Артикул пятнадцатый
АФИСЬОН
И его солдаты тогда тоже очень сильно устали. Но им об этом думать было некогда. Потому что едва только они вошли в хлев и разместились, развели огонь…
Как Франц вдруг радостно всплеснул руками и молча указал на дальний угол…
Где и действительно было на что посмотреть! Ведь там, понурив голову, моргая грустными глазами, стоял годовалый бычок. А может, был тот бычок и значительно старше, но из-за своей пугающей худобы он смотрелся очень молодым. Но разве дело в возрасте? Вот как он уцелел после всего того, что здесь творилось, вот что было действительно странно. Прямо колдовство какое-то! Поэтому, завидев теленка, Гаспар опасливо перекрестился, Хосе задумчиво покачал головой…
И только Чико как-то уж очень нехорошо рассмеялся и даже потянулся было за саблей…
Но тотчас и он передумал! И подошел к бычку, дружелюбно почесал ему за ухом, похлопал по тощей спине и сказал, обращаясь к товарищам:
– Держу пари, что перед нами круглый сирота. Но характер в нем есть.
– А ты его все равно зарежешь, – мрачно добавил Хосе.
– Я? – удивился Чико. – С чего ты взял? Это у вас в Испании убивают быков, а нас такому не учили.
– Вот и прекрасно. Не трогай его.
– Как прикажите, сир. Чего еще изволите?
Хосе промолчал, сел на охапку соломы и задумался. В хлеву стало тихо – так тихо, что только и было слышно, как сопит бычок. И этот звук – по-своему, конечно – был просто невыносим! Так что Франц очень быстро не выдержал и очень сердито сказал:
– Ну, знаете! Я ничего не понимаю! Я голоден. Я больше не могу терпеть! Так что, с вашего, конечно, позволения… – и он уже шагнул было к бычку…
Но тут Хосе проворно удержал его за руку. Франц недоуменно посмотрел на товарища.
– Сядь! – приказал Хосе, и Франц послушно опустился рядом с ним. Франц явно испугался.
А Чико, тот потрепал бычка по загривку, вернулся к товарищам и сел поближе к огню, разведенному прямо на земляном полу. Спроси тогда у Чико, почему это он не зарезал бычка, и Чико не ответил бы. Он же сам себя тогда не понимал, он только чувствовал – нельзя это делать, и все. Но если Чико останется жить, то он когда-нибудь обязательно вспомнит об этом удивительном случае и скажет: «Я тогда вдруг подумал, что все мы как годовалые бычки. Пляшем, мычим. А после вдруг приходит некто в кожаном фартуке и режет нам глотки. Нет, лучше сдохнуть от голода, подумал я тогда, чем съесть товарища!». Но это им будет понято только потом, если, конечно, повезет и Чико выживет. А пока что он просто сидел у огня и молча – и совершенно бездумно! – считал языки пламени. И Франц, наверное, считал. Да и Хосе, небось, был занят тем же самым. А что? Они ведь все трое сидели молча, и не шевелясь, и глаз от огня не отрывая…
Так что теперь один лишь Гаспар стоял посреди хлева и почему-то надеялся, что о нем сегодня не вспомнят. Но тут Франц вдруг резко отвернулся от огня и, повернувшись к кучеру, сердито спросил:
– Гаспар, да объясни ты мне, что это они задумали?!
Гаспар пожал плечами, еще немного постоял, а после подошел и тоже сел к огню. Гаспар привык не выделяться, отец учил его, что в жизни это очень важно – не выделяться, это помогает.
А вот Франца никто ничему не учил, Франц во всем был круглым неучем. Поэтому он еще раз внимательно осмотрел товарищей и начал, как ему казалось, издалека:
– Эх, если бы вы только знали, как я умею готовить жаркое! Многое, конечно, зависит от приправы, и тем не менее…
– Молчи! – прикрикнул на него Хосе.
– Молчи, молчи! – обиделся Франц. – Я-то, конечно, могу и замолчать. Но ты сначала объясни мне, почему ты обрекаешь меня на голодную смерть? Ты что, император? Или генерал-кригс-комиссар?
