Над златоглавой Москвой стояло сияющее лето 1547 года. В Зачатьевском или, по-старому Алексеевском, монастыре благополучно закончилось строительство первой каменной церкви, которую поставили на месте деревянной, сгоревшей в недавнем пожаре. Митрополит Макарий приехал на освящение соборной церкви, названной в честь Зачатия Святой Анны.

Молодой царь Иван IV Васильевич тоже присутствовал на торжестве, благосклонно принимал благодарность сестер-монахинь за подаренные новые земли.

Для митрополита этот день стал настоящим праздником. Он наслаждался победой над противными Глинскими и чувствовал, что просто готов пуститься в пляс, видя их кислые лица. Ничего, с церковью не борись, проиграешь. Ишь стоят, косоротятся.

Деньги на постройку церкви в Зачатьевском монастыре были завещаны в посмертной воле отца Ивана, Великого князя всея Руси Василия III. Уж он-то, как никто другой, понимал чудодейственную мощь реликвий и силу святых молитв. Сколько раз приезжал в Зачатьевский монастырь сначала с Соломонией, потом с Еленой молиться преподобным Иулиании и Евпраксии, выпрашивая милость стать отцом. Шутка ли – почти тридцать лет ждал рождения наследника.

Дождался царь сыновей, Ивана и Юрия, от второй жены – молоденькой Елены Васильевны. Первой-то, скромнице да тихоне Соломонии Сабуровой, монашеский куколь надел, а шестнадцатилетнюю племянницу боярина Михаила Глинского к алтарю повел.

Долго царь за развод боролся. Плакался всем, что, дескать, кому трон оставить? Деток Бог не дает с Соломонией. Кто управлять могучей державой после него станет? Братья Юрий да Андрей? Неспособны, слабы, не справятся.

Церковь православная разрешения на второй брак долго не давала. Даже иерусалимский патриарх письмо гневное прислал. Все прекрасно понимали, что дело-то не в детках. Просто надоела стареющему Василию верная Соломония и приглянулась молоденькая девчонка. Известно, враг человеческий силен – седина в бороду, бес в ребро. Вот и стал искать государь выход, плакаться на бесплодие первой жены.

Бояре шумели, родственники тишайшей царицы Соломонии недовольство открыто высказывали, а вот митрополит Московский Даниил не захотел ссориться с царем и дал разрешение на повторный брак. Только радоваться на подрастающих сыновей недолго довелось царю. Умер Василий Иванович, оставил Елену-вдову с двумя малолетними ребятками…

Митрополит посматривал то на белевшую под синим сводом летнего неба церковь, то на семнадцатилетнего царя Ивана, то на окруживших того бояр Романовых. Немногочисленные Глинские стояли в отдалении. Новый государь, новое окружение, новые опалы…

Ах, если бы матушка его, Елена-Прекрасная-Глинская, упокой Господи душу ее, не согрешила пред мужем да Богом, не любовался бы сегодня митрополит Макарий отменной красотой церкви Зачатия.

Что сказал тогда патриарх? Монастырь царя стоит. И прав оказался.

В январе этого года, стало быть, шесть месяцев назад, Кремль как раз к венчанию семнадцатилетнего Ивана на царствие готовился. В Успенский собор народу набилось – яблоку упасть негде. Иван Васильевич только знака ждал, чтоб из палат Кремлевских до собора дойти. Певчие, дюжие молодцы, нетерпеливо посматривали на регента, перебирали ногами, как застоявшиеся молодые кони. Гости вытягивали шеи, посматривая на открытые настежь двери собора: не едет ли государь?

Все были готовы. Кроме самого главного человека – патриарха.

Помнил хорошо митрополит, как помертвел лицом старший Глинский, когда в первый раз документ увидел.

Младший же Глинский с ненавистью взирал на сухого старца – патриарха:

– Чего хочешь за молчание? – еле выдавил сквозь сведенные ненавистью губы.

Митрополит стоял за спиной владыки, молчал, опустив глаза долу. Совсем обезумели от страха и гнева Глинские. Кто ж так с главой Церкви разговаривает?

