Книга: Шпоры на босу ногу
Назад: Артикул пятнадцатый АФИСЬОН
Дальше: Артикул семнадцатый ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОЙ ШУБЕ

Артикул шестнадцатый
СЕСТРА ВРАГА

Было раннее, тихое утро. Отряд медленно ехал по едва приметной лесной дороге. Снег мерно скрипел под копытами, тускло светило белесое солнце. И ветра почти не было. В такую погоду принято думать о доме, о матушке. Но так бывало раньше. А вот теперь сержанту вспоминались совершенно чужие ему люди. Так, например, вспоминался Саид, который исчез так непонятно, что было так же совершенно непонятно, кто был в этом виноват. А еще сержанту вспоминался Курт. Но о Курте вспоминалось легче, потому что Курт сам так захотел, Курт мстил гвардейцам. А вот чего хотел Хосе? Ведь Мадам, конечно, лгала – Хосе не из таких, чтобы бегать к кому-то за советами, Хосе все решил сам, а эти только помогли ему, прикрыли. Но Хосе уже не вернуть, Хосе уже потерян окончательно, думал сержант, а вот этих троих за всё это надо наказать! Пусть даже это наказание будет самым малым, но оно должно быть – обязательно! Потому что как только пропадает угроза наказания, сразу исчезает и сама дисциплина. А нет дисциплина – значит, нет и армии. А если нет армии, то тогда кто он, сержант, такой? И кто и почему должен ему подчиняться?! Подумав так, сержант нахмурился и, придержав Мари, оглянулся на солдат. И те тоже сразу придержали лошадей. И, что еще хуже, замолчали! И так уже не в первый раз, очень сердито подумал сержант. О чем они там шепчутся? Может, тоже решили сбежать?! Тогда… А что тогда, подумал он еще сердитее. А ничего тогда, потому что теперь у них так: как будет, так оно и будет! И сержант отвернулся и двинулся дальше. Он теперь смотрел только вперед и ни с кем уже не заговаривал. Мадам тоже молчала. Так они проехали достаточно много, когда сержант, не поворачивая головы, вдруг спросил:
– Зачем вы на себя наговорили?!
– Я? – удивленно спросила Мадам. – О чем это вы?
– Да о Хосе, – сержант по-прежнему смотрел только вперед. – Ведь он к вам не ходил, и вы его не подучивали.
– Вы не правы.
– А если прав?
– Нет, не правы! – рассерженно воскликнула Мадам. – И мало этого! А вот еще: то, что я уже однажды сказала, я всегда могу повторить ровно столько раз, сколько потребуется! Вы поняли меня?!
– Да, несомненно, я вас понимаю, – тоже очень сердито ответил сержант. – И поэтому я тоже повторяю: вы наговорили на себя только из-за того, чтобы эти бездельники не попали под трибунал!
– Ой-ой! Ну, насмешили! Да чтобы не попасть под трибунал, им стоит лишь развернуть лошадей и оставить вас в полном одиночестве! Но если они этого не делают, значит, их совесть чиста.
– Их совесть! Ха!
– Не вижу в этом ничего смешного! У вас еще вопросы есть?
– Пока что нет.
– Вот и прекрасно!
Они замолчали.
И Франц тогда тоже молчал. И Гаспар. А вот Чико… Он им очень тихо говорил:
– И можете быть уверены, друзья мои, что так это будет продолжаться и дальше. Вот только я пока не могу вам точно сказать, кого же она выберет своей следующей жертвой. Может, тебя, Гаспар? Нет, это вряд ли. Ведь ты же с ней из одного ведомства. А так как ваше ведомство сродни полиции, то ты уж извини, Гаспар, но я его просто терпеть не могу. И в этом не моя вина, а это меня так с детства воспитали. Вот кто у тебя отец и кто дедушка? Добропорядочные аптекари! А у меня кто в родне? Молчите? Вот то-то же!
– Но я… – сказал было Гаспар.
