Шоссе петляло между полуразрушенными домами города, покинутого людьми: не лаяли собаки, прохожие не бродили по тротуарам, не цвели клумбы, из дворов не доносились голоса играющей детворы. Только кучи грязи вдоль дороги, могильная тишина да поломанные машины.

Видя мое недоумение, Мур милостиво объяснил, что когда-то, давным-давно город жил полной жизнью, но умер, как только правительство закрыло шахты.

Я только качала головой. Вот тебе и Америка XXI века, залитая огнями мегаполисов и набитая беспечными холостыми миллионерами на любой вкус!

Мы медленно проезжали мимо закрытых магазинов, баров, огромного высокого полуразрушенного отеля с заколоченными разбитыми окнами и мрачным холлом, миновали грязно-желтое здание ратуши с засохшими цветами на миниатюрных балкончиках.

Вечерело. Только в нескольких домах забрезжили слабенькие огонечки, большинство же домов оставалось устрашающе темным.

– Ты ожидаешь встретить здесь человека, увлекающегося русским шестнадцатым веком? – недоверчиво уточнила я.

Мур ничего не ответил и лихо припарковался около ужасающе грязного дома между разноцветными кучами мусора.

– Мы туда пойдем? – нерешительно спросила я.

Вместо ответа Джон несколько раз посигналил.

На пороге сарая тотчас же появился молодой мужчина самого обтрепанного вида. Он сбежал со ступенек и приветливо наклонился к окну с моей стороны, а меня чуть не вынесло из машины в противоположную сторону от сперто-вонючего запаха его тела. Наверное, незнакомец не знал о существовании «мыла душистого и полотенца пушистого».

Мур не спеша вылез из машины, расправил плечи и небрежно продемонстрировал гадко пахнущему незнакомцу удостоверение. Тот нерешительно отступил к трухлявому крыльцу.

– У меня очень мало времени, – ледяным голосом, которому позавидовали бы вечные снега Антарктиды, четко выговорил Мур. – Вы сказали, что имеете информацию, интересующую меня?

Вид у Мура был внушительный, и незнакомец, представившийся Аленом, моментально завел рассказ. Я умолчу о грамотности речи повествователя – она полностью отсутствовала. Прибавьте еще его зловонность, ужасающую атмосферу мертвого города и быстро наступающую темноту – тогда вы поймете, почему я поняла не больше половины рассказа.

Вкратце рассказ сводился к следующему. Дед вонючки, Билл, приехал в Калифорнию из Нью-Йорка на заработки, когда в стране наступила Великая депрессия. Потеряв все свои сбережения, он решил попытать счастья на западном побережье, где в то время строилась огромная плотина – Хувер Дэм. Больше сорока тысяч работяг, оставшихся на улице, надеялись получить работу на стройке.

Биллу посчастливилось устроиться кладовщиком. Каждое утро он благословлял небо, что работает в тепле и выдает рабочим инструменты и одежду, а не мерзнет под проливными дождями, копая траншеи.

Дед Алена с жалостью наблюдал, как быстро выдыхаются рабочие. Ребята работали по 14 часов в сутки за гроши, недоедали, многие из них схватывали простуду, умирали, но жаловаться было некому – за воротами плотной стеной стояли тысячи безработных, готовых любой ценой занять места ушедших.

Однажды Билл познакомился с молодым поляком. Тот выглядел плохо, сильно кашлял, задыхался. Билл не удивился, когда через несколько месяцев место поляка занял другой иностранец.

В самую последнюю встречу молодой человек отдал деду Алена маленькую книжку, написанную на непонятном языке. В книжку было вложено письмо и портрет молоденькой женщины. Он просил своего нового друга отправить письмо по назначению, а книгу, сказал, может оставить себе – она, мол, очень ценна.

Для Билла ценность в те дни представляла теплая одежда, кусок хлеба и золотой доллар. Он не стал отказывать поляку, уж очень тот просил его, даже плакал. Умирающему, как известно, отказать нелегко. Билл с легким сердцем пообещал, но так и не отправил письма, а книжку бросил на чердаке с ненужным хламом и вскоре забыл о ней.

Прошло много времени. Билл состарился, вышел на пенсию, стал часто болеть, плохо видеть, почти ничего не слышал, и родители Алена решили отдать его в дом престарелых.

Перед тем как навсегда исчезнуть из жизни внука, старик сумел поговорить с ним. Алену тогда исполнилось пятнадцать и меньше всего ему хотелось выслушивать бредни старика. Но дед стал рассказывать ему, как каждую ночь ему снился умирающий от голода и простуды поляк. Тот стоял, качал головой, бормотал непонятные слова – и Билл просыпался в холодном поту.

Старик просил внука отправить старое письмо и найти на чердаке книгу…

– Ну? – серо-ледяные глаза Мура уставились на Алена.

Тот поежился. Лохматя сальные пряди давно немытой головы, он начал нести какую-то чушь о семье, работе, недостатке денег. Кому, куда он должен был отправить письмо? В общем, просьбу деда Ален так и не выполнил.

– И где эти книжка и письмо сейчас?