– Не посмеешь, отче. Не посмеешь обнародовать…

– Да, не удивится никто, боярин, увидев сей документ, – разлепил наконец крепко сжатые губы патриарх. – Сколько сплетен ходило о сестре вашей беспутной…

– То сплетни! – оскорбленно и дружно вскричали Глинские.

Лица кровью налилились, глаза – вытаращенные. Ох, нелегко от власти отказываться! Несмотря на серьезность ситуации, митрополит Макарий с трудом удерживал улыбку, глядя на растерянных бояр. Жадные воры!

Царь Василий деньги оставил на постройку новой церкви в монастыре, но семья Глинских воровата была всегда: истратили деньги на наряды да баловство. Церковь молчала, ждала, слушая наглые оправдания зарвавшихся родственников царицы Елены. И дождалась. Отдали ей деньги Глинские, как миленькие отдали. Посопели, глазами посверкали, руками поразводили – и вернули деньги на постройку храма. Нашли быстренько растраченные капиталы. В обмен на одну прелюбопытную церковную запись. Вот ту, которую владыко держал в сухой ладошке.

– Сплетни, говоришь? А доказательство – в руке, боярин.

Братья Глинские едва сумели дух перевести. Ах, сестрица-красавица, Елена-разумница, все правильно делала, пока братьев слушалась, а как волю почувствовала, так и наломала дров.

– Не дело вытаскивать на суд смердов дела давно минувших дней, – постарался взять себя в руки старший Глинский, хоть от распиравшего гнева и злости едва дышал. – Обнародуешь документ – бунт начнется, отче.

– Кто говорит о бунте, боярин? – вступил в разговор митрополит, подчиняясь невидимому знаку патриарха. – По завещанию усопшего царя Василия, Зачатьевский монастырь должен был получить деньги на строительство новой церкви. Когда он завещание написал?

Глинские молчали, как воды в рот набрали, только сопели тяжело, как внезапно потревоженные медведи.

– Ивану тогда семь годков стукнуло, – спокойно продолжал Макарий. – Уж десять весен миновало. Мы терпеливо ждали, но… каждому терпению свой предел есть…

– Не наберем враз такую сумму, – выдавил наконец из себя один из братьев, Макарий не разобрал, который.

– А мы подождем, – тонко улыбнулся патриарх. – И как только церковь построится, так сразу Ивана на царствие и повенчаем, бояре.

Младшему Глинскому так и хотелось пристукнуть старый пенек, чтоб никогда больше не слышать его скрипучего голоса. Ишь, чего выдумал! Венчание на царство племянника отложить!

А все Елена, сестрица ненаглядная. Зарвалась со своим Телепневым. Как уговаривали ее братья образумиться! Не поступать опрометчиво, подождать, подумать. Нет, как шлея под хвост завернулась!

Племяннику Иванушке тогда только-только семь годков сравнялось, правильно старый пень помнит. Царя Василия, мужа сестрицы, отпели, а она уж о новом муже заговорила, глупая баба. О своем ненаглядном Телепневе-Овчине.

Не думала ни о чем, не слышала злых толков, заполнявших Кремлевский терем. «Своей ли смертью умер наш царь-батюшка Василий Иванович? – шептались по углам седые бояре, растворяясь при виде Глинских в темноте как тени. – А, может, помогла ему царица Елена, потому как надоел старик и мешал ей миловаться с разлюбезным братцем?»

Глинские как могли тушили опасные разговоры, но разве за всеми подглядишь и на каждый злобный роток накинешь платок?

А ведь сначала все шло преотлично. Как осталась Елена вдовой, тут же всем бородачам-боярам показала, кто в доме хозяин. Хозяйка то есть. Она – царица Елена. Всегда была упряма и честолюбива, настоящая Глинская! Крепко власть в руки забрала и не собиралась никому спускать за неповиновение. Китай-город выстроила, со шведами перемирие заключила. Деверей под замок посадила, только те осмелились недовольство правлением ее выказать.