Хосе раздраженно поморщился, но не ответил. Хосе, конечно, мог бы тогда многое сказать и объяснить! Но не хотелось ему этого, потому что есть в нашей памяти такое, о чем просто так, по заказу, не станешь рассказывать. А вот другие, те пожалуйста, им только дай языком почесать! Поэтому Хосе отвернулся от Франца и посмотрел на Чико. Но тут даже Чико посчитал за лучшее отшутиться – и сказал с наигранной серьезностью:
– Ты знаешь, Франц, тут, как я думаю, дело вот в чем. Этот теленок не просто теленок, а нечто… Ну, ты понимаешь! Хвост, рога. То есть не к ночи поминать такое! Или все-таки помянуть?
– Смеешься надо мной! – обиделся Франц.
– Нет, почему же, – улыбнулся Чико. – Да ты только представь себе: идет по дороге Великая Армия, грабит, сжигает, убивает… И вот Армия ушла, и ничего, как всегда, после нее не осталось. Ничего земного! А этот жив. Почему? Как он от наших тогда спасся? А очень просто – он тогда сквозь землю от них! Провалился! Дым, пламя, запах серы… Ну, и что там еще?
– Да брось ты! – уже совсем зло сказал Франц. – Я же серьезно!
– А, ты желаешь серьезно! Изволь! – и Чико, вдруг и вправду сразу став серьезным, продолжал: – Я не зарежу этого бычка! Потому что я уже достаточно резал, а теперь я устал и хочу отдохнуть. И ты бы отдохнул, мой друг, не трогал бы его! Понятно?
– Да, понятно. Куда уж понятней! – никак не мог успокоиться Франц. – Значит, и ты, и я, мы все умрем от голода. Вот как мы отдохнем! То есть сдохнем! Так, Чико?!
– Нет, я не думаю, что уже совсем так! – мрачно ответил Чико. – У нас кроме теленка есть еще кое-что. Или я ошибаюсь? – и тут он весьма и весьма многозначительно посмотрел на Гаспара.
Гаспар сидел, не шевелясь. Чико сказал:
– Гаспар! Я тебе говорю!
Гаспар медленно встал. Чико, продолжая пристально смотреть на него, очень недобрым голосом сказал:
– Я думаю, пора уже тебя распотрошить. И посмотреть, что у тебя внутри.
Гаспар зажмурился. А Франц, хоть это его напрямую не касалось, побелел от ужаса. Еще бы! Ведь он о подобном только слышал. А вот чтобы такое видеть самому…
А Гаспар уже не жмурился – Гаспар вот такими глазами смотрел на Хосе – наверное, искал защиты…
Но тот, не говоря ни слова, вытащил из-за голенища нож и протянул его Гаспару. Гаспар дрожащей рукой взял нож и тихим голосом сказал:
– Франц, наши друзья совершенно правы. Мы сделали очень много дурного на этой земле. Вот и сейчас мы ворвались в чей-то дом и намереваемся убить бессловесную тварь, единственную, возможно, надежду и опору бедной крестьянской вдовы…
– Короче! – зло перебил его Хосе.
– Да-да, короче, – согласился Гаспар, перехватил нож поудобнее и с силой воткнул его себе в грудь…
Вспорол подкладку и стал вытаскивать спрятанные на груди сухари.
– Я их берег на черный день, – попытался оправдаться кучер. – Я думал…
Но только Чико замахнулся кулаком – и Гаспар сразу умолк, торопливо раздал сухари, глянул на те две жалкие горбушки, которые ему остались… и сказал:
– А бедное животное пускай себе живет. Оно еще всех нас переживет.
Однако этих его слов уже никто не расслышал, потому что треск сухарей на зубах лишает уши чуткости.
Но что такое сухари?! Они же не только гусю, но даже и воробью не товарищи. И поэтому, торопливо слизав с ладони последние хлебные крошки, Франц грустно прищурился и сказал:
– А помните Москву? Когда мы уходили оттуда, у каждого гвардейца было по четыре белых хлеба и по ведру вина.