Парень неопределенно взмахнул рукой и бесконечно экая и мекая забубнил дальше.

Несколько лет назад, когда он жил самостоятельно от стареньких родителей, его подружка познакомилась с европейцем, который ездил по всем штатам, выискивая и собирая антиквариат.

– Где? – перебил Алена Мур.

– Что – где? – не понял вопроса грязнуля.

– Где она с ним познакомилась?

– А… Ну, это… в баре… – яростно зачесал патлы Ален, и я на всякий случай отодвинулась от него подальше.

Надо же, у блошистого повествователя есть подружка! Все как у людей.

Европеец заплатил неслыханную сумму за какую-то брошюру – пятьсот долларов, и Ален в первый раз с благодарностью вспомнил деда. Незнакомец попросил молодого человека дать ему знать, если тот отыщет на чердаке еще что-нибудь: письма, книги, гравюры. Ален, естественно, пообещал, но подниматься на грязный чердак и разгребать древний хлам ему не хотелось, а телефон иностранца он благополучно потерял.

Когда Ален рассказал подружке о европейце, та страшно воодушевилась и несколько дней провела, прилежно перебирая старую макулатуру на чердаке. Нашла подружка немного, но Ален поборол лень и даже съездил в ближайший антикварный магазин, однако никто не заинтересовался старыми книгами на иностранном языке.

– И где эти иностранные книги теперь? – прервал Мур занудливое, неграмотное и нескончаемое повествование Алена.

– А-а-а… Это… На чердаке. Я… э-э-э… нашел письмо в книге… Там… лежит на чердаке…

– Ну, хорошо, пройдемте на чердак, – так же холодно произнес Мур, но Ален быстро встал в проеме двери:

– Тысяча долларов, – решительно заявил он.

Мур недружелюбно прищурился и быстрым, почти незаметным движением дотронулся до того места, где, судя по голливудским боевикам, лихие полицейские носят огнестрельное оружие.

– Я сказал, что мне хотелось бы взглянуть на имеющиеся у вас исторические документы, – оскорбительно тихим голосом повторил он. – Потому что приехал сюда не торговаться с вами, любезнейший, а по служебной необходимости, знаете ли.

Ален сник и мгновенно исчез за разваливающейся дверью, Мур – следом за ним, а я наконец радостно вздохнула полной грудью.

Прошло минут пять.

Десять.

Пятнадцать.

Последний лучик засыпавшего солнца мигнул и исчез за темным горизонтом.

Где же Мур? Я начала волноваться. Незнакомый мертвый город, молчаливый дом, неприятный Ален. Куда провалился Мур? Сколько времени надо на то, чтобы подняться на чердак и взять книжку? И почему стоит такая жуткая, ненормальная тишина?

Я постояла еще минут пять, напряженно прислушиваясь к ночным звукам, а потом не выдержала и тихонько приоткрыла дверь. В комнате царил немыслимый бардак – вещи кучей навалены на полу и на колченогих стульях, грязная посуда на столе у окна, а из незакрытого крана на кухне монотонно капала вода: кап-кап…

– Мур? – нерешительно прошептала я в темноту комнаты.

Над головой раздались грузные шаги.

– Лиза, – раздалось наверху, – поднимайся ко мне.

Я полезла по узкой крутой лесенке наверх, задыхаясь от пыли.

Чердак представлял собой маленькое пространство, сплошь забитое гнилью и ветошью. Мур и Ален стояли рядом с неопрятной кучей старого барахла под затянутым паутиной оконцем. Я двинулась было к ним, но на чердаке быстро темнело, и, не увидев выступающей из потолка балки, пребольно стукнулась о нее головой.

– Осторожно, осторожно, – забубнил почти не видный в сумерках Ален, он схватил меня за руку липкой влажной ладонью и потащил к окну.

Лица Мура я не видела, но его темный силуэт четко вырисовывался в квадрате золотистого окна. Ален пробрался к Муру и протянул ему замызганную книженцию.

Мур аккуратно раскрыл тоненькую книжечку на той странице, где лежал пожелтевший, вчетверо сложенный, листок письма. Некоторое время он изучал его. Я не выдержала и заглянула через плечо Мура. Зловонный Ален последовал моему примеру и тоже вытянул шею – с другой стороны.

– Э… не разобрать ничего, – разочарованно протянул он. – Это на каком же языке… того, написано? На вашем? – и он противно осклабился, показывая в улыбке желтые щербатые зубы.

Меня чуть не вырвало. Может, в порядке гуманитарной помощи завезти в город мыло, шампунь и зубную пасту?

– Спасибо, – небрежно кивнул Мур Алену, протянул книженцию мне и стал пробираться по скрипучему полу к выходу. – Вы сильно помогли следствию.

Ален громко задышал открытым ртом, распространяя невыносимое зловоние.

