Артикул шестой
ТАЙНА ЧЕРНОЙ КАРЕТЫ
День был погожий, поле достаточно ровное, время от времени в поле встречались перелески. Так они тогда и передвигались – от перелеска к перелеску. Потому что прямо только ворона летает, и то только тогда, когда никого рядом нет. А был ли кто тут с ними рядом в этом поле, за всеми этими пологими холмами, предположить было невозможно. Поэтому сержант то и дело подгонял свой отряд, напоминая солдатам, что они всё ещё на чужой территории и поэтому им нужно торопиться. А еще, и это уже чтобы они не очень-то падали духом, сержант время от времени – и предварительно отъехав несколько вперед, – останавливался, демонстративно прислушивался к раздававшейся откуда-то издалека пушечной стрельбе, делал отмашки руками, будто считал залпы, а после важно сообщал, что вот они еще приблизились. А после – вот еще. А вот совсем еще. И тут же, пришпорив Мари, опять вырывался вперед и ехал один впереди. Он это делал специально, чтобы никто не приставал к нему с разными вопросами. Потому что не хотел он ничего объяснять! Да и что было объяснять или даже просто говорить? Только про пушки да про императора, который с каждой минутой, с каждым шагом становился к ним все ближе и ближе. Так сержант и без того такое говорил – на расстоянии. Да еще не забывал покрикивать, чтобы они не отставали, потому что пушки, потому что император! А через две, три сотни шагов он опять напоминал про пушки и опять про императора. А потом еще раз опять. И еще, и еще…
Однако пушки пушками и император императором, но о лошадях нельзя было забывать, лошадей нужно было беречь. Поэтому, примерно через час такой езды, сержант велел остановиться, и все спешились, размундштучили и осмотрели лошадей. Потом сержант скормил Мари последний кусок сахару. Тем временем отряд, как он и приказывал, построился. Однако настоящей, тщательной проверки сержант устраивать не стал, а, экономя время, только указал на самое недопустимое – то есть сказал Курту, чтобы тот был поаккуратней с железом и заправлял его так, чтобы не мучить лошадь. Лошадей нужно беречь, уже просто сердито добавил сержант. Курт крепко обиделся, но промолчал. Только негромко сам себе сказал, что и людей тоже! Но сержант на это сделал вид, что ничего не расслышал.
Зато от Чико он уже так просто не отделался. Чико сказал:
– Курт, не ворчи! Ты лучше слушай музыку!
Какую еще музыку, сердито подумал сержант. Да и все другие, судя по их лицам, тоже ничего тогда не поняли. Тогда Чико указал рукой в ту сторону, откуда были слышны пушки, и сказал:
– А что, разве не музыка? Да это просто небесная опера! А вот не заиграли бы ее, так мы и сейчас бы торчали в той проклятущей деревне!
То есть сказал, ну и сказал, как после думал сержант. Нужно, думал, было опять сделать вид, будто не слышит. Но это уже после так подумалось! А тогда, сразу, сержант, обидевшись, сказал:
– Почему бы это вдруг торчали? Ничего подобного! А так бы и шли, как и сейчас идем!
– Э! – недоверчиво покачал головой Чико. – Теперь, конечно, всё можно сказать. Только откуда бы мы это знали, если бы не пушки, где сейчас кто? Разве в вашей карте про такое сказано?
И вот тут, как, опять же, после рассуждал сержант, нужно было опять промолчать, многозначительно свести брови и приказать садиться в седла. Но сержанта, наверное, черт тогда дернул! И он сердито сказал:
– Что карта? Вот уже далась вам эта карта! Карта, между прочим, свое дело сделала и привела нас куда надо!
Вот до чего он тогда договорился.! Солдаты с удивлением смотрели на него. И сержант уже понял, в чем дело, почему он такое сказал – это всё из-за того, что он пытается выгородить Оливьера. Нет, даже не только его, но вместе с ним и маршала, и императора, и вообще всю Францию! Перед этими трусливыми, лживыми союзниками! Которые каменными жерновами висят на шее Франции! А эти, отряд, на его! Но что поделать, не сгибаться же теперь, очень сердито и даже азартно подумал сержант…
И вот тут-то его понесло! Он даже выпятил губу, он это чувствовал, ему было очень противно, он же прекрасно представлял, какой у него стал дурацкий, напыщенный вид! Ну да это не страшно, а даже лучше! Потому что глупость сойдет за отвагу, а напыщенность за ордена и эполеты! Остается только голос – и сержант откашлялся, приводя его в должный порядок. И, расправив усы, начал так:
– Да, карта привела туда, куда и было надо, а что?! И еще одно что: я, что ли, должен был об этом сразу всем сказать?! Не разобравшись, что там, в той деревне, к чему? А вдруг там кто был? Вдруг кто скрывается?! Вот я и не спешил пока, а сперва присмотрелся. И заодно вам дал передохнуть. И пока вы там передохивали… Или передыхивали, а? – Сержант нарочно здесь так пошутил, солдаты любят шутки… – Так вот! А я совсем не передыхивал, а я смотрел в оба! Потому что я знал, что так просто ничего не бывает. Матушка-толстуха Франция просто так своих сынов не бросает! Поэтому я понимал, что как бы ей сегодня не было трудно, и как бы эти олухи из штаба не спешили, но про меня всё равно не забыли! И так же, кстати, и про вас…
Тут сержант замолчал, дал им это осмыслить – и уже спокойно, по-простому, как равный равным, добавил:
– Да, про вас тоже не забыли! – и снова замолчал. Солдаты тоже пока что молчали. Потом Франц спросил:
– Кто не забыла?