– По фляжке, – поправил Гаспар…
И горько пожалел об этом, потому что все сразу посмотрели на него – между прочим, очень подозрительно. А Хосе еще и сказал:
– Так ты, выходит, тоже из гвардии?! То-то я вижу, повадки не наши!
– Да что вы, господа! – перепугался Гаспар. – Разве я похож на гвардейца? Я простой скромный кучер из армейского обоза. Четвертый корпус, дивизия генерала Дельзона. Ну та, тринадцатая пехотная! И что можно ожидать от такой цифры? Конечно, одних только неприятностей. Вот и начались все эти московские ужасы! А потом, после них, мне стало еще хуже – я же попал к этому чудовищу, к этому – вы его только один раз видели, а я ему служил – к этому Оливьеру. – Тут Гаспар даже немного помолчал и сокрушенно покачал головой. После чего с тоской добавил: – А ведь начиналось всё очень красиво и даже возвышенно! Я же сопровождал самого господина Гудона.
– Кого? – переспросил Чико.
– Гудона, есть такой мастер. По скульптурной части. – Гаспар опять вздохнул. – Господин Гудон был, и надеюсь, еще есть, человек совсем невоенный. Но очень тонко чувствующий доблесть и славу. Поэтому именно он вылепил самый лучший, самый внушительный бюст императора. А потом с этого бюста наделали целую фуру копий и повезли их в Москву. Предполагалось расставить эти бюсты вначале только на московских площадях и в прочих людных местах и присутствиях, а потом, сделав с тех копий еще копии, равномерно распределить их по всей остальной России.
– А потом?
– А потом ничего, – нехотя ответил Гаспар.
(Если память мне не изменяет, то шесть подобных скульптурных творений были отбиты славным воинством старобыховской инвалидной команды. Мой дядя был при сем. – маиор Ив. Скрига.)
Вот так-то вот! Все было сказано, все было съедено. Они опять молча смотрели на огонь. В углу сопел теленок. Францу было тяжело это слышать, поэтому он поднялся, подошел к своей лошади, достал из чересседельной сумы разобранную флейту и принялся неторопливо скручивать ее. Товарищи внимательно следили за Францем, в хлеву было тихо как в опере перед концертом знаменитого маэстро. Польщенный подобным вниманием, Франц важно вернулся к костру, сел поудобнее и заиграл. Играл он, конечно же, плохо, зато вдохновенно. Где-то в глубине души Франц сознавал, что музыкант из него некудышний, и поэтому он брался за флейту только тогда, когда был чем-либо очень сильно взволнован. На сей раз он был очень взволнован и даже обижен Хосе, и поэтому, наверное, и мелодия у него получилась испанская. Франц, повторяю, изрядно фальшивил…
Но тем не менее Хосе заметно оживился, привстал, глаза его загорелись…
И вот уже замкнутый, неразговорчивый Хосе вдруг сделал замысловатый пасс руками и выкрикнул:
– О-ле!..
Но тотчас же, словно очнувшись, замер и с любопытством посмотрел на товарищей – мол, кто они такие и откуда? Да и сам он как здесь оказался?!
А товарищи с удивлением и даже с некоторым уважением смотрели на Хосе. А Гаспар даже спросил:
– Ты разве был тореадором?
– Тореро, – поправил Хосе и снова сел к костру. – Вот… – и он расстегнул ворот мундира и показал глубокий шрам на шее.
Слушатели с еще большим уважением посмотрели на Хосе. А тот, немного помолчав, веско добавил:
– Я думал, что это конец!
Наступило молчание. Каждый подумал о смерти, верной спутнице солдата. Даже теленок, и тот притих в своем углу. Однако Францу было очень любопытно узнать, что же такое случилось с Хосе, откуда у него этот ужасный шрам, и поэтому он как умел заиграл весьма популярную, знакомую всем испанцам мелодию. Хосе мрачно посмотрел на Франца, откашлялся… и все-таки заговорил:
– Ну, ладно… Слушайте. Четыре года прошло… К нам тогда приехали французы, с ними капитан. И наш алькальд решил в их честь устроить корриду. Быков у нас хватало, а вот тореро… С тореро тогда были трудности. Потому что тех, кто этим у нас раньше занимался, их к тому времени обоих забрали и убили в Сарагосе…
– На корриде? – спросил Чико.