– Что «я»? Что «я»?! Да, ты и есть «я»! – с жаром воскликнул Чико. – И уж тебя, Гаспар, она, эта белая ведьма, точно не тронет. Но я все равно не могу взять в толк, почему ты, человек в высшей степени осторожный и предусмотрительный, до сих пор от нас не сбежал?! Ведь даже вот… Вот перечислим, да! Кареты у тебя уже нет, а верховая езда доставляет тебе одни только неприятности, это первое. Теперь второе: та особа, которую тебе доверили охранять, уже давным-давно передоверилась… ну, сам видишь, кому. Так, теперь что еще? Только чего перечислять?! Оно же и так всё ясно. Так что бежал бы ты от нас! Или отстал. Чего молчишь? Или… таишь чего?
– О, нет-нет-нет! – испуганно воскликнул кучер. – Да ничего я уже не таю! Вот, обыщите хоть… Да и отстал бы я! И не пропал при этом. А даже наоборот! Я же ведь аптекарь, лекарь, и для меня везде нашлось бы приличное дело. Особенно сейчас, когда вокруг столько раненых, и среди них есть довольно состоятельные люди. Но… – и он замолчал.
– Что «но»!? – сердито спросил Чико. – Да говори же ты, не нокай!
– А я и говорю. Но, понимаешь ли… После того, как я побывал… ну, ведь сам знаешь, где… – тут Гаспар еще немного помялся, а потом все же сказал: – Так вот! После того, как я побывал у Оливьера, ну, у того генерала, так я теперь точно знаю, что куда бы я ни сбежал и где бы я ни скрывался, он меня везде найдет. И все припомнит!
– Ну, это суеверие!
– О, если бы! Да и потом, а если даже суеверие? Так у меня свое суеверие, а у тебя свое, и что в этом плохого?
– Ты про Мадам, что ли?
– Ну да.
– Так это никакое не суеверие! – очень серьёзно сказал Чико и даже лицо у него тоже стало другое, серьезное. И он также серьезно продолжал: – Что твой генерал? Обычный человек. Его бояться – это глупо. А вот что касается Мадам… – И тут он опять оживился, и заговорил быстро, азартно: – Вот даже взять случай с Хосе! Вот, она нам говорит, и это все слышали: «Он приходил ко мне!». А ведь он не приходил, мы это точно знаем, он был с нами – и был вполне здоров. Правда, господин аптекарь? Правда! И вдруг этот бычок! Потом… эти его слова! Что на Хосе тогда нашло? Я долго ломал голову… Нет! Я сразу стал подозревать! Я сразу так и думал, что без нее тут никак не обошлось. И точно! Сама призналась, говорит: «Я его подучила!» Вот так-то! С места не сходя, взяла – и р-раз! – и охмурила, а после еще р-раз! – и человека совсем нет!
– Но… – начал было Франц.
– Что «но»?! – взъярился Чико.
– Но, говорю, Хосе, он же сам…
– «Сам»! «Сам»! – Чико презрительно поморщился. – Да ты подумай, Франц, зачем Хосе тот дом? А зачем та женщина? А зачем тот непонятно чей младенец?! Да он…
– Но мало ли! Тут, знаешь, пришли такие времена…
– Да уж пришли! Вот это верно! Но скоро кое-кто уйдет! Держу пари, что этим «кое-кто» будешь ты, мой милый Франц! Нет-нет, не ты. А все же ты, Гаспар! Уж слишком много ты всякого знаешь! Что, разве не так?
Гаспар пожал плечами, но смолчал. Чико спросил:
– Генерала ждешь?
Гаспар опять не спорил.
