и задиристый он, да теперь с отбитыми внутренностями — какой из него вояка, с каждым днем слабеет…
В доме Сапрония все носило следы поспешного бегства хозяина и бесчинств дворовой челяди, оставшейся без надзора. Из ларей и сундуков все было повытаскано и разбросано но комнатам. В пиршественном зале дорогие скатерти были залиты вином, пол загажен, со скамей содраны узорные ткани. Кошек кто-то выпустил на волю, они как угорелые носились по дому, копошились в помойных ямах, точили когти о деревья во внутреннем дворе.
Иные из сапрониевых рабов попросили оружие и примкнули к повстанцам, защищавшим лагерь. Но десяток рабов-музыкантов, как только убежал Сапроний, вытащили из погреба господское вино и пили до тех пор, пока оно не пошло из них обратно. Перепуганные танцовщицы заперлись, затаились. Пьяные музыканты, шляясь по дому, обнаружили их убежище, стали с хохотом ломиться. Женщины подняли такой визг, что у коновязей тревожно заржали, забили копытами лошади. Дверь затрещала, рухнула. На шум прибежали воины из охраны Эхиара, с ними и Горгий.
Так-то и свели снова всемогущие боги Горгия с Астурдой. Без разбора тыча древком копья в пьяные морды и потные тела, Горгий проложил себе дорогу, вывел Астурду во двор.
Как бы не веря своим глазам, Астурда провела ладонью по щеке Горгия. Он поймал ее руку, задержал — и тогда она несмело улыбнулась ему.
— Ты поседел, — сказала она. — Я слышала — в городе говорили про тебя плохое.
— А ты и поверила? — усмехнулся Горгий.
— Я плакала. Боялась — не увижу тебя больше. Ты теперь свободен?
Она засыпала его вопросами, а он не знал толком, что ответить. Вроде бы свободен, а далеко не уйдешь. И опять она заговорила про свое племя, про стада своих родичей с мудреными именами, про кочевую жизнь на приволье.
Он пытался объяснить ей, что идет война и сейчас ни куда из окруженного лагеря не уйти. Но разве что втолкуешь перепуганной женщине?
Он взял ее за руку и повел во внутренние покои. Им навстречу выскочил Диомед. Прищурился на Астурду, сказал:
— Где тебя носит, хозяин? Иди скорее, с Молчуном неладно.
Эхиар смеялся. Он сидел на груде мягких подстилок в спальне Сапрония, раскачиваясь из стороны в сторону, и слезы текли по его щекам, но спутанной бороде. Смеялся, тряс головой, а глаза у него были тусклые, мертвые. Нехороший это был смех. Хоть и не работал он на руднике голубого серебра, но много лет подряд выплавлял его по крупицам из очищенной руды, и горные духи, видно, настигли Эхиара здесь, вдали от его потайного горна.
Горгий поцокал языком, сказал:
— Принеси воды.
Астурда выбежала во двор, к бассейну, вернулась с кувшином. Эхиар вертел головой, вода не попадала ему в рот, лилась на белую одежду. Астурда опустилась на колени, гладила его по голове, как ребенка, приговаривала что-то ласковое. И понемногу старик успокоился, взгляд его, устремленный на женщину, прояснился. Смех перешел в икоту, потом Эхиар повалился на подстилки, затих. Дыхание его было хриплым, прерывистым.
— Кто этот дедушка? — спросила Астурда. — Что с ним?
Горгий пожал плечами. А Диомед проворчал:
— Веселая болезнь.
Со двора донесся сердитый голос Ретобона — он распекал рабов за бесчинства, угрожал кому-то плетьми. Тяжелые шаги, звон оружия — Ретобон, сопровождаемый помощниками, вошел в спальню. Его худое лицо помрачнело, когда Горгий рассказал о болезни Эхиара.
— Никому об этом ни слова, — распорядился Ретобон. — Ты, грек, отвечаешь головой. Никого сюда не пускать. — Он посмотрел на Астурду, отрывисто спросил: — Что за женщина?
Горгий ответил не сразу. Потом решился:
— Моя жена… — И, встретив недоуменный взгляд Ретобона, добавил: — Она умеет ухаживать за больными.
К вечеру Эхиару полегчало, разум его прояснился. Он стоял у зарешеченного окна, глядел на темнеющий лес, прислушивался к голосам воинов, ржанию коней, воплям дерущихся котов. Горгий подошел к старику, стал объяснять, где они находятся, и чей это дом, и что происходит вокруг.
— Хочу посмотреть на Тартесс, — сказал Эхиар. — В какой он стороне?
— Отсюда не увидишь. С крыши, может быть…
— Проведи меня, — властно сказал Эхиар.
Вдали, за верхушками деревьев, розовея в закатном солнце, сверкал серебряный купол храма. Чуть левее вырисовывался многозубчатый верх башни Пришествия. Опершись темными, в синих переплетениях вен руками на перила, Эхиар долго смотрел на вершины тартесских святынь. Глаза его слезились — должно быть, от ветра.
Горгию наскучило торчать на крыше.
— Пойдем вниз, — сказал он. — Астурда хочет напоить тебя кислым молоком. А то ты уже третий день…
Он умолк, прислушиваясь к бормотанию Эхиара, пытаясь разобрать слова. Но, видно, Эхиар говорил не по-тартесски. Речь его, изобилующая шипящими, напоминала звук весла в кожаной уключине. Молится, что ли, подумал Горгий и, присев на корточки, стал терпеливо ждать. С огорчением подумал, что давно не приносил жертвы богам — нечего было жертвовать да и негде. Не мог же привлечь обоняние богов запах жалкой рабской похлебки. Надо бы пошарить по дому — не осталось ли чего подходящего для жертвы…
— Какой нынче день? — спросил Эхиар, не оборачиваясь.
— Я веду счет времени по-гречески, — ответил Горгий, поднимаясь. — Но слышал от ваших, что через три дня будет праздник Нетона, или как там вашего главного бога зовут…
— Нетон — великий бог богов, — резко сказал Эхиар. — Имя его надо произносить со страхом.
Горгию стало обидно за своих богов.
— Наш Зевс Керавногерет главнее всех богов, — сказал он. — Он может такую грозу наслать, что…
— Замолчи, неразумный младенец, — прервал его Эхиар. — Откуда вам, грекам, знать, как ужасен гнев Нетона… как вспучивается и разверзается земля, поглощая дворцы и города… как вырываются из недр огненные реки, сжигая, испепеляя целые царства… как уходят в морскую пучину огромные острова и только волны выше гор ходят там, где прежде была земля…
Горгий воззрился на старика.
— Где ты видел такую катастрофу? — недоверчиво спросил он.
— Никто из ныне живущих не видел. Это было много веков назад. — Эхиар простер руку в ту сторону, где за деревьями пылал пожар заката. — Там лежали эти земли. В Океане. Когда-то им принадлежал весь мир.
