8. НЕДОВОЛЬНЫЕ
От вынужденного безделья Горгий рано ложился спать и вставал до восхода. Радуясь недолгой прохладе, обходил корабль, осматривал каждую дощечку, каждую веревочку: без хозяйского глаза корабль как сирота. Бегал по палубе, сильно размахивал руками, приседал, подпрыгивал на месте, чтобы тело не разленилось. Прыгал в воду, оплывал корабль, морщился от запаха портовой воды. Потом растирался досуха, умащивал тело, возносил молитвы Посейдону и Гермесу — хранителю торгующих.
Сегодня, покончив с утренним распорядком, Горгий сидел за необременительным завтраком: чеснок, сушеная рыба, лепешка и вино.
Кормчий Неокл приоткрыл дощатую дверцу, просунул бороду.
— Пища на пользу, хозяин. Там, на причале, люди какие-то.
— Что, меня спрашивают? — Горгий вытер губы. Подумал: от кого посланец — от Эзула или от Амбона?
— Тебя, кха, не спрашивают. Смотрят на корабль и между собой говорят. А корабль чужого глаза не любит.
Горгий накинул верхнюю одежду, вышел, намеренно обернувшись к морю. Неспешно обошел вокруг мачты, взглянул — будто просто так — на причал.
Там стояли двое: один — седой, благообразный, с печальными глазами навыкате, второй — помоложе, с проседью в кругло подстриженной бородке. Полотна на обоих было в меру и не ярких тонов. Поодаль, в начале причала, сидели на корточках возле носилок полуголые рабы.
Торговые люди, догадался Горгий. Такие зря не поднимутся на рассвете…
Сошел на причал, поздоровался. Те ответили вежливо, седой назвался Дундулом, тот, что помоложе, — Карутаном. Не сразу начали деловой разговор. Спросили Горгия, как ночевал, хорошие ли сны послали боги и не было ли в дальней дороге бурь. Говорил Карутан, смешивая греческие и тартесские слова. Дундул помалкивал, только головой кивал.
— Правду ли говорят, что карфагеняне в морском бою побили фокейцев? — спросил Карутан. Выслушал осторожный ответ Горгия, потеребил бородку. — Так, так… Идут ли за тобой следом еще фокейские корабли?
Горгий призадумался. Сказать, что идут, — значит сбить цену на наждак. Сказать, что вряд ли пробьется к Тартессу еще хотя бы один фокейский корабль (а так оно по правде и было), — значит вызвать неприязнь. Мол, торговали, торговали с Тартессом фокейцы, а теперь испугались Карфагена, бросили союзников на произвол судьбы…
Уклончиво ответил:
— Я, почтенные, выполняю волю своего хозяина Крития. А и Фокее не один Критий занимается торговым делом. Должно быть, и другие купцы пожелают послать в Тартесс корабли с товаром.
Карутан взглянул на Дундула. Тот печально вздохнул и заговорил тихим голосом. На его тощей шее ходил вверх-вниз острый кадык.
— Слышали мы, фокеец, что Амбон предлагает сменять твой наждак на олово по таланту за талант. Конечно, наждак этого не стоит. Ты ведь на месте платил за него в сто раз дешевле, верно?
Теперь пошел торговый разговор, и Горгий оживился.
— Наждак и на месте не дешев, — возразил он. — А потом — перевоз. Вы на Касситеридах тоже ведь олово берете дешевле, чем потом цените.
— Цену товара устанавливают боги, — заметил Дундул. — Боги нарочно рассеяли богатства по землям неровно: туда — наждак, сюда — олово, там соль, чтобы люди менялись между собой. — Он передохнул немного, одышка мешала ему говорить.
— Не хотите ли взглянуть на товар? — сказал Горгий.
— Нет, — ответил Дундул, — наксосский наждак мы знаем. Так вот, почтенный фокеец, хоть и дорого платит Амбон, а мы предлагаем тебе еще больше: талант с восьмой частью олова за талант наждака. Бери хоть сегодня и с вечерним отливом сможешь уйти из Тартесса.
Опять задумался Горгий. Предложение, видят боги, было выгодно. Но не прогадать бы… Сам Миликон обещал набить корабль чернобронзовым оружием, которое так нужно Фокее… Тут многое решалось, в том числе и самое важное — быть или не быть ему, Горгию, хозяином собственного дела…
— Не осудите, торговые люди, если не сразу отвечу, — сказал он. — Подумать надо.
— А чего ждать? — сказал Карутан, выбросив вперед руки ладонями кверху. Видно, нетерпеливый он был, а может, просто товар у него больше, чем у других, залежался. — Выгодно для тебя — талант с восьмой! Бери, пока не поздно.
— Погоди, — прервал его Дундул. — Сколько времени будешь думать, фокеец?
— Ну, дня два.
— Мы наведаемся. Время такое, что долго думать — тебе же в убыток…
Тут откуда ни возьмись въехали на причал трос конных в желтом. Колыхались гребни над скучающими лицами, бренчала сбруя. Подъехали вплотную. Один, с начищенными медными наплечниками, сказал с простецкой ухмылкой:
— Рано встаете, почтенные купцы. Еще ночная стража не сменилась, а вы уж торг завели.
— Тебе-то что? — вскипел Карутан. — Знай свое место, а в наши дела не суйся.
Стражник зевнул, не прикрывая рта ладонью. Сказал равнодушно:
— Велено нам смотреть, чтобы у фокейского корабля не толпились. Идите, почтенные, по своим домам.
— Это мы — толпа? — закричал Карутан, брызгая слюной. — Да как ты смеешь!..
Он замахал руками перед лошадиной мордой. Лошадь запрядала ушами, фыркнула, попятилась.
— Ты, почтенный, на стражу светозарного Павлидия руками не маши, — сказал стражник, тихонько наезжая на него. — Добром говорю — ступайте отсюда.
Дундул потянул Карутана за рукав, сказал:
— Не связывайся. Пойдем.
И неторопливо пошел к носилкам. Карутан последовал за ним, но не выдержал — оглянулся, крикнул:
— Совсем обнаглели, скоты!
Старший стражник тронул коня, догнал Карутана, легонько ткнул в зад древком копья…
Горгий вернулся на корабль. Хмуро посмотрел на матросов, столпившихся у борта.
— Не нравится мне это, — заворчал Неокл. — Сколько хожу но морю — нигде не видел, чтобы людей от торговли копьями отгоняли. Уходить отсюда надо, Горгий.
— Чего испугался? — кинул Горгий, проходя мимо. — Ты ведь и раньше в Тартессе бывал.
— Бывал, а такого не видел. Прежде без помехи торговали. Уходить надо…
Пыльно, жарко у крепостной стены. Кругом полно рабов — разгружают телеги с камнем. Кричат погонщики, мычат быки, скрипят осями колеса, вырезанные из цельного куска дерева. У самой стены звенят острыми теслами каменотесы, ровняют камни под наугольник. Стена — вся в лесах и подмостях: наверху каменщики наращивают по царскому повелению стену. Подносчики камня и извести бредут по лесам вверх-вниз. Там, где мешают известь с песком, рядами стоят корзины с яйцами. Рабам такая работа — праздник: в известь для царской кладки подмешивают только белок, а желток от рабов не уберечь, все равно выпьют.
Стражники, приставленные стеречь рабов, уже по горло сыты яичным желтком. Скучают в тени, поглядывают на солнце — скоро ли гнать рабов к жилью, а самим на отдых.
Толста крепостная стена — два воина в полном вооружении, идя по ней, свободно разойдутся. Высока стена, а станет вдвое выше.
Купец Амбон старается для царя. Сам стоит на солнцепеке, сам смотрит, чтобы работа шла скорее. Два раба держат над ним богато расшитый заслон от солнца.
— Ровнее кладите! — кричит Амбон. — Не сарай строите, а царскую стену! Эй ты, собачий сын, пошевеливайся с известью! Тебе говорю!
Раб и ухом не ведет на крик. Амбон сердится, велит Надсмотрщику взбодрить ленивого раба палкой.
— Скорее! — кричит, не жалея голоса. — Шевелитесь!
Подошел домашний раб в короткой одежде, согнулся в поклоне:
— Почтенный Амбон, там тебя купцы ожидают. Почтенный Дундул и еще один…
— Пусть ждут, — отвечает охрипший Амбон. — Некогда мне. Скажи им: царское повеление выполняю. Ну, чего там застряли?!
Жарко Амбону, борода взмокла от пота, завитые колечки распустились, обвисли. Под богатые одежды набилось пыли — дважды уже приказывал рабу чесать спину резной палочкой. Дивятся надсмотрщики — и чего торчит на лесах почтенный купец, все равно ведь ничего не понимает в кладке, только покрикивает: скорее, скорее… А скорее разве бывает? Раб ведь как? Только отвернешься, а он уж бездельничает. Известное дело: рабу лишь бы время тянуть — от похлебки до похлебки.
Старается почтенный Амбон: пусть все видят, сколь ревностно исполняет он царский указ. С каждым уложенным камнем приближается к нему заветное звание. Потому и терпит он пыль и жару, потому и торопит…
Купцы сидели под тенью шелковицы во дворе Амбонова дома. Второй час ждали хозяина, твердо решили дождаться.
— Мух развелось этим летом — погибельно, — сказал, зевая, седобородый Дундул. — И откуда они только берутся?
— Известно, откуда: от стражников, да поглотит их утроба Черного Быка, — откликнулся Карутан. — Их не меньше, чем мух, развелось.
— Одни стражники у тебя на уме. Не задевал бы их — обошлось бы без обиды.
— Обнаглели! — кипятился Карутан. — Помню, отец каждую луну дарил уличному стражнику две монеты, так тот с поклонами пятился, по ночам ходил вокруг двора, оберегал от воров.
— Что поделаешь, другие времена настали. Мой дед при покойном царе в совете старейшин сидел, и царь слушал, что посоветуют.
Тут Дундул подозрительно покосился на откормленного вольноотпущенника, который в углу двора усердно начищал серебряные кошачьи ошейники. Не понравился ему раздвоенный кончик носа вольноотпущенника, и он замолчал, не стал продолжать опасного разговора.
Карутан проследил его взгляд, сказал с усмешечкой:
— Уже и ошейники приготовил для кошек почтенный Амбон. В блистательные выбивается.
Помолчали, пока не ушел вольноотпущенник.
— Слышал я, — сказал Дундул, — будто почтенный Самбак начал выделывать кошачью сбрую. А ведь какой купец был!
— Меня хоть серебром завали, а я постыдным товаром торговать не стану.
— Не зарекайся, — вздохнул Дундул.
Карутан с ожесточением плюнул в бассейн, и тут как раз во двор вошел долгожданный Амбон.
— Хвала Нетону, почтенные, — бросил он, на ходу скидывая одежды, и полез в бассейн.
— Да хранит тебя Черный Бык, — вызывающе ответил Карутан.
Амбон, зажав ноздри и уши, с головой погрузился в воду. Фыркая, вылез на верхнюю ступень. Подскочил раб, обтер хозяина, подал сосуд с благовонием. Амбон понюхал и сказал, хлопая себя по жирной груди:
— Зачем пожаловали, почтенные?
Дундул с достоинством помолчал, прежде чем ответить. Уж очень зазнался Амбон с тех пор, как нашел дорожку в царский дворец. Ждать заставил, как будто должники пришли к нему просить отсрочки. Он, Дундул, ни в чем прежде не уступал Амбону — ни в кораблях, ни в богатстве. Но с тех нор, как посыпались на Амбона царские милости, разбогател он невиданно. Скупает корабли у купцов помельче, целые флотилии отправляет к Оловянным островам. Сам Павлидий благоволит к нему, ловчиле толстобрюхому…
Спокойно рассказал Дундул про наглость стражников.
— Зачем вы ходили к фокейскому кораблю? — сухо спросил Амбон.
— То есть как — зачем? — Карутан выбросил вперед руки, но Дундул дернул горячего купца за рукав.
— Мы ходили по торговому делу, почтенный Амбон, — сказал он. — Ты поставлен в нашем квартале старейшиной и должен защищать купцов. Если стражников не накажут, купцам житья не будет.
— Стражники несли службу, — сказал Амбон, болтая ногами в воде. — Им велено смотреть, чтоб возле фокейского корабля поменьше болталось посторонних…
— Это мы — посторонние на торговой пристани? — опять вскипел Карутан.
И опять уравновешенный Дундул остановил его.
