Часть вторая
ГЛАВА ПЕРВАЯ
1. Свежие новости
Отправив домой купленных рабов, Эвбулид вернулся к «камню продажи».
Глашатаи на этот раз расхваливали партию чернокожих египтян, поджарых мужчин с острыми плечами. Еще вчера молившие своих богов о высоком разливе Нила, рабы стояли, скрестив на груди жилистые руки, и с тоской смотрели, как поднимаются по ступенькам их будущие хозяева, зажиточные афиняне.
Египтян сменили фригийцы, фригийцев — пленники из Каппадокии, Понта, их — малоазийцев — косматые геты, бородатые тавры…
Эвбулид ревниво оглядывал каждую партию, слушал цены и с радостью убеждался, что самые лучшие рабы этого привоза достались именно ему, да еще по такой смехотворно малой цене!
Подтверждали это и завистливые взгляды соседей. Сомата — что гнездо горных пчел: не успеет самая быстрая найти сладкий цветок, как об этом уже знает весь улей!
Приосанившись, он даже стал давать советы нерешительным покупателям, называя понтийцев — пергамцами, тех, в свою очередь, — каппадокийцами: все эти рабы из неведомой ему Малой Азии были для него на одно лицо.
Вскоре Эвбулида уличили в невежестве, и он, опасаясь насмешек, а пуще того — сглаза, скороговоркой пожелал покупателям благосклонности богов и заторопился с соматы.
Радость переполняла его, искала выхода, но, как нарочно, на всей агоре не было видно ни одного знакомого лица. Даже Армена, которому он мог рассказать о крепости рук сколотов, о сговорчивости их торговца, и того он отправил со своими новыми рабами на мельницу. Эвбулид обошел весь рынок, потоптался перед храмами, у Пестрой Стои и направился в гимнасий, где состязались атлеты. Среди множества зрителей, подбадривающих возгласами потных, обсыпанных мелким песком борцов, он, наконец, увидел несколько своих знакомых. Все они, уже наслышанные о покупке, выразили буйный восторг. Но, узнав, что званого ужина по этому случаю не будет, сразу поскучнели, и один за другим перевели глаза на арену.
«Жаль, что нет Фемистокла!.. — подумал Эвбулид, глядя, как обнаженный атлет под восторженные крики подминает под себя соперника. — Уж он–то иначе порадовался бы за меня!»
Обычно захватывающее его зрелище на этот раз показалось скучным, и Эвбулид выбрался из толпы, забившей здание гимнасия.
Улицы Афин по–прежнему были полны народа. Каждый торопился по своим делам.
Напрасно Эвбулид пытался завести разговор с остановившимся поправить ремешок сандалии гражданином и с зевакой–прохожим. Сославшись на неотложные дела, они продолжили путь. Никому не было дела до счастливого Эвбулида. Лишь философ сам пытался заговорить с ним, как всегда, обо всем и ни о чем. Но до этого ли ему было в такой день!
Так, толкаемый всеми, он медленно брел по бурлящим улицам, пока взгляд его не упал на знакомую надпись, сделанную прямо на стене одной из торговых лавок:
«Здесь, за самую скромную плату, седые снова станут молодыми, молодые — юными, юные — зрелыми мужами! Модная стрижка, бритье, уход за ногтями, ращение волос и самая приятная беседа — только у нас!»
Обрадованный Эвбулид машинально пригладил свои мягкие волосы, отмечая, что давно не мешало бы постричься, придирчиво осмотрел отросшие ногти и, едва сдерживая нетерпение, шагнул через порог лавки.
В тесном помещении было оживленно. Два цирюльника — оба метеки1: худой финикиянин и тучный грек из Элиды ловко обслуживали клиентов. Финикиянин тщательно выбривал щеки молодого грека. Элидец красил волосы пожилому афинянину, придавая им красивый однородный цвет. Слушая вполуха, о чем рассказывают клиенты, они успевали делиться свежими новостями, услышанными от предыдущих посетителей, перебивая друг друга и перевирая их, как только могли.
Два десятка человек, разместившись на лавках вдоль стен, увлеченно беседовали между собой в ожидании своей очереди.
Эвбулид поискал глазами свободное место и направился к дородному капитану триеры — триерарху2, который молча прислушивался к тому, о чем говорят остальные.
— Сегодня на агоре поймали вора! — вытаращив глаза, воскликнул финикиянин. — Мерзавец утянул у торговца рыбой двадцать пять драхм!
— Не двадцать пять — а целую мину! — поправил элидец. — И не в рыбном ряду, а на сомате!
— Говорят, на сомате продавали сегодня полузверей–получеловеков! — подхватил финикиянин, и его глаза стали похожими на круглые блюдца.
— Их было тридцать штук! — кивнул элидец. — Головы — скифов, туловища — циклопов, а на ногах — копыта.
— Один ка–ак кинется на покупателей! Пятеро — замертво, семь пока еще живы!
— Какой–то ненормальный заплатил за них десять талантов!
— Не такой уж он и ненормальный! — возразил финикиянин. — Будет теперь показывать их по праздникам за большие деньги!
Эвбулид слушал метеков и давился от смеха. Слезы выступили у него на глазах.
— Ну и народ эти цирюльники! — обращаясь к триерарху, заметил он. — Голова — скифов… туловища — циклопов… десять талантов!
— Не вижу ничего смешного! — пожал плечами триерарх. — В море я встречал чудовищ и поужаснее! Сирен, мурен–людоедов. Одни только морские звери чего стоят!..
— Да дело в том, что это я купил этих «полузверей–получеловеков»! — пояснил Эвбулид.
— Ты?!
— Да, я!
— И будешь показывать их по праздникам?
— Какие еще праздники! — засмеялся Эвбулид. — Эти рабы — обычные люди, только очень высокие и сильные!
— И ты заплатил за них десять талантов?!
— Десять мин! И было их не тридцать, а только пятеро! И хотя эти пятеро, действительно, стоят тридцати, а то и ста обычных рабов, эти цирюльники вечно все перепутают. Свет не видел больших лгунов и болтунов!
— Пожалуй, ты прав, — согласился триерарх. — Всего десять минут назад этих чудовищ у них было двадцать, а сумма — в несколько раз меньше! — покачал он головой, глядя на заспоривших между собой метеков.
— А я говорю, что Рим двинется сначала на Понтийское царство! — доказывал финикиянин.
— Нет — на Пергам! — возражал элидец. — Он ближе к Риму!
— На Понт! Зря что ли перепуганный Митридат превратил свой дворец в боевой лагерь и спешно вооружает свое войско?
— Царь Митридат день и ночь возится со своим наследником! — качая на руках ножницы, словно воображаемого ребенка, объяснил посетителям элидец. — Что ему Рим? Это Аттал должен волноваться!
— Глупец! Ты забыл, что Аттал — «друг и союзник Рима!», его предки самыми первыми в Азии стали носить этот титул!
— И все равно первым падет Пергам!
— Нет, Понт!
— Аттал!
— Митридат!
— Ты лжец!
— Я лжец?!
В руках цирюльников появились склянки с маслом и благовониями.
— Э–э, да так наши волосы чего доброго останутся без масла! — не без тревоги заметил триерарх и громовым голосом проревел: — А ну, кончай даром сотрясать воздух, трезубец Посейдона вам в глотки! Оба вы лжете!