– Кто, кто! Толстуха! – сказал Курт.
Сержант очень зло глянул на Курта, но сдержался. После еще раз огладил усы и спросил:
– Ветряк в деревне видели? – Подождал, пока они вспомнят, и еще спросил: – И куда его крылья повернуты, тоже? – И, убедившись, что до них как будто начинает доходить, продолжил: – Правильно! Не по ветру были крылья. А точно в заданном нам направлении. И на карте, но я вам показывать ее не имею права, она секретная… Так вот, и на карте тоже, если присмотреться, при ветряке имеется отметка ногтем. Для внимательных! И попрошу не ухмыляться, господа! Потому что такое дело, которое сегодня утром мне было поручено, доверяется далеко не всяким. Потому что, когда они все это задумали, то всё у них так получилось, что далеко не всякий с этим смог бы справится. Вот им и пришлось обратиться ко мне, а не к кому-нибудь другому.
И на этом сержант замолчал, потому что посчитал, что всё остальное они должны сообразить сами. Это во-первых. А во-вторых, и это, увы, в основном, из-за того, что, с раздражением думал сержант, он уже и так наговорил им кучу всяких глупостей. А еще: известно, что как долго ни молчи, после никогда об этом жалеть не будешь. Но зато наоборот: что ни скажи, после почти всегда об этом подосадуешь. Вот о чем он тогда думал.
А о чем тогда думали его солдаты, неизвестно. Зато сам разговор тогда был вот какой. Курт сказал:
– Значит, если я правильно понял, кто-то еще раньше нас прибыл в ту деревню и поставил ветряку крылья так, чтобы они показывали на переправу. Через реку. Как ее?
– Березину, – сказал Франц.
– Да, – кивнул Курт, – через нее. И там же, на той переправе, ну, или рядом с ней, сейчас работают эти все пушки. По императору. Так?
– Нет, – сказал сержант. – Не совсем. Пушки, насколько я определил по звуку, работают дальше, в десяти верстах севернее, на следующей переправе. А ветряк указывал сюда, то есть туда, – он указал, – на эту переправу.
– А! – сказал Курт. – Ясно! Вот теперь правильно! Значит, сейчас там, на севере, самое месиво. Для отвлечения внимания! А он, низом, и сам низенький, сюда. Ну, это очень похоже на правду!
Сержант скрипнул зубами, но смолчал. И еще даже успел подумать, что гаже этих слов он давно ничего не слышал.
Но, как тут же оказалось, он ошибался. Потому что Франц спросил:
– А что, если вдруг тот ветряк развернули совсем не ваши соотечественники, а, например, местные партизаны?
– Какие еще партизаны?! – грозно спросил сержант. – Забудь про партизан! Понятно?!
Франц засмущался и смолчал. Но тут опять встрял Чико – он воскликнул:
– Понятно, господин сержант, и еще как! – И даже махнул рукой для верности, и продолжал: – И вот именно поэтому мы теперь так спешим, что здесь же нет никого и никто нам не угрожает. И даже то, что вы, господин сержант, пугали нас в деревне казаками, так это тоже было просто так, точнее, для поддержания дисциплины! Я правильно вас понял?!