— Послушай, сказал он, печально глядя на Амбона, — давай говорить как купец с купцом. Сам знаешь — заморской торговлей возвысился Тартесс. Нашими трудами, трудами наших отцов и дедов накоплены его богатства…
— Удивляюсь я тебе, — прервал Дундула Амбон. — Как будто не слушаешь ты глашатаев, что выкликают царскую мудрость. Сущность не в торговле. Сущность — в накоплении голубого серебра. Как ребенку, приходится тебе втолковывать.
У Дундула кадык заходил вверх вниз на тощей шее, лицо покрылось красными пятнами. Однако купец не дал волю гневу.
— Амбон, — продолжал он терпеливо. — Нехорошо стало в Тартессе. Ты что же — не видишь, что склады забиты оловом и медью, а торговать не с кем? Вспомни: фокейские корабли один за другим приплывали в Тартесс. А теперь? Мы поссорились с Гадиром, мы допустили, что Карфаген хочет отнять у нас морскую торговлю. Так дальше нельзя. Или мириться надо с Карфагеном, или идти на него войной.
— Ты, кажется, хочешь давать советы царю Аргантонию, Ослепительному? — высокомерно сказал Амбон.
— А что худого в добром совете? Было время, царь прислушивался к совету купцов. Мой дед сидел в совете старейшин…
— Ты, я вижу, недоволен, Дундул.
— Да, недоволен. Торговли нет, а когда приходит фокейский корабль, стражники не подпускают к нему честных купцов.
— И правильно. Нечего вам там делать. Я беру фокейский товар.
У Дундула и без того глаза были навыкате, а тут и вовсе вылезли из орбит.
— Это как же? — выкрикнул он. — Ты ведь фокейский товар не забрал, свой не дал, за руки при свидетелях с греком не брался — значит фокейский товар свободный! Кто больше платит, тот и забирает! Как же иначе?
— Ты недоволен, Дундул, а это значит, ты сомневаешься.
— Слушай, Амбон, я тебе не гончар какой-нибудь. Мы к тебе пришли требовать, чтоб стражники…
— Идите, идите, почтенные, — сказал Амбон, поднимаясь и принимая от раба тонкий хитон. — И не забудьте принести дары Нетону за доброту стражников.
— А может, Черному Быку? — закричал Карутан. — Смотрите-ка на этого сына Океана, так и лезет в блистательные!
— Не кричи, — поморщился Амбон. — Тебе не дано судить о высоком. Кошка цапле не подруга.
Но Карутана уже понесло. Замахал руками, затопал ногами.
— О высоком не суди, старым богам не молись, а дары велят возить в дворцовый храм и на Нетона и на Быка!
— Эй, за такие речи и на рудники можно…
— На рудники? — Дундул медленно надвинулся на Амбона. — Кого на рудники? Купца на рудники? Да ты… — Он задохнулся от злости. — Я во дворец тоже дорогу знаю, вот донесу, на чем ты разбогател! Самого царя обвешивал, двадцать повозок бараньего сала не додал для царского войска, жирный кот!
Амбон с яростным визгом вцепился в длинную дундулову бороду. Тут подскочил Карутан, ударил его по уху. Амбон взвыл, заорал:
— Эй, рабы!.. Бейте их, разбойников!
Из всех дверей повысовывались головы. Рабы, услыхав про разбойников, смотрели с опаской. А купцы между тем неуклюже лягались, сопели, размахивали кулаками. Карутан изловчился, попал ногой в толстое брюхо Амбона, тот плюхнулся в бассейн, взметнув фонтан брызг. Рабы кинулись вытаскивать хозяина, купцы, подобрав полы, побежали к выходу.
На пустынной, раскаленной солнцем улице Карутан остановился, спросил:
— Что делать будем?
— К Миликону, — прохрипел сквозь одышку Дундул.
— У вас купцы жалуются прямо по Гоголю: дескать, и на Антона берут, и на Онуфрия.
— Действительно. Но что поделаешь, с купцов всегда брали.
— И потом — драка, хватание за бороду, Амбон, как в старых фильмах, падает в бассейн. Не нравится мне это.
— И нам не нравится, когда дерутся. Но ведь мы пишем про торговцев салом и оловом, а не про Сафо фиалкокудрую…
— При чем тут Сафо? Вы и в предыдущей главе на пиру у Сапрония драку устроили. Не слишком ли много драк?
— Пожалуй, вы правы. Но учтите, что иберы, в том числе и тартесситы, были очень вспыльчивы.
— В общем, ваши недовольные купцы не вызывают у меня симпатии, хотя, быть может, с исторической точки зрения их требования справедливы. По-моему, они просто завидуют преуспевающему Амбону.
— Ну конечно, они не бунтари, а торговцы.
— Вот именно. Предложи им титул блистательного — они бы сразу перестали брюзжать на новые порядки в Тартессе.
9. ЗАБОТЫ ВЕРХОВНОГО КАЗНАЧЕЯ
Подле моста через протоку, что отделяла квартал моряков от квартала оружейников, Миликон велел рабам остановиться. Он откинул полог, внимательно осмотрелся.
По кривой улочке в облаке пыли медленно ехали несколько всадников в желтом. Один из них, выпучив глаза, дул в глиняную трубу. На рев трубы сбегался народ. Останавливались рабы, опуская на землю поклажу. Из продымленных мастерских выходили мокрые полуголые ремесленники — после адского полыхания горнов знойное тартесское солнце казалось им не жарче лучины. Женщины в темных одеждах сбивались в кучки, бойко тараторили.
Труба смолкла. Бритый глашатай, потрясая палкой, начал выкрикивать:
— Слушайте, тартесситы! Слушайте и запоминайте мудрое изречение нашего царя Аргантония, Ослепительного!
И он произнес нараспев:
— Сущность не в рыбе иль мясе к обеду.
Славить молитвою царское имя,
Царскую волю исполнить — вот сущность!
Глашатай выкрикнул изречение еще и еще, потом, желая убедиться, хорошо ли оно уложилось в этих нечесаных головах, ткнул палкой в пожилого сутулого ремесленника:
Эй, кривоногий, ну-ка повтори то, что я сказал!
Тот выплюнул жвачку, хрипло ответил:
— Это… рыбы, значит, поменьше жрать. А мяса… это… мы его и не видим…
— Правильно, — кивнул глашатай. — Не в рыбе сущность, а в величии Ослепительного. Разойдись!
И он поехал дальше во главе отряда.
Миликон плотно задернул полог, откинулся на подушки. Он слышал, как неспешно протопали мимо всадники, как они переговаривались:
— Одно только и запомнил — рыбы поменьше жрать.
— Разве такому втемяшишь сущность?
— Это чьи же здесь носилки?
— Из блистательных кто, должно быть.
— За девкой, наверно, приехал. У оружейников жены знаешь какие?
— Зна-аю. Тронешь ее — обожжешься!
Действительно, обнаглели павлидиевы стражники, подумал Миликон. От безнаказанности обнаглели, от сытной пищи. Он вспомнил купцов, которые вчера приходили жаловаться. Он их утешил, пообещал, что скоро они получат возможность широко торговать, как в прежние времена. А пока что посоветовал сидеть дома и ждать. Да, пусть ожидают. Теперь будет действовать он, Миликон.
Грубый хохот стражников удалился, стих. Миликон выглянул: улочка была пуста. Он слез с носилок, велел рабам ждать, а сам быстро перешел протоку по шатким мосткам и направился к зарослям камыша. Здесь, на низком берегу Бетиса, стояла канатная мастерская купца Эзула.
Эзул встретил высокого гостя на пороге. Засуетился, заблестел влажным голым черепом, собрался было пасть ниц, но Миликон остановил его. Морщась от болотной вони, прошел в убогую каморку за мастерской. Эзул мелко семенил следом.
Миликон опустился на скамью, брезгливо отстранил поданную купцом чашу с вином.
— Никто тут не крутился из этих, павлидиевых?
— Нет, светозарный, — ответил Эзул. — Я сам трижды обошел мастерскую — никого нет.
— Ну, слушай. Я отдал повеление. Завтра главный оружейный склад будет открыт. Найми тридцать повозок и за час до восхода солнца гони к складу, мои люди их нагрузят. Слушай дальше. Сегодня же передай греку мое повеление: пусть к вечеру переведет корабль к крайнему восточному причалу. Там потише, чем в порту, меньше чужих глаз. А с утра вытряхнешь из греческого корыта наждак — да смотри не растряси с повозок, чтоб весь до последней пылинки был доставлен на склад, — и набивай трюм оружием. Сам присмотри, чтоб грузили с усердием — меч к мечу, секира к секире. Поплотнее. Ты понял, камышовая труха?
— Все понял, светозарный, — закивал Эзул, остренько поглядывая хитрыми глазками. — Сделай милость, отведан сладкой лепешки с фазаньими мозгами, я их сам пеку…
— Сам печешь, сам и жуй. — Миликон покрутил крупным белым носом. — Вели своим рабам, чтоб ходили мочиться подальше. Так и бьет в ноздри.
— Исполню, светозарный. — Эзул вдруг захихикал. — Дозволь надеяться, что старый Эзул будет скоро вознагражден за верность и усердие…
— Надейся, — великодушно разрешил Миликон.
— Одну только утеху себе и позволяю — сладкую еду, — жалостливым голосом сказал Эзул. — Жилище совсем обветшало, на одежду и то не хватает…
— Ну-ну, не прибедняйся, старый плут. Будто я не знаю, сколько у тебя серебра накоплено. Где павлидиев сынок? Почему я должен ждать? Было тебе ведено…
— Я исполнил, светозарный! Все сделал, как ты велел. Не моя вина, что он опаздывает.
— Собачий род, — пробормотал Миликон и пнул ногой груду плетеных корзин. — Сиди тут и нюхай.
— Светозарный, — сказал Эзул после недолгого молчания, — никто из верных тебе людей не знает так хорошо торговлю и ремесла, как я. И когда ты по праву займешь трон Тартесса…
— Я сделаю Амбона верховным казначеем, — усмехнулся Миликон.
Эзул так и подпрыгнул, затряс неопрятной бородой.
— Амбона! — возопил он. — Этого толстобрюхого навозного червя, чья ослиная голова глупее зада последнего из моих рабов!
— Может, и так, — развлекался Миликон, — но со своей ослиной головой он оказался умнее тебя. Амбон достиг богатства, а ты…
— Да он всю жизнь душил меня! — Эзул брызгал слюной, бил себя кулачками в грудь. — Он потопил в море мой корабль, он не подпускает меня к Касситеридам! Он меня разорил, да заворотит ему Черный Бык кишки навыворот, да заклюют его голодные цапли!
— Отодвинься, — прервал Миликон яростный ноток брани. — Я пошутил. Если ты завтра сделаешь все так, как я велел, — будешь казначеем.
— Можно ли так шутить, светозарный Миликон, — захныкал Эзул. — Позволь сесть… меня ноги не держат от твоих шуток… Конечно, я все сделаю, как велишь. Разве я когда-нибудь…
— Ты сам будешь ведать погрузкой, потому что грека я вечером увезу на охоту. Ни мне, ни ему не нужно завтра быть в городе.
— Ты не будешь? — Эзул заметно обеспокоился, глазки у него забегали. — Но если…
— Не бойся, — небрежно бросил Миликон. — Ты сделаешь дело без помехи. Завтра людям Павлидия будет не до нас. — Он пропустил меж холеных пальцев завитую бороду. Повысил голос: — Долго еще я буду ждать этого собачьего сына?
Тут из мастерской донеслись крики. Дверь распахнулась, в каморку шагнул молодой человек в короткой, до колен, темно-серой одежде, перетянутой широким кожаным поясом, какие носили тартесские моряки. На его загорелых щеках курчавился юношеский пушок, твердые губы кривились в усмешке.
Он мяукнул вместо приветствия, повалился на корзины, непочтительно спросил:
— Что нового, Миликон?
Верховный казначей прикрыл веками глаза. Его коробило от такой развязности, однако он не одернул юного наглеца.
— Я привык, чтобы ожидали меня, — сухо сказал он, подчеркнув последнее слово.
Юнец заворочался, устраиваясь поудобнее, корзины трещали и скрипели под ним.
— Я очень торопился, — ухмыльнулся он, — но сегодня всюду разъезжают глашатаи, и меня дважды задержала толпа. Я даже выучил великое изречение наизусть. «Сущность не в рыбе иль мясе», — гнусаво затянул он.