— Как это оба? — опешил финикиянин, невольно опуская пузырек. — Если лжет он, то значит, прав я!
— Да! — подтвердил элидец. — А если он лжет — то моя правда!
— Кто–то же из нас двоих должен быть прав?
— Никто! — отрубил триерарх. — Ты, хитрец из Финикии, лжешь потому, что Рим плевать хотел на всех своих друзей! Македония и Каппадокия тоже были его союзниками, и что с ними теперь? А твои слова, блудный сын Элиды, лживы хотя бы уже потому, что у Митридата с Лаодикой нет наследника! Царю все время некогда, он почти не бывает в Синопе, проводя дни и ночи в учениях своих войск!
— Ага! — обрадовался финикиянин. — Значит, прав все–таки я: Митридат готовится к войне с Римом!
Триерарх обвел глазами примолкших посетителей и отрезал:
— Войско царю Понта нужно для того, чтобы захватить Вифинию и Армению! А Рим больше не опасен ни Митридату, ни Атталу. Недавно я был в Сицилии и могу сказать, что у Рима руки теперь коротки!
— Я слышал, Евн уже взял город Катану и осадил Мессану! — сообщил нарядный щеголь, поправляя на плече дорогую фибулу. — Но ведь это же на самой границе с Италией! — обрадованно воскликнул элидец.
— А я что говорил? — улыбнулся триерарх. — Новосирийское царство растет день ото дня! А Евн ведет себя, как настоящий базилевс!
— Вот было бы славно, если б его рабы вошли в Италию!.. — мечтательно причмокнул языком финикиянин.
— И навсегда покончили с этим Римом! — поддержал элидец.
— Этого не будет, — неожиданно раздался уверенный голос с порога. — Никогда.
Посетители цирюльни с изумлением взглянули на вошедшего. Это был высокий стройный грек лет семидесяти, с аккуратно завитыми седыми волосами.
— Полибий… Полибий… — послышался восторженный шепот.
Изумление на лицах сменилось почтением. Греки задвигались, стараясь высвободить рядом с собой место для редкого гостя.
Эвбулид тоже отодвинулся от триерарха. Он сразу узнал Полибия, которого видел еще под Карфагеном, в свите главнокомандующего римской армии Сципиона Эмилиана. Когда консул благодарил Эвбулида за спасение своего центуриона, Полибий тоже сказал несколько добрых слов соотечественнику и с тех пор всегда узнавал Эвбулида. Вот и сейчас он приветливо улыбнулся ему как старому знакомому.
Ловя на себе завистливые взгляды, Эвбулид вежливо спросил у Полибия:
— Скоро ли ты порадуешь нас окончанием своей «Всеобщей истории»?
— Надеюсь, что скоро, — дрожащим голосом, выдававшим его возраст, охотно ответил Полибий. — Работается мне, правда, увы, не так легко, как прежде. Быстро устаю. Вот и сейчас даже не смог дойти до дома, — пожаловался он, — решил зайти сюда, отдохнуть… Да и годы, кажется, сделали меня сентиментальным. Приходится затрачивать немало усилий, чтобы продолжать свою «Историю» без прикрас и слезливости.
— Я читал твою последнюю книгу, в ней ты полностью верен себе! — уважительно заметил Эвбулид и добавил то, что слышал от философов у Пестрой стои: — Это прекрасное знание материала, глубокая философская оценка каждого приводимого тобой факта!
— Правда? — по–детски обрадовался похвале Полибий и вздохнул: — Это умение быть точным во всем с каждым днем дается мне все труднее…
— И тем не менее ты написал тридцать два великолепных тома!
— Уже тридцать пять! — поправил Эвбулида Полибий и пояснил: — За два с половиной года, что я снова провел в Риме, я закончил еще три тома. Еще пять — и я расскажу потомкам, как Рим в течение каких–то пятидесяти лет стал властелином всего мира!
— Как жаль, что я смогу узнать об этом лишь через несколько лет, когда ты закончишь весь свой труд! — вздохнул Эвбулид.
— Ну отчего же? — улыбнулся Полибий, и в его голосе появились молодые нотки. Эвбулиду даже поверилось в слухи, что историк до сих пор катается на лошади! — Я этого не скрываю и сейчас!
Ножницы и расчески замерли в руках метеков. Посетители в дальних углах даже привстали со своих мест, чтобы слышать каждое слово знаменитого историка.
— Если ты читал мои прежние тома, — продолжал Полибий, — то знаешь, что я отношусь ко всем государствам, как к живым организмам. Каждое государство рождается, мужает и … умирает. Так было с Персией, с Македонией… Так, увы, происходит сейчас и с нашей Грецией. С Римской республикой дело обстоит совершенно иначе. Преимущества ее государственного строя так велики, он столь совершенен, что я сулю Риму расцвет и незыблемость на все времена!
— Как? — воскликнул пораженный триерарх. — Бесчинства римских легионов в чужих землях будут продолжаться вечно?!
— Я всегда был противником излишней жестокости римлян и не скрывал этого ни здесь, ни в Риме! — возразил Полибий. — Но тысячу раз я согласен с выводом Панеция, который оправдывает политику Рима тем, что только единое мировое государство может осуществить божественное единство разума на земле!..
— Кажется, старик выжил из ума! Сейчас я высеку его собственным же кнутом! — прошептал на ухо соседу триерарх и громко, чтобы все слышали, спросил у Полибия:
— Так значит, каждое государство, совсем как человек, рождается?
— Да, — охотно кивнул тот.
— Мужает и гибнет?
— Конечно!
— Но тогда, по твоим же словам, если Рим родился и сейчас возмужал, то он должен и погибнуть! — торжествующе воскликнул триерарх. — И чем раньше, тем лучше для всех нас! — ударил он кулаком по лавке.
— Рим? — вскричал Полибий. — Никогда! Рим — это счастливое исключение! Это — верх справедливости…
— То–то этот Рим забрал тебя с тысячью заложников себе, а вернул живыми лишь триста! — усмехнулся в дальнем углу пожилой афинянин.
— Рим — это идеальный государственный строй! — Не слушая больше никого, увлеченно твердил Полибий. — Это смешанные надлежащим образом все три известные формы правления: монархия, аристократия и демократия, это…
— И такому человеку благодарные греки поставили памятники в Мегалополе, Тегее, Мантенее, десятках других городов! — печально вздохнул триерарх.
— Ты забыл, что он десять лет назад вступился за Грецию! — с укором напомнил Эвбулид. — И сенат пошел на уступки только из уважения к его авторитету!
Метеки, освободив кресла, почти одновременно подскочили к Полибию, который уже рассуждал сам с собой, перейдя на чуть слышный шепот.
— Садись в мое кресло! — умоляюще заглянул ему в глаза финикиянин.
— Нет, в мое! — оттеснил его плечом элидец.
Полибий очнулся и невидящим взглядом обвел цирюльню. Остановил удивленные глаза на почтительно склонившихся перед ним метеках.
— Не беспокойтесь! Я отдохнул! — воскликнул он, легко поднимаясь с лавки. — Мне надо спешить — меня ждет тридцать шестая книга моей «Истории»! Весь смысл моей жизни заключен в этом труде!
— А разве ты не желаешь обновить завивку на своих кудрях?
— Или привести в порядок ногти?