– Все ж таки не мешало бы… – плаксиво нудил он, – хоть чуть-чуть вознаградить… За хлопоты, так сказать… Подружка трудилась. На чердак лазила, а тут так… Это… Не прибрано…

Я молча перелезала через кучи тряпья, отряхиваясь от налипшей к влажному лицу паутины. Ну и чего ради Мур приволок меня сюда? Какие такие исторические документы могут быть спрятаны на старом чердаке? Если только раритетные блохи и антикварные книжные черви…

На неописуемо грязной кухне я кое-как вымыла руки, прислушиваясь к пылкой перебранки мужчин. Теперь Ален заломил цену аж в триста долларов, Мур легко сбил ее до пятидесяти. Интересно, на какой цифре Ален сломается?

Слушать перебранку наскучило, и я осторожно присела на расшатанную табуретку. Пролистала книженцию. Из нее выпала фотография симпатичного молодого мужчины. Наверное, тот поляк, который так просил деда Алена отправить письмо на далекую Родину.

Мне стало очень грустно. Сколько же таких молодых, надеющихся на лучшую жизнь, приехало на стройки Нового Света и сколько их осталось лежать в безымянных заброшенных могилах?

– Ты что это здесь делаешь, а? – вдруг раздался над ухом каркающий голос, и от неожиданности я чуть не свалилась с колченогой табуретки.

Передо мной стояла, опираясь на массивную трость, сгорбленная, маленькая, почти лысая старушенция, вылитая Гагула. Несмотря на столетний возраст, выглядела она весьма грозно.

– Извините меня, – пробормотала растерянно я, с опаской поглядывая на здоровенную палку, которую старуха воинственно сжимала сухой ручкой. – Мы здесь по делам следствия. Мой напарник сейчас разговаривает с господином… Аленом…

– Что ж такое натворил этот урод? – закаркала старушенция. – С которым разговаривает твой любовник?

– Напарник, – безнадежно поправила я ее.

– Однофигственно, – возвестила старуха, сверля меня злобными глазками.

За ее спиной из ниоткуда выросли две огромные фигуры мрачных черных парней. Мне стало совсем жутко. Куда нас занесло? А вдруг мы попали в притон бродяг, куда ночью не сунется даже полиция? Я не знаю, есть ли в машине Мура рация. Он нацепил форму, но приехали-то мы на его личном джипе.

– Сейчас все объясню, – дрожащим голосом опять начала я, чувствуя как льется пот по взмокшей от волнения спине. – Видите ли, мы собираем информацию о Марине Мнишек, польской царице… То есть русской царице, но это не важно… А ваш Ален сказал, что имеет старинную книгу, которую на чердаке нашла его подружка из бара. Мой коллега…

Тут лысая старушенция опять саркастически заулыбалась и радостно закончила:

– Ругается с Аленом, который пытается вытянуть из него денежку, потому что пообещал заплатить своей шлюшке!

Не зная что ответить на подобный выпад, я растерянно замолчала.

Какого дьявола Мур застрял на чердаке? А может, не застрял? Все было подстроено? И Ален совсем не дурак, а только претворяется глупым грязным идиотом?

В забытом городе, которого нет ни на одной карте, нас ограбят, убьют, машину разберут на части… «Пешеходная Линия»! Что за название для города? Никогда не слыхивала о таком!

А… а если меня продадут в сексуальное рабство?! Я читала о таких случаях. Случаи происходят с глупыми иностранками и как раз в Неваде, где нет закона о проституции, потому что в этом гадком штате она, эта самая проституция, легально разрешена!

Я стала боком-боком отходить в глубь комнаты. Хотела заорать, но от страха из горла вырвалось какое-то шипение, едва ли Мур мог услышать меня.

– Тебе не с придурком надо было разговаривать, а со мной, – злобилась старушенция, проворно ковыляя вслед за мной. – Что этот урод может знать! Только то, что я ему рассказывала.

– Ален упомянул об умершем молодом поляке, который просил переслать письма на родину, – еле слышно прошелестела я, и старушенция изумленно приостановилась.

– Откуда он мог узнать о письме?

Я неуверенно пожала плечами.

– Подслушал, – усмехнулась воинственная Гагула. – Он ничего делать не умел и не умеет, только подслушивать да выклянчивать мастер…

В эту минуту послышались шаги, и в комнате появился Мур. Черные силуэты парней не пошевелились, а старушенция резво подбежала к Муру. Ростом она едва ли доходила до его живота.

Дальше произошло совсем непонятное. Вспыхнул свет, осветив сердитого Мура и резво улепетывающего Алена. Старуха легко замахнулась тростью и в комнате раздался треск, вопли, вой. Старушенция с азартом лупила Алена, которого крепко держали накаченные чернокожие ребята.

Мне хотелось только одного – поскорее убраться из непонятного дома и заброшенного города с ненормальными жителями. От безденежья, грязи и одиночества они, наверное, все стали сумасшедшими.

Тут к вою Алена присоединился женский визг, шлепки оплеух и отборные ругательства. Клубок человеческих тел выкатился на улицу и там затих. В скудно освещенной комнате остались мы с Муром и злобная старуха.

– Извините за беспокойство, мадам, – как ни в чем не бывало спокойно и вежливо произнес Мур и, взяв меня за руку, направился к двери.

Было странно видеть высокого выхоленного Мура в такой грязи, среди трухлявой мебели и вонючего тряпья.