Все шло хорошо, братья нарадоваться на сестру-разумницу не могли. И вдруг – на тебе, как гром среди ясного неба. Надумала сестрица венчаться. С кем бы вы думали, христиане православные? Со своим Овчиной!

Старшего Глинского чуть удар не хватил, а дядя Михаил почти языка лишился.

– Не хочу ничего слушать, – твердо заявила Елена в лицо опешившим от новости родственникам. – Иван – отец моих детей. Я – вдовица, он – свободный от брака, перед лицом церкви мы чисты.

Чисты, так. Но где ж это видано, чтоб вдовая царица за конюшего, пусть он трижды князем будет, замуж шла?

– Дура, бунта хочешь? – не сдержавшись, заорал на царицу дядя.

Елена только зубы сцепила да ноздри раздула.

– Уж не дурей тебя, милый мой. Сделаем все по-тихому, тайно. Никто ни об чем не узнает. А мне так легче будет. На том свете хочу вместе с Иваном быть. Хочу быть венчанной с отцом детей своих!

– На том свете! – дружно взревели братья. – Об этом свете думать надо!

Дальше начался такой ор, хоть святых выноси.

– Довольно того, что старика больного терпела рядом с собой почти десять лет! – кричала Елена братьям.

По-человечески понять ее тоже можно было. Царь-то Василий не в отцы, а в деды Елене годился. После заключения Соломонии в монастырь сильно сдал он, поседел, подурнел, и ноги язвами покрылись. Плоть царя старела, зубы редели и запах от Василия – ох! – больно дух нехороший шел. Каждый раз, входя в опочивальню, младший Глинский старался задерживать дыхание, прятал нос в душистые меха, чтоб не вдыхать миазмы старика. Он-то вошел и вышел, а сестрица оставалась…

Когда Василий венчался с Еленой, ему было 46 лет, а Елене едва исполнилось 16. И так любил Василий свою молоденькую жену, что каждый день к ней в опочивальню захаживал.

Как же, все ждали наследника. Повивальные бабки да лекари Елене проходу не давали, расспрашивали, ощупывали взглядами стан – полнеет ли, округляется? Вот и делали царь с сестрицей наследника четыре года – утром в церкви молились, а вечером в опочивальне трудились. Елену трясло от брезгливости к старику. Сил в нем осталось мало, порой полночи ласкал юную жену, прежде чем мог супружеский долг исполнить.

Братья только руками разводили в ответ на жалобы Елены – потерпи да потерпи. А наследника все не было…

Спустя время Елена каждый день рыдать начинала, в опочивальню ее братья почти волоком тащили. Грозилась пострижением в монастырь. Те ее опять терпеть уговаривали.

– Терпеть? – истерически кричала Елена-красавица и топала маленькими ножками в сафьяновых сапожках.

Младший Глинский любовался сестрой, даже когда та в гнев впадала: нежные щечки разгорались румянцем, глазки так и сверкали из-под темных полукружий бровей.

– Терпеть? Сколь терпеть-то? Вот бы вам такое терпение! Не к вам старик в постель лезет каждую ночь! Не вам по покоям пройтись нельзя, все так и ощупывают– где наследник, где наследник?

– Не будет сына, точно в клобуке окажешься, дурочка, – твердили рыдающей Елене братья хором, а потом глубоко задумались.

Пятый год замужем за старцем сестрица, срок немалый. А если вспомнить Соломонию, то что же такое получается-то? Нехорошо получается. Не может свет-царь батюшка Василий Иванович ребятенка сотворить.

Подумали крепко братья и приставили к молодой царице конюшего Ивана Федоровича, князя Овчину-Телепнева-Оболенского, дальнего родственника, так, седьмая вода на киселе, но – сажень в плечах, высок, силен. И – диво дивное! Царица через месяц в тягости оказалась.

Как и положено, родился наследник в срок. Влюбленная Елена первенца в честь отца назвала, хоть братья отговаривали, но сестрица уперлась крепче барана. Сын Иваном будет! Пусть себе царь Василий думает, что хочет, она-то знает.