– Ну, знаешь! – громко, почти в крик, начал было сержант…
Но на этот раз он вовремя сдержался, промолчал, потом еще раз – очень, даже очень пристально – осмотрел солдат, потом шумно вздохнул – не очень, правда, натурально…
Но зато потом очень честно, нисколько не кривя душой, сказал такое:
– Есть вещи, которые, хотим мы того или нет, не обсуждаются. Вот и у меня такая вещь – это мое теперешнее поручение. И эта чертова карета. И этот… генерал. Оливьер по фамилии. И Оливье по имени. А больше я ничего о нем говорить не хочу. Потому что так надо. И вот что еще надо: доставить эту карету в ставку. И не смотрите так на меня! Потому что теперь что нам еще остается? Остановиться здесь и ждать русских? Чтобы они нас к царской матери прикончили? Или возвратиться, но без кареты, к своим, чтобы нас и там прикончили?! А вот зато вместе с каретой у нас еще есть шанс. Да, это маленький шанс, я согласен. Но, думаю, нам его хватит. По крайней мере, мы его не упустим. Ну, или, чтобы некоторые тут не усмехались… Вот: пока я буду жив, я этот шанс не упущу! И еще вот! – И тут сержант до того разволновался, что даже постучал себя по груди. – И вот! Как я сейчас сказал, так и будет. Помяните мое слово! Слово сержанта Дюваля, седьмой гусарский полк, первый, конечно, эскадрон. Запомнили?!
Они молчали, думали. Потом Чико тихо спросил:
– Так вы и в самом деле всего только сержант?
– Не всего, а с полной выслугой! – очень, даже очень, ну просто неожиданно очень и очень зло сказал сержант. И помолчал. И только потом уже, и уже немного спокойнее, спросил: – Еще вопросы есть?
– Есть, – сказал Курт. – А за что у вас медаль?
– За свинью, – мрачно ответил сержант.
– Как это за свинью?
– А очень просто! – уже совсем без зла сказал сержант, потому что вспомнил, как это было. И кратко объяснил: – Нет, даже не свинья, а только поросенок. Я его у казаков отбил. Вчера днем. И вот за это мне сразу медаль. Тоже вчера!
– А сегодня в придачу карету, – сказал Чико.
– Да, и ее, – сказал сержант. – Ну и что в ней такого плохого? А по-моему, так даже очень хорошо! За нее мне, как и вам, тоже будет отставка. Так что ладно, хватит, совсем заболтались! – уже бодро, даже весело сказал сержант. – Хватит, говорю! Хочу в отставку! Так что давайте в седла, господа! А про партизан забудьте! – это он сказал, уже сидя в седле. – Давайте, давайте скорей! Партизаны – это же вам не казаки, они же пехота. А от пехоты мы всегда уйдем! Так что давайте веселей! И по ранжиру! Марш! Марш!
И снова они ехали, петляли. Вначале это было просто молча, а потом они все попросили, и сержант уже подробно рассказал им про то, как он получил медаль. После они опять долго ехали молча. И пушки к тому времени тоже умолкли, так что было совсем тихо. И было уже за полдень. И лошади уже чуть тащились. Сержант все чаще останавливался, поглядывал на своих солдат, а еще больше на их лошадей, и думал, что пора с этим кончать, что нельзя так издеваться над бедными бессловесными созданиями, что вот только они перевалят через этот холм… Нет, дойдут вон до того дерева… Нет, вот только войдут, так убеждал себя сержант, вон в этот лес – и там уже без всякого надо будет делать привал и разводить костер, лошадей сразу распрячь и поставить на корм, а самим посидеть у костра и погреться…
Или хотя бы согреть руки, злой на себя до самой крайности, думал сержант. Злой оттого, что и в лесу он так и не отдал команды останавливаться, а, продолжая прятать руки в рукава, приказал принять вправо. И они покорно приняли. А лесу не было конца. А сапог, думал сержант, тех на ногах уже как будто нет. А то, что шпоры брякают, так, может быть, они навинчены живьем на пятки! А что, думал дальше сержант, и такое бывает. Правда, не в легкой кавалерии, а у бойцовских петухов, это у них как раз так устроено – им к их маленьким природным шпорам привинчивают еще и дополнительные шпоры, то есть этакие остренькие ножики, которыми они потом один другого режут. Зрелище, надо сказать, очень азартное! Правда, матушка, вспомнил сержант, всегда была против него, потому что, она говорила ему…
Но, спохватился сержант, о таком сейчас лучше не думать. И вообще, он сейчас должен думать только об одном – о переправе. А до нее, если карта не врет, уже оставалось совсем немного, то есть еще один подъем, а дальше – и все время лесом – вниз, потом из леса в поле, а в поле триста, ну, четыреста туазов, то есть как раз одна хорошая атака – и река! И, главное, там переправа. Но…
Но об этом думать пока не хотелось. Хотя все чаще и чаще вспоминались слова Франца о том, что крылья ветряка могли быть повернуты партизанами. Могли! Да только так оно и было, сержант был в этом абсолютно уверен! Но, правда, если он раньше был еще так же абсолютно уверен в том, что стоит им только выйти к переправе, как все их трудности сразу исчезнут, то теперь он очень, даже очень сильно в этом сомневался. Нет, уже даже был уверен! Потому что что такое переправа, особенно если это переправа для целой армии? Это, во-первых, сумасшедшая толчея и неразбериха, ругань, понтонеры, костры, обозные команды и так далее и далее и далее! А во-вторых, и это сейчас главное, это крик, дым, стрельба и всякие тому подобные шумы, которых при подобном, как сейчас, падении дисциплины избежать никак невозможно! А тут опять тишина. И эта тишина сержанта очень беспокоила. И чтобы хоть как-то отвлечься от подобных, прямо сказать, крайне нерадостных мыслей, сержант отвлекал себя тем, что, думал, может перед выходом к переправе, где их могут ожидать всякие неожиданности, было бы неплохо вначале отдохнуть, пусть даже всего несколько минут, и развести костер, чтобы хотя бы пальцы отогреть, чтобы после держать саблю крепко, надежно… Или даже, тут же думал он, не нужно уже никакого костра, не до него уже сейчас, а хотя бы только постоять, ну, или даже сесть в сугроб, ну, даже лечь и не вста…
Ч-черт! Проклятая зима, проклятая карета, проклятый Оливьер, вне себя от гнева на себя же торопливо подумал сержант, оглянулся и скомандовал:
– Стой! Пять минут!