– Зачем тогда приезжал? Время тратил? – вполне мирно отозвалась старуха, с удовольствием оглядывая подтянутую фигуру Мура. – Чем ты там от уродца разжился?

Мур ничего не ответил, но остановился на пороге. Я тихонько дернула его за руку, думая только о том, как бы нам поскорее сесть в машину, но Мур никак не отреагировал на немую просьбу.

– Ален ничего знать не может. Ты получил приглашение приехать от МЕНЯ, – сказала медленно старушенция. – А поляк тот мне отцом приходится.

Никогда прежде не видела у Мура такого выражения лица! Холодная маска истинного арийца растаяла без следа, и сейчас в неприбранной, скупо освещенной комнате стоял растерянный молодой мужик с отвисшей, в прямом смысле слова, челюстью.

Старушенция победно заулыбалась.

– Пошли, – небрежно кивнула она. – Покажу, о чем нельзя написать или рассказать. Вы должны увидеть ЕЕ собственными глазами…

Ничего не понимая, мы выбежали из вонючего дома и постарались не отставать от резво несущейся по мертвому городу хромой старухи. Неожиданно она притормозила перед другим грязным и темным домом, скрипнула ключами и втолкнула нас в комнату.

Щелкнул выключатель. На мгновение мы ослепли от яркого света. Через минуту-другую, осторожно приоткрыв глаза, я увидела чистейшую студию, залитую неистовым электрическим светом, и не смогла сдержать удивленного возгласа – прямо перед нами возвышалось огромное полотно, правда, без рамы.

– Что это значит? – резко спросил Мур, но старушенция, не обращая на него ни малейшего внимания, не отрывала пристального взгляда от меня.

Я же, в свою очередь, во все глаза смотрела на занимающий полстудии, странный, пугающий своей непонятностью, портрет молодой женщины. Без сомнения, это была она, царица Марина.

Молодая женщина в роскошном, усыпанном самоцветами одеянии, смотрела на нас, и лицо ее не выражало ничего, кроме высокомерного презрения ко всему на свете. Как и на портрете, столь любимом Елизаветой Ксаверьевной, где неведомый художник написал Марину на фоне древнего Кремля. Он не забыл ни о жемчугах, ни о царском венце… Вот только в руках Марина держала не четки, не икону и не скипетр, не ребенка или ларец, а большое тяжелое зеркало… в котором видела свое собственное отражение, – но Боже мой! – в какой странной, жуткой интерпретации!

Отраженное в зеркале лицо было охвачено неистовым пламенем, перекошенный от мук рот что-то кричал. Краски плавились, горели волосы, глаза заволокла дымка боли, нежную кожу пожирал огонь, но лицо жило, жило! Вы видели, чувствовали, что Оно – живое разумное существо, которое вопиет от страданий и медленно умирает в зеркале, которое держала надменная Марина.

Контраст между страдающим зеркальным Лицом и презрительной Мариной настолько поражал, что я просто не в силах передать переполнивших меня эмоций. Портрет, надо отдать должное мастеру, был выполнен профессиональной и бесспорно талантливой рукой, но нигде и никогда в жизни не видела я такого изображения бывшей царицы!

Рядом тяжело дышал Мур.

– Господи, кто же написал такое? – еле слышно пробормотал он.

– Я, – спокойно ответила лысая старуха, и мы беззвучно вытаращились на нее.

– Поляк, книжку которого пробовал продать тебе дурак Ален, – усмехнулась старуха, – приходился мне отцом. Умирая, он попросил своего единственного друга Билла присмотреть за мной. Тот выполнил обещание и вырастил меня вместе со своими детьми…

Мы, в который раз разинув рты, смотрели на спокойно повествующую старушенцию. Подумать только! Великая депрессия случилась в 30 е годы прошлого столетия. Мне казалось, никто из свидетелей того времени и в живых-то не остался. Кто бы мог подумать, что седое прошлое так близко от нас?

Старуха проковыляла к креслу и спокойно уселась в него. Жестом пригласила нас присесть напротив, мы проделали это с молниеносной быстротой.

– Ведьма погубила меня, – сообщила она нам и со злобой кивнула на портретную Марину. – Единственно, как можно было отомстить за искалеченную жизнь, это заставить ее страдать хотя бы на полотне.

– Погубила? – пробормотал Мур. – Женщина, которая умерла четыре века назад? Каким же образом, мадам?

– Каким, каким… Вот таким, – пробормотала современная Гагула.

Как оказалось, старуху звали не Гагулой, а Эрвиной.

У нее было голодное, но вполне счастливое детство. Матери своей она не знала, а вот родного отца помнила прекрасно, да и приемный частенько рассказывал о нем.

Билл, выполняя волю умершего, пробовал неоднократно найти ее родственников, но в Европе начиналась война, и ответов ни на один из запросов он так и не получил. Вообще Билл был превосходным человеком – добрым, отзывчивым, щедрым. Эрвина никогда не чувствовала себя обделенной родительской любовью.

С раннего возраста девочка обожала рисовать. Билл не очень одобрял подобное пристрастие.