— Чем же они разгневали Нетона?
— Ненавистью.
— Ненавистью? Они возненавидели своего бога?
— Ты задаешь глупые вопросы. — Эхиар вытер полой слезящиеся глаза. — Нетон дал им все, чего мог пожелать смертный. Их земли процветали, их женщины были прекрасны, а рабы искусны и послушны. Их оружие было непобедимо. Их мудрецы научились копить голубое серебро и старались проникнуть в его суть, ибо Нетон вложил в голубое серебро великую тайну. Но в своем тщеславии они преступили черту дозволенного. Они накопили голубого серебра сверх меры и стали украшать им не только храмы, но и оружие. Царство пошло войной на царство, посевы были вытоптаны и залиты кровью, и люди обезумели от крови и ненависти. И тогда Нетон жестоко покарал их. Великие царства погибли от огня и погрузились в Океан. Позже других погибла земля, что лежала недалеко отсюда. Спаслась лишь ничтожная горстка людей.
Эхиар умолк надолго. Небо на западе стало меркнуть, с моря повеяло вечерней прохладой. В лесу зажглись костры.
— Они приплыли к этому берегу, — сказал Эхиар, — и подчинили себе племя здешних иберов, которое поклонялось Черному Быку и даже не знало, что зерно, брошенное в землю, прорастает и дает новые зерна. Они научили диких иберов строить дома и корабли, и добывать металл, и возделывать посевы. Так возник Тартесс. С тех пор прошли века, и сыны Океана стерлись из людской памяти. Только цари… только цари Тартесса, которые ведут от них свое происхождение… — Эхиар вдруг схватил Горгия за руку. — Видишь башню напротив храма?
— Вижу, — сказал Горгий, осторожно высвобождая руку. — Мне говорили, это башня Пришествия. В нее нет хода…
Эхиар засмеялся, и Горгий невольно отшатнулся: уж не начинается ли у старика опять веселая болезнь? Но Эхиар резко оборвал смех.
— Через три дня, — пробормотал он озабоченно.
— Послушай… царь Эхиар, — с запинкой сказал Горгий. — Если ваш бог покарал за ненависть великие царства, то… почему же люди не помнят об этом?
— Забыли люди. Все забыли… ничего не помнят…
От непривычно долгого разговора старик изнемог. Тяжело опираясь на Горгия, спустился вниз, в сапрониеву спальню, растянулся на подстилке.
— Где ты научилась ухаживать за больными?
— Разве этому учатся? Просто мне его жалко. Он такой старенький и несчастный…
— Он знаешь кто? Законный царь Тартесса.
Астурда тихонько засмеялась.
— А я царица Тартесса.
— Не веришь? У него на груди царский знак.
— Ах, Горгий! Ты слишком много говоришь о царях.
— Ладно, — усмехнулся он. — Поговорим лучше о поэтах.
— Ты злой. Я же не виновата, что меня купил поэт. Меня мог купить и мясник и кто угодно.
— Не знаю, удаются ли ему стихи, а благовоний он изводит чересчур много.
— Он не злой человек. Только очень не любит чужеземцев. А стихи он знаешь как сочиняет? Напишет два слова и три часа отдыхает. Мне даже жалко его, так мучается человек.
— Ты всех жалеешь. Меня тебе тоже жалко?
— Сейчас, когда темно, — нет. А днем смотрю на тебя — жалко. Глаза у тебя грустные, и седых волос много стало… Почему люди мучают друг друга?
— Не знаю. Так всегда было.
— Вот бы превратиться в птиц и улететь куда глаза глядят… А, Горгий?
— Боги всемогущи.
— Ты похож на моего старшего брата. Слышал бы ты, как он поет! Почему ты не хочешь бежать со мной? Тебе не нравится мое племя?
— Как убежишь? — с тоской сказал Горгий. — Я ж тебе толкую, женщина, что мы окружены со всех сторон.
— Вечно вы, мужчины, воюете. Что вам надо?
— А тебе нравится быть рабыней?
— Я устала. Я хочу домой.
— Домой? У вас, как я понял, и города своего нет. Живете в повозках, то здесь, то там…
— Ненавижу город! Тесно, душно, всюду каменные стены, и люди подстерегают друг друга…
— Выходит, и ты ненавидишь.
— Обними меня, — сказала она, помолчав.
У ворот дома Сапрония Козла остановил рослый повстанец. Приблизив секиру к самому носу Козла, лениво осведомился:
— Куда прешь, убогий?
— К царю Эхиару, котеночек, — ласково сказал Козел. — Ведено мне доставить ему хорошую пищу.
— А ну покажи. — Воин потянулся к мешку, что был у Козла за плечом.
— Нельзя, котеночек. Все куски считаны.
Все же после недолгого препирательства Козлу пришлось раскрыть мешок. На разговор подошло еще несколько воинов. Щупали, нюхали, качали головами: пища и впрямь была хороша, особенно еще теплый, духовитый пирог с тыквой.
— Ну, иди, — сказал рослый повстанец и, вздохнув, добавил: — У меня жена была мастерица пироги печь.
У дверей царской спальни Козла ожидала неприятная встреча: на пороге сидел Диомед, строгал кинжалом палочку. На сладкие уговоры Козла отвечал одно: «Мешок передам, а сам проваливай, пока цел». Тут выглянул Горгий, хмуро выслушал Козла, мотнул головой: «Проходи».
Диомед вошел вслед за Козлом, молча отнял мешок, аккуратно выложил царский харч на стол. Тем временем Козел тихонечко направился к двери, что вела в соседнюю комнату, приоткрыл. Горгий мигом подоспел, оттер любопытного от двери.
— Нельзя к царю, — сказал он. — Сами управимся. Астурда!
Козел удивленно посмотрел на молодую длиннокосую женщину, выбежавшую из царской спальни.
— Посмотри, что он там принес, — сказал Горгий, кивнув на стол.
Не понравилось это Козлу. Уже и бабу к самозванцу приставили, не проберешься к нему. А пробраться надо…
— Обижаете меня, — жалобно протянул он. — Не чужой я ему… Эхиару нашему. Много лет мы с ним на рудниках душа в душу…
Никто не ответил ему. Астурда, со вниманием осмотрев еду, певуче сказала:
— Пирог ничего, а мясо пережарено. Поставь, Диомед, в холодок. На ночь дам ему кусок пирога с кислым молоком.
— На ночь кислое молоко — в самый раз, — подхватил Козел. — Где оно у тебя, красавица? Дай-ка отнесу, не чужой я ему человек. Сколько мы одной похлебки вместе…
— Не чужой человек, — передразнил Диомед. — Знаем мы тебя, на рудниках житья не давал. На Молчу… на Эхиара наколдовал болячки, а теперь к нему же и подлизываешься.