— Перестань, — Миликон поморщился.
— А потом, — продолжал юнец, пристраивая одну из корзин себе на кудлатую голову, — потом мне пришлось малость проучить палкой нахальных рабов, загородивших мост носилками. А потом, когда я вошел в мастерскую этого прыткого старичка, — тут он запустил в Эзула корзиной, — я споткнулся о канаты. Твои рабы растянули там канаты, и мне пришлось вздуть одного или двух… Кстати. Миликон, не твои ли носилки были там, подле моста?
— Я терпеливо сношу твои дерзости, Тордул, потому что…
— Потому что побаиваешься моего грозного родителя.
Миликон выпрямил спину.
— Я никого не боюсь, — сказал он высокомерно. — Я столь же светозарен, сколь и твой отец. А ты хоть и предпочел удел простого моряка, не должен забывать, что в твоих жилах течет кровь высокорожденного…
— Пополам с кровью рабыни, — вставил Тордул. — А ваши титулы для меня все равно что плевок.
— Я сношу твои дерзости только потому, что у нас с тобой одна цель.
— Да, — сказал Тордул, — с тех пор, как ты рассказал мне о несчастном Эхиаре, у меня одна только цель: восстановить справедливость, вернуть Тартессу законного царя.
— Этого хочу и я.
— Давно уже слышу. Но дальше разговоров дело не идет. Чего ты ждешь, Миликон? Я перестал тебе верить.
— Я ждал удобного часа. Теперь он настал.
Скрипнули корзины. Тордул вскочил, стал, широко расставив голенастые ноги, перед Миликоном, впился в него напряженным взглядом.
— Настал? Ты говоришь — настал наш час?
— Да. Не знаю только, готов ли ты со своими…
— Мы готовы! — крикнул Тордул. Он подскочил к двери, выглянул, потом заговорил свистящим шепотом: — Тартесс пропах мертвечиной, вот что я тебе скажу! Великая Неизменяемость — ха! Да она только на кладбище и бывает, неизменяемость! Сидят в своих дворцах, провонявших кошками, жрут с серебряных блюд…
— Я сам ем с серебряного блюда, но это нисколько не вредит моему пищеварению, блистательный Тордул, — с тонкой усмешкой сказал Миликон.
— Хватит! — рявкнул Тордул. — Да, я блистательный по рождению, но не желаю носить титула, который теперь продается за деньги любому богатею.
— Деньги нужны казне, — спокойно возразил Миликон. — Это я тебе говорю, как верховный казначей.
— А куда идут эти деньги? На новые дворцы, на кошек, на наложниц? Олово — вот богатство Тартесса. Возим мы его, возим с Касситерид, а кто его нынче у нас покупает? Все склады забиты слитками. Где фокейские корабли? Как можно было допустить, чтобы Карфаген стал на их пути?
— Оставим Карфаген, поговорим лучше о завтрашнем дне…
Но Тордул не унимался. Крупно шагал по каморке, выкрикивал:
— Нашли забаву — голубое серебро! Зачем оно нужно?
— Не кощунствуй, — Миликон сдвинул густые брови. — Ты прекрасно знаешь заветы предков.
— Заветы предков? Да я ставлю корабль олова против самой облезлой из твоих кошек, что наши почтенные предки и сами не знали…
— Довольно, Тордул! Голубое серебро — святыня Тартесса, а народу нужна святыня. Сядь и слушай. Завтра за час до восхода твои люди должны накопиться у западных ворот крепости. Пробирайтесь не по дороге, а левее, где густой кустарник, только без шума, чтобы на сторожевых башнях не услышали. Завтра большая кошачья охота, и многие блистательные отправятся туда со стражниками; именно такого дня я и дожидался. Ты со своими людьми ворвешься во дворец и схватишь Аргантония…
— Я своими руками убью его! — закричал Тордул.
— Пошлешь по городу верных людей кричать на царство Эхиара, а про Аргантония пусть кричат… сам знаешь что.
Тордул нетерпеливо дернул ногой.
— А Эхиар?
— Мои люди доставят его в город. Ты встретишь его с надлежащим почетом.
— За это не беспокойся! — восторженно вскричал Тордул.
— Я еще не кончил. Когда вы ворветесь в крепость, направь часть людей к дворцу своего родителя. Пусть они сомнут его стражу, а его самого возьмут под надежную охрану.
— Это я сделаю, — ответил Тордул, помолчав. — Но… что с ним будет дальше?
— Посмотрим. Думаю, что его государственная мудрость пригодится Тартессу и в дальнейшем.
Они поговорили еще немного, обсудив подробности предстоящего переворота, а затем юный мятежник покинул канатную мастерскую купца Эзула: он торопился к своим людям.
Эзул проводил его за ворота, посмотрел вслед и вернулся в каморку. Отломил кусок лепешки, сунул в редкозубую щель под вислыми усами, пожевал, исподлобья взглянул на верховного казначея.
— А что, светозарный Миликон, если этот сумасшедший и впрямь захватит власть и провозгласит царем этого… Эхиара?
— В Тартессе будет править наместник Карфагена, — сказал Миликон, поднимаясь. — Только Карфаген может покончить с царствованием Аргантония. А мы, — он дернул Эзула за бородку, — мы дадим для этого Карфагену оружие из черной бронзы. Надрубал терпеливо поджидает в Столбах нашего греческого гостя.
Эзул довольно засмеялся, с бороды его посыпались крошки.
— То-то обрадуется греческий простофиля, — сказал он, — и оружие увезет и старого дружка Падрубала повидает. Хи-хи-хи, придется бедным фокейцам с персами палками воевать…
— Так вот кто бунтарь — Тордул. На чего он, собственно, хочет? Возвращения порядков, которые были в старину?
— Ну, допустим. А что?
— Да знаете ли, идеализация прошлого более подходит старикам. Наверное, это чисто возрастное. Представляю себе старика неандертальца — он обкалывает новый каменный топор и ворчит: «Разве это кремень, вот раньше кремни были…» А какой-нибудь наш потомок, дожив до преклонных лет, будет брюзжать, сидя перед объемным, цветным, стереофоническим, воспроизводящим запахи телевизором: «Вот раньше, говорят, передачи были…» Я что хочу сказать: ваш Тордул молод, ему пристало вперед смотреть, а не назад.
— Но ведь он не мог ничего знать о неотвратимости исторического прогресса. Тордул мог почерпнуть представления о справедливости только из прошлого.
— Позвольте, а восстания рабов? Спартак, по-вашему, тоже оглядывался на прошлое?
— Но Тордул не вожак рабов. Он хочет, в сущности, дворцового переворота.
— Зря, зря. Парня с таким горячим бунтарским характером следовало бы поставить во главе восстания, которое…
— Дорогой читатель, очень просим: не торопитесь.
10. НА КОШАЧЬЮ ОХОТУ
— Не нравится мне это, Горгий, — сказал кормчий и сплюнул в грязную воду между судном и причалом. — Томили нас, томили, а теперь — кха! Давай в восточную гавань, выгружай наждак, бери черную бронзу и убирайся в море…
— Что тебе не нравится, Неокл? — рассеянно отозвался Горгий. — Чего хотели, то и получаем.
Они сидели на корме под жарким солнцем Тартесса, полуголые, распаренные. Из-за мешков, сваленных возле мачты, доносились стук костей о палубу, ленивая матросская перебранка.
— Эй, Лепрей, довольно трясти!
— Все равно больше двух шестерок не выкинешь.
— Мое дело. Сколько хочу, столько и трясу.
Покатились кости, раздался взрыв хохота.
— Опять один и один! Подставляй лоб, Лепрей!
— Жаль, Диомеда нет, он мастер щелкать…
— Что ж мы, братья, так и прощелкаем всю стоянку? Ни в винный погреб, никуда не пускают. Чего хозяин нас держит, как собак на цепи?
— Правильно делает, — отозвался рассудительный голос. — Диомед вот сходил на берег, да и пропал.
— А скучно, братья, без Диомеда… Ну, чья очередь выкидывать?
«Да, пропал Диомед, — тоскливо подумал Горгий. — Обещал разузнать Миликон, куда он задевался, и молчит. Смутно все, тревожно… Велит корабль ставить под погрузку, а самого меня на кошачью охоту тащит. Мне ихние кошки поперек горла, тьфу!.. И как же завтра без меня грузить станут? На первой волне груз разболтается, еще трюм разнесет… Неокл, он, конечно, дело знает, да все не свой глаз…»
— Не нравится мне, — продолжал зудить кормчий, потирая слезящиеся глаза. — Груз дорогой, а как его через Столбы провезешь? Карфагеняне там.
— Что делается в Столбах, о том здешние правители знают лучше нас. Не пошлют же они такое оружие прямо в лапы врагам.
А сам думал с нехорошим холодком в животе: Миликон сухой путь запретил, непременно в море выталкивает. А от Миликона кто приходил с повелением? Канатный купец… Эзул этот самый… Сидит в Тартессе, а о нем в Столбах Падрубал-карфагенянин заботится, ремешок с письменами шлет. Темное это дело… Может, рассказать Миликону про ремешок?
Новый взрыв смеха прервал его смятенные мысли.
— Опять у Лепрея один и один!
— Да у него просто лоб чешется, оттого и старается.
— Вот бы у тебя так зачесался. Не везет, а вы, дураки, ржете.
— Слышь, братья, знал я одного игрока — в точь наш Лепрей, как бросит, так один и один. Вот он однажды до того разозлился, что хвать кости — и проглотил, чтоб соблазну играть не было. А потом, слышь, подошло время, присел он за кустом, а они, кости, значит, возьми да выйди наружу. Посмотрел он под себя — опять один и один!
От матросского хохота вздрогнуло судно.
— Эй, вы, потише! — крикнул Горгий.
Потянулся к ведру, плеснул на себя воды: хоть и теплая, а все-таки полегче, когда мокрый.
Рассказать Миликону про ремешок, конечно, можно, но вот вопрос: в новинку ли ему это будет? Уж если Эзул у него ходит в доверенных людях, то, может, и сам Миликон стакнулся с Падрубалом? Неужели такой знатный в Тартессе человек держит руку злейшего врага своего города?…
Горгий тихонько поцокал языком.
— Ты ему скажи, что корабль неисправен — кха! Испроси дозволения отправиться сухим путем, — будто сквозь туман слышал он нудную речь кормчего.
Не ответил. Снова и снова перебирал в памяти слова Эзуэта, с час назад приходившего на судно. Хорошо начал купец, обрадовал: завтра, мол, с утра выгружай наждак, получишь чернобронзовое оружие. Была понятна и просьба перевести корабль к восточному причалу — для удобства погрузки. А дальше началось непонятное: желает-де светозарный Миликон показать тебе кошачью охоту… высокая это честь для приезжего купца, еще никто из греков не удостаивался…
Вдруг пришла догадка: не опасается ли Миликон, что он, Горгий, заполучив оружие, перегрузит его на повозки и, нарушив запрет, уйдет из Тартесса не морем, а сушей? Не потому ли желает держать его, Горгия, при себе вплоть до того часа, когда закончится погрузка и можно будет выпроводить корабль в море? В море, прямиком в загребущие падрубаловы лапы…
Ну нет, любезнейший, не на такого ты наскочил!
Горгий поднялся, взглянул на клепсидру: сколько вытекло воды с полудня. О, уже четыре часа… Пока не поздно, надо идти к купцу Амбону. Лучше бы, конечно, к том купцам, которые талант с восьмой предлагали, но где их разыщешь? Ладно, пусть Амбон забирает наждак, а заодно и корабль. Сколько б запросить, все-таки двести талантов свинца ушло на обшивку днища, такой корабль на дороге не валяется… Ну, подсчитаем. И пусть Амбон грузит олово в слитках прямо на повозки и пусть лошадей дает, а не быков, так-то поскорее до Майнаки доберемся. Сегодня же вечером и пустимся в дорогу. Уж лучше олово в Фокее, чем рабство в Карфагене…
Да, и еще не забыть попросить у Амбона провожатых и охрану до перевала, а то нарвемся еще на гадирский отряд. Этот Амбон, по всему видно, в чести у Павлидия, уж десяточек стражников выпросит у него… А Миликон — что ж, пусть везет на охоту свою кошачью стаю; он, Горгий, ему не попутчик…
Повеселев от принятого решения, Горгий велел кормчему приготовить все для выгрузки наждака, а сам прошел к себе в каюту. Вытащил из-под койки сундучок, облачился в серый, обшитый по подолу красным меандром гиматий.