– Учись на врача, – долбил он ей. – Люди болеют всегда, во все времена и при любой власти. Без куска хлеба не останешься!

Но Эрвина отмахивалась от увещеваний. В семнадцать лет она тайком сбежала из городка и направилась в Нью-Йорк. Там она благополучно поступила в художественную школу и даже получила гранд.

В школе Эрвина сильно увлеклась русской иконописью и историей, рисовала всеми забытые или вовсе не известные американцам исторические сюжеты и, хотя на вкус придирчивых нью-йоркских критиков картины ее отличались странностью и не всем понятной оригинальностью, они быстро находили покупателей. Можно было смело сказать, что Эрвина нашла свою нишу в перенаселенном художниками городе и даже вошла в моду.

Она была молода, хороша собой, успешна. Появились деньги, а с ними – поклонники и почитатели. Стало престижно иметь портрет жены или дочери, написанный рукой юной художницы.

Приглашения на вечеринки сыпались как из рога изобилия, но Эрвина посещала их только из корыстных побуждений; художница хотела завязать побольше нужных знакомств.

И вот, на одном из вечеров, кто-то представил ее молодому баронету, любителю современной живописи и «коллекционеру всего прекрасного», как отрекомендовал себя отпрыск старинной семьи. Молодые люди стали встречаться.

Баронета связывали крепкие родственные отношения со многими королевскими дворами старой Европы. Он подолгу жил в Англии, Италии, Франции, а в Штаты приезжал нечасто и ненадолго – развеяться и отдохнуть. Он имел польские корни, хорошо знал и любил историю Польши и очень обрадовался, что Эрвина полька. Он расспрашивал ее о родственниках, и девушка впервые горько пожалела, что единственная связь с родиной предков заключалась в польском имени ее отца.

От баронета она впервые услышала о Марине Мнишек. Эрвина начала читать и собирать сведения о странной судьбе давно ушедшей в небытие жены русского царя-самозванца и незаметно «заболела» ею.

Теперь, когда ей приходилось выполнять парадные портреты богатых заказчиков, все женские модели имели неуловимое сходство с Мариной. Конечно, никто бы не мог сказать, в чем заключалось это сходство. Просто, если у заказчицы были обычные невыразительные глаза, то Эрвина немного удлиняла их разрез и меняла цвет на глубокий синий. Или одевала модель в наряды польской шляхты XIV века. Или изображала женщин сидящими на фоне древних замков.

Невинные штрихи. Никто не придавал им особого значения, кроме… баронета. Баронет всячески поддерживал интерес Эрвины к умершей царице.

Иногда Эрвина даже ловила себя на странной мысли, что ее возлюбленный говорит о Марине как о живой женщине, которой просто околдован, а это, согласитесь, очень напоминает паранойю. Но баронет так искренне восхищался каждым портретом «новой Марины», не скупился на изысканные комплименты, так расхваливал талант художницы перед знакомыми и критиками, что Эрвина радовалась, таяла от похвал и отмахивалась от тревожных мыслей.

К тому же она видела, что нравится европейцу чрезвычайно. И уже в мечтах видела себя живущей в Венецианском палаццо или на старинной вилле Итальянской Ривьеры, полностью отдавшись любимому рисованию и не думая больше о добыче денег. Но молодой человек не спешил делать предложение руки и сердца.

Будучи откровенно-честной перед собой, Эрвина понимала, что не так уж сильно желает замуж, но и прозевать выгодную партию тоже не хотела. Рано или поздно наследник повзрослеет и женится, так почему не сейчас и не на ней? И Эрвина, что называется, приперла молодого человека к стенке.

Вот тут-то ее любовник и рассказал ей о Марине Мнишек и о будто бы родовом проклятии семьи.

– Я никогда ни на ком не смогу жениться, Эрвина, – сказал грустно баронет. – Марина приходится мне пра-пра-пра-теткой. Моей прародительницей была родная сестра Марины – Урсула Мнишек.

Эрвина рассвирепела. Ладно, не хочешь жениться, так и скажи, заявила она молодому человеку. Но придумывать бред о родовом проклятии – это уж чересчур.

Разговор закончился шумной перебранкой, слезами, попреками с обеих сторон и импульсивная, как все художники, Эрвина в ярости выставила вон ухажера, так и не удосужившись узнать, в чем же заключается родовое проклятие?

Уже поостыв и успокоившись, ее начало разбирать любопытство. Со смерти Марины прошло четыре века, а семья все продолжает страшиться ее гнева?

Баронет вернулся в Европу и через несколько месяцев Эрвина получила письмо из-за океана. «Мне жаль, что мы расстались, – писал баронет. – Я восхищаюсь твоим талантом не только видеть прошлое, но и способность передать его так верно на полотне. Я не хочу стать причиной твоего несчастья».

Дальше в пространной манере баронет объяснял, что над мужскими потомками Урсулы Мнишек тяготело родовое проклятие. Все они теряли жен и детей, выживали только наследники по женской линии – через браки сестер. Если баронет захочет жениться на Эрвине, то ее ждет смерть.