– Ну, так и жди его! Жди! Жди! – и Чико наконец замолчал…
И впереди тоже молчали. Мадам о чем-то думала и хмурилась. Да и сержант был тогда не сказать чтобы весел. Он же опять думал о Хосе. И еще о Курте и о Саиде. Вот уже нет этих троих, думал сержант, а кого они не досчитаются следующим? Быть может, Чико? Нет, вряд ли, он слишком хитер. А Франц осторожен. Тогда, что ли, Гаспар? Нет, подумал сержант, Гаспар хитер как Чико и осторожен как Франц. То есть тогда получается, что следующая очередь – его самого. Подумав так, сержант с удивлением отметил, что о своей смерти он подумал словно о чужой. Хотя чему здесь удивляться, он же человек военный, а военные все… не такие, как статские. Так, говорят, когда они этим летом вошли в один из русских городов, Жером, брат императора, гуляя по саду, рубил саблей мелкие деревья и приговаривал: «Пусть все чувствуют, что здесь война!». А когда еще в каком-то городе, кажется, в Могилеве прошел слух о возможном мятеже, то тамошний военный губернатор отдал приказ подвязать все колокола, чтобы возмущенные жители не смогли ударить в набат. Да, что ни говори, а война изменяет характер и влияет на привычки. Когда сержант был маленьким, он ходил босиком, а теперь он не мыслит остаться без шпор. Без шпор для него как без рук, а сабля – это продолжение руки. Саблей можно сражаться, бриться, резать хлеб. И защищать тех, кого ему поручено доставить по назначению. И он так и делает – то есть защищает в меру своих сил. Правда, при этом еще совсем не лишним было бы знать, от кого защищает, кого и почему. В известном деле под Москвой на правом фланге Армии располагался корпус Понятовского, то есть польские и литовские части. Значит, подумал сержант и поморщился, если вспомнить, что она сказала, что, мол, этот человек… ну, ее муж… из легкой кавалерии, то это, надо полагать, получается дивизия Зайончека, а он, тот человек – уланский офицер. И тогда, черт возьми, они там, говорят, лихо рубились, совсем уже очень сердито подумал сержант, там, говорят, одних атак тогда было…
Но вспомнить уланские атаки сержанту совсем не хотелось – и он и не стал этого делать. И вообще, подумал он тогда, чем гадать непонятно о чем, не проще ли спросить напрямую? Сержант повернулся…
И замер! Потому что Мадам уже смотрела на него! Глаза у нее были темно-серые, глубокие… и, как всегда, непонятные. Сержант растерялся и поэтому сказал совсем не то, что хотел:
– Вы, я вижу, устали, Мадам. Тогда можно сделать привал.
Но Мадам отрицательно покачала головой. Сержант не стал настаивать и промолчал. И подумал, что как это еще кто-то смеет утверждать, будто светские дамы все как одна капризны и своенравны, да лучше бы молчали эти умники – так, как сейчас молчит он!.. И тут же сам не выдержал – сказал:
– Вы славная женщина! Вы ни на что никогда не жалуетесь. Мне даже трудно представить, насколько счастлив ваш супруг…
Но тут Мадам вдруг горько усмехнулась и вновь отрицательно покачала головой. Вдруг – можно сказать – ни с того ни с сего! Сержанту стало жарко! Конечно, этот жест можно было понимать очень даже по-разному. Однако человек так уж устроен, что первым делом он почему-то полагается на чувства, а уже только потом на рассуждения! Так и сержант тогда – он сразу же спросил:
– Как?! Да вы разве не замужем?!
Мадам согласно опустила ресницы, подумала немного и добавила:
– Да. Я лишь обручена. И то…
– Мадемуазель! – воскликнул сержант. – О, простите ради Бога! А я вас, по незнанию…
– Нет! – перебила сержанта Мадам. – Все же пусть так будет и дальше: Мадам так Мадам! Да и я так привыкла.
– Конечно! – закивал сержант. – Конечно! Но… Просто нельзя поверить! – это он сказал уже совсем не к месту. – Вы такая… Вы такая…
– Никакая! – сказала Мадам очень строго.
Сержант смешался, он не знал, как лучше выразить всё то, что… Ну, вы понимаете! И они просто поехали молча. Молчание красит мужчину и глупую женщину, а вот умная женщина много при этом теряет. Ведь глупая женщина что? Она с превеликой охотой говорит, говорит, говорит – обо всем! И мы разочарованы. А умная? О, умная говорит лишь о том, что может пойти ей на пользу…
И все-таки даже самые умные женщины порой тоже забываются. Или увлекаются. Или просто устают недоговаривать – кто знает! И так же и тогда: никто не знает, почему так получилось, но тогда было вот как: Мадам еще плотнее запахнулась в шубу, внимательно, даже очень внимательно посмотрела вперед, как будто там можно было увидеть что-то интересное… и вдруг заговорила – нервно и отрывисто:
– Мой отец беден и брюзглив. Мой жених бежал из-под венца. А мой брат… А я порхаю как бабочка! – и тут голос у нее окончательно дрогнул, но она все равно продолжала: – Я порхаю, порхаю, а кругом-то зима! А кругом-то… О, Боже! Я обо всем совсем забыла! А ведь спросят! И спро…
И это всё! Мадам вдруг резко замолчала, отвернулась. И снова они ехали молча. Потом Мадам, опять же не глядя на сержанта, уже совершенно спокойно сказала:
– Зря вы меня похвалили, я такая же как и все.