Только ступил на сходню — глядь, бегут по причалу коричневотелые рабы с носилками, позади носилок грохочет по доскам на привязи пустая тележка. Прямо к судну… Это кого ж еще шлют всемогущие боги на его. Горгия, разнесчастную голову?…
Остановились рабы, откинулся в носилках пестрый полог. Горгий так и остолбенел и рот позабыл закрыть: Астурда! Голову набок наклонила, улыбается…
— Ты ко мне, Астурда?
Танцовщица легко спрыгнула с носилок, защебетала, мешая греческие слова с тартесскими. Ткнула тонким пальцем в тележку. Волосы ее из-под высокой шапки лились чуть ли не до пят, и были они не черные, как показалось Горгию тогда вечером, а цвета спелого каштана. И глаза были того же цвета, только яркие и прозрачные.
Понял Горгий из ее объяснений, что утром умащивала она своего хозяина, Сапрония, благовонным египетским жиром, и до того понравился толстяку этот жир, что возжелал он получить в дар еще полдюжины амфор, а то ведь неведомо, когда снова приплывут в Тартесс фокейские купцы. Вот и повелел он ей, Астурде, ехать в гавань. И еще понял Горгий, что поручение это было ей приятно.
Конечно, пришли Сапроний за жиром кого другого, вряд ли добавились бы новые амфоры к его запасам благовоний. Но кому, как не поэтам, знать жизнь, а также место, которое в ней занимает женщина!
Астурда не уклонилась от приглашения отведать греческого вина. Непонятно чему улыбаясь, высоко подняв голову, прошла она за Горгием в дощатую каюту. Матросы, побросав кости, проводили ее такими взглядами, что удивительно было — как не воспламенилось на ней легкое цветное одеяние.
— Ну, чего уставились? — проворчал кормчий. — Баб, что ли, не видели? Живо в трюм! Ведено расчистить все, что поверх наждака навалено!
Когда же Астурда вышла из каюты, на тонких ее запястьях блестели украшения из янтаря, а из верхнего сосуда корабельной клепсидры перетекло в нижний немало воды — на три часа времени…
Астурда сошла на причал, растолкала спящих рабов.
Горгий хлопнул по плечу кормчего и весело сказал:
— Такие-то дела, друг Неокл! Вели погрузить на ту тележку шесть амфор египетского жира.
— Кха! — только и сказал кормчий, неодобрительно покачав головой.
Горгий смотрел вслед удалявшимся носилкам, и мысли его были далеки от купца Амбона. Когда же он наконец вспомнил о своем намерении, было уже поздно: из тучи ныли, вечно висевшей над портовыми закоулками, выскочили два всадника. Гулко простучав копытами по доскам причала, осадили у сходни коней, заорали сытыми голосами:
— Эй, фокейский купец, собирайся! Светозарный Миликон ожидает тебя в носилках!
И Горгий понял, что нельзя противиться судьбе.
Когда завязывал в каюте сандалии, бросился ему в глаза воткнутый в стенку кинжал из черной бронзы — подарок Павлидия.
Хоть и кошачья, а все-таки охота, подумал он, мало ли что может случиться.
И сунул кинжал за пазуху.
Неслыханную честь оказал иноземному купцу светозарный Миликон: пригласил в свои носилки. Велел греку сесть на ковер, сам же покойно расположился на вышитых серебром подушках.
Дорога, что шла вдоль крепостной стены на север, была хорошая, лошади — одна впереди, другая сзади — бежали ровно, носилки чуть покачивались. За носилками ехал особый возок, разгороженный внутри так, чтобы охотничьи кошки не задирали друг друга. Было их там десятка два, злых, длинноногих, двое суток не кормленных. Орали они дурными голосами, не переставая. За возком пылил конный отряд — личная стража верховного казначея.
Заговаривать первым с высокорожденным не полагалось, и Горгий томился за опущенными занавесками. Миликон жевал сушеные плоды смоковницы, щурился на Горгия, поигрывая серебряным нагрудным украшением.
«И чего он едет занавесившись, — подумал Горгий. — Экая духотища…» Он украдкой зевнул, прикрыл рот рукой. Глаза его слипались.
Лошадиные копыта загрохотали но мосту. Горгий очнулся от дремоты.
— Откинь занавески, — сказал Миликон.
Дышать стало легче. Далеко позади остался Тартесс — крепостные стены, дымные кварталы ремесленников, сторожевые башни. Бетис медленно катил под длинным мостом желтые воды. А там, впереди, расстилались зеленые поля, в предвечерней дымке чуть лиловели горы.
Теперь дорога была хуже. На ухабах носилки встряхивало. Горгий больно ушибся задом, невольно выругался. Миликон презрительно ухмыльнулся, посоветовал:
— Скрести под собой ноги.
— Далеко ли еще ехать, светозарный? — осведомился Горгий.
— Туда, — вяло махнул рукой Миликон. — Видишь ли, очень много кроликов развелось на полях Тартессиды, рабы не поспевают сберегать от них посевы. Тут-то и пригодились паши охотничьи коты.
И он принялся рассказывать Горгию, как кот поднимает кролика с кормовища, как настигает его и перекусывает шею.
«Мне бы твои заботы», — думал Горгий, а сам кивал головой в знак почтительного внимания. Но и собственные заботы, от которых последние дни голова трещала, теперь, как ни странно, отодвинулись от Горгия. Он сам дивился охватившему его безразличию ко всему на свете. В голове было легко и пусто… Нет, не пусто: Астурда занимала все его мысли. Он вспомнил ее смех, ласки, глупости, которые она ему нашептывала. Она предлагала вместе бежать. Не в Фокею, нет. Где-то за пределами Тартессиды кочевало по горным долинам ее племя. Цильбепы… или цильцепы… мудреное название… Они перегоняют с пастбища на пастбище овечьи стада. Скрип повозок, полынный дух, звезды над головой. Вольная жизнь у костров… А может, и вправду… забыть навсегда пыльные города, шаткие корабельные палубы, торговые заботы… развеять по ветру старую мечту о собственном деле…
— Почему ты улыбаешься? — услышал он вдруг голос Миликона. — Что смешного в моих словах?
— Нет, светозарный, ничего… Извини…
— Я тебе толкую, что вся сила у них не в лапах, а в зубах. Но если круглый год кормить их сырым мясом…
Пусть они подавятся, все как есть, подумал Горгий, а вслух сказал:
— Такими котами надо дорожить.
Смеркалось. Слева проплыли глинобитные домики, рощица смоковниц. Донесся надсадный скрип гончарного круга. Крик осла. Дорога запетляла меж бурых холмов и побежала вниз, к мелькнувшей среди трав реки. Быстро падала, сгущаясь, темнота, впереди засветилась группка неярких огней.
Копыта притомившихся лошадей зацокали по каменистой улочке, и носилки остановились подле невзрачного двора для проезжих. Из ворот вышли двое с чадящими факелами; увидев Миликона, согнулись и замерли в поклоне.
— Приехали, — сказал Миликон и неспешно слез с носилок. — Здесь переночуем, а перед восходом выедем на охоту. Напоишь котов водой, — бросил он хозяину двора, плешивому вольноотпущеннику, — а кормить не вздумай. Нам же приготовь еду. Пожирнее.
— Светозарный! — вскричал хозяин. Мне ли не знать твоих вкусов! А кроликов нынче развелось… Будет забава твоим кошечкам, да пошлют им боги хорошего здоровья…
Миликон не дослушал, пригнувшись, шагнул в низкую дверь. Горгий последовал за ним. Телохранители спешились, лениво потянулись с кожаными ведрами к колодцу.
В комнате тускло горел масляный светильник. За нечистым столом, склонив косматую голову над объедками, над недопитой чашей, дремал человек. Он поднял осовелые глаза на вошедших, уставился на Горгия. И Горгий узнал в нем того купца из Массалии, с которым по пути в Тартесс повстречался в Майнаке.
— Здравствуй, массалиот, — приветливо сказал Горгий. — Сухим путем, значит, дошел сюда от Майнаки?
Массалиот помотал головой, пытаясь стряхнуть тяжкое опьянение.
— Ага, это ты, горбоносый фокеец, — просипел он. — Не утопили тебя кар-рфагеняне в Столбах?
— Как видишь, я цел. И товар мой тоже.
Горгию хотелось толком расспросить массалиота о сухом пути — не перегорожен ли он гадирцами, хватает ли в дороге корму для лошадей и очень ли круты перевалы, — но при Миликоне, само собой, надо было помалкивать. Да и пьян купец не по-хорошему. «Авось до утра протрезвится, — подумал Горгий, — тогда и расспрошу».
— Вижу, ви… жу… Я все вижу! — сказал массалиот. — И кар… фагенский нос твой вижу… С таким носом можно через Столбы…
— Пьяный дурак, — устало сказал Горгий, отворачиваясь.
Миликон, вздернув бровь, пристально смотрел на массалиота, потом перевел взгляд на Горгия.
— Четвертый день сидит тут, — объяснил хозяин, почесывая плешь. — Привез товар, но все выжидает чего то. Проезжих расспрашивает — какие цены в Тартессе да нет ли там беспорядков. Я ему толкую, в Тартессе беспорядков отродясь не бывало, не то что в других землях, — так ведь не верит. Сомневается… С утра до ночи вино хлещет. Упрямее не видывал постояльца…
— Не верю! — рявкнул массалиот, уронил голову в объедки и сразу захрапел.
— Скажи моим людям, чтоб унесли его во двор, — велел Миликон. — Да прибери здесь и свету прибавь.
Ужинали вдвоем. Миликон молча обгладывал баранью ляжку, косил на Горгия черным проницательным глазом. Со двора доносились фырканье лошадей, мычание быков, истошные кошачьи вопли. От всего этого, от пьяных слов массалиота опять стало Горгию тревожно. Кусок в горло не лез. Хотелось спать.
— Какой товар привез твой знакомый купец? — спросил Миликон.
— Не знаю, светозарный. Я и его-то не знаю. Всего раз и видел в Майнаке. Тоже вот так сидел и вином наливался.
— Скучно с тобой, грек, — сказал Миликон, помолчав. — Или о корабле своем думаешь? Не бойся, погрузят все как надо. Эзул смышлен в таких делах. — Он остро взглянул на Горгия. — Или не доверяешь ты ему?
— Как не доверять достойному человеку, — уклончиво ответил Горгий.
— Мерзавец он первейшей руки.
— Да я и то заметил…
— Что ты заметил?
— Так ведь… — У Горгия чуть с языка не сорвалось про ремешок, про Надрубала, но тут же он осекся. — Хитер уж очень…
— Без хитрости не проживешь, — наставительно сказал Миликон. — Тем более у нас в Тартессе. Уж не думаешь ли ты, что хлеб властителей сладок?
— Где уж там, светозарный, — ответил Горгий, покосившись на гору обглодков под миликоновой бородой. — Одних только забот о нас, низкорожденных, сколько…
— То-то и оно, — кивнул Миликон. И задумчиво добавил: — Вот я первый раз в году вывез котов на охоту, а сам все думаю, как там в городе день пройдет без меня… Ведь кому доверишь? Только себе и можно… Попробуй тут без хитрости.
Он замолчал, прислушиваясь к звукам во дворе. Потом опять взглянул на Горгия, сказал:
— Узнал я про твоего пропавшего матроса.
— Где он? — встрепенулся Горгий.
— Люди Павлидия схватили его на базаре. Литеннон выпытывал у него, не встречался ли ты в Столбах с карфагенянами. Ведь ты соврал Литеннону, что прошел Столбы безлунной ночью. Луна-то была, вот и заподозрил тебя Литеннон.
«Ах, проклятые», — с ужасом подумал Горгий. Стараясь не выдать тревоги, спросил:
— А что говорил мой матрос?
— При пытке не был, не знаю. — Миликон усмехнулся. — А теперь и спросить не у кого: Литеннону, ты сам видел, череп раскроили. Само собой — случайно… Твой матрос теперь на рудниках. Придется отплыть без него: с рудников не возвращаются.
Он поднялся, вышел во двор. Постоял, глядя на дорогу, скудно освещенную ущербной луной, тихо поговорил с начальником своей стражи. Потом вернулся в комнату, где хозяин двора приготовил для него ложе. У дверей уселись, зевая, телохранители.