– Нет, на службе – очень сердито сказал Хосе. – Их забрали к императору. И у императора убили. В Сарагосе! Там тогда многих убили, все знают. А я был молодой еще, и я был дома. Вот тогда выбор и пал на меня, новичка. Настоящий тореро всегда красив, его обожают женщины.
– А, ну конечно! – опять сказал Чико, теперь уже весело. – Тут кого же еще выбирать! Только тебя!
– У меня был афисьон, – продолжал Хосе, не обращая внимания на колкость, – а это самое главное. Афисьон – это отвага, одержимость, священный огонь. Афисьон – это всё! И я согласился. Против меня выставили Крикуна, был такой пятилеток у нашего соседа. Рога у него были вот так, – Хосе показал руками, какие именно рога были у Крикуна, – вот так и чуть загнуты. О, рога у быка – это руки, глаза, разум! С их помощью он роется в пище, ими он дерется, познает мир. А пять лет для быка – это самый расцвет. Но, повторяю, у меня был афисьон, и я тогда сразился бы с самим императором! Да я бы и сейчас… Ну, ладно! Так вот, арены у нас не было, тогда часть площади огородили повозками. Мы всегда так делали раньше, еще для тех, которые уже остались лежать в Сарагосе. А теперь так сделали для меня. И вообще, тогда все было, как раньше. На бой пришла вся наша деревня. А французский капитан пришел последним, это он так сделал нарочно, чтобы все его ждали, и сел на самое лучшее место, в тени, рядом с алькальдом. Конечно, многое тогда было не по правилам: я шел на Крикуна один, ни пикадоров, ни бандерильеро у меня и в помине не было. И все же… наши деревенские заиграли пассадобль…
Тут Хосе не выдержал и приказал Францу:
– Быстрее, быстрее давай! От твоей музыки у быка подкосятся ноги и он уснет прямо на арене!
Франц заиграл быстрее, и Хосе продолжал:
– Итак, наши деревенские заиграли пассадобль, я сотворил молитву Святой Деве – она отгоняет быков своим голубым плащом, – спрыгнул с повозки и вышел на арену. Мулетта, шпага, расшитый камзол и даже косичка за спиной – все как надо. А вокруг – друзья, соседи, родители, сестра и даже одна девушка, вы ее не знаете… Да, вся отцовская земля смотрела тогда на меня! И еще этот чертов капитан… А прямо напротив меня стоял крошка Крикун, он делал ногами вот так, это они так роют копытами землю. Но мне это пока было все равно, потому что его еще держали все мои братья и братья соседа. О, тот Крикун – это вам не какой-нибудь годовалый недомерок! Мне было… Да! Но тогда вся наша деревня смотрела на меня вот так, вот такими глазами… И я решил, как бывалый тореро, не приканчивать быка до тех пор, пока он не разорвет мне камзол на груди… А потом отец взял доску с гвоздями, огрел Крикуна… как следует…
И тут Хосе надолго замолчал. И, может быть, он больше вообще бы ничего не рассказал…
Но Франц играл все лучше и все громче, поэтому Хосе не выдержал и продолжал:
– Ну, хорошо! Так вот что было дальше. Со стороны всегда легко. Но вот когда берешься сам, только тогда и начинаешь понимать, как это всё непросто! А я же вам говорил – я вышел в первый раз, я был неопытен, а бык был выставлен против меня… Вот то-то же! И поэтому, хоть мне сейчас и очень стыдно в этом признаваться, но я должен сказать: не так уж я тогда был храбр. Да, господа! Я три раза прятался за повозки, а после, в полной тишине – вот как им всем было тогда стыдно за меня – я опять выходил к Крикуну. Афисьон почти покинул меня, я уже думал, что… Да! Но тут я услыхал, что капитан насмехается надо мной и над всей нашей деревней, и даже над Испанией! А моего брата о н и прошлой зимой убили в горах!.. И тогда я сделал вот так!