– Нет, нет, Мадам! Вы…
И сержант осекся! Потому что Мадам вдруг посмотрела на него – прямо глаза в глаза! А глаза у Мадам, как, уже кажется, упоминалось, были очень особенные – красивые и до того бездонные, что, кажется, в них можно падать всю жизнь, лететь, поражаться, замирать от восторга и ужаса… и так и не достичь дна, потому что никакой жизни на это не хватит. Вот так-то вот! Они, эти глаза, приветливы, добры – и тем не менее вы совершенно уверены, что эта пропасть не для вас, вас там не ждут, вы там не разобьетесь, да и не только вы, но и любой другой – ведь это же бездонные глаза! И тем не менее…
– Мадам! – сержант собрался с духом. – Скажите мне…
– Нет-нет! – ее глаза испуганно погасли.
– Мадам!..
И о как ей не хотелось тогда отвечать! О, Пречистая Дева, спаси, испуганно подумала Мадам, после чего поспешно осмотрелась по сторонам… и вдруг громко воскликнула:
– Смотрите!
Сержант попридержал Мари, повернулся туда, куда ему указывала Мадам…
И только головой покачал, потому что это было довольно-таки неприятное зрелище – неподалеку от обочины, у едва теплящегося костра, сидели двое пехотинцев, а третий лежал на снегу и негромко стонал. Сидевшие безо всякого интереса посмотрели на остановившийся отряд и опять отвернулись. Вид у них был просто ужасный, и шинели грязные, оборванные. Но, правда, еще можно было определить, что это рядовые сорок четвертого линейного полка. То есть, подумал сержант и поморщился, они из девятого корпуса маршала Виктора, с северного направления. Какая досада! Ведь девятый в серьезных делах не участвовал, и поэтому было много разговоров о том, что когда они подойдут, то сразу станет легче. И вот они подошли – полюбуйтесь! Но война есть война. И сержант как ни в чем ни бывало спросил:
– Эй, вы меня слышите, а? Я с поручением к императору! Вы не подскажете дорогу?
Один из сидевших беззвучно выругался, второй же оказался словоохотливей.
– Вон там, за поворотом, – сказал он и даже указал рукой, где именно, – вы встретите до батальона пехоты. И с ними же их император. – Солдат внимательно посмотрел на сержанта и спросил:
– А вы случайно не из Лангедока, приятель?
– Нет, из Бордо.
– Ну да, понятно, – согласился сидевший, всем своим видом давая понять, что и здесь ему, конечно же, не повезло. Потом, немного помолчав, все же добавил: – И все-таки, сержант: меня зовут Жанно, Жан Бриали, трубач второго батальона из сорок четвертого линейного. Жанно! Жан Бриали! Быть может, вдруг у вас кто спросит…
– Хорошо, я запомню, – пообещал сержант и в свою очередь спросил: – Ну а что у вас там было на переправах? Неприятель отбит? Или хотя бы… А?
Сказать по правде, сержант спросил об этом безо всякой надежды, а так, по старинной привычке, и поэтому в ответ он ожидал услышать брань, проклятия, упреки нерадивым маршалам… Но услышал лишь смех! Смеялся трубач, смеялся его хмурый товарищ, смеялся даже умирающий. Нет ничего печальнее, нежели смех умирающего. Кто слышал его, тот знает, о чем идет речь, ну а кто не слышал, так пусть лучше и дальше останется в неведении! Итак, отсмеявшись, трубач вновь стал серьезным и сказал:
– Великой Армии больше нет. И больше не будет. Так какого черта вас несет к императору?! У вас есть лошади, да вы и сами живы и пока еще вполне здоровы. Чего еще желать? Домой! И поскорей, друзья! И поскорей!
– Но у меня приказ! – сердито возразил сержант. – И я на службе.
– Служба, приказ! – злобно вскричал трубач. – А кто, скажи, приказал императору топить и убивать своих собственных солдат?