Горгию было ведено ложиться спать в углу двора. Он растянулся на охапке свежескошенного сена, закинул руки за голову. Прямо над ним стояло созвездие Арктос. Значит, восток вон в той стороне… за стеной, сложенной из нетесаных камней… Где-то там, за морем, Фокея. Тоже спит под лупой. Только там, должно быть, уже под утро…
Шальная мысль пришла ему в голову: стена невысока, перемахнуть через нее и пуститься наутек… подальше от этих проклятых богами опасных мест, от миликоновых хитросплетений. Долиной Бетиса подняться вверх, потом — горными тропами на восток, к Майнаке… Мешочек с деньгами при нем, кинжал тоже… Но уже плыли перед мысленным взором недоумевающие лица кормчего Неокла, Диомеда, матросов… купца Крития… Нет, не убежать. Одной веревочкой связала его с ними судьба. И еще Астурда… Да что же это? Скольких женщин он знал, а вот так, чтобы в душу запало, не было еще ни разу. Уж не колдовство ли?…
Звякнуло оружие. Рядом присел на сено один из миликоновых стражников. Шумно поскреб грудь, ругнулся вполголоса.
Ну вот, теперь и захочешь, а не уйдешь.
И уже в полусне последняя мысль: «Уж если суждено пойти в море, то прихвачу с собой Астурду, а там будь что будет…»
Среди ночи проснулся Горгий от неистового шума. Топот тяжелообутых ног, крики и ругань, лязг оружия. Рядом хрипло застонал и рухнул человек. Горгий быстро отполз в сторону, затаился между возком и стеной. Пытался понять, что происходит: передрались ли телохранители между собой или еще какая беда нагрянула?…
Шум драки оборвался внезапно. Во дворе вспыхнули факелы, в их дымном багровом свете Горгий увидел вооруженных людей в желтом. Стражники Павлидия! Они бродили с факелами по двору, разглядывали убитых.
— Ну что, нашли грека? — спросил начальственный голос.
— Ищем, блистательный. Здесь должен быть, куда ему деться…
У Горгия застучало в висках. Он прижался боком к шершавой стене, нащупал за пазухой кинжал.
— Вот он! — донеслось с другого конца двора. — В сено, злодей, закопался.
— Тащи его!
Горгий услышал хриплый испуганный голос:
— Не трогайте меня, я купец из Массалии…
— Да это не тот. Проезжий, что ли… У того, говорили, нос горбатый.
— Бросьте этого, ищите дальше!
Колеблющийся свет факелов приблизился.
— Ага, вот он, горбоносый, за повозкой! Гляди-ка, кинжал наставил…
Пахнуло потом и кожей. Два копья уперлись Горгию в грудь. Подошел блистательный, весь в серебряных перевязях и пряжках.
— Отдай кинжал, — велел он, кривя губы в нехорошей улыбке. — Все видели? — Он потряс кинжалом в воздухе. — Этим ножом грек и убил Миликона!
— Ошибка! — закричал Горгий. — Никого я не убивал… Я спал во дворе…
— Стража светозарного Павлидия не ошибается, — прервал его блистательный. — А с карфагенскими лазутчиками у нас разговор короткий. Ведите его!
Понуро побрел Горгий под наставленными копьями со двора. Увидел на миг сумрачный взгляд массалиота. Потом его толкнули в повозку.
— Так, так. Не выдержали, значит: ввели женский персонаж.
— У вас есть возражения?
— Пылкая любовь вольноотпущенника к рабыне… Нет, я не возражаю. Без любви что же за роман?
— Вы иронизируете, читатель?
— Послушайте, вашего Горгия судьба так немилосердно лупит по голове, что… ну, в общем, сделайте его счастливым хотя бы в любви. Я серьезно говорю.
— Поверьте, мы бы очень хотели, но…
— Скажите прямо: не умеете писать о любви. Я уж давно заметил: фантасты считают, что описывать любовь не их дело. То есть они пишут о ней, конечно, но как плохо! Как холодно!
— Вы нас пристыдили. Мы попробуем хорошо писать о любви. Нет, в этом романе уже поздно. Но может быть, в следующих вещах…
11. ТОРДУЛ И ПАВЛИДИЙ
Дворец Павлидия был открыт только для доверенных людей. Но имелась в нем комната, куда ходу не было никому. Здесь верховный жрец в уединении обдумывал и решал государственные дела.
На возвышении, перед статуей бога Нетона, горел жертвенный огонь. На полу лежали бычьи шкуры. В углу била из стены водяная струя, падала с плеском в маленький водоем. От жертвенного огня вода казалась красной.
Павлидий сидел, откинувшись на подушки, перед низким столом с бронзовыми ножками. Тордул стоял перед ним. Переминался с ноги на ногу, избегал взглядов верховного жреца. Мало походили они друг на друга, только носы у обоих были одинаковые — острые, хищные. Щека Тордула была рассечена, одежда изорвана, левое плечо обмотано окровавленными тряпками.
— Хорош, — тихо сказал Павлидий, отводя от глаза финикийское стеклышко. — Давно тебя не видел. Не прибавили тебе ума морские походы. А тот, что был, морскими ветрами выдуло.
Тордул молчал. Он весь еще был во власти недавней короткой и бешеной схватки у крепостных ворот. Не мог он понять, почему так получилось: против ожиданий стражи оказалось не только не меньше, но и куда поболе обычного. И часа не прошло, как его, Тордула, люди были смяты и повязаны. Самого же Тордула прямиком приволокли сюда.
— Окрутил тебя Миликон вокруг пальца, обманул, как котенка, — продолжал Павлидий. — На что ты рассчитывал, поднимая оружие против тысячелетнего царства? Рассуди сам: может ли малый котенок опрокинуть могучего быка?
— Ваш могучий бык еле стоит на ногах, — мрачно ответил Тордул. — Он поражен болезнью.
— А ты уж и в лекари? — Павлидий насмешливо прищурился. — Да будет тебе известно, сынок, что болезнь Тартесса называлась Миликон. Но сегодня, хвала Нетону, с этой болезнью покончено.
Он встал, подкинул в огонь щепоть пахучего порошка. Заговорил другим тоном — почти ласковым:
— Ах ты, простачок. Да разве ты не понимаешь, что был нужен этому мошеннику только для прикрытия?
— Не понимаю, — буркнул Тордул и потер раненое плечо.
— Болит? — сочувственно спросил Павлидий.
— Дергает…
— Дай мне осмотреть рану.
— Не твоя забота. Говори, что хотел сказать. Какое еще прикрытие?
— Изволь. — Павлидий снова уселся, поиграл стеклышком. — Давно уже мне стало известно, что твой Миликон связался с Карфагеном. Уговор у них был: Миликон поможет карфагенянам захватить Тартесс…
— Не может быть! — выкрикнул Тордул. — Зачем ему это?
— А затем, что собирался сесть в Тартессе наместником Карфагена. Власть, знаешь ли… Да где тебе знать, как она приманчива, эта самая власть. Иной вроде и высоко стоит, а все ему мало… Постой, да ты, замышляя бунт, не собирался ли властвовать в Тартессе?
— Нет! — отрезал Тордул. — Мне власти не надо. Власть должна принадлежать законному царю — Эхиару.
— Вот как! — Павлидий поджал тонкие губы.
— Да, Эхиару! Вы обманули… вы скрываете от народа, что законным наследником трона был царский сын Эхиар. Аргантоний был верховным жрецом, вот как ты сейчас. Он силой захватил трон Тартесса!
— Даже если это было так, все равно ты поздно хватился: Эхиара уже много десятков лет нет в живых.
— Неправда, он жив! Он томится на рудниках, у него отняли не только трон, но и имя. Он затерялся среди тысяч безымянных рабов, но он жив!
— Кто тебе сказал это? — тихо спросил Павлидий.
— Ну, Миликон сказал.
— Ах, Миликон! — Павлидий усмехнулся. — А ты и поверил, дурачок…
Тут раздался быстрый стук, шел он не со стороны двери, а из-за статуи бога Нетона. Павлидий прошел туда, отворил в стене потайное окошко. Оттуда донесся невнятный голос. Павлидий слушал, приложив к окошку ухо.
— Хорошо, — сказал он, выслушав до конца. — Миликона сегодня вечером похоронить возле храма со всеми почестями. Пошли в город глашатаев, пусть объявят народу, что светозарный Миликон пал от преступной руки предателя-грека, карфагенского лазутчика. Пусть это вызовет всенародный гнев против чужеземцев. Ты все понял? Ну, ступай. Погоди! Когда толпа в священном порыве устремится бить греков, проследи особо, чтобы не пострадали ни корабль, ни груз. Запомнил?
Он вернулся к столу. Встретил растерянный взгляд Тордула, горестно покачал плешивой головой.
— Кругом враги, кругом враги… Иной раз думаю, Тордул: зачем взвалил я на себя столь тяжкое государственное бремя? Удалиться бы в долину Бетиса, пожить на покое… Что с тобой?
Тордул, пошатываясь, подошел к водоему, подставил голову под струю. Павлидий забеспокоился.
— Не упрямься, Тордул, дай осмотреть рану. Я, как известно, хорошо разбираюсь в ранах.
— Не хочу… — Тордул жадно, взахлеб напился воды, потом тяжело опустился на край водоема, здоровой рукой провел по мокрому лицу.
Теперь он сидел, а Павлидий стоял над ним, поджав губы.
— Ты сказал, что я… что я был нужен Миликону как прикрытие. Что это значит?
— Ты, кажется, знаком с купцом Эзулом, — сказал в ответ Павлидий и заходил по комнате. — Вчера вечером он был схвачен и при первой же пытке сознался во всем. Он был у Миликона главным посредником для связи с Карфагеном. Так вот. Фокейский корабль по пути в Тартесс был остановлен в Столбах карфагенянами. Греку велели передать Эзулу тайное письмо. Мои люди сразу заподозрили, что грек подослан карфагенянами. Но по наущению Миликона был убит в драке мой человек, который расследовал это путаное дело. Слушай дальше. Миликон решил использовать фокейский корабль для того, чтобы переправить карфагенянам оружие из черной бронзы. Это ускорило бы их нападение на Тартесс. Но, конечно, Миликон понимал, что погрузка такого оружия — ты же знаешь закон о черной бронзе — не пройдет незамеченной. Он догадывался, что за ним следят. Чтобы отвлечь внимание моих людей от погрузки, он и велел тебе выступить сегодня. Сам же уехал с греком на охоту. Он прекрасно знал, что твой бунт, обречен на неудачу. Одного он не знал: что этой ночью падет от кинжала грека.
Тордул удрученно молчал.
— Если все это правда… — заговорил он наконец.
— Показания Эзула записаны. Ты можешь их прочесть.
— Если это правда… — повторил Тордул и вдруг, скривившись, ударил себя кулаком по лбу. Он мычал и раскачивался из стороны в сторону, и злые слезы текли по его щекам.
— Ты неосмотрителен и излишне горяч, мой мальчик. Теперь ты сам видишь, что не должен был порывать со мной и доверяться этому негодяю…
Тордул вскинул на отца яростный взгляд.
— Ты только что велел похоронить этого негодяя и изменника с почестями у стен храма!
— Да, это так, — с печальной улыбкой отозвался Павлидий. — Ты не искушен в государственных делах. Нас тут никто не слышит, и я скажу тебе без утайки. Нам постоянно приходится объяснять народу то одно, то другое. Но как ему объяснить, что такой знатный человек, можно сказать, третье лицо в государстве, — изменник и ставленник Карфагена? Не подорвет ли это в народе доверие к власти? В его глазах мы, правители, должны быть непогрешимы, более того — святы. Иначе падут устои и все рассыплется…
— И поэтому вы лжете народу на каждом шагу! — крикнул Тордул.
— Ну, зачем же так… То, что кажется тебе ложью, на самом деле государственная мудрость. Надо свести тебя с ученым Кострулием, он неопровержимо докажет…
— Вы все изолгались! По привычке бубните древние заветы, славите Неизменяемость, но самим-то вам давно наплевать на все это! Ну-ка припомни, кто был блистательным в старые времена? Храбрейший из воинов, вот кто! Он поровну делил со своей дружиной и еду и добычу. Он был как все, только в бою бился впереди всех. А теперь? Кто, я спрашиваю, теперь блистательный? Толстопузый богатей, обвешанный серебром и пропахший кошками! Да еще напридумывали сверкающих, светозарных…
— Замолчи, Тордул. — Верховный жрец нахмурился.