И все сразу остановились. Сержант сошел на снег и потрепал Мари по гриве, улыбнулся, сунул руку за сахаром… И помрачнел, потому что сахар-то уже весь кончился! Мари тряхнула головой, оскалилась. Сержант шутливо погрозил ей пальцем и нарочито грозно сказал:
– Ты это брось! Больше нет, говорю. Ведь, правда, нет?
Нет – замотала головой Мари.
– Ну, вот и умница! Разумница! – и он обнял Мари, и долго так стоял, не шевелясь…
А после отстранился, помрачнел и обошел вокруг нее, поправил упряжь, огладил седло. А после опустился перед ней и принялся осматривать копыта – внимательно, по одному, и протирал, отковыривал лед, и всё это делалось с трудом, потому что пальцы уже почти не гнулись. А тут еще из-за спины:
– Позвольте, господин сержант!
Это опять был Чико. Сержант нехотя оглянулся. Солдаты стояли рядком и пристально, выжидающе смотрели на него.
– Чего еще? – спросил сержант.
– А вот, он говорит, – и Чико показал на Франца, – будто здешние люди язычники, и поклоняются они… Ну, вы сами знаете, кому!
– Нет! – раздраженно ответил сержант. – Болван ваш Франц. Здешний народ верит только в Христа!
– А…
– Ладно! Хватит! – перебил сержант. – Отдохнули, и будет!
И резко встал. И, чтобы они опять не наболтали чего лишнего, уже хотел скомандовать садиться. Да вот не успел! Хосе спросил:
– Они, ну, эти местные, они что, такие же, как мы с вами, господин сержант, католики? Или как Курт с Гаспаром?
– Нет, не то и не другое. Не совсем, – нехотя ответил сержант, опасаясь опять ввязаться в какой-нибудь спор. – Они… – Ну тут он вдруг даже улыбнулся и сказал: – А я, знаете, летом был даже знаком с одним здешним священником. Очень приличный господин! И еще очень прилично играл на скрипке. А его сын… О, это был прирожденный игрок! То есть был у человека настоящий талант! И еще один – в стрельбе из пистолета. Ночью в мышей на слух – и всякий раз без промаха! Вы представляете?!
– А чем он кончил? – спросил Курт.
– Не знаю, – сердито ответил сержант. – Война ушла, и я ушел вслед за ней. А он остался. Ладно! Главное, что мы уже почти на месте. Давайте, давайте по седлам!