После рождения царевича Елену как подменили. Стала дерзить братьям, не слушничать. Она подмешивала Василию снотворное в питье и как только тот забывался тяжелым сном, ужом выскальзывала из опочивальни царской, где за дверью ждал любезный сердцу князь Овчина.

После кончины старика мужа совсем сестрица осторожность потеряла. Иван-то Телепнев, к ужасу Глинских и злорадству двора, к вдовой царице, как супруг стал захаживать. Глинских злоба брала на выскочку, не помнившего благодарности. Если бы не они, где бы был Овчина? Где угодно, но только не в Кремлевских палатах, с его-то худородностью.

Хотели братья от князя-то потихонечку избавиться, дело свое он сделал, зачем при дворе лишний свидетель? Но Елена, седьмым чувством угадав намерения братьев, такой крик подняла, что решено было повременить да оставить все как есть.

А Елене все неймется. Начала разговор о венчании, потому как любила своего любовника до одури. Братья запрещали ей даже думать о подобной ереси. Стращали спятившую от страсти боярским бунтом. Угрожали, что вышлют Телепнева с глаз долой в тундру, в степь, в Сибирь! По-мужицки плеткой грозили.

Потом поговорил старший Глинский с глазу на глаз с Еленой, по-хорошему, по-родственному. Будто бы поняла все. Притихла. И братья успокоились. А сегодня вот, десять лет спустя, узнали, что Елена таки наплевала на все запреты да угрозы родственников и тайно обвенчалась со своим Овчиной!

Сидит теперь перед ними древний патриарх с ветхой бумажкой в высохших руках и ведает, что в ней заключается для братьев погибель.

– Как ты мог, владыко, дать разрешение – тайное! – венчать их? – вне себя, кипя от гнева, вопросил младший Глинский.

– Чтобы восстановить справедливость пред лицом Бога. Раз уж отцом Ивана был боярин Телепнев, то должен был он соединиться законным браком с матерью своего ребенка, – благолепно ответил старик.

Глинский аж застонал от душившей его злобы.

– Ну, объявишь ты боярам, что Иван – сын боярина Телепнева? Ну, полетят наши головы. Нового царя выберут – зачем тебе-то это надо? Бояре, сам ведаешь, грызться начнут между собой. Посмотри на Захарьиных – первые, кто мутить начнет! Зачем бунты нужны? Для чего?

– Сын мой, монастырь царя стоит, – усмехнулся длинной бородой старец.

И тут до Глинских дошло, что патриарх не играет с ними в кошки-мышки и не хочет их погибели и что ежели отдать ему припрятанные деньги, то повенчает он на царствие их племянника – Ивана Ивановича, то есть тьфу ты! – Ивана Васильевича!

Через два часа деньги привезли. Через три – стал племянник венчанным царем Московии, Иваном IV Васильевичем.

А через месяц вспыхнул сильный пожар в Москве и сгорели все деревянные постройки Зачатьевского монастыря. Многие документы сгорели, ценные книги, позолоченный алтарь, иконы древние, из Византии привезенные…

Зря Глинские грех на душу взяли. Думали, сгорят книги записные, письменные свидетельства и – концы в воду. Книг церковных множество сгорело, но то что хотели спрятать от нескромных лишних глаз, давно уж было припрятано. Церковь хранит секреты за крепкими замками памяти, и никакие пожары этим глубоко запрятанным тайнам не страшны.

Медленно, с помощью добровольных помощников, кряхтя и охая от усилий, митрополит Макарий залез в повозку. Старость дает знать о себе. Сколько ему еще осталось чудных летних дней, наполненных знойными ароматами трав и солнечным теплом? Кто же знает – все в Божьих руках.

Резво рванули повозку сытые кони. Остались позади выбеленные высокие стены Зачатьевского монастыря, а за ними – взволнованные обитательницы и любезный царь Иван Васильевич.

Да, монастырь царя стоит, подумалось опять Макарию. Прикрыл он уставшие глаза морщинистыми веками, со вздохом думая о быстротечном времени и бренности всего земного.