— Как–нибудь в другой раз! — возразил историк и с несвойственной его возрасту быстротой направился к двери: — Мой труд торопит меня…
— Тогда ваша очередь! — разочарованно обратились метеки к триерарху и Эвбулиду.
Снова защелкали ножницы, запахло благовониями.
Ощущая приятный озноб в голове от беглых прикосновений металла, чувствуя, как отмокают пальцы в теплой воде, настоянной на травах, Эвбулид никак не мог взять в толк, что происходит в мире. Странные странности! Римлянин дает ему, греку, в долг, в чем отказали Эвбулиду его соотечественники. А греки, причем такие, как Полибий и Панеций, защищают кровожадный Рим, оправдывая все его убийства и войны, в том числе и порабощение Греции… От этих тревожных мыслей его отвлек финикиянин. Он поднес к лицу Эвбулида зеркало и спросил:
— Может, завить волосы? Это сейчас очень модно, особенно если идешь на званый ужин!
— Да, пожалуй, — согласился Эвбулид. А его сосед триерарх неожиданно захохотал:
— Тогда завивайте меня в три раза крепче, потому что я зван сегодня сразу на три ужина. И, клянусь трезубцем Посейдона, — мрачнея, пообещал он, — напьюсь на них так, что позабуду и Рим, и всех его прихвостней!
2. Двадцатилетняя Гедита
Когда Эвбулид вернулся домой, в мужской половине все уже было готово к приходу знатного гостя.
Клине, всегда покрытые грубым шерстяным сукном, на этот раз были застланы яркими, дорогими покрывалами, приданым Гедиты, вынутым из сундуков; Армен сдвинул их так, чтобы Эвбулиду было удобно вести беседу с Квинтом.
Еще три клине, одолженные у соседей, стояли у стены на тот случай, если Квинт приведет с собой товарищей или заявятся незваные гости — параситы1.
Тазы для умывания, венки из роз, расшитые цветами подушки и пестрые коврики — все лежало на своих местах.
За несколько часов, которые провел Эвбулид в цирюльне, повар, судя по ароматам, идущим из кухни, честно зарабатывал две драхмы.
— Гедита! — громко позвал Эвбулид, довольно потирая ладони.
— Иду–у! — послышалось из гинекея.
Что–то в голосе жены приятно удивило Эвбулида. Таким он слышал его разве что тринадцать лет назад из приоткрытых окон ее девичьей комнаты.
— Гедита! — нетерпеливо повторил он.
— Я здесь…
Эвбулид оглянулся и замер.
На пороге гинекея1 — словно и не было этих тринадцати лет — стояла Гедита! Куда делись хмурые морщинки, старящие ее лицо? Где поселившиеся в ее глазах усталость и недовольство? Всегда покрытые пеплом домашнего очага волосы на этот раз были тщательно уложены волнистыми локонами. Щеки и губы аккуратно раскрашены в нежный румянец. Брови подчеркнуты сажей, веки оттенены углем. Но главное — глаза. Они были прежними — молодыми и счастливыми. А еще духи — Эвбулид сразу узнал их запах и вспомнил: свадебный месяц гамелион, полнолуние, прячущая под покрывалом лицо Гедита и священный гимн, которым встречали их родители и соседи:
«О, Гимен, о, Гименей!..»
Гедита смутилась от долгого взгляда мужа, опустила глаза и ласково, совсем как в дни их минувшей молодости, сказала:
— Эвбулид, наконец–то и наш дом заметили боги… Неужели это были наши рабы?
— Наши, Гедита! Конечно же, наши!
— С такими рабами мы действительно расплатимся с Квинтом! А я так боялась…
— Видишь — и совсем напрасно!
Эвбулид подошел к жене и тоже, как в молодости, взял ее за руки. Шепнул на ухо:
— А знаешь, как мы отблагодарим нашего главного покровителя — Гермеса? Сына, который родится у нас после сегодняшней ночи, мы назовем его именем!
— Эвбулид! Здесь же дети…
Гедита со счастливым укором показала глазами на приоткрытую дверь гинекея, откуда выглядывали Фила и Клейса.
— Ну и что? — воскликнул Эвбудил и подхватил на руки младшую дочь: — Фила, Клейса, скажите маме, вы хотите, чтобы у вас был братик по имени Гермес?
Фила стыдливо закрыла лицо платком и скрылась за дверью. Клейса, забавно выговаривая слова, спросила:
— А он тоже будет из глины, как тот Гермес, что живет у нас за дверью?
— О боги!..
Эвбулид быстро опустил Клейсу на пол и ударил себя кулаком по лбу.
— Забыл! Совсем забыл…
— Что случилось? — встревожилась Гедита. — Эвбулид, на тебе же лица нет!
— Я…
— Ну, говори же, говори!
— Я обманул бога!
— Ты?! Ты, всерьез не обманувший в жизни ни одного человека — обманул бога?! Эвбулид, ты наговариваешь на себя!
— Если бы это было так! — Эвбулид тяжело опустился на клине.
— Сегодня утром я пообещал Гермесу, что поставлю ему в случае удачи каменную статую и новый алтарь, принесу в жертву лучшего поросенка, какого только можно будет найти на агоре! И вот он подарил нам удачу, да что удачу — счастье! А я с этими проклятыми атлетами и цирюльниками забыл о своем обещании!
— Что же теперь делать, Эвбулид? — встревожилась не на шутку Гедита.
Эвбулид вскочил с клине, отталкивая бросившегося к нему на помощь Армена, сам начал завязывать ремешки на сандалиях.
— Скорее на агору! — бормотал он, путаясь с непривычки в ремешках и, в конце концов, позволяя Армену обуть себя. — В лавки каменотесов, в мастерские скульпторов…
Громкие удары железного молотка в дверь оборвали его на полуслове.
— О, Афина! — прижала к лицу ладони Гедита. — Что же теперь будет? Может, Квинт подождет, пока ты сбегаешь? — с надеждой спросила она.
— Квинт? — грустно покачал головой Эвбулид. — Никогда!
Стук в дверь повторился.
— Армен, — слабо надеясь, что это пожаловал Демофонт за старым долгом или кто–нибудь из дружков Диокла, окликнул Эвбулид. — Что стоишь? Иди, посмотри, кто там?
Кряхтя и отряхивая с хитона мучную пыль, принесенную с мельницы, старый раб медленно прошел через комнату. Неторопливо открыл дверь, за которой тут же послышалась ругань, сопровождаемая звонкой затрещиной, и возвратился с несвойственной ему быстротой.
— К тебе гость, господин, — потирая затылок, сказал он. — Велено доложить: Квинт Пропорций, благородный квирит1 всаднического сословия…
3. Благородный квирит
— Эгей, Эвбулид, Марс тебя порази! — прогремело за порогом. — Ты что — нарочно забрался в это проклятое богами место Афин?!
Гедита проворно подхватила на руки заплакавшую Клейсу и скрылась в гинекее. Обычай запрещал ей находиться в мужской половине в присутствии чужих людей, и она не могла даже поблагодарить римлянина за все, что он сделал для них.
Дверь грохнула, закрываясь, словно в нее попал свинцовый снаряд, пущенный из пращи умелой рукой.
Квинт Пропорций стоял на пороге, с недовольством разглядывая заляпанные зловонной грязью сапоги из мягкой темной кожи, скрепленные на подъеме красивой пряжкой в форме полумесяца.