И с этими словами Хосе вскочил на ноги, схватил подвернувшийся ему под руки пустой мешок и стал показывать, как он пасс за пассом подчиняет себе быка. Франц тоже вскочил и заиграл так, как будто ему обещаны все склады Смоленска. Даже бычок, и тот, увлекшись небывалым зрелищем, смело шагнул из темного угла – вот до чего ему это понравилось!
А Хосе тем временем то крался мелкими шажками, то резко отпрыгивал в сторону. Раз за разом он падал на колени, и воображаемый бык, послушно уткнувшись в мулетту, обегал вокруг него. Выделывая все это, Хосе еще и перекрикивал Франца:
– Я творил с Крикуном все, что хотел! Вот так! И так!.. Потом сюда… Ха! И тут музыка смолкла! Эй, я сказал! – Хосе призывно махнул Францу, но тот и слышать не хотел, и продолжал играть. Тогда Хосе крикнул: – Да, там музыка смолкла! В Испании, да! Публика дрожала от ужаса и кричала: «Довольно, хватит!». Моя девушка упала в обморок, и я был счастлив. А французский капитан, тот вообще лишился рассудка. И поэтому когда бык снова бросился на мулетту, а я опять – вот так вот – сунул голову, француз не выдержал, выхватил пистолет и выстрелил в Крикуна! Но я… Я же тогда головой сделал вот так – сильно вперед! И неожиданно. И, конечно, – уже печально продолжал Хосе, – француз, конечно, промахнулся, и пуля… она вот сюда, – Хосе потрогал шрам, свел брови. – И я упал, а бык пробежал мимо. Нарочно пробежал! Побрезговал! Француз отбросил пистолет, встал, чертыхнулся и ушел. А мы… – И тут Хосе уже и вовсе сник и досказал бесцветным, равнодушным голосом: – Праздник был окончательно испорчен, никто и не думал накрывать столы, всю ночь я пролежал без сна, а утром ко мне пришли и сказали, что алькальд уже распорядился отдать меня в солдаты. И я ушел с тем самым капитаном. Вот так-то вот. Оле! – и Хосе, сделав последний пасс, отшвырнул мешок в сторону, вернулся на место и сел.
Все молчали. Хосе обернулся, посмотрел на бычка и сказал:
– А этот похож на того, только немного моложе. Он мне сразу понравился… И я не дам его зарезать!
Но никто и не думал ему возражать. И еще долго они все молчали… Пока Гаспар вдруг не спросил:
– А где наш сержант?
Тут все смущенно переглянулись. Они ведь совсем забыли про Дюваля! И сухари без него разделили.
– У тебя еще есть сухари? – строго спросил Чико.
– Да, – после некоторого замешательства признался Гаспар. – Два, то есть как раз. – И быстро продолжил: – Я же так и думал, что один сержанту, а второй этой Мадам…
– Ладно, знаем, что ты думал! – отмахнулся Чико. – Иди!.. Нет, стой. Я видел, как они ели гуся. Так что первый сухарь ты отдашь сержанту лично и потребуешь, чтобы он съел его у тебя на глазах. Теперь иди!