И они опять двинулись дальше. Но на этот раз уже как-то совсем неспешно. И даже как будто неохотно. Но теперь сержант уже молчал и никого не подгонял. Да он и сам не очень-то спешил! Потому что ему все больше и больше казалось, что спешить некуда! По крайней мере сейчас, к переправе. Потому что, как видел сержант, они уже выбрались из чащи и ехали по дороге… а на ней совсем не было следов! То есть никому эта дорога в последние дня два нужна не была. Почему? Да очень просто – потому что ехать по ней пока некуда. Потому что переправы еще нет. Как нет? Да очень просто – потому что не срок. Потому что она, эта здешняя проклятая переправа – это совсем не мост, как наверняка думают солдаты, а просто такое место, где зимой уже по крепкому, надежному льду крестьяне из окрестных деревень прокладывают дорогу и отмечают ее вешками. И так оно и будет позже, когда, по местным понятиям, наступят настоящие морозы. А пока, по местным, это не мороз. Да им пока и переправа не нужна, зачем им куда-то переправляться, сердито думал сержант. Им, думал он дальше, и здесь, дома хорошо. Здесь плохо только тем, кто только возвращается домой. Вот только возвратятся ли? И сержант невольно оглянулся на отряд. Там было так: Курт ехал впереди, за ним Саид, а уже следом остальные. И вид у всех был очень даже невеселый. И это, подумал сержант, уже так сейчас. А что будет тогда, когда они узнают, что никакая переправа их не ждет?! Сержант вздохнул и отвернулся. Он уже нисколько не сомневался в том, что эта чертова река еще, конечно, не замерзла, хоть Оливьер и утверждал, будто бы все здешние реки уже давно и надежно скованы льдом и поэтому нет никакой опасности переходить их без каких-либо предварительных инженерных работ. Кроме того, он, можно и не сомневаться, говорил… Да мало ли что он еще тогда кому наговорил! Но разве можно ему верить?!. Хотя, тут же вспомнил сержант, он сейчас и сам ничуть не лучше Оливьера! Потому что зачем ему было болтать про пушки и про императора, и вообще обо всем остальном?! И вот что еще: отчего это он врал – от своей непроходимой глупости или же просто от трусости? Вот это хороший вопрос! А вот еще один…
Ну, и так далее. То есть вот примерно с такими очень даже невеселыми мыслями сержант ехал, стараясь как можно реже оглядываться на отряд. И вот уже лес кончился, и они выехали в поле…
И вот, наконец, впереди показалась эта самая река Березина! И было до нее совсем недалеко – всего одна хорошая атака через поле. А поле это было ровное, без выбоин, и белым-белое от снега. И такой этой белизны было вперед на туазов четыреста, или саженей, если по-местному, потом была уже сама река – река, конечно, черная, потому что открытая вода зимой всегда черная, – а после снова поле, и тоже, конечно, белое. Вот так! И, по-хорошему, сержанту нужно было бы остановиться и подождать отряд. И, честно смотря им в глаза, объяснить, почему это здесь нет и быть не может никакой переправы, и поэтому нет императора, и поэтому…
Но сержант поступил по-иному! Точнее, он никак не поступил, не шелохнулся, промолчал, а это просто Мари продолжала идти себе дальше вперед, по полю. А поле было ровное, а снег совсем неглубокий. Да и река Березина считалась широкой только по местным понятиям. Ведь Березина – это не Рейн и не Дунай, и даже не Днепр под Оршей, так что через нее как летом вброд, так и зимой по льду можно перебраться без всякого труда. Но где взять этот лед?! А тут еще карета! Поэтому чем ближе сержант подъезжал к Березине, тем становился всё мрачнее и мрачнее.
Чем его тогда можно было бы утешить? Да уже хотя бы тем, что не он один тогда так досадно ошибся. Император ведь тоже надеялся перевести армию по льду. Ему доносили, что по причине ранней зимы Березина стала и лед ее достаточно крепок. Но потом ему вдруг донесли, что наступила оттепель и оттого, мол, река вновь открылась. А так как в силу затянувшейся войны все мосты были уже давно разрушены, то маршалу Удино было велено спешно наводить переправы. Конечно, что и говорить, легко быть императором, всегда имея под рукой то Удино, то Нея, то Даву, а то хоть Груши! Да и быть Груши тоже неплохо, потому что ему тоже всегда есть кем помыкать. А что в подобной ситуации делать простому сержанту? Только одно – не поддаваться панике и ждать, что будет дальше. И сержант ждал. Ехал вперед. Потом, собравшись с духом, оглянулся…
И увидел свой отряд. Солдаты ехали по обеим сторонам кареты и молчали. Сержант нахмурился. Молчание, подумал он, это недобрый знак. Потому что шум поднимают тогда, когда еще не решили, что делать. А вот когда уже решили, тогда и наступает такое молчание. И командиры при таком молчании должны приготовиться к самому худшему… Только это пусть другие, если им нужно, готовятся, а он уже давно готов – и ко всему! Поэтому сержант только сердито мотнул головой, тронул Мари, и Мари пошла быстрей – вперед, прямо к реке.