— Или я дал тебе недостаточно денег, чтобы ты мог пригласить меня в более достойное место? — отрывисто бросил он, хмуро осматривая закопченные стены и низкий потолок.
— Не беспокойся, Квинт! — радушным тоном поспешил смягчить раздражение гостя Эвбулид. Он подтолкнул к римлянину Армена и пообещал: — Сейчас мой раб разует тебя и почистит твои дорогие сапоги! Они станут еще лучше, чем когда ты впервые увидел их в лавке сапожника!
— Я вообще не видел их в лавке у сапожника, потому что это подарок брата! — желчно возразил Квинт, скользнул по Армену презрительным взглядом и процедил сквозь зубы: — Разве этот раб годен еще на что–нибудь? Такого я давно бы уже отправил на остров Эскулапа!
Римлянин перехватил благодарный взгляд Армена, принявшего его слова за чистую монету, и нахмурился:
— К тому же он глупец и неуч. Пусть лучше приведет с улицы моего раба и отвяжет твою собаку. Я не желаю, чтобы расплодившиеся в ваших Афинах параситы и бродяги помешали мне приятно провести вечер!
— Но у меня нет собаки! — развел руками Эвбулид. — Мне пока нечего охранять от воров.
— Тогда возьми веревку и привяжи к двери этого старого раба! — проворчал Квинт. — Да вели ему лаять погромче на прохожих. Хоть какая–то польза будет от дармоеда!
Эвбулид незаметно для гостя сделал Армену знак убираться из комнаты. Армен выскользнул в дверь, и почти тут же в дом вбежал смуглый египтянин. Упав на колени перед Квинтом, он ловко снял с него сапоги, пододвинул таз с водой и столик с благовониями, тщательно вымыл ноги своего господина, обильно надушил их. Затем схватил под мышку грязные сапоги и стремглав бросился с ними в угол — приводить в порядок. И все это — без единого слова.
— Твой раб на зависть! — воскликнул Эвбулид, привыкший видеть в чужих домах и на улицах Афин ленивых, вечно огрызающихся рабов. — Но почему он все делает молча? Ты, наверное, недавно купил его, и он еще не понимает ни эллинской, ни вашей речи?
— Он все понимает, мерзавец! — усмехнулся Квинт. — Просто не разговаривает.
— Так он — немой?
— Он более чем немой! — подчеркнул Квинт и, видя, как вытягивается лицо Эвбулида, объяснил: — Я запрещаю своим рабам разговаривать. Зачем? Лишняя роскошь. Рабы — это орудие труда, такие же, как телега или мотыга. Скажи, разве ты видел, чтобы телега разговаривала или мотыга смеялась?
— А если ему захочется поговорить? — с жалостью покосился на чистящего сапоги египтянина Эвбулид. — Мало ли — земляка встретит или случайно что–нибудь скажет?
Квинт равнодушно пожал плечами.
— Тогда, клянусь Марсом, это будут последние слова в его мерзкой жизни. Я прикажу вырвать ему язык. А если после этого он, как ты выразился, «случайно» еще и замычит, — шумно зевнул он, — я велю раздробить ему колени, как последнему беглецу или вору, и выброшу за забор — подыхать!
— И после этого ты не боишься иметь у себя в доме насмерть озлобленных рабов? — зябко поежился Эвбулид.
— Сколько рабов — столько врагов, как говорят у нас в Риме! — усмехнулся Квинт. — Зря что ли я держу у себя нескольких преданных мне надсмотрщиков? Эти негодяи из страха, чтобы я не отослал их на рудники или не продал ланисте в гладиаторы, доложат мне то, о чем еще только начинают замышлять рабы! Они передадут мне мысли даже мертвого! Но я и сам вижу своих рабов насквозь. Как считаешь — о чем сейчас думает этот негодяй?
Квинт кивнул на египтянина, который, вздрогнув, еще быстрее стал водить тряпкой по сапогам. Эвбулид взглянул на раба и предположил:
— О чем еще может думать всегда голодный раб?.. Наверное, слышит вкусные запахи и хочет есть. Ты позволишь Армену накормить его на кухне?
— А это ты сам спроси у него! — предложил Квинт.
— Но ведь ты… вырвешь у него за это язык!
— Конечно!
Римлянин, с усмешкой взглянув на растерявшегося Эвбулида, сам обратился к рабу:
— Как ты посмел не ответить моему другу? Египтянин вздохнул и стал водить тоскливыми глазами по комнате.
— Квинт, не надо! — не выдержал Эвбулид, жалея, что поддержал этот разговор.
Но римлянин не унимался.
— Значит, ты и мне не хочешь отвечать? — с угрозой спросил он раба. — Знаешь, как я поступаю в таких случаях? А ну выбирай, что тебе дороже — язык или голова, с которой ты сейчас же распростишься за неподчинение господину?!
— Квинт! — закричал Эвбулид, с ужасом глядя на сжавшегося раба. Понимая, что еще мгновение, и египтянин не выдержит этой пытки, он хлопнул в ладоши: — Эй, повар!
— Да, господин? — тут же послышалось из кухни.
— У тебя все готово?
— Конечно!
— Вноси!
Эвбулид, словно ненарочно, встал между Квинтом и рабом и стал показывать гостю, на какое клине ему забираться.
Собственноручно пододвинул для удобства под ноги римлянина маленькую скамейку. Остывая, Квинт погрозил рабу кулаком, забрался на покрывало и лег, опираясь на левую руку.
4. Званый ужин
Повар, приветливо улыбаясь, внес небольшой столик, уставленный блюдами из рыбы и мяса. Между ними стояли мисочки с острыми приправами и соусами. С этих возбуждающих аппетит блюд греки всегда начинали свои пиры.
— А где же яйца? — нахмурился Квинт, придирчиво осмотрев столик.
— Я думал, что здесь, в Афинах… — начал было Эвбулид, но Квинт оборвал его:
— Я не собираюсь менять своих привычек ни в Риме, ни в его провинциях! Раз заведено моими предками начинать трапезу яйцами и заканчивать ее яблоками, пусть твой повар так и сделает!
Эвбулид жестом поторопил повара выполнять приказание гостя, и пока тот возился на кухне, выскочивший из угла раб надел на головы пирующим венки из роз. Помогая ему ровнее уложить венок, Эвбулид почувствовал, как дрожат руки египтянина.
— Вот это другое дело! — обрадовался Квинт, замечая в руках вбежавшего повара миску с яйцами. — Молодец!
Повар зарделся от похвалы.
Квинт заметил это и сдвинул брови:
— Но я уверен, Эвбулид, что твой повар — большой мошенник и плут!
— Это не мой повар — я нанял его сегодня на агоре!
— Какая разница! — продолжал злословить в адрес переминавшегося с ноги на ногу повара Квинт. — Все они рады отщипнуть кусок от чужого добра! Мы в Риме держим их в кулаке, и чуть что — наказываем розгами. А у вас, говорят, один повар так обогатился остатками со стола своего господина, что купил себе десять больших домов!
— Ты, наверное, слышал это в цирюльне? — улыбнулся Эвбулид.
— Это еще почему?
— А потому, что тот повар, кстати, звали его Мосхион, и служил он Деметрию Фалерскому, построил себе не десять, а три дома. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что он, действительно, был большим мошенником, и в Афинах даже высокопоставленным семьям приходилось страдать от его наглости.