Он-то прекрасно помнил тайный день венчания матери Ивана с любовником-князем много лет назад, вьюжной зимней ночью, вот в этом самом монастыре, где князь Василий простаивал коленопреклоненно долгие службы, вымаливая у святых наследника.

После пожара монастырь быстро отстроили, еще красивее он стал. А старую цокольную часовенку, где Макарий венчал Елену Глинскую с отцом нынешнего царя, завалило землей да бревнами.

Такое разве забудешь… Студеной ночью привезли легкую незаметную кибитку два огромных коня. Звезд на небе высыпало видимо-невидимо, снег под яркой луной серебрился, деревья потрескивали от мороза.

По обледенелым ступенькам, осторожно ступая маленькими сапожками, спустилась Елена вниз в цокольную часовенку. Там уж ждали ее митрополит да князь Телепнев. Чудо как хороша была царица в тот день, глаз влюбленных не спускала со своего Овчины.

Митрополит Телепнева недолюбливал, но все равно радостно ему было венчать их. Что ни говори, а когда брак людей любящих освящается, легче на душе становится, светлее. И кто мы такие, чтобы судить грешников? На то другой Суд будет, Божий.

Митрополит задумчиво смотрел на стоящих перед ним молодых людей. Воистину, пути твои неисповедимы, Господи… Вот преклонили колени пред аналоем родители двух сыновей. Значит, брак их на небесах уж свершился? Хотя зачала этих детей мать в прелюбодействе…

Пред венчанием Елена пошла на исповедь, вслед за ней – князь Телепнев.

Митрополит незаметно кивнул помощнику-иноку, зажигавшему свечки у алтаря. Тот понял, чуть-чуть прикрыв глаза ресницами. Митрополит улыбнулся про себя. Ах, помощника ему Господь послал – умницу великую.

Темная церквушка наполнилась запахом ладана и раскаленного воска. С сусально-золотых риз милостиво смотрели на Елену и Ивана кроткие святые.

– Обручается раба Божья Елена рабу Божью Ивану…

– Обручается раб Божий Иван рабе Божьей Елене…

Не было в ту ночь ни великолепного хора, ни нарядных гостей, ни шумного застолья, а оба, Елена и Иван, заплакали, как митрополит объявил им тихо, благостно осеняя крестом:

– Пред Богом и людьми теперь вы муж и жена…

У митрополита и самого в глазах защипало, когда увидел как приникла Елена к мужу, как, улыбаясь робко, будто неопытный отрок, боярин Иван обнял новоявленную жену свою…

А уехали новобрачные – инок принес митрополиту исписанный листок, чернила еще не высохли. Близко поднес тогда митрополит документ к близоруким глазам, почти наклоняясь к свечам, так что чувствовал веками жар их. Читал внимательно – исповедь пред венчанием царицы Елены да боярина-князя Ивана Федоровича Телепнева.

Давно почил в мире царь Василий. Успокоилась Елена, Бог ей судья. Отпели князя Телепнева. Вырос Иван Васильевич, принял царский венец, стал чаще задумываться и однажды под вечер после Всенощной пригласил стареющего митрополита Макария к себе.

Знал прекрасно Макарий, зачем призвал к себе молодой царь, но вида не подал. Тихо уселся на маленький стульчик и разговор начинать не спешил. Царь-подросток Иван нервничал, молчал, жевал губами, но вот решился:

– Сказывали, владыко, что у первой жены моего отца, Соломонии, в монастыре после пострижения родился ребенок…

Макарий ожидал такого вопроса.

– Сплетни все, государь, – спокойно ответил. – Не о чем и тревожиться. Откуда в монастыре ребенку взяться?

– Могилу Соломонии вскрыли, чтобы сплетни унять об опальной царице, – не слушая митрополита, нервно продолжал Иван, голос дрожал, срывался, – и рядом с ее доминой гробик маленький увидели. Только вместо детских останков куклу тряпичную обнаружили… Куда младенец девался?