Гаспар послушно вышел. Во дворе он никого не увидел, зато услышал стон – из того самого, загадочного дома. Поначалу Гаспар испугался… Но когда стон повторился, то он, как бывший аптекарь, понимающе закивал. А подойдя к двери и услышав спокойный, уверенный голос Мадам, Гаспар и вовсе успокоился. И он вообще хотел было сразу вернуться назад и рассказать товарищам о тайне запертой двери…
Но тут ему показалось, что он слышит еще один голос – сержанта. Гаспар обернулся на голос и увидел еще один дом, в нем тусклое, едва приметное окно, а в окне…
Но в крестьянских окнах стекол не бывает, поэтому через них ничего не рассмотришь. Да Дюваль в окно и не смотрел! Дюваль, спиной к нему, сидел за столом и, не мешая мальчику ковырять ножом боевую медаль, продолжал видимо давно уже начатый рассказ – по-французски, конечно:
– Я старый солдат, Мишель. Я был чуть постарше тебя, когда впервые надел доломан. О, как это было давно! Император тогда еще не был императором… Да, ну и ладно с императором! А вот… Вот, ты, конечно, никогда не бывал в Бордо. Но тебе сейчас сколько? Ну, самое большое, десять. То есть ты десять лет уже не был в Бордо. Это плохо! А я почти двадцать! Ты представляешь, как это плохо, то есть дважды плохо, и, главное, как это невероятно долго?! И я ведь все эти годы не сидел на месте! Я был в Испании и в Египте, на Рейне и в Неаполе… А вот Бордо я так больше и не видел, мы ведь там не воевали. А это, между прочим, самый лучший город на свете, потому что это родной город. Или еще бывает самой лучшей родная деревня – это уже кому где доведется родится. А еще, бывает, доводится встретить кого-нибудь, и тогда тоже понимаешь многое. Даже нет – не понимаешь, а просто сразу это знаешь, так, что ли! Вот как, я тебе прямо скажу, как эта женщина, которая едет со мной. Она, эта женщина, – и Дюваль кивнул в сторону двери, – она дарована мне моим самым злейшим врагом. Мы с ней уже хлебнули всякого, и, я так думаю, это еще только начало. Но ничего! А вот чего жаль – что ты совсем мал. А так будь ты хоть немного постарше, я бы спросил у тебя, а как она, моя женщина, понравится ли матушке? Но ты еще молод, ты ковыряешь ножом мою боевую медаль и мне не жалко. Потому что, если хорошо подумать…
Вдруг скрипнула дверь. Сержант нехотя обернулся и увидел Гаспара.
– Чего тебе? – строго спросил сержант.
– Я… Я принес вам ужин, – неуверенно ответил Гаспар, подходя к столу. – Вот, – и протянул сержанту сухарь.
Сержант повертел сухарь и так, и этак, посмотрел на Гаспара и спросил, указывая на его разодранную шинель:
– А это еще что?
– Это… такой карман. Для сухарей.
Сержант пожал плечами и принялся задумчиво грызть удивительно крепкий сухарь. Мальчик оставил медаль в покое и посмотрел на сержанта. Сержант, истолковав это по-своему, разломил сухарь надвое…
Но мальчик отрицательно покачал головой и отвернулся. Сержант был очень голоден, и поэтому настаивать не стал. Он отгрызал от сухаря небольшие кусочки, тщательно их пережевывал и не торопился глотать. Он понимал, что следующий сухарь может достаться ему лишь на следующий день, а то и еще позже, и оттого не спешил. И грыз все медленней и медленней…
А после и совсем застыл, просыпал крошки на столешницу и некоторое время сидел не шевелясь и ничего вокруг себя не замечая…
Но думая примерно так: а ведь как это хорошо, что нынче выдалась такая темная, непроглядная ночь и не видно сгоревших домов, в которых еще совсем недавно жили вот такие же, как этот, мальчики. Но зато утром, только рассветет, все это откроется. Это, конечно, не Москва, в Москве, говорят, домов сгорело на два дневных перехода, Москва большой город. Но у каждого своя Москва, это уже где кто родится…
Вот как тогда подумал сержант и сердито нахмурился. Потом посмотрел на Гаспара и строго сказал:
– Через час… нет, через два выступаем. Утром здесь будут казаки, так что мы должны убраться еще затемно.
– Казаки? – удивился Гаспар.
– Да, уж будь уверен.
– Вам…
– Нет, это чутье! – строго сказал сержант. – Чутье, мой друг, оно превыше всяких, даже самых хитроумных рекогносцировок! Чутьем и… Да, вот именно! Иди, предупреди их, чтобы через два часа все были готовы.
– А…
– Всё! Иди!