Сержант не нашелся, что и ответить. Молчали и его солдаты. Тогда Мадам осторожно спросила:
– А что там случилось, мсье? Мы ничего не знаем.
Трубач долго и пристально рассматривал всадников, а затем недоверчиво спросил:
– Откуда вы взялись?
– Бежали из русского плена, – уклончиво ответил сержант.
– Напрасно!
– Может быть, – не стал спорить сержант, хотя ему это далось нелегко. И он посмотрел на Мадам. Мадам понимающе кивнула, и теперь опять она сказала:
– Прошу прошения, мсье, но уж так получилось, что вот уже несколько дней мы не имеем от Армии никаких известий.
– А, понятно! – закивал трубач. – Бывает. Тогда слушайте внимательно. И ничему, прошу, не удивляйтесь. Но всё это чистая правда. Так вот! Мы подошли к Березине, о которой нам так много болтали и которую мы, дураки, так ждали увидеть… И вот мы увидели вот что: нас там уже поджидала вся русская артиллерия. Но императору что? Император отдал приказ, и начали наводить мосты. И навели! Под неприятельским, конечно, огнем. С определенными, конечно, потерями. Но что такое потери, когда речь идет о таком великом предприятии, как переправа старой гвардии! Потому что первым делом он переправил гвардию. А потом было высочайше позволено начинать переправу и всем остальным. Но не тут-то было, друзья! Не все так просто! Потому что как раз тогда к русским подошло подкрепление, а нам всё ещё продолжало казаться, что стоит только перейти через реку, и мы спасены. И что тут началось! Мы шли, мы спешили, толкали, давили друг друга… И вдруг на том берегу, как и на этом, тоже показались казаки! И вот началось еще больше! Поднялась такая паника, началась такая толкотня, что один из мостов не выдержал и рухнул! Все тогда бросились ко второму… И в это время император приказал поджечь переправу!
– Поджечь?! – не поверил Гаспар. – А зачем?
– Не знаю! – очень зло сказал трубач. – Но видели бы вы, что там творилось! Вот, например, вы можете себе представить, что будет с человеком, если его взять да и поджарить в самый трескучий мороз? Нет? Тогда полюбуйтесь! – и с этими словами трубач кивнул на умирающего.
Умирающий, понимая, что теперь все смотрят на него, перестал стонать. Гаспар склонился в седле, глянул на обезображенное лицо солдата и, сознавая, что это глупо, тем не менее сказал:
– От ожога хорошо помогает березовая пыль. Приложить и покрыть полотном.
– Пыль, – задумчиво повторил трубач. – Пыль от наших надежд. Что ж, спасибо и на этом. Ну а теперь, – и он отвернулся к костру, – уходите. Нечего славным героям болтать с дезертирами.
Однако никто не двинулся с места.
Тогда трубач схватил горящую головню, вскочил и гневно закричал:
– Проваливайте прочь! Прочь! Цепные псы, саранча! Лакеи коронованного ублюдка! Я всех вас ненавижу! – трубач швырнул в сержанта головней, но промахнулся. Головня упала в снег и зашипела, угасая. Трубач закрыл лицо руками и медленно опустился на колени, потом ничком повалился в сугроб и затих. Было видно, как судорожно подрагивают его плечи.
Все молчали. Но вот умирающий что-то прошептал, и его неразговорчивый товарищ, обернувшись к сержанту, спросил:
– Ну так что вам еще рассказать? Или, может, уже все же хватит?!
Вместо ответа сержант развернул лошадь и молча поехал прочь. Туда, где за ближайшим поворотом он, как сказал трубач, мог встретить императора. Копыта мягко утопали в снегу. Похрапывали лошади. Солдаты о чем-то вполголоса спорили. Сержант молчал. Зимой, подумал он, конечно, холодно, но зато зимний лес благоприятствует спокойному течению мыслей, воображение дремлет, желания смиряют свой пыл… А может, мысли просто замерзают? Человек покоряется холоду, кровь стынет в жилах – но не от страха, конечно, а просто от лени, – и уже ничего не хочется, и уже ни к чему не стремишься. Доедешь, думаешь – и это хорошо, ну а нет, так и это не страшно. Ведь как будто бы, можно подумать, тебя там кто-то ждет. Да! Как будто бы можно представить, что император в окружении своих верных маршалов стоит на высоком холме и не отрываясь смотрит на далекий горизонт и всё гадает, а где же сержант, где наш верный и славный защитник, надежда Франции, опора правящей династии!? Ах, как запаздывает, ах, гоните вестовых, немедленно доставьте его мне живым или мертвым – нет, только живым! И чтобы я, чтобы мы…
Ну, и так далее. О-ля! Дюваль улыбнулся и понял, что, значит, далеко не все еще потеряно, если он не разучился смеяться над собой!