Митрополит отвел глаза и ответил царю Ивану теми же словами, что и царю-отцу Василию почти двадцать лет назад:

– Государь, не бери себе в голову. Не было никакого младенца. Сплетни все это. Небось какая-нибудь черница посоветовала Соломонии объявить такое, да и сама сплетни сеять стала.

– Зачем ей?

– Зависть, государь. К молодой царице и ее материнству.

И так же, как отец его двадцать лет назад, задумался молодой государь.

Митрополит тоже унесся думами в прошлое. Увидел Василия Ивановича, постаревшего, сгорбившегося от боли в ногах. Старость – не радость, никого не минует, ни самого державного царя, ни последнего смерда.

Знал Макарий, о чем думал тогда отживавший свой век государь – о долгожданном наследнике, которого никак не мог зачать. Не получилось ничего с верной Соломонией, не получалось долго ничего с молоденькой Еленой. Значит, напрасно Соломонию в монастырь отправил? И слухи эти тревожные о младенце монастырском у Соломонии, которые поползли по кремлевским палатам… Откуда они? Неужели Соломония и вправду решилась на такое?

Хоть и была Соломония опальной царицей, удаленной за ненадобностью в монастырь, но Василий Иванович ощутил что-то вроде укуса ревности, когда в первый раз сплетни о младенце услыхал. Ведь четверть века прожили вместе, и стала Соломония почти что частью Василия, которую и не замечаешь вроде, как пальцы на руке или ноге, а вот поди, лишись одного из них, ведь заболит? Еще как заболит. И душа тоже болела.

Если правда, о чем народ по углам шепчется, значит, напрасно первой женой пожертвовал. И дело совсем не в ней? А в ком? В нем, в нем самом?! Об этом даже подумать боязно, грешно, неловко.

Митрополит Макарий все мелькавшие в голове царя думы слышал. Слышал он и об отвращении Елены к старику мужу и нежелании разделять с ним ложе, но не отправлять же и ее в монастырь из-за этого? Надеть второй жене монастырский куколь из-за того, что родить не может, значит, во всеуслышание подписать приговор царю.

И Макарий, и стареющий Василий прекрасно знали, что недаром появился при дворе молодой Телепнев. Уж больно переживали братья Елены об отсутствии племянников-наследников, вот и подсуетились, да быстро как!

Никому не мог признаться царь Василий в сомнениях своих, даже ему, митрополиту Макарию. Хорошо бы, кабы только у царя такие догадки промелькнули. Но…

Братья Глинские точно знают, чей Иван сын. Елена знает, ее Телепнев знает, Макарий знает. Ох-ох-ох, много народа знает, и если кто проговорится, смуты не избежать.

Именно в тот день, когда понуро сидел царь Василий Иванович, печально опустив совсем седую голову, митрополит Макарий вдруг сердцем понял, что значит сила истинной горячей молитвы. Бойтесь, православные, просить Господа нашего, потому что все ваши молитвы будут Им исполнены! Василий Иванович молил Создателя о наследнике, вот он и появился. А сейчас не подойдешь к иконе святой и не скажешь ей:

– Не совсем так ты поняла молитву мою, Милосердная. Возьми этого ребятенка, другого надобно наследника, моего собственного.

Поздно. Ты, царь Василий, чего у святой иконы вымаливал? Царского наследника. Вот Бог тебе и дал – здорового мальчика, коему шесть месяцев назад исполнилось семнадцать годков.

Сильно задумавшись, совсем как Василий двадцать лет назад, сидел молодой царь Иван перед старым Макарием, а митрополиту грустно до слез стало от мыслей о бренности земной юдоли.

Пускай молодой Иван Васильевич тешит себя уверенностью, что он – первый после Творца и называет себя Грозным. Молод он еще, несмышлен… Время придет, сын Ивана-царя женится, будет и у него державный наследник престола подрастать.

Церковь и ее святые отцы стоят крепко за спиной государя и его еще не рожденного сына, и всегда стоять будут. Поймет он однажды, что пока Церковь православная правит Русской землей, порядок будет. Много тайн хранит она и даже венчанным ею царям не все тайны свои приоткрывает…