— Неправда! — тонко выкрикнул Козел, пятясь от наступавшего Диомеда. — Я его всегда как родного отца любил. А вот ты, рыжий, откуда…
Он не договорил. Из-за двери раздался хриплый хохот с подвыванием. На пороге спальни появился Эхиар. Был он без верхней одежды, всклокочен, глаза безумно расширены. Сутулясь, пошел он прямо на Козла, перемежая лающий смех бормотанием: «Огонь от земли… Еще немного… Еще немного…» Горгий и Астурда кинулись к нему, подхватили под руки, Диомед забегал в поисках кувшина с водой.
И только когда старика водворили на место и Астурда, ласково поглаживая его по голове, шептала успокоительные слова, — Горгий с Диомедом заметили, что Козел исчез.
— Нехорошо получилось, — сказал Горгий, поцокав языком. — Про веселую болезнь никто не должен знать.
Диомед сорвался с места, побежал к воротам.
— Э, да его и след простыл, — ответил караульный на вопрос и махнул секирой в сторону леса. — Я думал, вы его кипятком ошпарили.
Диомед закашлялся, побрел в дом.
В лесу Козел отдышался, осмотрелся. Снял с щей тугой кожаный мешочек, висевший на шнурке. Боги помогли обойтись без снадобья. Да и как было подсыпать, когда его, Козла, и близко не подпустили к Молчуну. А заранее отравить пищу Козел побоялся — могли и самого заставить попробовать. У Молчуна веселая болезнь, долго он не протянет…
Козел закопал мешочек в землю, притоптал ногой. Жаль снадобья, нелегко его приготовить, но если с ним попадешься… Кто сам осторожен, того и боги берегут.
Он достал из-за пазухи помятый кусок тыквенного пирога и съел, не просыпав ни единой крошки. Потом залег в кустарнике и стал терпеливо дожидаться темноты, готовя в уме разговор с Павлидием.
Как только стемнело, Козел выждал момент, когда повстанцы занялись вечерним варевом, бесшумно прополз между повозок и, пригибаясь и подобрав полы, побежал на ту сторону. Раз или два колючие ветки кустов больно хлестнули его по лицу.
— Стой!
Тяжело дыша, Козел остановился перед широкими лезвиями двух копий.
— А, это опять ты, козлиная борода, — сказал один из стражников, присмотревшись. — Дождешься, что тебя проткнут насквозь.
— Придержи язык! — прикрикнул Козел. — Проведи меня к начальнику, живо!
— Живо можно и по морде, — буркнул стражник.
Однако не стал спорить: старший велел пропустить лазутчика туда и обратно беспрепятственно. Стражник высморкался и повел Козла по трескучей от сухих веток тропке к северным крепостным воротам, где был раскинут шатер начальника.
Военачальник, сидя на мягких подушках, ел рыбу, зажаренную целиком. Зубы его ходили по рыбьей спине от хвоста к голове и обратно — будто на дудке играл, — жир стекал по бороде на желтый нагрудник, на серебряные пряжки. Возле масляного светильника двое телохранителей играли в кости.
— Ну что? — Военачальник взглянул на вошедшего Козла. — Укокошил самозванца?
— Считай, что он готов, — небрежно ответил Козел. — У него веселая болезнь. Завтра помрет, самое позднее — к вечеру.
Военачальник перестал жевать.
— Веселая болезнь? Ты уверен?
— Подвинься, — сказал Козел и, усевшись, поднес к носу пузатый пифос с медовым вином. — Доброе вино! — Он сделал несколько больших глотков, крякнул, обтер ладонью усы и бороденку. Военачальник ошалело хлопал глазами. Телохранители перестали играть в кости. — Доброе вино, — повторил Козел, — давно не пивал.
— Может, дать тебе закусить? — Военачальник вдруг развеселился. Не каждый день увидишь такого нахального раба.
Телохранители, ухмыляясь, подошли ближе.
— Так вот, — сказал Козел. — Веселая болезнь — это посильнее, чем порошочку подсыпать. Завтра самозванец окочурится. Подбери слюни, начальник, и посылай крикунов — пусть прокричат бунтовщикам, что ихний царь помирает.
Военачальник отшвырнул рыбий скелет, хлопнул себя жирными руками по нагрудным пряжкам, гаркнул:
— Будет исполнено, почтиблистательный!
Телохранители заржали. Зрелище было хоть куда.
Ах ты, котеночек мой, — снисходительно проговорил Козел. — Скоро ты будешь подползать ко мне на брюхе. Царь Павлидий, Ослепительный, уж подберет для своего старого приятеля Айната хорошую должностишку. Ну ладно. — Он не спеша поднялся, хрустнув суставами. — Поговорили, и хватит. Вели этим жеребцам проводить меня во дворец. Я сам доложу Ослепительному.
— Верно! — Военачальник тоже встал, почесал под мышкой. — Как раз такое повеление я и имею. Эй, вы! Проводите почтиблистательного во дворец. Да смотрите у меня — чтоб с почестями! Дорогу перед ним расчищайте!
Козел вышел из шатра, телохранители двинулись за ним. Военачальник подозвал одного, коротко бросил:
— Удавить!
— О чем вы задумались, читатель?
— Об Испании. Вот я сейчас подумал: что прежде всего приходит в голову, когда говорят — Испания?
— И что же?
— Да знаете, сразу наплывает многое. Реконкиста, бой быков, инквизиция… Колумб… Дон-Кихот…
— Интербригады.
— Да, интербригады, первая схватка с фашизмом… Удивительная страна!
— Каждая страна по-своему удивительна.
— Послушайте, какой город стоит теперь на месте Тартесса?
— Да неизвестно же. Если принять гипотезу о том, что Тартесс стоял в устье Гвадалквивира, то там теперь неподалеку Сан-Лукар де-Баррамеда. Возможно, Тартесс был где-то близ нынешней Севильи или Уэльвы. Кстати, к северо-западу от Уэльвы и теперь есть маленький населенный пункт под названием Тарсис.
— Тарсис? Похожее название…
17. ПРАЗДНИК НЕТОНА
На рассвете лес огласился криками.
— Ваш самозваный царь помирает! — кричали глашатаи.
— Боги покарали его веселой болезнью!
— Сдавайтесь, бунтовщики! Царь Павлидий помилует тех, кто бросит оружие.
Воины Павлидия начали штурм. Их встретил град камней и стрел, но кое-где повстанцы дрогнули: что толку сопротивляться, если тот, на кого они надеялись, умирает от веселой болезни? В образовавшиеся бреши хлынули стражники. Рубили наотмашь, не щадили и тех, кто побросал оружие. Ретобон сам повел в бой отряд, вставленный про запас.
— Не верьте желтым собакам! — кричал он, срывая голос. — Царь Эхиар жив! Клянусь Черным Быком!..
Кровавая сеча в лесу шла до полудня. Потом бой притих. Пронесся слух, что карфагенские корабли прорвались к гавани и осыпают причалы камнями и горшками с горючим снадобьем. И еще говорили, что гадирские воины перешли Бетис и устремились к Тартессу.