— И этот из того же теста! — подвигаясь к столику, проворчал Квинт. — Все рабы и вольноотпущенники — воры и мошенники!
Он поводил над блюдами рукой, не зная, с какого начинать. Наконец остановил свой выбор на дымящейся колбаске. Обмакнув ее в щедро сдобренную чесноком подливку, поднес к дрогнувшим от нетерпения губам.
— О–у–гмм! — промычал он, вонзая в нее крепкие зубы. — М–мм!
Эвбулид с недоумением покосился на зажмурившегося от наслаждения гостя. Квинт расправлялся с колбаской так, словно сидел у походного костра, а не в требующем уважения афинском доме. Видя, как тают в мисках колбаски и мясо, Эвбулид заторопил повара, чтобы тот вносил новый столик.
При виде перемены блюд глаза римлянина заблестели. В огромной чаше, обложенный яблоками и зеленью, истекал розовым соком поджаренный до румяной корочки заяц. В маленьких кастрюльках млечно белели сочные кальмары, алели вареные крабы, чернели особым способом приготовленные куски черноморского ската. Вид толстобокого угря, круто засыпанного крупинками соли, вызвал у Квинта восторг.
— Да таким угрем не побрезговал бы сам владыка морского царства — Нептун! — воскликнул он, вырывая обеими руками целый бок у свернутой в кольцо рыбины. — Но, Эвбулид! — в его голосе зазвучал упрек. — Ты хочешь, чтобы я умер от жажды? Где вино? Почему я до сих пор не вижу вина? Эвбулид заколебался1, но все же дал повару знак принести ойнохойю и кратер2.
Огорченный тем, что выпитое раньше времени вино приглушит вкусовые ощущения пирующих, повар принялся разбавлять вино водою. Квинт, наблюдавший за его действиями, не выдержал:
Ты что, — вскричал он, — «питье для лягушек» решил подать старому воину?!
Повар поклонился, скрепя сердце плеснул в кратер еще немного вина, но, увидев, что лицо римлянина наливается кровью, отставил кратер в сторону и налил в кубок гостя неразбавленное вино прямо из ойнохойи.
— Вот так–то оно лучше! — заметил Квинт и, осушив кружку, глазами приказал повару снова наполнить ее. Насмешливо покосился на Эвбулида: — А ты, старый воин, будешь цедить эту болотную жижу?
Эвбулид, не переносивший насмешек, тоже приказал вконец расстроенному повару налить себе неразбавленного вина. Перед тем, как выпить его, вопросительно посмотрел на Квинта:
— Как будем молиться?
— А как всегда! – махнул тот рукой. – Возблагодарим богов за то, что они дали нам все это! Когда умрем, ничего ведь уже не дадут! – хохотнул он.
— Как это? – не понял Эвбулид. – А наше посмертное существование в подземном царстве Аида?
— Это все басни ваших философов да поэтов. Мы, римляне, в них не верим! — отрезал Квинт. — И хоть сирийцы, египтяне, иудеи, да и вы, эллины, сегодня пытаетесь убедить нас в обратном, мы до конца будем верны вере наших предков! Умрем, и все! Лично я не пожалел бы собственного брата, если б он даже только помыслил иначе! Убил бы вот этой самой рукой!
— Но…
— Боги дают нам блага только в этой жизни. Поэтому надо брать от этой жизни все! И никаких «но»! — стукнул кулаком по краю столика Квинт. — И вообще мы живем с ними по принципу — ты мне, я тебе! А если они не выполняют наших просьб, то мы можем и высечь их!
— Как это высечь?
— Очень просто. Взять фигурку провинившегося перед тобой бога, затем прутик, и… Ну а если случается общая беда, мы делаем так всем народом! Что ты так уставился на меня? Что–то имеешь против?
Эвбулид не стал спорить с гостем. Он вдруг понял ответ на утренний вопрос Гедиты, почему римляне, все до единого, так жестоки. С такой верой действительно можно творить в этой жизни любое зло, не опасаясь последствий! Теперь он знал, что надо было ответить жене. Но что бы это изменило?
«А вот Диоклу надо объяснить! — неожиданно подумал он. — А то сегодня он, кажется, неправильно понял меня. Так и жизнь проживет, заботясь лишь о временном и совершенно не думая о вечном. Добиваясь в этой жизни для себя благ всеми правдами и неправдами. Как римляне. Сразу же после этого званого ужина поговорю с ним!»
Решив так, он поднял свой кубок и примирительно произнес:
— Ну? Кто бы ты ни был, Зевс, но, если это имя тебе нравится, я и призываю тебя им. Даруй мне истинное благо, прошу ли я о нем или нет, и отврати от меня зло даже в том случае, если я его домогаюсь.
— Неплохая молитва! — одобрил Квинт. — Только я всегда прошу Юпитера посылать мне то, что он сам считает для меня благом. Боги лучше нас знают, что именно нам нужно!
— Так считал и наш великий Сократ!
— Возможно. Мы, римляне, немало взяли от вас, эллинов. Но, — Квинт поднял палец, украшенный золотым кольцом, — это большая честь для вас!
— А помнишь Карфаген? — поспешил перевести тему разговора Эвбулид. Только теперь он стал замечать, как изменился Пропорций за те десять лет, что они не виделись. — Как мы грелись с тобой у одного костра, как страдали от жадности торговцев? Как пили кислое вино из виноградных выжимок и восторгались им, хотя оно было пригодно только для рабов!
— Костер? — удивленно переспросил Квинт. — Вино из выжимок?! Насколько я помню, в нашем римском лагере всегда было прекрасное кампанское!
— А костер, Квинт? Ну, вспомни: ты еще укрылся моим плащом!
— Нет! — покачал головой Пропорций. — Торговцев помню, проституток помню… Но костер…
— А приезд Сципиона Эмилиана?
— Спрашиваешь!.. Его появления мне не забыть никогда, ведь он едва не приказал своим ликторам отрубить мне голову за, как он выразился, полную вакханалию в моей центурии!
— Да, он крутой человек!
— Еще бы! Но если б не он, мы до сих пор торчали бы под Карфагеном.
— И погонял же он нас тогда на учениях! Я едва волочил после них ноги! — пожаловался Эвбулид.
— Без тех учений пунов нам было не одолеть! — строго заметил Квинт. — И без порядка, что навел Сципион, тоже.
— А помнишь, как ночью, без единого шороха, мы полезли на высокую стену крепости?
— Как не помнить! Нас вел тогда за собой сам Тиберий Гракх. Но знаешь, меня давно интересует один вопрос: я вызвался на эту рискованную вылазку потому, что нужно было как–то заглаживать вину перед консулом. И потом, в случае успеха, меня ждал дубовый венок за храбрость и слава. А вот что ты, эллин, забыл на той стене?
— Не знаю!.. — пожал плечами Эвбулид. — Ваш Тиберий, вызывая добровольцев, так горячо говорил по–эллински перед нашим отрядом, что ноги сами вынесли меня к нему!
— Это могло плохо кончиться для тебя! — заметил Квинт. — Особенно после того, как часовые заметили нас и подняли шум…
— … и мы пошли небольшой горсткой на открытый штурм! — подхватил Эвбулид.