— Да еще бесстыжую торговлю открыли — продаете титулы за деньги…
— Замолчи, говорю тебе! — повысил голос Павлидий. — Я никому не позволю…
— Ну, так зови своих палачей! Руби мне голову!
Тордул поднялся. Они стояли лицом к лицу, впившись друга в друга гневными взглядами. Потом Павлидий отошел к столу, сел, поиграл стеклышком. Спокойно сказал:
— Не подобает нам горячиться. Не чужие мы люди, Тордул… Я готов забыть твои неразумные выходки. Ты останешься у меня во дворце, у тебя будут еда, питье и одежда, достойные твоего происхождения. Первое время, конечно, придется сидеть во дворце безвылазно.
— Ты очень добр, — насмешливо сказал Тордул. — А что собираешься ты сделать с моими товарищами?
— Пусть это тебя не тревожит. Проливать кровь не в моих правилах. Как известно, каждому преступнику у нас даруется не только жизнь, но и возможность заслужить прощение. Твоим товарищам придется немножко поработать на рудниках.
— Ну так вот: я разделю с ними судьбу до конца.
Павлидий пожевал губами.
— Послушай, мой мальчик. Постарайся меня понять. Я бы хоть сейчас отпустил их на все четыре стороны. Но, видишь ли, это может вызвать…
— Ни о чем я тебя не прошу. Мы пойдем на рудники все вместе.
— Ты сейчас говоришь в запальчивости. Отдохни день или два, приди в себя, и тогда…
— Я все сказал, отец. Вызывай стражу.
— Одумайся, Тордул.
— Вызывай стражу! И навсегда забудь о нашем родстве!
Некоторое время Павлидий сидел молча, опустив плечи и уставясь в пляшущий огонь. Потом медленно поднялся, подошел к массивной двери, отворил ее и дважды хлопнул в ладоши.
— Старая наивная вера: стоит заменить злого царя добрым, как все пойдет хорошо. Конечно, ваш Тордул не мог быть исключением.
— Вы правы, читатель. Но знаете, бывало и в древние времена, что к царской власти относились не очень почтительно. Даже с издевкой. Вот, например, была такая Голубиная книга — это, говоря по-современному, вроде вечера вопросов и ответов. Там некий мудрец Давид Иесеевич терпеливо отвечает на вопросы любознательного Волотамана Волотамановича. Например: какая рыба царь над всеми рыбами? Давид Иесеевич отвечает: левиафан. А над всеми камнями? Алатырь-камень. Над всеми зверями? Лев царствует. Почему именно лев? Потому что у него хвост колечком.
— Хвост колечком?
— В этом заключалось его решающее преимущество перед главным соперником — единорогом. Авторы этой замечательной книги, как видите, подсмеивались над царской властью.
— Да, но я не договорил о Тордуле. Когда он кричит отцу, что вы-де, правители, продаете титулы за деньги, то это, знаете, из более поздних времен. Вряд ли такая коррупция была возможна в древности.
— Почему же? В развитых рабовладельческих государствах, возьмите хотя бы Древний Рим, подкуп должностных лиц был распространенным явлением. Римский историк Саллюстий, например, в сочинении «Югуртинская война» дает впечатляющую картину разложения и продажности сенатской олигархии. Известно, что Цицерон добился постановления сената, усиливающего наказание за подкуп при соискании магистратур.
12. В ДВАДЦАТЬ ДЕВЯТОЙ ТОЛПЕ
Во сне боги уводят человека куда хотят. Только что Тордул стоял на высоком корабельном носу и смотрел, как двумя косыми валами убегает, убегает синяя вода от переднего бруса. А проснулся — все та же провонявшая немытыми телами пещера, куда на ночь сгоняли двадцать девятую толпу.
Чадил факел в медном кольце на стене: в темноте рабов не сосчитаешь, не убережешь. Горгий поднялся, разминая затекшее тело, ненароком толкнул Диомеда, храпевшего рядом на соломе. Матрос вскинулся, заругался спросонок.
Подошли к выходу, попросились у стражников. Тот, что с раздвоенной бородой, — сразу в крик, сразу кулак к носу:
— Времени не знаете? А ну, назад!
А тот, что помоложе, сказал зевая:
— Да пусть… Главный велел, чтоб в пещере сырость не разводили.
Фокейцы вышли из пещеры, оборотились спиной к луне, справили нужду. По привычке Горгий посмотрел на звезды — где какая сторона света. На востоке темнели горы, врезаясь скалистыми зубцами в звездное небо. За горами, как знали фокейцы, стояли еще горы, и еще…
— Чего ты уставился в небо? — спросил Диомед, кашляя и сплевывая.
— А ну, давай обратно в пещеру! — заорал бородатый стражник.
Предрассветный ветерок тянул из ущелья, холодил обнаженные тела. Бородатый ткнул Горгия в спину тупым концом копья — не больно, а для порядка, чтобы знал время.
Солома в пещере была набросана везде, а все-таки лучше свое место, належанное. Тут на стене Горгий мелом вел счет дням, а рядом Диомед нарисовал царя Аргантония в непристойном виде, а Павлидия — еще хуже. Умелец он был, Диомед.
Была здесь и трещина в скале, заложенная камнем. Везде человек заводит хозяйство. Вот и Горгий с Диомедом припрятали кое-что в трещине: бронзовую мотыжку, снасть для добывания огня, засохшие куски ячменных лепешек. Еще бронзовый скребочек да кусок сала. Не для еды: по вечерам, после работы, натираются фокейцы салом, потом скребочком снимают его с кожи вместе с грязью — такая была у греков привычка. Конечно, протухшее сало — не то что египетский душистый жир, да что поделаешь…
Горгий лежал без сна. Ночная тоска взяла его за горло — хоть плачь, хоть головой об стенку бейся. Видно, покинули его боги. А может, просто не достигает их взор дальнего края Ойкумены? Сам же испугался этой мысли. Что ж боги — их мало, а нас вон сколько, за каждым разве усмотришь? Боги — им тоже на глаза попасть надо. А как попадешь, если днем под землей и ночью в пещере света белого не видишь?…
Ночные разбойники, бешеные псы — вот кто они, правители Тартесса! Где это видано — обвинить человека в убийстве и ни за что ни про что, без суда, без разбора, затолкать на погибельные рудники… Вот и Диомеда так же: схватили на базаре, пытали, пытали, внутренности отбили — и сюда. Разозлились, что ничего он не рассказал… А вышло, что зря Диомед, горемыка, побои терпел: все равно ведь он, Горгий, оказался на рудниках. Ладно, хоть в одну толпу угодили, встретились…
И еще думал Горгий о том, как не повезло ему: попал в самую середину раздора меж правителей Тартесса. Миликон чем-то там обидел Павлидия, Павлидий велел своим людям убить Миликона… Светозарные дерутся, а простолюдины кровью харкают…
Бежать, бежать отсюда! Лучше подохнуть с голоду в чужих горах, чем здесь, в неволе.
Сладким воспоминанием проплыла перед мысленным взором Астурда. Знать бы, как прядут Мойры нить его судьбы… сведут ли еще с Астурдой…
Стражники заколотили в медную доску, закричали:
— Выходи на работу! Во славу царя Аргантония, на работу!
Вставали рабы, потягивались, разминали наболевшие, плохо отдохнувшие мускулы. Зевали, протирали глаза, отхаркивались, по-разному молились богам, перемежая молитвы проклятиями.
Горгий с Диомедом пожевали припасенные с вечера зеленые веточки — по греческому обычаю, чтобы во рту было свежее. Вышли из пещеры.
Стражники ходили меж рабов, сбивали в полдюжины, чтобы легче было считать. Считали несколько раз в день, делали зарубки на счетных палочках, сбивались, начинали снова пересчитывать двадцать девятую толпу.
Были здесь больше иберы разных племен: цильбицены, карпетаны, илеаты. Были и вовсе дикие, обманом увезенные с далеких Касситерид — рослые, светлобородые, раскрашенные синей глиной. Рабы из тартесских горожан держались в этой пестрой толпе особняком.
Внизу, у ручейка, над кострами кипело варево. Богато живут в Тартессиде, рабам и то варят пищу в медных котлах.
Расселись вокруг котлов по полдюжине. Старшие пошли за ложками. Ложки тоже медные, со знаками двадцать девятой толпы.
Начали хлебать. Что ешь — не разберешь, и дух от варева нехороший. Что где испортится — на рудники везут. Всем известно.
Ели молча, не торопясь, хоть и покрикивали стражники. Торопливая еда силы не дает: заглотаешь по жадности кусок не разжевавши — пропал кусок без толку. Ложками черпали по строгой очереди, макали в варево черствые ячменные лепешки — свежих рабам не давали: не напасешься.
Горгий хоть и был голоден, а ел трудно: с души воротило от такой еды. А Диомед ничего. Обвыкся. Рядом шумно чавкал здоровенный горец-кантабр, весь с головы до ног обросший бурой шерстью. Ложку он, видно, не понимал, черпал из котла горстью, а ладонь у него была как лопата. Прочие едоки недовольно косились, но помалкивали: уж очень силен и свиреп был этот самый кантабр.
День начинался серенький. Клочья ночного тумана плыли над ущельем, смешивались с дымом костров.
От соседнего котла подошел молодой раб — нос крючком, глазищи горят, как у лихорадочного, левая рука обмотана тряпьем. Присел на корточки, стал оглядывать едоков. Уже не раз видел Горгий, как этот раб слоняется меж котлов, приглядываясь к людям. А сегодня увидел вблизи — и сразу припомнил: тот самый моряк, что однажды его, Горгия, в портовом погребе угощал дикарским пивом с Касситерид. Торгул… нет, Тордул — вот как его зовут…
Подбежал стражник, заругался на Тордула — мол, не путай, собака, счета, давай в свою полдюжину. Тордул поднялся, резанул стражника ненавидящим взглядом. Тот озлился.
— Как смотришь?! — заорал. — Глаза вылупил, падаль! Давай на место!
У Тордула запрыгали губы от ярости.
— Сам ты падаль! — выкрикнул в ответ.
Звяканье ложек и чавканье стихло. Такого на рудниках еще не слыхивали. Стражник ошалело уставился на строптивого раба. Потом размахнулся, с силой ударил обидчика тупым концом копья. Удар пришелся по левому плечу. Тордул взвыл, покатился по земле. На тряпке, обмотанной вокруг его руки, расплывалось томное пятно. Горгий присел над корчившимся Тордулом, стал осторожно разматывать тряпку.
— Душегубы, — пробормотал он и добавил на ломаном тартесском: — У человека больная рука, а ты бьешь…
— У человека? — с издевкой переспросил стражник. — Вот я покажу тебе человека!
Он закричал, замахал руками, сзывая других стражников. Тем временем Горгий, быстро осмотрев старую колотую рану Тордула, туго стянул над ней руку ремешком, чтобы унять кровотечение, потом вытащил из-за пазухи кожаный мешочек с мазью, с которым никогда не расставался. Он услышал над собой грубые голоса, ругань, но не поднял головы, торопливо втирал мазь в рану. Кто-то схватил его за шиворот, рывком поднял на ноги. Горгий увидел злые бородатые лица стражников — сбежалось их сюда около десятка.
— Ты тут говорил про человека? — спросил старший стражник, недобро усмехаясь и обдавая Горгия сложным запахом вина и бараньего сала.
— Ну, я…
Старший умело ударил его ногой в живот.
— Запомни: во-ню-чий раб, вот кто ты. Ну-ка повтори!
— Я не раб, — прохрипел Горгий, разгибаясь. — Я ни в чем не провинился.
Диомед проворно встал между ним и стражником и принял следующий удар на себя.
— Э, да тут бунт! — взревел старший. — Взять их!
— Что за шум? — раздался вдруг властный голос. — Па-чему задержка у котла!
Стражники вытянулись при виде подходившего начальства. Это был сам Индибил, начальник всех рудников, низенький, толстый, с круглым, не лишенным приятности лицом. Серебра на нем было в меру, в руке он держал витой бич с серебряной рукояткой. Его сопровождала личная стража, угрожающе колыхались гребни на их шлемах.
— Блистательный, тут бунтуют рабы… — Стражник стал рассказывать о случившемся.
Индибил не дослушал, коротко махнул бичом, бросил:
— На голубое серебро.
Двинулся было дальше, но тут взгляд его скользнул по Тордулу, который сидел, хрипло дыша, на каменистой земле. Индибил остановился, в раздумье выпятил нижнюю губу.