Девушка прочитала письмо и рассвирепела еще больше. Понятно, хитрый баронет придумал красивую отговорку для того, чтобы вести необременительную жизнь холостяка. Подлец! Эрвина плюнула, сожгла письмо и постаралась забыть о неудавшемся романе.

Прошло еще немного времени. Она продолжала жить в Нью-Йорке. Все получалось, все удавалось кроме одного – личной жизни.

А тут еще она совершенно случайно узнала, что ее бывший поклонник и любовник собирается… жениться! Как оказалось, не одна Эрвина пыталась окрутить богатого европейца. Удалось же заковать его в цепи Гименея, как и следовало ожидать, единственной наследнице богатого американского нувориша.

– Наш изнеженный печальный баронет превыше всего ценил свою свободу, – самозабвенно сплетничала знакомая Эрвины, не замечая помертвевшего лица девушки. – Пока не выяснилось одно неприятное обстоятельство. Престарелый дядюшка, на наследство которого тот сильно надеялся, влюбился, женился, родил собственного наследника и оставил милого друга без копейки денег. И тут произошла удивительная метаморфоза! Оказывается, наш баронет все свою жизнь только и думал о женитьбе, но – на богатой невесте, естественно.

Эрвина тяжело переживала измену.

И надо же было такому случиться, что отцу той самой девушки, к которой переметнулся златолюбивый баронет, приспичило заиметь парадный портрет дочери и он обратился к Эрвине. Художнице деньги были очень кстати и, скрепя сердце, она согласилась.

«Золотой мешок» ничего не смыслил в живописи и просто извел Эрвину придирками – то фон мрачноват, то нос длинноват. Дочка богача тоже отличалась завидной капризностью и ежедневно доводила художницу до белого каления. Флер родовитости жениха ударил в голову наследницы бывшего чистильщика сапог и, как все безродные выскочки, она смотрела на Эрвину свысока, презрительно «тыкая» ей и унижая при каждой возможности.

Та, сцепив зубы, терпела. Она уговаривала себя, что на полученные от противного богача деньги сможет безбедно прожить в Италии или Греции несколько лет. Там она займется настоящим искусством и забудет невоспитанную семейку как страшный сон.

Портрет был почти закончен, когда его увидел бывший возлюбленный Эрвины. Он пришел к ней в студию и задал опешившей и разозленной неожиданным визитом Эрвине один-единственный вопрос:

– Зачем ты это сделала?

Дело в том, что задерганная до крайности вредным папашей и его капризулей дочкой, оскорбленная изменой, Эрвина окантовала портрет малюсенькими, почти незаметными, медальончиками. В каждый медальончик художница поместила сценку из жизни Марины Мнишек. Вот та девчушкой играет на берегу речки, а за ее спиной высится родовой замок. Вот она обручается с женихом, вот ее венчают царицей. На одном медальоне она даже изобразила Марину в приятном ожидании прибавления семейства, а на другом – с зеркалом. И отраженным в нем Лицом, горящим в жутком пламени.

Ну, разозлилась она однажды на очередную хамскую выходку дочки и вот таким образом выплеснула свое раздражение! И вот теперь бывший возлюбленный стоит перед ней и как ни в чем не бывало задает ненужные вопросы!

Эрвина молча указала баронету на дверь.

– Ты не понимаешь. Не надо тревожить Марину, убери медальоны, – шептал молодой человек. – Я хочу отвести от тебя опасность.

– А от своей невесты? – прищурилась Эрвина.

Баронет вышел из студии, не прибавив ни слова. Так они расстались в последний раз, и больше девушка его никогда не видела.

К счастью, всему, даже самому плохому, неизбежно приходит конец. Эрвина закончила портрет, противная богачка вышла замуж за своего аристократа, уехала на родину жениха, а Эрвина вычеркнула из памяти все прошлое, связанное с первой любовью.

Вырученных денег хватило надолго. Она объездила всю Европу и вернулась домой, переполненная впечатлениями и творческими идеями.

Эрвина начала готовиться к очередной выставке, находясь в постоянном волнении и нервном раздражении. Она проводила дни и ночи в мастерской, заканчивая или подправляя работы.

В ту страшную ночь Эрвина так наработалась, что просто падала от усталости. На улице бушевала гроза, и она решила заночевать в мастерской.

Было далеко за полночь, когда раздался неожиданный звонок. Девушка открыла дверь и с удивлением увидела осунувшегося, страшно постаревшего отца-богатея, насквозь мокрого и одетого в мешковатый плащ. За его спиной маячил дюжий мужик. Обойдя растерявшуюся Эрвину как неодушевленный предмет, тот пронес что-то завернутое в белую простыню, поставил на середину комнаты и так же молча покинул студию.

Эрвина и отец девушки остались одни, но художница не успела задать последнему ни одного вопроса. Он сдернул простыню, и Эрвина увидела нарисованный ею несколько лет назад портрет.

– Она умерла, – глухо сказал не похожий на себя мужчина и Эрвина даже не поняла в первую минуту, о ком он говорит.