— Честно скажу тебе, такого я больше не видел ни в одном бою! Туловища без голов, головы без туловищ… ошпаренные горящей смолой рожи со сваренными глазами! А сверху — копья, пики, стрелы, раскаленный мелкий песок, который продирает до самых костей!.. Не хотел бы я, — передернул плечами римлянин, — чтобы такое приснилось мне, не то что увиделось бы еще!
Он сам, не дожидаясь повара, наполнил до краев свой кубок и выпил его единым залпом. Заново переживая ту страшную ночь, Эвбулид последовал его примеру.
— Мало кому из счастливчиков удалось увидеть вершину стены! — вздохнул он.
Квинт стукнул дном кубка по столику:
— Но мы–то с тобой увидели! И отвоевали у проклятых пунов башню! А все — Тиберий!
— Да, он первый, подавая пример, перешел по перекинутой доске над пропастью… Как было отставать от этого совсем еще юноши?
— Выпьем за него, дружище!
— За Тиберия Гракха! — охотно поднял кружку захмелевший Эвбулид.
— За Сципиона Эмилиана!
— За Сципиона!
— За…
— … тебя, Квинт! — воскликнул, перебивая гостя, Эвбулид.
— Спасибо, дружище.
— Судя по твоим дорогим одеждам — ты скоро выбьешься в сенаторы? Знал ли я, спасая на карфагенской стене простого центуриона, что дарю Риму его будущего сенатора?
— Увы! — вздохнул Квинт. — Я только лишь всадник, хотя, поверь, это немалая и уважаемая должность по нынешним временам. После войны с Коринфом я накопил четыреста тысяч сестерциев, необходимых для того, чтобы попасть в это второе сословие Рима, и теперь вот, — приподнял он край тоги, показывая узкую пурпурную полоску на тунике. — Эта полоса, да еще право носить на пальце золотое кольцо. А в сенат мне не пробиться. Эта должность предназначена с пеленок только самым знатным — таким, как Сципион или Гракх. Отец старается провести на высшую должность сына, дядя — племянника, дед — внука, брат — брата. Что им какой–то Квинт Пропорций?
— Не какой–то, а самый благородный и храбрый квирит! — ревниво поправил Эвбулид. — И если ты мне возразишь, то я… убью тебя!
— Эх, дружище! Даже трижды благородному и храброму всаднику доступ в сенат закрыт уже потому, что мы, всадники, занимаемся ростовщичеством и ведем крупную торговлю. А это ка–те–го–ри–чес–ки запрещено отцам–сенаторам! Так что лишь какое–то чудо, величайшая заслуга перед отечеством может помочь мне пробиться в сенат и заслужить право оставить потомкам свое почетное восковое изображение…
— И это чудо произойдет! — воскликнул Эвбулид. — Я прошу об этом гору и землю!
— Да будут твои слова услышаны всеми небесными и подземными богами!
— Я пью за твою новую тунику с широкой пурпурной полосой!
— А я за процветание твоей мельницы! Кстати, надеюсь, она уже работает?
— Еще как, Квинт! Армен говорит, что мука выходит из–под жерновов легче пуха! А все ты, Квинт. Все благодаря тебе!
— Какие могут быть счеты между старыми друзьями! — упрекнул Эвбулида гость. — Я же говорил, что эта мельница принесет тебе немалый доход. И девять оболов на мину1 с того, что ты получил от меня, покажутся тебе сущей безделицей!
— Как девять?! — не понял Эвбулид. — Ты шутишь, Квинт?..
— Дружище!
Римлянин поднес ко рту остатки угря, шумно захрустел солью.
— Мы теперь с тобой деловые люди, — не переставая жевать, пояснил он. — К тому же старые друзья. У тебя сегодня радость — заработала мельница. А у меня — несчастье. Брат сообщил, что пираты захватили две триеры, которые везли из Александрии наш товар. Если бы не это, конечно, я назначил бы тебе шесть оболов на мину, как делают у вас в Афинах, и, поверь, даже еще меньше. Но теперь не могу.
«Вот она, месть Гермеса!» — быстро трезвея, подумал Эвбулид. Он проглотил комок в горле и с трудом сказал:
— Хорошо, Квинт. Твое несчастье — это мое несчастье. Как говорим мы, эллины, только больная душа может быть глухой к чужой беде. Кому, как не нам, старым друзьям, выручать друг друга? Девять оболов, так девять… Хотя теперь мне, конечно, куда труднее будет выбраться из нищеты!
— Ну, это уже твои заботы, — нахмурился Квинт. — Мне по горло хватает и своих. Да, надеюсь, тот облезлый раб, которого я у тебя видел, не из тех, кого ты купил сегодня?
— Что ты, Квинт! — оживился Эвбулид, вспоминая, что не сказал самого главного. — Мне удивительно повезло! На сомату привезли пятерых сильных, как Геракл, рабов! О них уже даже ходят легенды по городу!
— Надеюсь, это были сирийцы?
— Нет! Клянусь, ни за что не угадаешь!
— Фракийцы?
— Нет!
— М–мм… Геты?!
— Нет, Квинт, нет! Это были сколоты!
— Сколоты?..
—Да! Огромные светловолосые скифы с голубыми глазами! Я оказался первым на «камне продажи» и купил их всего за десять мин.
— Как! Всех?!
— Да! — торжествуя, ответил Эвбулид. — Ну, что скажешь?
Он взглянул на гостя, ожидая удивления, одобрения своей покупки. Но Квинт неожиданно для него покачал головой и скривил губы:
— Скажу, что ты дурак, Эвбулид! И я уже начинаю жалеть, что дал тебе в долг немалые деньги.
— Но почему? — воскликнул ошеломленный Эвбулид.
— Он еще спрашивает! Ты что — никогда не имел больше одного раба?
— Нет…
— Тогда все понятно!
— Что все?!
— Ты нарушил сегодня главное правило хозяина нескольких рабов, — объяснил Квинт: — Нельзя иметь в своем доме даже двух рабов одного племени!
— Почему?!
— Потому что нельзя! Ты удивился тому, что я сплю спокойно, хотя у меня дом полон насмерть озлобленных рабов?
— Да!
— А я спросил, о чем думает этот подлый раб!
— Да…
— Думаешь, я это сделал случайно? И этот раб, и все те, что остались у меня дома и на вилле, день и ночь думают об одном: как бы убить меня, причем самым страшным и мучительным образом. И, если они сговорятся, будь уверен — так оно и будет!
— Но ты сам сказал, что запрещаешь своим рабам разговаривать! — напомнил Эвбулид.
— Правильно, — согласился Квинт. — Но если эти сволочи из одного племени, они договорятся между собой жестами! И отруби им руки — глазами! Выжги глаза — все равно сговорятся на бунт или побег одним им известным способом!
— Но твои надсмотрщики…
— Надсмотрщики — те же рабы, только самые подлые и хитрые! Они первыми предадут тебя при удобном случае!
— Так почему же ты спишь спокойно?! — вскричал Эвбулид.