Лес был полон встревоженных голосов, дыма костров, звона оружия.
Солнце клонилось к закату, когда у шатра военачальника остановились носилки, богато изукрашенные серебром. Из носилок вылез Павлидий, хмуро глянул сквозь зеленое стеклышко на военачальника, упавшего ниц. В крик голос не повышал, но пообещал отделить голову военачальника от плеч, если тот не покончит до темноты с бунтовщиками. И еще тише добавил: «Или, может, ты ожидаешь поутру гадирцев?» Нехорошо стало военачальнику от таких царских слов. Тут же разослал он гонцов по отрядам с грозным повелением возобновить бой и закончить его лишь тогда, когда последний бунтовщик будет поднят на копья.
И снова в лесу загремело оружие. Начальники остервенело гнали воинов вперед, чтобы быстрее сломить оборону повстанцев. Повстанцы отходили, цепляясь за чащобы, где легче задержать противника. А задержать надо было во что бы то ни стало. Ретобон, понимая, что сражение проиграно, послал часть людей на берег — резать камыш, вязать большими пучками, готовиться к переправе на материк. Сам же он с кучкой отборных бойцов отчаянно пробивался к дому Сапрония, чтобы вывести к берегу Эхиара. И уже пробились к опушке, уже увидели за деревьями белые стены — и поняли, что опоздали: перед домом суетились стражники в желтом, бухали тяжелым бревном в окованные медью ворота.
Не пробиться, в отчаянии подумал Ретобон и велел возвращаться.
В лесу сгущались сумерки, трескучими кострами пылали опрокинутые повозки. Мимо пронеслась обезумевшая лошадь, из бока ее торчала густо оперенная стрела. Тут и там, прикрывая отход к берегу, повстанцы из последних сил отбивались от наседавших воинов Павлидия.
Задыхаясь от быстрого бега, Ретобон сквозь заросли камыша выскочил на берег. Переправа уже началась. Вцепившись в камышовые связки, бойцы наискось пересекали широкий рукав Бетиса. Ретобон остановился, поджидая Нирула. Тот ковылял, тяжело опираясь на копье, волоча раненую ногу.
— Быстрее! — Ретобон шагнул ему навстречу.
В камыше зашуршало. Замелькало желтое. Ретобон рывком взвалил Нирула на спину и, увязая в песке, пошел к воде. Просвистели метательные копья. Ретобон ощутил, как вздрогнул Нирул. Послышался хриплый стон. Вода резанула холодом. Ретобон поплыл, загребая одной рукой и поддерживая другой неподвижное тело поэта.
— Он весь горит, — сказала Астурда и беспомощно взглянула на Горгия.
Лицо Эхиара налилось кровью, рвота сотрясала тело.
Горгий понимал, что возмущенная многими горестями кровь старика сгустилась, а печень не может ее вместить, и кровь распирает все естество. И он решился. Вынул кинжал, обтер лезвие полой, велел Астурде подать чашу. Затем он обнажил костлявую руку старика, пригляделся к переплетению синих вен на сгибе.
— Держи его руку покрепче, — кинул Диомеду.
Кончиком лезвия он осторожно надрезал набухшую вену. Брызнула черная кровь, Астурда поспешно подставила чашу.
Старик дернулся, застонал, но потом дыхание его стало легче, лицо посветлело. По знаку Горгия Астурда перевязала ранку. Потом она выбежала во двор и вернулась со спелым плодом граната.
— Это заменит ему потерянную кровь…
Она мяла гранат, пока он не перестал хрустеть под пальцами, потом прокусила красную кожуру и выдавила в чистую чашу темно-кровавый сок, заставила Эхиара выпить его.
Горгий поднялся на крышу, ноздри его сразу ощутили запах гари. Он осторожно выглянул. По поляне перед домом перебегали воины. Стражники в желтом теснили повстанцев, отжимали к лесу. У самых ворот шла яростная схватка. Горгий опрометью кинулся вниз.
— Надо уходить! — крикнул он. — Астурда, есть еще какой-нибудь выход из дома?
— Можно через погреб, — испуганно ответила женщина. — Это у задней стены сада.
Горгий с Диомедом приподняли старика с ложа.
— Оставьте меня, — ясным голосом сказал Эхиар.
— Сейчас в дом ворвутся люди Павлидия, — нетерпеливо сказал Горгий. — Они убьют тебя!
— Не все ли равно… Сегодня или завтра…
— Завтра праздник Нетона — ты хотел дожить до этого дня!
— Праздник Нетона?… — пробормотал старик. — Праздник Нетона…
Он умолк. Опираясь на плечи греков, поднялся. Следом за Астурдой они вышли в сад. Дом гудел и сотрясался от ударов: воины Павлидия, перебив охрану Эхиара, ломились в ворота. Было слышно, как они орут и обещают Эхиару такую казнь, какой еще не видывали в Тартессе, и у Горгия от этих обещаний похолодело в животе.
Погреб был в дальнем конце сада, у самой стены, возле помойных ям. Астурда стала осторожно спускаться в прохладную темноту и вдруг отпрянула со слабым вскриком: из погреба одна за другой выскочили три кошки, одна из них держала в зубах крысу. Натыкаясь на бочки и ящики (почти все они были пусты и перевернуты), беглецы пересекли погреб и поднялись по крупным каменным ступеням к наружной двери. Потихоньку Горгий отодвинул скрипучий массивный засов, чуть-чуть приоткрыл дверь.
Здесь, на задворках, было тихо. Белела в сумерках тропинка, уходившая влево. Сразу за тропинкой начинался пологий откос. По этому откосу, цепляясь за кусты шиповника, они скатились в овраг. Прислушались. Диомед шепотом ругался, щупая ткань гиматия, разодранную кустом (гиматий был новенький, просторный, не иначе как с плеча самого Сапрония). Горгий цыкнул на матроса. Крутил головой, прислушиваясь к отдаленным звукам боя. Куда пойти? Как разыскать Ретобона в этом окаянном лесу, набитом озверевшими воинами? Может, лучше затаиться в овраге, в густом кустарнике, выждать, пока кончится бой и лес опустеет, а уж потом тайком выбраться… Выбраться — но куда? Тут он вспомнил Полморды: еще в начале сражения, когда повстанцы с ходу ворвались в квартал горшечников, Полморды решил, что с него хватит; он честный гончар, а не драчун какой-нибудь, и у него есть здесь, в родном квартале, жена, и если она его еще не забыла, то приютит и спрячет до более спокойных времен; и вообще царь Павлидий может вполне на пего, Полморды, положиться, он как раньше законы, все до одного, исполнял, так и дальше будет. «Видишь за тем углом колодец? — сказал он перед бегством Горгию. — От него наискосок моя мастерская. Если захочешь, приходи, горбоносый, и рыжего своего прихвати…»
Эхиар вдруг выпрямился, задрал голову к темнеющему небу (свалявшаяся борода торчала унылыми клочьями), но звезд не увидел — низкие облака медленно плыли над Тартессом.