Горгий воспользовался заминкой.
— Блистательный, разреши сказать… Я здесь без вины… Пусть меня поставят перед судом, у меня есть свидетели…
Но Индибил вроде бы и не слышал его слов. Он все смотрел на Тордула, и тот, встретив его взгляд, выдавил из себя:
— Что, узнал?
Индибил повернулся к старшему стражнику:
— Отменяю голубое серебро. Этого не трогать. За его жизнь ты отвечаешь головой. Понял, борода?
Старший недоуменно кивнул.
— Блистательный… — Горгий повысил голос, но Индибил даже не взглянул на него.
— Живо на работу! — распорядился он и пошел своей дорогой.
«И слушать не хотят, — со злостью подумал Горгий. — Не-ет, правды тут не найдешь…»
Он получил пинок ногой в зад.
— А ну быстрее в колонну! — заорал старший. — Радоваться должен, иноземец, что на голубое серебро не угодил!
Колонна рабов двинулась. Старшин потоптался немного над Тордулом, который все сидел, раскачиваясь и придерживая раненую руку здоровой. Потом велел одному из стражников увести Тордула в пещеру: пусть отлеживается, кто его знает, что за птица, может, он родственник блистательному Индибилу.
Тянулись по каменистым тропам нескончаемые потоки рабов. Горгий с Диомедом шли в паре, поглядывали по сторонам. Изрыты здешние невысокие горы, как муравейник. Всюду чернеют дыры рудников, новых и старых, в которых добычи уже нет, только по ночам рабов туда загоняют. Какой только руды нет в этих горах! Позаботились о Тартессе властители подземного царства Аид с Персефоной, накопили меди и серебра.
Тянулись в горы скрипучие повозки, запряженные быками: везли пищу для рабов, для стражников. Обратно в Тартесс повозки возвращались груженные слитками — там, в городе, искусные руки ремесленников сливали медь с заморским оловом, ковали оружие, делали утварь и украшения.
Видно, не суждено ему, Горгию, исполнить волю Крития, доставить в Фокею оружие. Да и вернется ли он в Фокею вообще?… Хорошо хоть Диомеда здесь встретил — все родная душа. Нетерпелив Диомед, одно у него на языке — бежать да бежать. А как убежишь, если стража кругом. Наслышался уж он рассказов о беглых рабах — почти никому не удалось далеко уйти, всех побросали на рудник голубого серебра, откуда, по слухам, и вовсе нет возврата. Там человек вскоре сам помирает непростой смертью. Отчего — знают только там…
Вот и Тордул на рудники попал. Неосторожные речи вел он тогда в портовом погребе. За это, может, и попал…
Как шел, опустив голову, так и налетел на шедшего впереди кантабра. Тот оглянулся, осклабился. Зубы у него страшенные, как у вепря. Силен кантабр, да туп. Посмеиваются над ним втихомолку рабы из городских: будто у них, у кантабров, не мужчины, а бабы всем заправляют. Что ни народ, то свой обычай…
Медленно втягивалась двадцать девятая толпа в темную дыру рудника. В свете факелов разобрали кайла, рудные ящики, кожаные мешки. Надсмотрщики с криками, с тычками развели рабов по выработкам.
Спустились по веревочной лестнице в круглый колодец, кое-где укрепленный ивовой плетенкой. Внизу от ствола в разные стороны шли ходы, а от ходов — ходки поуже, огибая рудное тело, заложенное здесь подземными духами. В одном из таких ходков разожгли костер, чтобы накалить забой, чтоб растрескалась от огня крепкая порода, — хворосту еще с вечера заготовили. Повалил дым, вытягиваясь наружу, — днем все шахты курились. Ело глаза, першило в горле. Кашляли, плевались. Пока раскалялся забой, поплелись в другую, обожженную вчера выработку.
И пошли вгрызаться чернобронзовыми кайлами в породу. Отвалят глыбу, разобьют на куски помельче, потащат ящик с рудой к колодцу.
Так и шли день за днем — от утренней нищи до вечерней, после которой только и мог Горгий, что натереться салом, соскрести с себя грязь и копоть да повалиться на слежавшуюся солому.
Сегодня Горгию не повезло: велели таскать руду в заспинном кожаном мешке наверх. Уж лучше бить кайлом в забое (можно ведь там разок-другой и не в полную силу ударить), чем мотаться вверх-вниз по веревочной лестнице. Кантабр приволок очередной ящик. Утирался волосатой ручищей, отдыхал, пока Горгий перекидывал куски породы в мешок. Вдруг наклонился, загудел что-то Горгию в ухо. Тот отшатнулся, испуганно посмотрел на заросшее шерстью лицо кантабра: чего нужно этому медведю?
— Я — с тобой — говорить, — сказал кантабр, медленно подбирая слова. — Ночь. Понимать? Ночь.
Горгий кивнул. Взвалил мешок за спину, полез по раскачивающейся лестнице. Его мутило от дыма, от усталости, от безысходности.
Вечером в пещере к Горгию подполз кантабр, вклинился огромным туловищем между ним и Диомедом. Зачесался, заговорил, мешая тартесские слова со своими, непонятными:
— Ты сильный — я сильный — он (кивнул на Диомеда) тоже сильный. Еще есть — наши горцы. Понимать?
— Дальше что?
— С работы идти — темно — каждый наш одного стражника быстро-быстро задушить — бежать наверх — горы.
Он замолчал, уставился на Горгия немигающими глазами.
Горгий долго не отвечал, думал. Чувствовал — не только кантабр, но и Диомед жадно ждет ответа.
— Правильно говорит волосатый, — не выдержал Диомед. — Если накинемся разом…
— А дальше что? — хмуро спросил Горгий. — Куда бежать?
— Наши горы, — зашептал кантабр. — Половина луна быстро-быстро ходить — наше племя — много желуди — сыр — от коза — много коза у нас. Хорошо!
— Нет, — сказал Горгий. — Нам с тобой не по дороге, кантабр. У нас в Тартессе корабль, люди ждут. Нам туда надо.
— Тартесс! — услыхав это слово, кантабр затряс кулачищами, глаза его налились кровью…
Так и не сговорились. А через день Диомед отозвал Горгия в дальний закоулок шахты и возбужденно зашептал:
— Беда, хозяин! Один городской из нашей толпы грузил слитки и разговорился со знакомым возчиком. И тот ему такое сказал… Слух прошел по Тартессу, что греки Миллиона убили. Накинулась толпа на наших, и до одного всех перебили, в воду побросали…
Горгий тупо уставился на огонь факела, долго молчал. Потом спросил:
— А корабль?
— Корабль хотели сжечь. Уже огня подложили, да стражники потушили, разогнали всех. По слухам, корабль наш купцу Амбону казна продала…
Несколько дней Горгий ходил сам не свой. Будто потухло у него что-то внутри, будто лишили его боги слова и мысли. Диомед шептался по вечерам с кантабром, пытался и хозяину растолковать подробности замышляемого побега, но Горгий не то чтобы не слушал его, а не слышал. Уж Диомед не на шутку стал тревожиться. Однажды, повозившись в углу пещеры, выкатился вдруг семенящей походочкой на середину — под рубищем на животе набита солома, глазки прищурены, нижняя губа презрительно выпячена. «Па-чему задержка у котла? — гаркнул на всю пещеру. — Ж-живо на работу!» Рабы испуганно повскакали, услышав знакомый голос. В дыру просунулась голова стражника. Диомед простер к нему руку, заорал: «На голубое серебро!» Стражник юркнул обратно — чуть не помер со страху. Долго гоготали рабы в пещере, требовали от Диомеда повторить представление. А он все посматривал в угол, где лежал Горгий. Заметил усмешечку на лице хозяина — и давай дальше выламываться. Чуть ли не все свои штуки показал. Вдруг схватился за грудь, задергался в кашле, с трудом отполз к лежанке. Горгий положил ладонь ему на горячий, потный лоб. Диомед затих, час-то дыша.
— Тебе нужно беречь силы, — сказал Горгий.
— А чего беречь, если бежать не хочешь…
Горгий не ответил, но матрос уже и тому был рад, что расшевелил немного хозяина.
А утром, когда шли на рудник, Горгий шепнул Диомеду:
— Послушай… Не дожидайся меня, беги, если хочешь…
Матрос покачал головой. Горгий пристально посмотрел на его изможденное лицо. Впервые заметил в его рыжих всклокоченных волосах седые нити.
Как-то поздним вечером, когда пещера храпела, бредила, вскрикивала в беспокойном сне, Горгий сжал плечо Диомеда, горячо зашептал:
— Теперь нам терять нечего… Говори, что с кантабром порешили?
Побег назначили на один из вечеров, когда только-только зарождалась новая луна.
Колонна устало брела с рудника. Мотались на ветру, разбрызгивая искры, огни факелов. Стражники с копьями на плече шли по Сокам колонны. Горгий и Диомед присматривались к «своему» стражнику — был он высок, но узкоплеч, справиться с таким не составило бы труда, не будь они так изнурены тяжелой работой и голодом. Горгий еще ничего, держался, а вот Диомед плох, с кровью кашляет, отбили ему внутренности люди Павлидия.
Горгий нашарил за пазухой острый камень, прихваченный с рудника. Как подойдет колония к повороту (там скалы громоздятся у самой дороги) — по крику кантабра враз кинутся они на стражников: греки на «своего», кантабр, что шел впереди — на другого, еще два горца-соплеменника — на третьего. Камнями по голове, мечи из ножен, — пока подоспеют прочие стражники, бежать со всех ног наверх, по скалам, бежать и бежать в горное бездорожье, а там будь что будет…
Диомед хрипло дышит рядом, пальцы мертвой хваткой вцепились в шершавый камень. Не видно луны за облаками, мотаются факелы на ветру…
Поравнялись с поворотом. Ну вот, сейчас…
Горгий не спускает глаз со стражника, примеривается к прыжку.
Дикий гортанный вскрик… Диомед рванулся из колонны, но тут же рухнул наземь, задыхаясь в приступе кашля. Горгий растерянно склонился над ним. Шум, крики, пляска факелов… Позади двое горцев кинулись на стражника, один сразу напоролся на копье, упал, захрипев, а второй начал было карабкаться на скалу, да споткнулся, подбежали стражники, навалились на беднягу… А впереди кантабр мощным ударом свалил «своего» с ног, дикой кошкой метнулся к скалам. Прыжок. Еще… Стражники полезли за ним, ругаясь… Опоздали! Уже издали донесся победный рев кантабра, и эхо повторило его.
Бегали стражники вдоль остановившейся колонны. Молча, понуро стояли рабы. А Диомед все корчился на земле от кашля. Горгий опустился рядом на колени, приподнял пылающую голову матроса.
Рана у Тордула стала заживать. В руднике он теперь не работал: сидел наверху, подсчитывал да на дощечках записывал, сколько ящиков руды выдает в день двадцать девятая толпа. Чистая была у него работа. И стражники не задирали Тордула: кому охота навлекать на себя гнев блистательного Индибила?
Не знали они, стражники, почему начальник рудников отличал перед другими этого строптивого раба. Да и не полагалось им знать.
А было вот как.
Не отказался Тордул от своего слова — решил разделить судьбу с товарищами — и был вместе с ними отправлен на рудники. Измученные, связанные попарно, тащились неудачливые мятежники по горным дорогам, по ущельям, мимо курившихся шахт. Тордула мучила рана, томила жажда, он заметно ослабел и еле волочил опухшие ноги. Ретобон, рябой и долговязый, поддерживал друга, но и у Ретобона силы были на исходе.
На шестой или седьмой день пути сумрачная колонна миновала ущелье, в котором дымила горнами плавильня, и, медленно одолев подъем, по накатанной повозками дороге вышла к желто-серой скалистой горе. Стояла эта гора особняком, была невысока и лишена растительности — по крайней мере склон ее, открытый взглядам, выглядел голо и как-то безрадостно.
По колонне пополз тревожный слух: будто именно в этой горе находится таинственный рудник голубого серебра. В голове колонны произошла заминка. Конные стражники поскакали туда, раздались проклятия, глухие удары, стоны. Колонна поползла дальше и вскоре уперлась в подножие скалы, где зияло отверстие локтя в два высотой. Туда-то и начали спешившиеся стражники загонять одного за другим своих узников. Тех, кто упирался, заталкивали силой. С гоготом, с бранью били несчастных древками копий куда ни попадя.