Гаспар пожал плечами, вышел. Сержант же повернулся к мальчику… Но уже не увидел его – глаза сами собой смыкались, а голова тяжеленным ядром так и клонилась к столу! Поэтому:
– Прости меня, Мишель, но я очень устал, – только и успел сказать сержант, после чего сразу положил голову на руки и тут же…
О, нет! Сначала долго, очень долго перед глазами сержанта была сплошная тьма, в которой совершенно ничего нельзя было разобрать, сержант очень волновался, беспокоился, как бы в этой темноте чего-нибудь такого бы не приключилось…
А потом он вдруг очнулся и увидел, что всё в порядке, никто не убит, и даже более того – они доехали, и вот теперь Мадам ведет его к палатке императора, разбитой прямо на снегу. Генералы расступались перед ними, в их раззолоченной толпе слышался почтительный шепот: «Мадам произведена в маршалы Франции! Сейчас император вручит ей маршальский жезл!». А на сержанта как назло никто не обращал внимания. И вот уже пропели фанфары, из императорский палатки вышел все тот же насупленный мальчик – а был он босиком и в то же время в знаменитой треуголке, на вытянутых руках он держал алую атласную подушечку, на которой покоился маршальский жезл. Но как только Мадам потянулась к жезлу, так сразу же среди генералитета послышался шум, суматоха, все закричали: «Казаки! Казаки!» и побежали кто куда! Один только Дюваль…
Дюваль открыл глаза: уже давно рассвело, мальчишки под образами не было. А со двора действительно слышались крики! Кто-то куда-то бежал, кто-то чем-то гремел! Так вот к чему был сон! Сержант вскочил и бросился к двери!..
А по двору уже метался тот самый вчерашний бычок и еще и норовил поддеть на рога мальчишку, который с истошным криком убегал от него! А из соседнего дома уже показались Мадам и старуха. И еще какая-то женщина с каким-то свертком на руках – и все они закричали, запричитали от ужаса! А бычок, тот еще пуще разъярился! Догнал мальчишку! Промахнулся! Опять почти догнал…
Но тут из хлева выбежали солдаты с Хосе во главе. Увидев, что к чему, Хосе не растерялся, а быстро сорвал с себя мундир и бросился наперерез бычку. Бычок остановился. Мальчишка, воспользовавшись этим, взбежал на крыльцо и спрятался за спину старухи…
И теперь во дворе оставались теперь только Хосе да бычок. Бычок рыл копытом землю и злобно сверкал глазами. Бычок грозно молчал. Зато Хосе крикнул:
– Торо! Торо! – и, размахивая перед собой мундиром, смело пошел на бычка. Тот яро бросился вперед, но Хосе вовремя увернулся и победоносно посмотрел на зрителей – мол, каково?!
Зрители – особенно женщины – были в немом удивлении.
А Хосе, увидев Дюваля, крикнул:
– Сержант, я задержу их, бегите! – и снова пошел на бычка.
Дюваль удивленно посмотрел по сторонам, не понимая, от кого это и зачем ему нужно бежать!
Зато солдаты торопливо выводили лошадей, садились в седла. Увидев, что сержант никак не разберется, что к чему, Чико живо замахал руками, указывая куда-то за деревню, и крикнул:
– Казаки!
– Не мешкайте, сержант! – взволнованно прибавил Франц.
Сержант посмотрел за деревню – там никого не было видно: чистое поле, и все. Но зато во дворе…
Разъяренный бычок опять бежал на Хосе! Подпрыгнул, отскочил, боднул!.. И промахнулся! Еще, еще – и снова мимо! Хосе торопливо оглянулся, стер пот со лба и крикнул:
– Сержант, казаки! Я их задержу!
Но какие казаки? Откуда?! Бычок как завороженный бросался на изодранный мундир, а Хосе, почувствовав свою власть над обезумевшим от злобы животным, радостно смеялся.
– Хосе! Коли его! – в азарте закричал Дюваль.
И в это время его вдруг толкнули в плечо. Ха, казаки! Сержант вырвал саблю из ножен…
И увидел стоявшую рядом Мари. Мари мотая головой, звала его. Ну, тогда, значит, и вправду пора! Сержант вскочил в седло, встал в стременах и снова закричал:
– Коли!
– Нельзя, сержант! Это же домашняя скотина! – и с этими словами Хосе упал на колени и еще раз лихо обвел бычка вокруг себя. А солдаты:
– Казаки! Казаки! – надрывно кричали они, уже успев выехать со двора. – Господин сержант! Господин сержант! Скорей!
Да только сержант их не слышал – стиснув зубы, он провел перед собой воображаемой мулеттой и уже тронул лошадь на бычка…
Как вдруг:
– Шарль! Шарль!