Оказалось, что его дочь трагически погибла год назад – сгорела в машине. Безутешный нувориш-отец терпеливо ждал возвращения Эрвины из Европы. Когда же узнал, что она в городе, приволок портрет погибшей дочери в студию, к ужасу художницы достал огромный нож и методично располосовал полотно на куски.

– Это ты виновата в смерти моей дочери, – отрешенно сказал он в лицо дрожавшей Эрвине. – Пусть же и тебе не будет удачи больше и пусть твоя Марина станет твоим проклятьем!

Напуганная донельзя Эрвина смотрела на уничтоженную работу. Конечно, она предполагала, что ее невинная месть рано или поздно откроется, но она даже не предполагала о такой трагической развязке.

Она просто разозлилась тогда на вредную дочку! Неужели невнятный лепет бывшего возлюбленного о каком-то там родовом проклятии исполнился? Но причем здесь Эрвина? Смешно в самом деле думать, что портрет может предсказать будущее!

Но отец погибшей жены баронета придерживался другого мнения.

Как поняла Эрвина, ему очень понравился портрет дочери в царском наряде и золотом венце русской царицы, и он оставил его у себя, разместив на личной половине, не показывая широкой публике. Но однажды он пригласил на вечер старинного приятеля, которого не видел много лет. Друзья плотно поужинали, хорошо выпили, и богач решил похвастаться оригинальным портретом. На беду, его гость отлично разбирался в истории и был сильно возмущен увиденным.

– Не надо бередить память ушедших в небытие, – сказал он после небольшого колебания испуганному отцу, почти слово в слово повторив речь баронета. – Особенно тех, чья жизнь окончилась так трагически, как жизнь Марины Мнишек.

Через несколько месяцев дочь богатея попала в аварию и сгорела живьем в машине. Убитому горем отцу, который приехал на похороны, зять сообщил, что они ожидали ребенка. Таким образом, он потерял не только дочь, но и неродившегося внука.

Потрясенная ужасным известием, Эрвина не заметила, как богач покинул студию. Она потеряла счет времени и слишком поздно почувствовала запах гари.

Девушка рванулась к выходу, но не смогла открыть дверь, за ней полыхал пожар. Студия располагалась в старом деревянном здании, и пламя мгновенно обхватило постройку. Масляные краски, растворители только усилили огонь. Из окна Эрвина тоже выбраться не смогла: для безопасности на всех окнах установили решетки.

Девушка поняла, что убитый горем отец приготовил для Эрвины такую же смерть, от которой погибла его собственная дочь. Он заблокировал дверь снаружи и поджег дом. Эрвина должна была сгореть заживо, как и дочка богатея.

К счастью, пожарникам удалось вытащить из полыхавшего дома полуживую художницу. Ливень, только набравший силу к ночи, помог быстро потушить пожар. Эрвине страшно повезло – лицо у нее почти не обгорело, пропали только роскошные волосы, да упавшая балка раздробила кость ноги.

Эрвина долго провалялась в больнице. Вышла на своих двоих, но лысой и хромой. Поклонники мгновенно испарились. Заказов не стало, денег тоже. Кому охота видеть лысую калеку, рисующую твой портрет? А уж если вспомнить, что из-за ее ворожбы погибла молодая мать! Круг искусства узок и не прощает успехов и побед. Когда художник на коне, его особо не покусаешь, но уж если он свалился, то свора радостно набрасывается на поверженного.

И Эрвина вернулась в свой городок…

– Что за чушь, – гневно возмутился Мур, внимательно выслушав рассказ старухи. – Может, этот обедневший аристократ, ваш поклонник, сам и подстроил аварию? «Родовое проклятье»! Вот и придумал, как избавиться от невежественной жены и подозрения отца отвести от себя. Свалил все на вас! Уверен, что после смерти жены печальный вдовец получил жирнющий кусок.

– Может, и подстроил, – легко согласилась старушенция и лихо откупорила непочатую бутылку виски. – Только вот венчались они по личной просьбе невесты в день ее рождения, 8 мая…

– Как и Марина, – потрясенно пробормотала я, наблюдая как Эрвина щедрой рукой наполнила алкоголем три безмерных стакана.

– Дамы! – взвыл Мур. – Простое совпадение!

– Ага, – опять радостно согласилась старая художница. – А молодая жена сгорела в машине 17 июля, и пожар в моей студии случился год спустя после ее смерти и тоже – 17 июля. Еще одно совпадение, юноша?

Мур недовольно насупился и взял предложенный стакан со спиртным. Я же отодвинула бокал, больше похожий на огромное ведро, подальше от себя.

– Ваш барон сам подстроил аварию, – раздраженно выдал Мур, в один глоток покончив с содержимым бокала. – Слепому же видно, Эрвина! Вы – умная женщина и поверили в подобный бред?

– Мур, – тихо заметила я. – Пускай баронет убил жену. А ее отец что, специально ждал целый год до 17 июля, чтобы поджечь студию Эрвины?

Старуха выжидающе уставилась на Мура.

– Ну, хорошо. Допускаю – не совпадение. Дальше что?

– А держитесь от нее подальше, вот и все, – миролюбиво ответила старуха. – Злая она была, ваша Марина. И дух ее неуспокоенный, не нашедший покоя, мстит всем, кто осмеливается тревожить ее память.