Подошла очередь Тордула и Ретобона. Тордул, смертельно бледный, поднял голову — в последний раз взглянуть на голубое небо…
— Этот, что ли? — донеслось до его слуха. — Эй ты, носатый, как зовут? Тебе говорю!
Тупой конец копья уперся Тордулу в грудь. Отшатнувшись, Тордул уставился на пожилого стражника с нечесаной бородой и подслеповатыми свирепыми глазками.
— Спятил, что ли? Как звать тебя, спрашиваю!
— Тордул его зовут, — ответил за друга Ретобон.
— Он самый, — подтвердил другой стражник, вглядываясь в Тордула. — Его и показал нам гремящий, когда из Тартесса выходили.
— Не перепутать бы, — буркнул пожилой. — Все они вроде на одну морду стали… Чего глаза выкатил? — заорал он на Тордула. — Отойди в сторону!
Второй стражник рассек ножом веревку, связывавшую друзей, и оттолкнул Тордула. Тот, охнув, упал. Ретобон шагнул было к нему, но тут накинулись стражники, пинками и толчками швырнули Ретобона к зиявшему чернотой лазу, подтолкнули древком копья. На миг оглянулся долговязый, перед тем как поглотила его гора, на миг скрестился его недоуменный взгляд с растерянным взглядом Тордула…
А спустя час Тордула доставили в домик у речки, в котором жил начальник всех рудников. Пожилой стражник вытащил из-за пазухи свернутый в трубку пергамент, почтительно вручил его Индибилу. Морщась от запаха, подрыгивая коротенькой ножкой, начальник прочел пергамент. Взмахом руки отпустил стражу, с интересом посмотрел на Тордула.
— Сядь, — сказал он затем. — Выпей вина, подкрепи свои силы.
Тордул покачал головой. Глаза его блуждали, он с трудом сдерживал икоту.
— Полагаю, — продолжал Индибил, разглаживая на столе пергамент, — что с тебя достаточно того, что ты видел. Если хочешь, я немедленно отправлю тебя домой… к твоему родителю.
— Нет, — прохрипел Тордул.
— Не упрямься, подумай как следует. Твои сообщники никогда уже не вернутся, и ты можешь…
— Отправь меня к ним.
Тордул еле шевелил языком. Невыносимо болело раненое плечо.
Индибил иронически усмехнулся.
— К ним я тебя не отправлю. Мне пока что дорога своя голова. — Он еще раз прочел пергамент, постучал по нему твердым ногтем. — Но раз ты упорствуешь — пойдешь на медные рудники. А теперь выпей вина и поешь.
Не погнушался, сам поднес Тордулу чашу. Строптивец оттолкнул чашу, вино выплеснулось на пергамент, на сандалии Индибила. Начальник рудников побагровел, страшным взглядом посмотрел на Тордула. Приоткрыл дверь, вполголоса отдал стражникам короткое распоряжение.
«Вот и все, — устало подумал Тордул. — Сейчас схватят… накинут петлю на шею, удавят…»
Вошел человек мрачного вида, с длинными волосатыми ручищами. Однако не палачом оказался он, а лекарем. Быстро, умело размотал одеревеневшие от крови и грязи тряпки на тордуловом плече, промыл рану кисло пахнущим настоем, наложил повязку. Тордул но сопротивлялся. Сидел на скамье, понурившись, безразличный ко всему.
Перед тем как кликнуть стражу и отправить Тордула в двадцать девятую толпу, Индибил промолвил сухо:
— Запомни: как только пожелаешь, ты будешь доставлен к своему родителю.
Прошло полмесяца или немногим больше, и Тордул второй раз предстал перед начальником рудников. Это было в тот день, когда прибрел он утром к чужому котлу, встретил Горгия и сцепился со стражниками.
Как и в первый раз, Индибил предложил беспокойному рабу еду и питье. Тордул поколебался немного. Потом решительно придвинул к себе блюдо с мясом, налил в чашу вина до краев, жадно выпил. Был он очень голоден, это верно. Но не от голода набросился на еду. Задуманное дело требовало свежих сил. Так говорил он самому себе, утверждаясь в этой мысли.
Блистательный Индибил полулежал в кресле, с насмешливой улыбочкой поглядывал на бурно насыщавшегося Тордула.
— Ну как? — спросил. — Еще не хочешь домой?
Тордул взглянул исподлобья, вытер ладонью жирные губы.
— Не засоряй моего слуха ненужными вопросами, — сказал он резко.
Побагровел Индибил, дрыгнул ножкой, однако и на этот раз стерпел неслыханную дерзость.
— Послушай, — сказал Тордул как ни в чем не бывало. — С больной рукой мне трудно управляться с кайлом. Переведи на другую работу.
Охотнее всего Индибил перевел бы этого наглеца туда, откуда никто не выходил, — на рудник голубого серебра.
— Хорошо, — процедил он сквозь зубы. — А теперь если ты насытился, то отправляйся в свою вонючую толпу.
Велел, чтобы посадили Тордула на чистую работу — подсчитывать ящики с рудой.
Иногда Горгий работал наверху — таскал ящики для подсчета. Тордул приветливо ему улыбался, усаживал рядом, заводил разговоры про целебную мазь — из чего, мол, ее делают, да всякий раз совал греку то пол-лепешки, то кусок сыру. Стражник хмурился, гнал Горгия работать, но словесно, без пинков и зуботычин.
А потом Тордул перевелся в ту пещеру, где жили Горгий с Диомедом. Все ему удавалось, счастливчику этакому. Ну, может, и не совсем счастливчик, как-никак тоже в неволе, но чистая работа и сытный харч — тут все равно что счастье.
Однажды после работы притащил Тордул целого жареного кролика.
— Где ты добываешь такую еду? — удивился Горгий.
Тордул не ответил, только рукой махнул.
Пока греки с жадностью обгладывали хрусткие кости, он приглядывался к рисункам на стене.
— Кто рисовал?
— Он. — Горгий кивнул на Диомеда. — Не узнаешь? Ваш царь Аргантоний.
Тордул засмеялся, покачал головой: ну и ну!
— А это кто?
— Павлидий, чтоб собаки его кишки по базарной площади растаскали, — с полным ртом ответил Диомед.
Тордул помолчал, потом сказал:
— Слыхали? Того раба, что третьего дня бежал, поймали у реки. Жажда, видно, замучила его, спустился к реке, а там кругом засады. С полдюжины стражников, говорят, он положил на месте, прежде чем его скрутили.
— Что ж с ним теперь будет? — с печалью спросил Горгий.
— Изведает высшее счастье, — Тордул усмехнулся, — будет добывать для царя Аргантония голубое серебро… пока не издохнет.
Знал Горгий, что не полагается в Тартессе допытываться, для чего нужно голубое серебро, но теперь-то ему было все равно.
— Мы, греки, привыкли жить по-простому, — задумчиво сказал Горгий. — Дерево есть дерево, собака есть собака. Всему свое назначение: людям одно, богам другое. А у вас все не просто… Ума не приложу, что это за голубое серебро и что из него делают…
— Никто не знает, — ответил Тордул, поджав острые колени к подбородку. — Тысячи рабов долбят гору, мрут, как мухи, для того, чтобы отправить в Сокровенную кладовую два-три пирима голубого серебра за месяц. А знаешь, сколько это — пирим? Вот, на кончике ногтя поместится.
— Для какой же все-таки надобности его добывают? — допытывался Горгий. — Делают что-нибудь из него?
— Делают, а как же. Лет сорок копят, потом глядишь — щит сделают. Потом на другой начинают копить.
— А щит-то для чего? — не унимался Горгий.
— Все тебе знать надо. Вроде так завещано предками, сынами Океана… В году один раз, на праздник Нетона, верховный жрец повесит щит на грудь, покажется людям, а они радуются, ликуют.
— Чего же тут радоваться?
— Велено — и радуются. — Тордул помолчал, потом вскинул на Горгия сердитый взгляд. — Чего ко мне привязался? У вас разве богам не поклоняются?
— Так то — боги, дело понятное. А у вас…
Тордул заворочался, зашуршал соломой.
— Менять надо все в Тартессе, — с силой сказал он. — Законы менять. А первым делом — царя!
— Кого ж ты вместо Аргантония хочешь? — спросил Горгий без особого интереса.
Тордул огляделся. Час был поздний, все в пещере спали. Спал и Диомед, подложив под щеку кулак.
— Аргантоний — незаконный царь. — Тордул понизил голос. — Он заточил истинного царя… Томит его здесь, на рудниках, уже много лет…
Горгию вдруг вспомнилось, как Тордул бродил от костра к костру, заглядывая рабам в лица.
— Да ты что, знаешь его в лицо?
— Нет. — Тордул со вздохом откинулся на солому. — Знаю только — зовут его Эхиар. Старый старик он… если только жив…
— Ну, а если жив? — спросил Горгий. — Как ты его опознаешь?
— Есть одна примета, — неохотно ответил Тордул.
На Горгия напала зевота. Он улегся, прикрылся гиматием, огорченно подумал, что дыр в нем, гиматии, становится все больше, и месяца через два будет нечем прикрыть наготу, а ведь скоро, говорят, начнутся зимние холода… Вспомнилась ему далекая Фокея, каменный дом купца Крития, где была у Горгия своя каморка. Вспомнился хитрый мидянин, искусный человек, который вышил Горгию на этом самом гиматии красивый меандровый узор. Вышил, верно, хорошо, но содрал, мошенник, по крайней мере лишних полмины. До сих пор обидно. Шутка ли — полмины! И Горгий стал прикидывать, чего и сколько можно было бы купить за эти деньги, но тут Тордул зашептал ему в ухо:
— Послушай, я не успокоюсь, пока не найду Эхиара или не узнаю точно, что его нет в живых. Хочешь ты мне помочь?
«Только и забот у меня, что подыскивать для Тартесса нового царя», — подумал Горгий.
— Еще не все потеряно, — шептал Тордул. — Нам нужны верные люди. Слышишь?
— Слышу… У Павлидия целое войско, а сколько ты наберешь? Полдюжины?
— Ты слишком расчетлив, грек. Видно, тебя не привлекает свобода.
Горгий приподнялся на локте, смерил злым взглядом Тордула, этого наглого мальчишку.
— Убирайся отсюда… щенок!
Тордул вспыхнул. Но против обыкновения не полез драться. Твердые губы его разжались, он коротко засмеялся: «гы-гы-гы», будто костью подавился.
— Мне нравится твоя злость, грек. Так вот: давай соединим две наши злости. Помоги мне, и ты получишь свободу.
Быстрым шепотом он стал излагать Горгию свой план.
— Мне кажется, Тордул прав: слишком уж расчетлив Горгий и прижимист. Знаю, знаю, сейчас вы скажете, что он торговец, а не гладиатор. Дело не в профессии, а в характере. Не люблю чрезмерную расчетливость в человеке, которого хотел бы уважать.
— А вы заметили, что при всей своей расчетливости он неудачлив и несчастлив?
— Трудно не заметить. Обстоятельства оказались сильнее его расчетов. Но хочется видеть в положительном герое…
— Горгий вовсе не положительный герой.
— А какой же он — отрицательный?
— И не отрицательный. Просто он сын своего времени.
— Позвольте. Вот я слежу за трудной судьбой Горгия, и она мне, пожалуй, не безразлична. Да и вы сами, наверное, хотели вызвать сочувствие к Горгию. Так почему бы не усилить то хорошее, что есть в его характере?
— В жестоком мире, в котором жил Горгий, ему приходилось всячески изворачиваться, чтобы завоевать себе место под солнцем.
— По-моему, он очень пассивен. Покорно следует своей судьбе.
— Не забудьте, что ему в Фокее все-таки удалось выбиться из рабов. Он боролся с враждебными обстоятельствами как умел. Он был один. Вернее, сам за себя. В этом вся беда.
— Знаете, вы бы взяли и предпослали повествованию развернутую анкету героя.
— Представьте себе, это было бы вполне в духе того времени. Помните, в «Одиссее» прибывшим чужеземцам всегда предлагали целый перечень вопросов: «Кто ты? Какого ты племени? Где ты живешь? Кто отец твой? Кто твоя мать? На каком корабле и какою дорогою прибыл? Кто были твои корабельщики?…» Анкета — довольно старинное установление.
— И все-таки я предпочел бы видеть в герое с такой сложной судьбой натуру сильную, широкую.
— Что ж, это ваше право, читатель.