И эти, отчетливо слышал сержант, едут за ним. И молчат! И от него до них совсем недалеко, не более полусотни шагов. То есть можно даже не догонять, а просто один раз выстрелить. К примеру, Хосе выстрелит, он конный егерь. Но никто пока что не стрелял. И они даже не окликали сержанта. Сержант подъехал к берегу, Мари сама собой остановилась. Сержант сердито понукнул ее, и бедная лошадка, скользя всеми четырьмя копытами, неуверенно спустилась к самой воде. Хрустнул прибрежный лед, Мари испуганно отпрянула. Сержант с трудом удержал ее, посмотрел на противоположный берег… и подумал, что река не такая уже и широкая, для Мари это просто пустяк, они и не через такие переправлялись, и даже в больший мороз. Но разве это главное? Главное вот что: там, за рекой, всё сразу послать к черту – и солдат, и приказ, и карету! И даже…
Но тут сержанту почему-то вдруг стало смешно – и он усмехнулся. И, развернув Мари, он поднялся по откосу, поправил кивер, огладил усы, положил руку на эфес сабли и принялся ждать вверенный ему отряд. Его последний отряд в его последней кампании, почему-то вдруг вспомнил сержант. И еще вспомнил ту женщину, и тот ее хитроумный расклад малой колоды в тридцать шесть листов, который он, к своему великому стыду, не смог запомнить. Тридцать шесть – и не запомнил, удивительно! Нет, это просто колдовство какое-то! Вот о чем он тогда еще успел подумать…
Но тут подъехали его солдаты и о постороннем думать было уже просто неприлично. Остановив своих лошадей шагах в пяти от командира, солдаты некоторое время молча смотрели на реку и на тот берег. Потом Курт посмотрел на сержанта и очень недобрым голосом спросил:
– Ну и где обещанная переправа?
Сержант сухо ответил:
– Ее нет.
– Почему?
– Потому что меня обманули.
– Кто?
– Не кто, а что, – сказал сержант. Потом добавил: – Обстоятельства.
Тогда Курт злобно выкрикнул:
– Вот и опять вы так! Виляете! Да разве мы…
– Молчи! – перебил его Чико. – Молчи! Орать проще всего! А ты пошевели мозгами! Только откуда они у тебя!
– А ты…
– Да, я! – совсем уже свирепо крикнул Чико. – Вы, господин сержант, его не слушайте! Вы слушайте меня! И все вы тоже слушайте, болваны! И вот что я скажу: сейчас не время сводить счеты! Кто виноват, тот виноват! Но вляпался не тот, кто виноват, а вляпались мы! И все одинаково, вместе! Поэтому теперь, чем спорить, давайте лучше думать, как нам теперь… Ну, да! Как теперь выляпнуться, вот что! Ты это знаешь?! Ты?! А ты?!
Все, конечно, молчали. Тогда, снова повернувшись к сержанту, Чико сказал:
– Вы уж простите, господин сержант, но с вами все понятно. И даже с тем ветряком. Ну, опять мы не туда пришли, ну, разминулись с императором, и это не диво. Он же сейчас, небось, всех сторонится, такой он сейчас скромняга! Но вот куда могла деваться переправа, которую вы самолично отыскали на карте, вот этого я ну никак в толк не возьму! В чем тут дело, господин сержант?
– А в том, – неохотно ответил сержант, – что эта переправа временная. То есть это никакой не мост, даже не деревянный. А это просто такое удобное для местных жителей место, и всё. Летом они здесь переправляются вброд, а зимой, когда река замерзает, по льду. Мне было сказано, что лед здесь уже есть, даже что река давно стоит, лед крепкий. Вот я и привел вас сюда. Еще вопросы есть?
Чико молчал – соображал, нахмурившись. А зато Курт сказал – все так же злобно:
– Нет, конечно! Какие вопросы! Потому что да о чем тут еще можно спрашивать и чему тут вообще можно верить? Если… если… – и он посмотрел на Чико, как бы ища у него помощи.
И Чико сказал то, на что Курт не решился:
– Если мы связались с Белой Дамой. Да, господин сержант! Не спорьте! Это теперь уже со всех сторон ясно! Это она всех охмурила, и это она подстроила! Она! – и с этими словами он широким жестом указал на карету.
Все оглянулись, посмотрели на карету. Ну и, конечно, на Гаспара, кучера. Смущенный таким пристальным и многочисленным вниманием, Гаспар поспешно опустил глаза. А Чико продолжал:
– Да, господа, не сомневайтесь! Это именно из-за нее мы вначале попали в пустую деревню и потеряли своих. А вот теперь мы уже потеряли переправу! А если мы и дальше будем таскать за собой эту чертову карету, а в ней сами знаете кого, то очень скоро потеряем и жизнь! Вот почему я говорю: надо нам с ней срочно развязываться! Надо уходить, пока не поздно! Куда попало, хоть к казакам, но только не к ней! Вот какое мое мнение. А твое разве другое, Франц?
– Ну! – засмущался Франц. – Без этой чертовой обузы нам, конечно, будет легче. Но не у казаков! Но, правда, и у своих, если мы вдруг опять их найдем, нам без этого черного ящика, тоже, думаю, мало не покажется!
– У своих? – удивился Хосе. – Не знаю, где твои «свои», а вот до моих месяца два добираться, не меньше. Или «свои» для тебя это ставка?
– Какая ставка? Где она?! – попытался оправдаться Франц. – Правда, Саид?
– О! – и Саид важно кивнул. – Вот это верно: где она? И ждет ли она нас?