— В какой стороне море? — спросил Эхиар.
— Там, — сказала Астурда.
Старик встал, хватаясь за кусты, ноги плохо его держали, но все-таки он сделал несколько шагов.
— Погоди, — остановил его Горгий. — В той стороне идет бой, не слышишь разве? Ты хочешь найти челнок и переправиться на материк?
— Мне нужно на берег. Там скалы. Я выведу вас в безопасное место.
Однако осторожный Горгий решил дождаться полной темноты. Ночь наступила быстро. В просвете меж облаков прорезался тоненький полуободок новорожденной луны. Горгию вспомнилось, как неудачно он соврал Литеннону по прибытии в Тартесс, что прошел Столбы безлунной ночью. «С этого-то вранья и начались все мои горести», — сокрушенно подумал он. Но разве мог он подумать, что тартесские властители окажутся такими подозрительными и будут взвешивать каждое его слово? В торговом деле без вранья не обойдешься, это и боги знают, не наказывают. Для Гермеса, покровителя торговцев, хорошее вранье — услада…
Овраг кончился. Горгий первым выбрался наверх, осмотрелся. Прямо перед ним, в пяти плетрах, чернела крепостная стена. Такая близость была опасна — с башен могли заметить дозорные.
Пока Горгий раздумывал, Эхиар с кряхтением выбрался из оврага и, согнувшись, опираясь на подобранный по пути сук, побрел направо, вдоль стены.
— Что стоишь? — шепнул он, проходя мимо Горгия. — Теперь я знаю дорогу, иди за мной.
Не прошли они и полусотни шагов, как сзади послышались голоса и звон оружия. Видимо, павлидиевы воины, закончив сражение, направлялись в крепость через северные ворота. Пришлось залечь, переждать. На Диомеда напал кашель, и он давился, зажимал рот горстью.
Потом до самого берега густо пошли кусты. Встречный ветер донес до слуха беглецов звук воды, разбивавшейся о скалы. Здесь крепостная стена круто поворачивала на юг, вдоль берега. На повороте стены высилась угловая башня. Смутно доносились голоса стражников.
Берег здесь был высок и скалист. Повернувшись к башне спиной, Эхиар начал спускаться к узкой полоске песка у самой воды.
Откуда в нем силы берутся, подумал Горгий, переступая вслед за стариком с камня на камень и поддерживая Астурду под локоть. Не иначе, бог Океана ему покровительствует.
Спустились. Горгий с наслаждением вдохнул запах моря, водорослей и выброшенной на берег рыбы.
— Это и есть Океан? — произнес у него за спиной Диомед. — Смотри-ка, пахнет, как наше море! Еще бы наш корабль сюда…
— И нашего Неокла, — тихо добавил Горгий и положил руку на плечо матроса. Они стояли, обнявшись, как братья, и смотрели на темную воду, и слушали, как шипит у их ног белая пена накатывающихся на берег волн, и никак не могли насмотреться, наслушаться, надышаться…
Астурда стояла рядом. Ночное море ее пугало, и она обеими руками держалась за руку Горгия. Они не сразу заметили, что Эхиар исчез. У Горгия дух захватило при мысли, что Океан унес старика. Да, так оно, наверно, и было, бог Океана взял его к себе, недаром старик так спешил сюда. Астурда тихонько заплакала.
— Может, по нужде отошел? — сказал Диомед. — Пойду посмотрю.
Он разглядел черные вмятины следов в плотном мокром песке, они вели к скалистому мыску, врезавшемуся в море. Эхиар ползал по расщелинам, вид у него был такой, будто он что-то потерял и теперь разыскивает. На вопросы он не отвечал, только бормотал, как обычно, себе под нос. Вылез на самый край мыска, здесь шумела вода, разбиваясь о камень и обдавая брызгами.
Все-таки он чокнутый, подумал Горгий, ведь свалится сейчас со скалы — и душа вон. Он пробрался к старику и потащил его назад. Диомед разыскал меж камней место, достаточно защищенное от ветра и брызг. Некоторое время беглецы сидели молча, отдыхая. Горгий пытался представить себе, далеко ли отсюда до того рукава Бетиса, через который перекинуты мосты на материк. Там, как он помнил, густые камышовые заросли. Нарезать камыш, сделать связки потолще — и переправиться на них на тот берег. А дальше? Уйти с Астурдой к этим… как там… ну, к ее соплеменникам…
— Новая луна, — сказал вдруг Эхиар. — Сегодня море уйдет далеко.
Горгий посмотрел на старика. В темноте не разглядишь лица, да Горгий и без того знал, как тусклы и вроде бы мертвы глаза Эхиара. Отчего богам было угодно свести его, Горгия, с этим странным человеком — не то рабом, не то царем?
— Завтра, — сказал Эхиар. — Завтра праздник Нетона.
«Разговорчивый стал, — подумал Горгий. — А ведь днем почти помирал. Веселая болезнь — говорят, от нее никто не выживает… Тишина какая… Всех рабов, наверно, перебили…»
— Хозяин, — сказал Диомед, — ты, когда в Фокею вернешься, пойди на улицу Дикого Кабана, там дом стоит винодела Анаксилая — может, знаешь?
— Знаю. А что?
— Ему в доме женщина прислуживает — Кайя. Ты ей скажи: мол, Диомед, матрос, кланяется и просит… и просит, чтоб вспоминала иногда.
— Перестань, — строго сказал Горгий. — Сам ей привет передашь.
— Не, — Диомед замотал головой. — А если у тебя найдется десяток лишних оболов, ты ей купи, хозяин, украшение какое-нибудь. Очень она украшения любит. Скажи — от Диомеда…
Холодно было здесь, у моря. Астурда продрогла в легкой своей одежде, свернулась клубочком, прижалась к Горгию, он прикрыл ее полой гиматия.
Ясное дело, надо идти по берегу в сторону, противоположную крепости, обогнуть холм — там, должно быть, и есть северный рукав Бетиса и заросли камыша. Горгий стал излагать свой план.
— Нет, — сказал Эхиар. — Скоро море отойдет, и я проведу вас в безопасное место. — И, помолчав, добавил: — Мы увидим все, а нас никто не увидит.
Истинно как царь сказал он это — не допуская возражений. Горгий и сам не понимал, что заставляет его подчиняться старику. Ладно, подумал он, может, и впрямь выведет в безопасное место.
Между тем начинался отлив. Волны, набегая на скалы, уже не так высоко взметывали пенные гребешки. Вода отступала, обнажая камни и песок, еще недавно принадлежавшие Посейдону. «Или Нетону?» — подумал Горгий. Ведь, если верить старику, над Океаном властен ихний бог, Нетон…
Эхиар поднялся, снова полез на каменный мысок. Бродил, пригнувшись, среди мокрых камней, отыскивал что-то. Со стороны крепости донеслось отдаленное протяжное завывание — это перекликались дозорные на сторожевых башнях.