И вдруг услышал:
– Сержант, а мы что, сейчас и действительно встретим императора?
Дюваль посмотрел на Мадам. Лицо у нее не выражало ничего, кроме едва ли не праздного любопытства. Дюваль пожал плечами и сказал:
– Не знаю.
Да и действительно, странный вопрос, равнодушно подумал сержант. На то ведь и война, чтобы никто не знал, что ждет его в ближайшую минуту. И, может, это даже хорошо!
Но тут Мадам опять заговорила:
– А если мы сейчас и на самом деле попадем в ставку, то как вы думаете… что вас там ждет?
Сержант не ответил. Ха! Что его ждет! Повышение в чине, вот что! Или… Или совсем ничего! Но это как раз и не важно, а важно то, что у него будет чистая совесть. По крайней мере, по отношению к себе. А дальше думать не хотелось. И это очень правильно! Зачем знать больше, чем положено?!
– А давайте, я угадаю! – вдруг предложила Мадам.
– Что угадаете? – спросил сержант.
– Я говорю, а давайте я угадаю, что ждет вас в ставке. Так вот: вас восстановят в звании.
Ого! Откуда ей это известно? Дюваль настороженно посмотрел на Мадам, а та как ни в чем ни бывало добавила:
– Дайте мне вашу руку, и я по линиям ладони объясню подробнее.
Но сержант руки, конечно, не подал. Вместо этого он еще раз внимательно посмотрел на Мадам, а после сказал:
– Один из моих солдат утверждает, что вы и есть та самая Белая Дама. Я этому, сами понимаете, не верю. Но, тем не менее… Вы часто меня удивляете!
– Вам это в тягость?
Сержант не ответил. В тягость ли, не в тягость – это как раз не главное, а главное то, так подумал сержант, что рядом с Мадам он все чаще поступает не так, как должно. Так, того и гляди, можно наделать глупостей! Поэтому пора с этим кончать, решительно подумал Дюваль и так же решительно сказал:
– Довольно говорить загадками, Мадам! И поэтому я спрашиваю вас прямо: почему это вы решили, что меня должны восстановить в звании?
– Ну, хотя бы потому, что по вашему поведению сразу видно, что вы… – и тут Мадам даже смутилась… – Ну, вы же понимаете! Какой из вас сержант?!
– Ну! – только и сказал сержант, очень смущенно.
– О! Вот видите! – заметно осмелев, продолжала Мадам. – И это только первое. А вот и второе, и это вы тоже не сможете отрицать, что по вашему поведению по отношению к и этому полковнику на переправе, и к генералу… как его…
– Оливье.
– Вот и опять! Вы называете его по имени. А это тоже говорит о многом! Ведь так?
– Н-не обязательно, – не очень-то уверенно ответил Дюваль.
Зато Мадам была уверена как никогда! И продолжала:
– И вот из всего этого, а также из кое-каких и других наблюдений, я сделала вывод, что еще совсем не так давно вы носили офицерские эполеты. Однако затем, после некоей, мне пока что неизвестной, неприятности вы…
– Но, Мадам! – поспешно перебил ее Дюваль.
– Что? Слушаю!
– Вот вы сказали: «неприятности». И я… Я… н-не хотел бы вам всего объяснять, только спешу уверить: в той досаднейшей, глупейшей неприятности не было даже и тени…
И сержант замолчал, в душе проклиная себя за болтливость.