– Ха! – оживился Курт. – Вот именно! Наконец-то я слышу разумную речь! Ведь и действительно, а ждут ли они нас в той ставке? Карету, может, ждут, а нас? Да наплевать им на нас! И не только на нас, на продажных, никчемных союзников, но и на вас, сержант, на чистокровного француза! Что, разве не так?!
– Ну, может, и так, – равнодушно ответил сержант, глядя…
Но не на Курта, а немного в сторону. И, кстати, глядя очень пристально! Но Курт не обратил на это внимания, а с жаром продолжал:
– Так вот! Им наплевать на нас на всех! А мы в ответ – мы наплюем на них! И Чико прав! Карету нужно бросить, с каретой слишком много возни, она – это одна обуза. Но перед тем, как ее бросить… Мы ее вскроем и посмотрим, а что же все-таки в ней спрятано. И если я окажусь прав и там действительно то, что может хоть частично возместить нам все эти скотские унижения, всю эту… Да, сержант! Мы тут уже посовещались и решили, что вам, как старшему в чине, полагается двойная трофейная доля. Что вы на это скажете?
– Э! – усмехнулся сержант. – Ну, первым делом я поблагодарю вас за честь. А во-вторых, я все же откажусь от этого крайне лестного для меня предложения.
– А почему это?
– Да потому, что… – тут сержант смутился, потому что терпеть не мог громких слов… А после все-таки продолжил: – Потому что это, может быть, и вправду глупо, но пусть меня хоть еще тысячу раз обманут… ну, скажем, так, обстоятельства, но я… – и тут сержант даже привстал в стременах, еще пристальнее посмотрел куда-то чуть-чуть в сторону от Курта… и продолжил: – Но я все равно останусь верным присяге. И еще: жаль, конечно, что мне не удалось доставить карету туда, куда следовало, но я по крайней мере не позволю, чтобы она попала в руки неприятеля!
– Какого неприятеля? – поспешно спросил Франц.
– А вот какого! Да вы оглянитесь же!
Все оглянулись. И увидели…
Что пока что еще очень далеко, только на самой опушке леса, показались темные точки, но зато этих точек становилось все больше и больше!
– Казаки! – испуганно выкрикнул Франц.
– Нет, не казаки, а всего только партизаны, – поправил солдата сержант. – Это же пеший строй! И я за ними уже давно наблюдаю. Они то выбегут, но опять забегут. Наверное, ждут подкрепления. Осторожные они, однако. Настоящие крестьяне!
Все смотрели на опушку и молчали. Потом Чико тихо и, главное, каким-то обреченным голосом сказал:
– Ну, что я говорил? Это опять она накликала. Вот нам и смерть.
– А если вброд? – спросил Хосе. – Даже пусть вплавь! Еще успели бы!
– Успеем! – сказал Франц. – Успеем! Они вон совсем не спешат!
Партизаны и вправду пока не спешили, а, сбившись на опушке леса, наверное, по-прежнему кого-то ждали. Курт хищно усмехнулся и сказал:
– А вы правы, сержант! Нельзя, чтобы карета доставалась неприятелю. И даже не столько сама карета, сколько ее содержимое!
– Так! – и сержант многозначительно кашлянул. – Так! И ты, похоже, хочешь что-то предложить.
– Да, – сказал Курт. – Так точно! Карету нам не переправить. Но если каждый из нас возьмет с собой ровно столько, сколько он сможет…
– Унести?
– Да. Унести. Домой, – тут Курт не выдержал и едва ли не крикнул: – Мы заслужили это кровью! Разве не так?
Сержант ничего не ответил. И он даже не смеялся, хоть ему тогда было очень смешно. Смеяться тогда было глупо, да и его могли не так понять. Поэтому, чтобы сбить это неуместное веселье, сержант оглянулся и посмотрел на опушку. Там партизаны уже выстроились в линию, то есть их атака могла начаться в любое мгновение. А здесь, думал сержант, без смеха на этих не глянешь! Они все как один дрожат от ужаса, и тем не менее стоят, не убегают. Их держит золото, которым, по их мнению, полна карета! Ну что ж, пора с этим кончать! Поэтому:
– Ну, хорошо! – сказал сержант, легко спрыгнул на землю, подошел к карете и продолжил: – Эта красавица, как я и обещал, врагу не достанется, – тут он похлопал ладонью по дверце кареты и объяснил: – Потому что я сделаю вот что. Я столкну ее воду! Гаспар! Выпрягай лошадей! – и, повернувшись к солдатам, добавил: – А вы чего? Давайте помогать! Нет времени!