— Идите сюда, — позвал Эхиар.
Они подошли к нему, оскользаясь на водорослях. У самой кромки воды было нагромождение камней, и Эхиар указал на один из них, велел сдвинуть с места. Камень был тяжел, не сразу удалось Горгию и Диомеду приподнять его. Из-под камня хлынула вода, спеша соединиться с морем. Когда она сошла, Эхиар нагнулся к черному зеву, открывшемуся под камнем.
— Идите за мной, — сказал он и полез в дыру.
Несколько скользких ступеней вели вниз, в кромешную тьму, в пронзительный застоявшийся холод. Под ногами хлюпала, чавкала жижа. Медленно шли они узким лазом, то сгибаясь в три погибели, то с трудом протискиваясь меж сырых каменных стен. Впереди Эхиар, следом за ним Горгий, потом Астурда, крепко вцепившаяся в его руку, последним — Диомед. Подземный ход свернул вправо, стало суше и немного просторней, можно было идти в рост, лишь наклонив голову. Стены были неровны и шершавы, воздух — затхлый. Диомед мучительно закашлял, жутким лаем отдавалось эхо, било по ушам. Горгий вначале считал шаги, потом сбился со счета.
Так они шли час или больше, пройдя, по расчету Горгия, добрую дюжину стадий.
— Далеко еще? — спросил он.
Эхиар не ответил, и Горгий повторил свой вопрос громче. Ему вдруг показалось, что старик ведет их куда-то в Океан, откуда нет выхода, ведь старик-то был чокнутый, но тут же он подумал, что ход постепенно поднимается, значит не может вести под океанское дно. Тут Эхиар остановился, и Горгий с ходу налетел на него.
Эхиар шарил в темноте по стенам. Глухо прозвучал его голос: «Лезьте за мной… сюда, вправо». Один за другим они пролезли на четвереньках в дыру и поняли, что подземный ход кончился. Теперь крутыми зигзагами шла вверх лестница, зажатая меж тесно сдвинутых каменных стен. Поднимались долго, Эхиар часто останавливался перевести дух, лица у всех были мокрые от пота.
— На небо, что ли, лезем? — проворчал Диомед. — Мне туда не надо…
Немного посветлело, становилось легче дышать. И вот подъем кончился. Они вылезли на небольшую квадратную площадку, огороженную зубчатой стеной, над ними распахнулось ночное небо — безлунное и беззвездное, но все же показавшееся светлым после долгой слепой темноты. Тучи плыли над самой головой.
Подошли к стене, выглянули из-за каменных зубцов.
— Вот это да, клянусь рогами коровы Ио! — вырвалось у Диомеда. — В самую середку попали!
Внизу под ними была широкая храмовая площадь. А вот и серебряный купол храма, он вобрал в себя весь слабый свет ночи и тускло поблескивал. Мрачно чернела поодаль громада царского дворца…
Башня Пришествия — вот куда Эхиар привел их!
— Как же так? — изумился Горгий. — Мне говорили, что в эту башню нет хода.
— Верно, — откликнулся Эхиар. — Ход в башню известен только царям Тартесса.
— Значит, ты действительно царь, — тихонько сказала Астурда.
А Диомед крепко почесал голову и заметил:
— Знала бы моя покойная мама, как высоко забрался ее сын… с царями в обнимку ходит…
Внизу, возле дворца и храма, расхаживали стражники с факелами. Им и невдомек было, что с башни Пришествия на них глядит важный государственный преступник. А если б они и знали — как достанешь? Близко ухо, а не укусишь.
Далеко на севере, за мостами, клубился в красном отсвете дым — что-то там горело. Видно, гадирцы перешли-таки Бетис, под самым Тартессом разбили боевой лагерь. А на юге, если присмотреться, можно было различить в море тусклые огоньки — то, верно, горели факелы и плошки с маслом на карфагенских кораблях, осадивших Тартесс.
Город спал. Ворочались на мягких ложах блистательные. Храпели в своих кварталах купцы и моряки, рыбаки и ремесленники. Чмокал во сне Полморды, честный гончар, твердо вознамерившийся пережить любые события в Тартессе.
Спал великий город. Он разгромил восставших рабов, он двинет поутру свежие силы на гадирские отряды, он попытается отбросить за Геракловы Столбы карфагенский флот — и опять без помехи поплывут его корабли тайным путем на Оловянные острова, на очень далекие Касситериды…
А он, Горгий, не спит, и душу его гложет тревога. Полжизни прошло, а он так и не знает ни семьи, ни собственного дома. В его возрасте люди имеют сыновей — крепконогих юношей, допущенных к кулачному бою и метанию дротика; имеют дочерей, умеющих играть на кифаре и приготовлять пищу в помощь матери. А его, Горгия, мотает судьба по ойкумене из конца в конец. Что нужно ему на чужбине, в очень далеком Тартессе? Всюду видит он вражду и кровь, ненависть и обман… Да что же это вы, милосердные боги, никакой жалости нет у вас к сыну человеческому?…
Он ощутил тепло прикосновения, легкая рука легла на его плечо. Астурда! Он притянул ее к себе, крепко обнял, зажмурил глаза. Одна только ты и осталась у меня, чужеземка…
Половину башенной площадки занимало какое-то сооружение. Диомед ходил вокруг него, трогал холодный металл, цокал языком — у Горгия перенял смешную привычку. Низко над головой шли тучи, и казалось, что не тучи, а башня плывет по океану ночи, не имеющему берегов.
Хорошо, что Горгий перед уходом велел Диомеду припасти побольше гранатов. Теперь пригодились. Диомед развязал мешок, каждому дал по гранату. Мяли дивные плоды пальцами, высасывали терпкий кисло-сладкий сок, утоляющий и жажду и голод.
— Зачем ты привел нас сюда? — спросил Горгий.
Эхиар ответил не сразу. Он отбросил выжатый гранат, прислонился спиной к стене.
— Вы мне больше не нужны, — тихо сказал он наконец. — Сейчас уже поздно, море скоро начнет прибывать… А завтра в час отлива вы уйдете. Сделай как хотел. Нарежь камыш. Переплывете Бетис.
Старик говорил с трудом, язвы на теле причиняли ему боль.
— А ты? — спросил Горгий.
— Я останусь здесь. Хоть я и не закончил свое дело… Нетон сжалился над последним царем Тартесса… позволил перед смертью увидеть праздник…
— Ты проживешь еще долго, Эхиар. Ты пойдешь с нами.
— Нет. Спасибо, чужеземцы… за доброту ко мне.
— О каком деле ты говорил?
— Тебе не понять. — Эхиар помолчал, а потом забормотал: — Еще немного… еще немного — и было бы сверх меры… свершилась бы моя месть…
— Ну, не надо, дедушка, успокойся! — воскликнула Астурда. — Ой-ой! — она смутилась. — Я говорю «дедушка», а ведь он царь…
— Он не слышит тебя, — сказал Горгий. — Боги затмевают ему разум.