– Но позвольте, Эдвина, – влезла я, вспоминая историю толстого Эда. – Судя по другим рассказам, Марина была несчастной женщиной, которую убили во время боярских распрей, чтобы не дать ее малолетнему сыну взойти на престол…

– Присмотрись к ней, – прервала меня старуха, подошла к портрету и ткнула сморщенным пальцем прямо в лицо Марины. – Что видишь?

Я нехотя опять повернулась к портрету.

Если на некоторое время забыть о страдающем Лице, то что я видела? Парадный портрет очередной государыни: пышное одеяние, царский венец, громоздкие перстни, каплеобразные жемчужные серьги. Слева – Московский Кремль. Справа – православная икона. Правда, какая-то непонятная, не классически выдержанная, странная и темная, а так все атрибуты власти и состоятельности на лицо.

Но это только на первый взгляд. Чем внимательнее всматривалась я в портрет, в его сумрачно-лиловый фон и темный, странный лик святой или святого на иконе, тем сильнее ощущала неясную тревогу.

Гасли сумерки над Кремлем и длинные тени струились от Успенского собора. Эти тени как темные щупальца спрута обволакивали молодую женщину, и уже не высокомерие, а страх плескался в ее удлиненных полуприкрытых глазах, а держащие зеркало с пламенеющим в нем Лицом руки казались сведенными жестокой судорогой. Марина в необъяснимом ужасе всматривалась в сгустившиеся сумерки дня и видела там то, чего не мог видеть никто другой.

Я вопросительно перевела глаза на Эрвину. Старуха утвердительно кивнула головой и медленно, с видимым удовольствием допила свой бокал.

– Верно, Марина знала правду. Потому и боялась, ты все правильно поняла, – кивнула она, с громким бульканьем наливая себе и Муру следующую, такую же щедрую порцию виски и бросила в стаканы по одному-единственному кубику льда. («Старуха у себя дома, но вот как поведет машину Мур?» – пронеслось у меня в голове.) – Но честолюбие губит многих, и Марина была не исключением. Вкусила сладость власти и не собиралась сдаваться. Не она первая, не она последняя.

– Что вы имеете в виду? – не понял Мур.

– А то. Марина вышла замуж за внука царя Ивана IV Грозного, все правильно, потому что не было никакого убийства в Угличе по указу Бориса Годунова, ребенка спасли. Но все равно, это не имело никакого значения, и в любом случае Дмитрий I был обречен на смерть. Так же, как и его сын – царевич Иван. Никто из них не имел бесспорного права наследовать трон.

– Но почему? – теперь уже не поняла я.

– Потому, – колко усмехнулась Эрвина. – Что на потомке царя Василия III – Иване Васильевиче IV Грозном – лежало серьезное подозрение в том, что отцом его был совсем другой человек, и Марина прекрасно знала об этом…

– Господи, кто такой Василий? – простонал Мур со своего кресла. – Он-то откуда вылез?

Старуха нетерпеливо отмахнулась от него стаканом и собралась продолжить рассказ, но я просительно подняла руку, схватила листок со стола и быстро написала несколько имен.

– Мур, смотри сюда и быстро запоминай. Василий III и Елена Глинская считаются родителями Ивана IV Грозного. Старший сын Ивана IV, тоже Иван, женился на Марии Нагой, и родил сына Дмитрия. Дмитрий же, как ты уже знаешь, венчался с Мариной Мнишек, и от этого союза получился Иван Дмитриевич, которого повесили в четырехлетнем возрасте.

– Вот теперь мне все-все ясно, – потерянно пробормотал Мур. – Только почему все они – Иваны?

– Чтобы запутать твое следствие, – съязвила Эрвина и опять проковыляла к своему креслу:

– Слушайте меня и не перебивайте больше! – прикрикнула она и так громко ударила палкой об пол, что качнулись на стенах мирные пейзажи с коровками на лугах. – Я теряю нить повествования от идиотских вопросов! Итак, на чем остановилась?

– На потомке царя Василия лежало подозрение в том, что отцом его был совсем другой человек, – вежливо напомнил Мур.

Я невольно позавидовала его спокойствию. Хамству вредной старухи он, казалось, не придавал никакого значения.

– Да. Именно. Совсем другой человек. Царь Василий долго не мог иметь детей. Он отправил свою первую жену Соломонию Сабурову, с которой прожил двадцать пять лет и с которой так и не смог родить наследника, в монастырь и женился на Елене Глинской, молоденькой литовке, годившейся ему во внучки, которая-то предположительно и подарила престарелому мужу сына Ивана…

– Почему – предположительно? – опять удивилась я, со страхом наблюдая как быстро уменьшается количество виски в огромной бутылке.

– Хм… – презрительно сморщилась Эрвина. – Почему… Елена была замужем пять лет и только когда при дворе появился молодой конюший, ее троюродный братец-князь Телепнев-Оболенский-Овчина, свет Иван Федорович, она наконец-то объявила всем о радостном событии. О том, что ожидает ребенка…