Солдаты замерли, не зная, что и делать. Зато Гаспар тут же вскочил на козлах и воскликнул:
– О, господин сержант! Нельзя! Это нельзя!.. – но тут же спохватился и замолчал. Но на козлы уже не садился – стоял. То есть вид у него был достаточно глупый, намного глупее обычного.
– Что такое? – не понял сержант. – Что случилось, Гаспар?! Отвечай!
– Там… – промямлил Гаспар…
И опять замолчал. То есть что «там», он так и не объяснил, а только побелел как снег. Тогда сержант строго сказал:
– Я слушаю тебя, друг мой. Ну-ну, смелей! Решительней! – и с этими словами он угрожающе потянулся за саблей.
– Там… женщина, – с усилием признался кучер.
– Конечно, конечно! – воскликнул сержант и весь побагровел от гнева. – Там женщина, Белая Дама! Ха-ха! А может, золото? Болваны! Нет там ничего! Смотрите! – и, выхватив саблю, он с силой рубанул ею по дверце кареты, та разлетелась вдребезги, упала…
И все очень поспешно – мало ли, на всякий случай – отступили. Мгновение! Второе…
Пятое… Десятое…
Однако никто из кареты не вышел! Вот так-то! Сержант стер пот со лба (потому что он тоже живой человек!) и медленно обернулся к солдатам. Саид и Хосе выглядели достаточно невозмутимо, то есть вполне сносно, Францу и Чико было явно не по себе, ну да от них большего и ожидать было нельзя… И только один Курт, настоящий бесстрашный солдат, весь подавшись вперед, с любопытством заглядывал в карету.
В которой, правда, – а для Курта, к сожалению – ничего не было видно. И никого. То есть получалось так, что прав оказался сержант. Вот только радости от этого он никакой не почувствовал. Только подумал: Оливьер подлец! Ну да сейчас не до него, нет времени! Сержант быстро огладил усы и так же быстро сказал:
– Ну вот, теперь вы убедились, что там пусто! Так что давайте выпрягаем лошадей, топим этот чертов ящик и уходим. Ну, чего ждем?! Живей!
Но никто даже не сдвинулся с места! Сержант хотел уже сказать…
Как вдруг лица солдат исказились от ужаса! Сержант поспешно оглянулся…
И увидел стоявшую в двери кареты женщину. Она была одета в шубу невиданного белого меха, густые белокурые волосы ее пышно разметались по плечам. А сама она была голубоглазая. А улыбка у нее была холодная, надменная!
– Бе… Белая Дама! – сорвавшимся голосом вымолвил Чико. – О, простите! – и сник.
И опять наступило молчание! Никто, даже сержант, не смел тронуться с места…
Но тут к даме подскочил Гаспар, сделал ловкий поклон, подал руку, любезно сказал:
– Мадам!
Но Мадам – а это была именно она – небрежно отстранила кучера и, обращаясь к остальным, сказала:
– О, какие бравые герои! Вот кто принесет меня к славе! А впереди всех, конечно же, вы, о мой бравый сержант! – и протянула ему руку.
Чико зажмурился, сержант не шелохнулся. А Мадам, улыбаясь, спросила:
– Сержант, вы что, меня действительно не помните?
Сержант почувствовал, как щеки у него краснеют. Вот еще что, растерянно подумал он, сейчас она еще начнет позорить его перед всеми! Ну да такому не бывать! Поэтому:
– О, тысячу извинений, сударыня! Служба! – точно так же, как когда-то в Витебске воскликнул сержант, и так же, как тогда, подал ей руку – и Мадам легко сошла на землю.
– Сержант! – опять воскликнула Мадам. – И, если я не ошибаюсь… Дюваль!
– Да, Шарль Дюваль, всё совершенно верно, – поспешно закивал Дюваль и тут же обратился к солдатам: – Ребята, вот так встреча! Просто удивительно! Спасенная нами дама – моя давняя и хорошая знакомая. Так что все ваши страхи и домыслы совершенно напрасны, клянусь вам!
Вот что он тогда им сказал. И всё это совершенно искренне! Но, к сожалению, его слова не очень-то убедили солдат – они по-прежнему с большим недоверием поглядывали на Мадам и молчали. Тогда сержант пожал плечами, обернулся к Мадам и, вежливо ей поклонившись, сказал:
– Всецело к вашим услугам! – а в душе, конечно, проклиная тот день и тот час, когда судьба свела его с этим бесстыжим, лживым, подлым Оливьером!
Зато Мадам, в отличие от всех, была тогда в прекрасном расположении духа!
– О, мой сержант! – обворожительно улыбаясь, сказала она. – Я столько слышала о вас и столько о вас говорила!..
И неизвестно, что бы еще она тогда сказала, но тут вдруг Франц истошно заорал:
– Бегут! Бегут! – и указал за карету, на поле.
Все обернулись. И увидели…