— А потому, — приблизил к нему лицо Квинт, — что у меня в доме и на вилле — рабы из самых разных племен, воюющих у себя на родине друг с другом, уводящих друг у друга в плен жен и детей. Рабы, которые не понимают язык и никогда не поймут друг друга! Они следят один за другим, живут как кошка с собакой, а я только поощряю это. И верь, они никогда не объединятся против меня, как это случилось в Сицилии, где мои друзья нарушили главное правило, которое сегодня нарушил и ты! Раб Евн, а теперь, говорят — царь Антиох! — сириец, его жена — сирийка, своих подданных, бывших рабов, он тоже называет сирийцами. В каждом сицилийском доме было по нескольку рабов из непокорной Сирии, и хозяева жестоко поплатились за это. Но скоро все это кончится — вот–вот на остров двинется консульская армия. До чего дожил Рим — консульская армия против царства беглых рабов! Я лично имею на этот счет свое мнение!
— Какое же? — уныло спросил Эвбулид.
Квинт усмехнулся.
— Еще как–то отец рассказывал нам с братом, что в одной стране, пока господа воевали, оставшиеся у них дома рабы подняли бунт. Мерзавцы захватили все их имущество и жен. Вернувшимся господам, как ты сам понимаешь, ничего не оставалось другого, как отстаивать право на свою собственность мечом и копьем. Но у рабов тоже было оружие, и они недурно им владели. Неизвестно, чем бы все это кончилось, говаривал отец, если бы один из господ не догадался отложить в сторону меч и взяться за плеть. Услышав знакомое щелканье, рабы побросали оружие и бросились наутек. Вот как с ними надо разговаривать!
— А мне что теперь делать? — простонал Эвбулид.
— Одного сколота оставить, а остальных продать, пока не поздно! — отрезал Квинт. — Сдать их, в крайнем случае, внаем на лаврийские рудники!
— Не могу…
— Тогда сделать все, чтобы они ни словом, ни жестом, ни даже взглядом не могли обменяться друг с другом! — подумав, сказал Квинт.
— Хорошо!
— Спать укладывать в разных местах!
— Я сделаю это!
— Залить уши воском!
— Залью, Квинт!
— Вырвать им языки и забить рты паклей!
— Это ужасно… но я сделаю и то, и другое!
— А главное, — Квинт вплотную приблизился к Эвбулиду. — Страх! Надо выявить того, кто способен организовать бунт или подбить остальных на побег, и на глазах у всех избить так, чтобы всю память вышибло из его непокорной головы!
— Кажется, я знаю, о ком ты говоришь… — медленно проговорил Эвбулид и закричал: — Армен!
Старый раб вошел в комнату, с опаской покосился в сторону Квинта.
— Слушаю, господин…
— Бегом на мельницу, скажи надсмотрщику, чтобы оставался там до утра! — приказал Эвбулид. — Пусть уложит сколотов спать во всех четырех углах и завяжет им рты, глаза и уши самой крепкой материей!
— Но рабов пятеро, господин… — осторожно напомнил Армен.
Квинт громко хмыкнул, всем своим видом выражая презрение к Эвбулиду за то, что тот позволяет своим рабам возражать ему.
— Не перебивай! — упрекнул Армена Эвбулид. — Пятого сколота надсмотрщик пусть привяжет за руки к петлям под потолком и бьет его…
— Истрихидой!
— Хорошо, истрихидой, — согласился Эвбулид. — Но только предупреди, чтоб не перестарался! Этот раб самый крепкий и выносливый — он еще будет нужен на мельнице! А завтра утром я найму кузнеца, и он прикует всех пятерых к жерновам навечно.
5. Месть Гермеса
Отпустив Армена, Эвбулид осушил еще один кубок вина и благодарно взглянул на Квинта:
— Дружище, ты снова спасаешь меня! Теперь, благодаря тебе, мои сколоты до самой смерти не отойдут от жерновов. Эти жернова отныне станут для каждого из них и алтарем, и обеденным столом, и ложем, и надгробием. Выпьем, Квинт, и давай продолжим наше веселье! Эй, повар! — хлопнул в ладоши хозяин. — Ты не забыл о своем обещании поразить моего лучшего друга кикеоном и знаменитыми пирожками?
— Как можно, господин! — отозвался повар, внося новый столик, уставленный печеными яствами. — Прошу отведать вторую часть трапезы, которая называется у нас, в Греции, симпосионом!
Раб–египтянин проворно выбежал из угла, полил на руки пирующим воду, сменил венки и быстро очистил пол от костей и объедков.
— Сим–по–си–он, говоришь? — с трудом выговорил длинное слово Квинт и надкусил пирожок. — М–мм!
— А вот этот — соленый, господин! — зарделся, увидев довольное лицо римлянина, повар. — А это, — пододвинул он новую миску, — на меду, с козьим сыром и маслом! А вот — кикеон!
— М–мм–ммм! М–м! А этот пирожок с чем?
— Господин никогда не догадается! В нем — заячья требуха с горным медом!
— Значит, ты можешь приготовить и такое блюдо, что гости, даже побившись об заклад, ни за что не угадают, из чего оно сделано?
— Конечно, господин!
— Это сейчас очень модно в Риме, — объяснил Эвбулиду Квинт и сказал повару: — Поедешь со мной!
— Конечно, господин! — обрадовался повар новому нанимателю. — С завтрашнего утра до самой полуночи — я в твоем распоряжении!
— Это само собой, — кивнул Квинт. — А после того, как я закончу все дела в Афинах, поедешь со мной!
— Куда, господин?..
— В Рим.
— Как в Рим?!
Радость на лице повара сменилась недоумением, недоумение — ужасом.
— Господин! — взмолился он. — Позволь мне остаться в Афинах!
— Поедешь со мной, — повторил Квинт. — Будешь услаждать меня дома такими лакомствами! С таким поваром, Эвбулид, мне позавидует любой из сенаторов! Но горе ему, если он утащит хотя бы кусок с моего стола!
— Но, господин, у меня здесь дом, семья… Я хоть и метек, но свободный человек, я, наконец, у себя дома! — видя, что римлянин отрицательно качает головой, вскричал повар.
Квинт впервые с любопытством взглянул на него, как смотрят на диковинную обезьяну или породистую собаку. Изучив усталое лицо, блестящие от печного жара глаза, красные руки, он усмехнулся и посоветовал Эвбулиду:
— Дружище, объясни своему земляку, что в любом греческом доме — о жалких метеках я уже и не говорю — настоящие хозяева мы, римляне, а вы — только гостьи! Не хочет ехать свободным — поедет рабом!
Повар с мольбой посмотрел на Эвбулида, но тот отвел в сторону глаза. Мысли Эвбулида путались, язык плохо повиновался ему, — Эвбулид был пьян. Но даже пей он не вино, а родниковую воду, что бы он мог возразить Квинту?
Он проводил глазами повара и взял в руки новую ойнохойю:
— Отведай, Квинт, этого вина! Мы называем его «молоком Афродиты». Не правда ли оно сладкое и благ…гоухает цветами? Под такое вино хорошо вести философские беседы. Ты готов вести со мной философскую беседу? Эй, Клейса! — закричал Эвбулид. — Где павлин?
— Да! — встрепенулся начавший было клевать носом Квинт. — Где павлин?
Дверь гинекея скрипнула. В мужскую половину, важно ступая, вошел яркий павлин.
— А вот и наш павли–ин! — пьяно протянул Эвбулид. — Цыпа–цыпа… Птица Зевса, Юпитера, по–вашему — орел. Афины, или вашей Минервы, сова. А павлин — птица Геры! Между прочим, стоики говорят, что павлины существуют на свете ради своего красивого хвоста. И комары, утверждают они, живут только для того, чтобы будить нас, а мыши — чтобы мы учились лучше прятать продукты. Насчет продуктов и комаров я еще могу согласиться. Действительно, для чего иначе комарам и мышам рождаться на свет? Но хвост… То есть я хотел сказать, павлин… Квинт!