Площадка башни не лучшее место для сна, если воздух по-зимнему холоден и под утро моросит дождь.
Как только стало светать, Горгий поднялся, заходил по площадке, хлопая себя руками по груди. Голова была тяжелой от бессонья, зуб на зуб не попадал от холода. Астурда протянула ему гранат. Лицо у нее было бледное, глаза — огромные, тревожные.
Эхиар не спал. Сидя на корточках, вертел в руках длинную черную палку — откуда только он ее взял.
Медленно светлело небо на востоке. Над кварталами ремесленников поплыли дымы ранних очагов. Тусклой желтизной обозначились рукава Бетиса, обнимавшие остров. Горгий смотрел на гавань, пытался в слабом свете серенького утра различить среди десятков кораблей свой. Цел ли он?… Странно и страшно было представить себе чужую команду на его палубе… чужого человека в дощатой каютке…
Он обернулся, хотел позвать Диомеда — у матроса глаз зоркий, быстрее высмотрит. Диомед лежал, накрывшись с головой, возле непонятной махины, занимавшей полплощадки. Его била дрожь. Горгий тронул матроса за плечо.
— Попей сок граната, легче станет. Слышишь, Диомед?
Рыжая голова матроса высунулась из складок гиматия. На торчащих скулах красные пятна, в глазах (тех самых, которые Горгий привык видеть прежде озорными и нагловатыми) — пугающая тоска.
— Помираю, хозяин…
— Не дури! — прикрикнул Горгий, а у самого сердце захолонуло.
Помял гранат, заставил матроса выпить сок.
Дождь, слава богам, перестал. Развиднелось и немного потеплело. Гелиос сегодня вроде бы не собирался взглянуть на Тартесс (можно его понять, подумал Горгий). Пасмурный день рождался, не праздничный.
— Теперь поспи, и полегчает тебе, — сказал Горгий. — А вечером уйдем из Тартесса.
— Не, — прошептал матрос. — Вы с Астурдой бегите. А я уж здесь, к богам поближе… — Он опять накрыл голову мокрой от дождя тканью.
Эхиар, шаркая, вышел из-за махины, в руках у него была не палка, как раньше показалось Горгию, а стрела. Тут только Горгий заметил, что еще несколько черных стрел, бронзовых с виду, лежало у массивной стойки махины. Он поднял одну, подивился ее тяжести. Такая самому Гераклу была бы впору…
Повнимательнее осмотрел он махину — и вдруг догадался. Погоди-ка, сказал он самому себе, да ведь это катапульта! Ну да, вот поперечные доски — перитреты с пучками веревок… вот бронзовый желоб сиринкса… почему-то он склонен к низу стены.
Немало видывал Горгий стрелометных машин на своем веку, но такую огромную увидел впервые.
— Для чего здесь катапульта? — спросил он Эхиара.
— Это орудие царского возмездия, — ответил тот, и по его голосу Горгий понял, что старик чем-то взволнован. — Плохо, плохо… — Эхиар озабоченно разглядывал обрывки веревок меж перитретов. — Все сгнило…
— А ты что — собираешься стрелять? — Горгий потрогал станок катапульты. — Ничего у тебя не выйдет. Она не поворачивается.
— Ей не нужно поворачиваться, — последовал странный ответ. — Катапульта нацелена навечно.
Горгий поднялся по ступенькам, вделанным в бронзовый антибасис — заднюю опору катапульты. Посмотрел в прицельную щель… Вот оно что! Опущенный сиринкс, оказывается, смотрит в квадратное отверстие в ограде. Катапульта и верно нацелена… Она нацелена, как уразумел Горгий, на ступени храма… Нет, выше… Вон меж двух центральных колонн возвышение, за ним в храмовой стене ниша, закругленная сверху. Ну да, катапульта как раз на эту нишу нацелена…
— В кого ты хочешь стрелять? — спросил Горгий.
Эхиар сидел, прислонясь к стойке катапульты, руки были устало опущены, стрела валялась рядом.
— Ременные пучки сгнили, — сказал он. — Стрелять нельзя.
Горгий посмотрел вниз, на площадь. Перед храмом суетились люди в черных одеждах. Расстилали на ступенях ковер. Устанавливали треножники с курильницами Выносили из боковых дверей храма какие-то деревянные колоды. Прошел к восточным воротам отряд стражников.
— Выпей… господин… — Астурда протянула Эхиару гранат.
Старик не шевельнулся. Он неподвижным взглядом смотрел на нее, и девушка смущенно отвернулась.
— Подойди ко мне, цильбиценка, — сказал вдруг Эхиар. — Сядь.
Он схватил ее за косы. Астурда испуганно вскрикнула выставила перед собой тонкие руки.
— Не бойся. Твои волосы длинны и крепки. Отрежь их.
— Ни за что! — Астурда вскочила дикой кошкой, выдернула косы из руки Эхиара, отбежала к стене. — Не подходи — брошусь вниз!..
Через восточные крепостные ворота по коридору, образованному двумя шеренгами стражников, тек народ на храмовую площадь — на праздник Нетона. Вначале пропустили купцов побогаче, потом пошли прочие — ремесленники, рыбаки, погонщики быков. Матросов не было видно: сидели на кораблях, готовые схватиться с карфагенским флотом.
Стражники, тыча древками копий, теснили толпу подальше от храма, отжимали ее к башне Пришествия. Люди вытягивали шеи, глядя на торжественный выход высокорожденных. Шли они по порядку, с женами и без жен, и каких только не было украшений на их многоцветных одеждах! Блистательные расположились лицом к толпе на нижних ступенях храма. Повыше встали сверкающие. Место светозарных пустовало: еще не успел назначить их новый царь.
Грянули приветственные крики: по ковру поднимался на верхнюю ступень царь Павлидий, Ослепительный, в белой одежде с золотыми изображениями бога Нетона. Его сопровождали ближайшие придворные.
Младшие жрецы зажгли курильницы, в безветренное небо потянулись белые столбы благовонного дыма.
Павлидий поднялся на возвышение перед нишей, обернулся к толпе…
Площадь ликующе заревела.
— Щит Нетона! Щит Нетона, бога богов!
— Сла-ава царю Павлидию!
Тонкие губы Павлидия растянулись в улыбке. Щит, висевший у него на груди, был невелик, но тяжел, ремни врезались в шею, но Павлидий заставлял себя стоять прямо. От щита шло тепло. Щит из голубого серебра всегда был теплым на ощупь — знак того, что он угоден Нетону.