Но Мадам была в восторге! Она тотчас сказала:
– Да я, поверьте, ни о чем дурном даже и не думала! Ведь я о вас…
Но тут умолкла и Мадам. Тоже, небось, теперь досадует, подумал сержант. И еще, с уже совсем большой досадой, подумал вот о чем: а ведь они только-только начали по-настоящему знакомиться! А ведь уже почти доехали. Так что вот сейчас он явится, доложит, и передаст пакет, и сдаст…
Сержант нахмурился. Болван, гневно подумал он, трижды болван! Ну, сдаст, а дальше что будет? А что, если…
Ну, нет! Да тут даже…
Нет, довольно, прекратить немедленно, сам себе приказал он. Потому что, во-первых, приказ есть приказ, он для того и отправлялся в путь, чтобы доставить и сдать. А во-вторых, чего бояться? Тот глупый страх, то есть та мысль о том, что она русская шпионка, давно уже не приходит ему в голову! Потому что теперь это просто смешно! Она из местной шляхты, это совершенно ясно, и муж… жених ее служит у Понятовского, то есть в пятом корпусе, она сама об этом сказала. И сказала, несомненно, правду. И брат ее, конечно, там же. И, может, там даже и ее отец, потому что, небось, он не так еще стар. Но что жених и что отец, торопливо подумал Дюваль, надо о брате спрашивать, уточнить, какой полк, в каких делах участвовал и какие у него награды. И о нем же сразу сказать в ставке – на них, этих штабных, такое сразу, безотказно действует! Это их отрезвит! И, решив так, Дюваль повернулся к Мадам и сказал:
– А вот вы говорили: ваш брат. Он, я так понял, тоже в пятом корпусе, как и этот, который…
И замер! Даже испугался! Потому что Мадам мгновенно и очень сильно изменилась в лице!..
Но тут же успокоилась. И, правда, отведя глаза, тихо сказала:
– Нет, брат к вам не пошел. Брат пошел к русским. Мой брат – поручик Коннопольского уланского полка.
– Ма… дам… – сержант был до того растерян, что даже не мог говорить…
А Мадам повернулась к нему и сказала:
– Очень прошу вас, господин Дюваль, давайте о моем брате больше говорить не будем.
– Как… как изволите…
И разговор иссяк. Хотя о чем тут было говорить, когда и так все стало предельно ясно! Брат – в русской армии, добавить больше нечего… А вот, правда, жених, тут же подумал сержант… Но ведь жених – это не брат, так в ставке и скажут, что, скажут, женихи! Они приходят и уходят, а братья… И сержант нахмурился. Это он вспомнил, сколько в свое время было неприятностей у Оливьера. Старший брат Оливьера, Филипп, не присягал ни императору, ни, еще прежде, Директории, и поэтому, пока Филиппа не убили, Оливьер был очень не в чести. Да и таких примеров еще много! Поэтому сержант еще сильней помрачнел и еще сильней задумался. И он долго так молчал! А потом повернулся к Мадам и сказал:
– Я вынужден просить у вас прощения. Всё так нескладно получилось! Да и приказ я получал еще тогда, когда ничего о вас не знал.
Мадам равнодушно махнула рукой, и сержант замолчал. Шагов двадцать они проехали молча… Но больше сержант не выдержал и опять заговорил:
– Я понятия не имею, мне это не сообщалось, с какой целью вас было решено переправить в ставку. Но и я не думаю, чтобы поводом для этого было что-либо серьезное. За серьезное у них всегда одно решение. И порох на это не жалеют. А вот за пустяки бывает всякое. Так что вы не беспокойтесь, Мадам! Я думаю, что еще всё обойдется. Но если вдруг я в чем-то ошибся и с вами обойдутся плохо… Нет, если даже только попытаются так обойтись, то я… Поверьте мне, Мадам, я это так просто не оставлю!
Мадам с удивлением посмотрела на сержанта, словно хотела сказать: «Зачем вы так? разве я вас о чем-то просила? ах, увольте, увольте, сержант!» Однако же сержант не успокоился.
– Клянусь честью, Мадам! – сказал он, повышая голос. – Это были не пустые слова! Это… – но тут вдруг спохватился, воскликнул: – Но хватит об этом! – а после дал лошади шпоры и быстро поехал вперед.
А Мадам смотрела ему вслед как-то очень по особенному. То есть очень трудно было сказать, о чем она тогда думала. Да и она об этом никогда после не рассказывала.
Назад: Артикул пятнадцатый АФИСЬОН
Дальше: Артикул семнадцатый ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОЙ ШУБЕ