И только тут он оглянулся! И увидел, что Мадам спускается с крыльца, Мадам, забыв и про Хосе, и про корриду, идет почти прямо на рога…
Однако умница Мари всего в один прыжок очутилась рядом с Мадам, сержант перехватил Мадам за талию – и так и выехал на улицу, а там, пустив Мари в галоп, и за околицу.
– Казаки! Казаки! – без устали кричали скакавшие рядом солдаты, нещадно погоняя лошадей!
И лишь только когда сгоревшая деревня уже окончательно скрылась за холмом, отряд остановился. Мадам сошла на землю, села прямо в сугроб и устало улыбнулась.
– Ну, как ваши дела? – спросил сержант.
– Прекрасно, – продолжая улыбаться, ответила Мадам. – Эта крошка, которую я приняла, просто чудо. Ах, вы бы только видели, сержант… – но тут Мадам вдруг замолчала и как-то сразу стала серьезной.
Тогда сержант посмотрел на солдат и спросил:
– А сколько их было?
– Кого? – спросил Чико.
– Казаков, кого же еще!
Чико посмотрел на небо, потом по сторонам, а после еще под ноги… и наконец сказал:
– Много, господин сержант, очень много.
– Что, сотня? Или даже две? – насмешливо спросил сержант, уже ничуть не сомневаясь в том, что дело здесь нечистое! И точно:
– Вы понимаете, сержант… – и тут Чико вздохнул. – Вы понимаете… Это была последняя просьба нашего боевого товарища. Мы долго не решались, думали… И вдруг эта коррида. Да! Но, может, это даже к лучшему.
– Что… к лучшему? – гневно спросил сержант.
Но Чико не ответил. Ответил – после долгого молчания – Франц:
– Хосе решил остаться. Ну а казаки… Они, наверное, завтра и вправду здесь будут. Вы не сомневайтесь, сержант.
Сержант насупился. Вот так, подумал он, оле! – и обманули. Провели как новобранца! И, значит, нужно немедленно вернуться и приказать дезертиру… Вот только нужно ли? Сержант задумчиво посмотрел на Мадам…
И Мадам вдруг сказала:
– Та женщина… Ну, та – она вдова. С лета вдова. Потому что война! – и Мадам отвернулась.
Все молчали. Сержант подумал и сказал:
– Вдова и Хосе – это разные вещи. Вдова – это русская подданная. А Хосе подчиняется мне. Итак, я хочу знать: кто научил его этому?!
– Я! – с вызовом сказала Мадам. – Да, я. Чико, молчи! Хосе, он приходил ко мне, и это я его так научила. Ну, что еще?
Сержант молчал. Он понимал, что все не так, что Мадам здесь совсем не при чем, что солдаты это сами все придумали. Однако солдаты молчали. И их легко можно было понять – они же знают, что с сержантом шутки плохи… Для них! А с Мадам сержант спорить не будет. И вообще, что бы она ни сделала и что бы ни сказала… Ну, и так далее! Подумав так, сержант очень сильно поморщился. А Мадам поднялась, подошла к своей лошади, довольно-таки ловко, без чьей-либо помощи села в седло и надменно спросила:
– Где император? Мы едем к нему или нет?! И вообще, господин сержант! Я хотела бы знать, что вы собираетесь дальше с нами делать?!
Но вместо ответа сержант тронул Мари и двинулся прочь от деревни. Отряд молча последовал за ним.
А Хосе тем временем сидел на связанном бычке и шептал:
– Браво, тореро, браво, мой мальчик!
С порога на Хосе удивленно смотрела молодая женщина с младенцем на руках. Стоявшая рядом с ней старуха поджала губы и мысленно молила Бога о том, чтобы он поскорее надоумил чужого солдата уйти со двора…
Но тут к Хосе подошел спасенный им мальчик, заглянул ему прямо в глаза и что-то спросил. Хосе, конечно, ничего не понял, однако согласно кивнул и сказал:
– Главное, это иметь афисьон, малыш, – и шмыгнул разбитым носом.
Старуха на крыльце перекрестилась, по-бабьи понимая, что это – судьба.