Павлидий улыбался. Он мог себе позволить довольную улыбку. Бунтовщики разгромлены. Освободившиеся отряды, конные и пешие, двинуты на помощь воинам, сдерживающим гадирцев. Сегодня гадирцы будут отброшены за Бетис, их погонят на восток, за пределы Тартессиды; и если карфагеняне не успеют прислать им подмогу, то надо с ходу ворваться в Гадир. Надо, наконец, стереть с лица земли этот город — занозу в глазу великого Тартесса. А потом придется дать решительный бой карфагенскому флоту. Трудное это будет сражение. Добраться бы только до их кораблей, завязать рукопашную — и тогда тартесские чернобронзовые мечи и секиры сделают свое дело.
Нетон, бог богов, получит сегодня хорошую жертву — было бы странно, если бы, приняв ее, он не даровал своим верным тартесситам военной удачи.
Павлидий улыбался, глядя, как ликует народ Тартесса при виде святыни — щита Нетона, щита из голубого серебра. За долгое царствование Аргантония сделан этот щит — крупица за крупицей. Второй, наполовину меньше, тоже вынесен к народу, его держит Укруф, стоя ступенькой ниже. Пусть знают тартесситы, что их правители не сидят сложа руки, что они неутомимо ведут Накопление, выполняют священные заветы предков.
— Слава-а тысячелетнему царству!
— Бог богов Нетон, помилуй нас!
Павлидий простер руки — крики на площади умолкли. Он стал выкрикивать слова молитвы — слова, которых люди не понимали, потому что они принадлежали древнему языку сынов Океана.
А когда молитва была сотворена, настал черед жертвоприношению. Из восточных ворот потекла длинная вереница оборванных испуганных людей. Крепко привязанные друг к другу, они бежали, подгоняемые стражниками, на площадь, на расчищенное место между ступенями храма и толпой горожан. Сбились в кучу. Стражники отделили от них десятка три обреченных, связанных особой веревкой.
Снова заговорил Павлидий, и глашатаи зычными голосами повторяли каждое его слово. Это презренные бунтовщики, поднявшие оружие на великий Тартесс, сейчас их главари будут принесены в жертву Нетону, богу богов, а остальные — отправлены на рудник голубого серебра.
К деревянным колодам подошли палачи, поигрывая топорами.
Площадь орала неистово. Крики негодования слились в протяжный рев. Обреченные вжимали головы в плечи. Лишь один из них, долговязый, с изрытым оспой лицом, стоял прямо и спокойно. Он в упор смотрел на одного из царских приближенных — молодого, в лиловом гиматии, с серебряными пряжками на груди.
И Тордул, ощутив на себе пристальный взгляд, забеспокоился. Он повел глазами — и встретился с ненавидящим взглядом Ретобона. Несколько мгновений они смотрели друг на друга, потом Тордул опустил глаза. Вдруг он встрепенулся, побежал, расталкивая придворных, вниз по ступеням храма. Он что-то кричал, но голос его тонул в реве толпы…
Горгий и Эхиар плели тугие пучки из длинных каштановых волос. Астурда сидела у стены и плакала, уткнув лицо в колени. Она стыдилась своих остриженных волос, не достигающих затылка, и голова ее была покрыта.
Не устояла, поддалась уговорам Горгия: у греков бывало, что молодые женщины отдавали свои волосы для тетивы катапульт. Так вот всегда: мужчины дерутся, а женщинам — слезы…
Эхиар был необычно возбужден.
— Не плачь, цильбиценка, — говорил он, скручивая прядь волос. — Ты поклоняешься другим богам, но есть бог богов, и ему угодна твоя жертва… Ты увидишь сейчас… увидишь, как падет недостойный… Только истинным царям известно орудие возмездия. Бывало и в прошлом, что верховные жрецы пытались завладеть троном, и тогда мудрый царь поставил на башне катапульту… Раз в году верховный жрец подставляет сердце карающей стреле… ни о чем не ведая. — Хриплый смех вырвался у Эхиара. — Я хотел уйти в могилу вместе с Тартессом, но мне не удалось… не удалось накопить голубого серебра сверх меры… сверх той меры, за которой начинается гнев Нетона… Пусть так… Но зато я увижу, как падет недостойный… Павлидий — так его зовут? Ах-ха-ха-а…
От его лихорадочной речи, от жуткого смеха Горгию было не по себе. Сейчас он хотел лишь одного: пусть скорее выстрелит катапульта, пусть будет все, что угодно богам. Вечером он спустится на берег, и они с Астурдой уйдут… доберутся до гор… и пусть, пусть кочевая жизнь — только бы жизнь…
Четыре пучка волос попарно натянуты меж перитретов. Эхиар поднялся по ступенькам, нагнулся к прицельной щели.
— Ага, стоишь на месте… на правильном месте… Стрелу сюда! — крикнул он Горгию. — Не ту! Вот эту!
Горгий повиновался. Положил тяжелую стрелу в желобок эпитоксиса, зацепил спусковой крючок.
Снизу, с площади, доносился рев толпы. Горгий выглянул меж каменных зубцов. Морс голов… Каких-то связанных людей тащат к деревянным колодам… Павлидий в белой одежде стоит перед нишей — той самой, на которую нацелена катапульта…
— Погоди! — крикнул Горгий Эхиару. — У него щит на груди! Это тот самый? Из голубого серебра? Его не пробьет стрела!
— Замолчи, грек! Не видишь разве, что у этой стрелы наконечник тоже из голубого серебра?
Горгий уставился на массивный тускло-серый наконечник стрелы. Так вот оно какое…
— Берись за ворот! Быстрее!
Горгий завертел рукоятку. Со звенящим скрипом закручивались волосы. Эпитоксис со стрелой, оттягиваясь, пополз по бронзовому ложу сиринкса.
— Так! Ну, а теперь…
Безумный хохот потряс Эхиара. Он потянул рукоять. Крючок освободился, и вся сила, сжатая в волосах Астурды, рванула рычаги… Стрела понеслась вниз, к храму…
Горгий не видел мгновенного полета стрелы, но знал, что она сейчас с силой врежется в щит Павлидия. Пробьет ли?…
Последнее, что он увидел, было сияние солнца, небывало ослепительное… будто Гелиос приблизил светлый лик к самой земле…
В дальнем дворе для проезжих на берегу желтого Бетиса купец-массалиот потребовал у хозяина еще вина. Хоть был он уже пьян, хозяин не стал перечить: знал крутой нрав массалиота. И когда только уберется отсюда этот упрямый осел со своим товаром? Сидит, выжидает, пока в Тартессе станет спокойно. Одним богам ведомо, какого спокойствия ему нужно для торговли… и бывает ли оно на свете…
Тяжкий грохот — будто земля разверзлась — заставил массалиота выскочить из комнаты. Грохот шел со стороны Тартесса. Там поднималось в небо невиданно-огромное грибовидное облако. Медленно расширяясь, оно плыло сюда.
Массалиот от страха мигом протрезвел. Он выбежал на дорогу, теряя плохо привязанные сандалии, и во весь дух помчался прочь, прочь… подальше от Тартесса…