Эвбулид перехватил взгляд римлянина в сторону двери, откуда во все глаза смотрели на него Гедита и Диокл с девочками:
— Ты не слушаешь меня! Это же не павлин, а моя жена и дети!
— Жена? — лицо Квинта растянулось в похотливой улыбке. — Ты никогда не говорил мне, что у тебя такая красивая жена. Да и старшая дочь, как я гляжу, совсем уже невеста! Кстати, почему ты не пригласил на ужин парочку гетер или — еще лучше танцовщиц? Мы бы с ними прекрасно по–об–ща–лись!
— Эй, вы! — махнул рукой на Гедиту и детей Эвбулид. — Кш–ш! Марш в свой гинекей! И ты тоже марш–ш! — бросил он остатком пирожка в павлина. — А ты, Диокл, стой! Иди сюда! Не забыл, что я наказывал тебе перед уходом?
Диокл подошел к столику, не сводя с римлянина восторженных глаз. Золотое кольцо, богатая одежда так и притягивали его взгляд.
— Мой сын, — важно представил Диокла Эвбулид и сделал строгое лицо: — Начинай!
Диокл быстро кивнул и, как это было принято в школе, глядя на канделябр с изображением Гелиоса, торжественно стал рассказывать:
— Был у Солнца–Гелиоса от дочери морской богини, Климены, сын. Звали его Фаэтон. Надсмеялся однажды над ним его родственник, сын громовержца Зевса Эпаф. «Не верю я, что ты сын лучезарного Гелиоса, — сказал он. — Ты — сын простого смертного!» Фаэтон тотчас отправился к своему отцу Гелиосу. Быстро достиг он его дворца, сиявшего золотом, серебром и драгоценными камнями.
«Что привело тебя ко мне, сын мой?» — спросил бог.
«О свет всего мира! — воскликнул Фаэтон. — Дай мне доказательство того, что ты — мой отец!»
Гелиос обнял сына и сказал:
«Да, ты мой сын. А чтобы ты не сомневался более, проси у меня, что хочешь. Клянусь водами священной реки Стикса1, я исполню твою просьбу».
Едва сказал это Гелиос, как Фаэтон стал просить позволить ему проехать по небу вместо самого Гелиоса в его золотой колеснице.
«Безумный, ты просишь невозможного! — в ужасе воскликнул Гелиос. — Сами бессмертные боги не в силах устоять в моей колеснице. Подумай только: вначале дорога так крута, что мои крылатые кони едва взбираются по ней. Посредине она идет так высоко над землей, что даже мной овладевает страх, когда я смотрю на расстилающиеся подо мной моря и земли. В конце дорога так стремительно опускается к берегам Океана, что без моего опытного управления колесница стремглав полетит вниз и разобьется. Наверное, ты ожидаешь встретить в пути много прекрасного. Нет, среди опасностей, ужасов и диких зверей идет путь. Узок он, если же ты уклонишься в сторону, то ждут тебя там рога грозного тельца, там грозит тебе лук кентавра, яростный лев, чудовищные скорпионы и рак. Поверь мне, я не хочу быть причиной твоей гибели. Проси все, что хочешь, я ни в чем не откажу тебе, только не проси этого. Ведь ты просишь не награду, а страшное наказание!»
— Но ничего не хотел слушать Фаэтон, — вздохнул, увлекшись рассказом, Диокл. — Обвив руками шею Гелиоса, он просил исполнить его просьбу.
«Хорошо, я выполню ее. Не беспокойся, ведь я поклялся водами Стикса», — печально ответил Гелиос. Он повел Фаэтона туда, где стояла его колесница. Залюбовался ею Фаэтон: она была вся золотая и сверкала разноцветными каменьями. Гелиос натер лицо Фаэтону священной мазью, чтобы не опалило его пламя солнечных лучей, и возложил ему на голову сверкающий венец.
«Сын мой, — сказал он. — Помни мои последние наставления, исполни их, если сможешь. Не гони лошадей, держи как можно крепче вожжи. Не подымайся слишком высоко, чтобы не сжечь небо, но и не опускайся низко, не то ты спалишь всю землю. Все остальное я поручаю судьбе, на нее одну и надеюсь. Бери крепче вожжи… Но, может быть, ты изменишь еще свое решение? Не губи себя!..»
Резкие удары в дверь оборвали Диокла на полуслове.
— Что? — вскинулся осоловелый Квинт. — Кто?!
Он обвел сонными глазами комнату, подозвал раба–египтянина и показал пальцем на дверь:
— Гони! Скажи, что в этом доме отдыхает благородный квирит, который не желает дышать одним воздухом с афинскими бродягами!
Раб подскочил к двери, отворил ее и в испуге отпрянул.
На пороге стоял окровавленный человек. Хитон и гиматий его были изорваны.
Эвбулид с трудом узнал в вошедшем нанятого утром на сомате надсмотрщика.
— О, моя жалкая судьба! — завопил тот, валясь на пол. — Кто заплатит мне за страшные раны и побои? Кто заплатит мне за одежду?
Хмель мгновенно вылетел из головы Эвбулида.
— Что стряслось? — подбежал он к надсмотрщику. Затряс его за плечи. — Почему ты здесь? Где мои рабы?
— Будь они прокляты, твои рабы! — всхлипнул надсмотрщик. — Я видел сотни, тысячи всяких рабов, но таких… Тот, кого я должен был бить истрихидой, оказался сильней самого Геракла! Он вырвал петли из крыши, проломил мне своим кулаком, как молотом, голову — о–оо, моя несчастная голова! Кто заплатит мне за…
— Молчи! — замахнулся Эвбулид. — Иначе я вообще оторву ее вместе с твоим лживым языком! Говори толком: что с мельницей? Где мои рабы?
— Мельница цела! — завыл надсмотрщик. — А рабы… бежа–а–ли!..
— Как бежали? — опешил Эвбулид. — Куда?!
— К гавани, господин! Я видел, как тот… о–о, моя голова!.. как он показал сколотам рукой в сторону гавани и что–то крикнул на своем варварском языке! Я тоже поглядел туда — и увидел готовую к отплытию триеру!..
— Я же говорил, Эвбулид, что ты дур–р–рак! — грохнул кулаком по столу Квинт.
— О боги! Это все Гермес, его месть! — бормоча, заметался по комнате Эвбулид. — Что же теперь делать… Что?.. Гедита, Фила! — вдруг закричал он.
— Отец! — подскочил к нему Диокл. — Разреши мне сбегать в вертеп! Всего за несколько драхм грузчики живо изловят этих негодяев!
— Где? В море?! — дал затрещину сыну Эвбулид. — Теперь только одна надежда, что в гавани задержался еще какой–нибудь корабль, и мне удастся уговорить его триерарха за оставшиеся полторы мины догнать сколотов… Гедита, Фила, где вы там? — вновь закричал он. — Развлекайте пока нашего гостя! Я — скоро!
— Не забудь, когда вернешься, рассказать про триумф в Риме! Ты обещал… — только и успел крикнуть вдогонку отцу Диокл.
