ГЛАВА ПЯТАЯ
1. «Собака» и «Венера»
Прощальный ужин в доме Луция Пропорция подходил к концу, когда в комнату пирующих вошел смуглолицый раб. Щурясь от яркого света и косясь на кувшины с вином, он нашел глазами хозяина, забавлявшегося на пурпурных подушках с юной танцовщицей тем, что подносил и отдергивал от ее губ сочную сливу. Подбежал к нему и шепнул на ухо:
— Господин! Там в двери ломится какой–то оборванец!
— Дай ему кость и пусть ступает своей дорогой! — благодушно махнул рукой Луций.
— Кто поздно приходит — тому кости! — подтвердил один из его пьяных клиентов, роняя голову на стол.
— Я так и поступил, господин, — ухмыльнулся раб. — Дал затрещину и бросил кость. Но он не уходит. Он сказал, что сгноит меня в яме! — пожаловался он.
— Моего раба?! — вскричал Луций. — Спусти с цепи собак!
— Я б так и сделал, господин но…
— Но?!
Рука Пропорция, не привыкшего к возражениям в собственном доме, да еще от раба, замерла в воздухе, и танцовщица проворно ухватила губами сливу.
— Я не спустил на этого грязного оборванца собак только потому, что он непременно хочет говорить с тобой! — объяснил раб.
— Оборванец? Со мной?! Прот, ты в своем уме?!!
— Это он, наверное, сошел с ума, потому что утверждает, что он твой давний друг! — огрызнулся раб.
— Луций, что я слышу! — воскликнул из угла взъерошенный клиент, вкладывая в ладошку флейтистки денарий. — Ты уже водишь дружбу с нищими?
Пропорций, сопя, поднялся. Оттолкнув ногой недогадливого раба, из–за которого его подняли на смех клиенты, он с раздражением произнес:
— А ну, тащи его сюда. Да живо! Мне самому хочется взглянуть на этого моего «друга»!
— Бегу, господин! — с готовностью бросился выполнять приказание Прот.
— Постой! — окликнул его Луций. — Скажи прокуратору1, чтобы принес сюда розги. Я думаю, они придадут нашим воспоминаниям о дружбе особую теплоту!
— Слушаюсь, господин! — усмехнулся раб, выбегая из комнаты.
— Это самый наглый и вороватый мой раб! — кивнул ему вслед Пропорций. — Но, клянусь Меркурием2, именно этим он мне и нравится!
Он вернулся к юной гречанке, которая тут же обвила его шею руками. Клиенты в предвкушении нового развлечения поднимали кубки и хвалили остроумие своего патрона.
Наконец дверь широко распахнулась. На пороге появился однорукий человек в грязной одежде.
Смех и пьяные крики оборвались.
Луций и гости с любопытством смотрели на калеку с изможденным лицом, сохранившим следы жестоких пыток.
— Так ты инвалид! — разочарованно протянул Луций, жестом разрешая незнакомцу войти в комнату. — Кто такой? Почему назвался моим другом?
Не отвечая, незнакомец сделал несколько уверенных шагов. Не как нищий калека — как хозяин встал посреди комнаты и обвел угрюмым взглядом яркие картины на стенах, статуи, уставленный яствами кедровый стол, отделанные черепаховыми панцирями ложа.
Удивление гостей сменилось гневом, когда инвалид столкнул на пол пьяного клиента и, усевшись на его место, бесцеремонно потянул к себе серебряное блюдо с кусками холодной говядины.
— Ах ты, бродяга! — первым очнулся Луций. — Наглеть в моем доме?! Последний раз спрашиваю: как твое имя, и что тебе здесь нужно?
Незнакомец, не торопясь, выпил кубок вина, взял рукой кусок мяса и усмехнулся, не сводя глаз с хозяина:
— Не признаешь, Луций?
Пропорций вздрогнул — таким знакомым показался ему этот голос. Безусловно, он видел раньше этого человека, и видел часто, только другим и совсем не в этой одежде…
Сузившимися глазами он впился в его лицо, думая про себя: нет, это не из старых клиентов, не покупатель, не ответчик в суде…
Инвалид же, насладившись растерянностью на лице хозяина, с усмешкой продолжал:
— А ведь было время, когда ты почитал за счастье иметь такого друга, как я, и на званые обеды приглашал меня одного, чтобы я не дышал одним воздухом с этими пиявками!
Незнакомец кивнул головой на вскочивших со своих мест клиентов. Все они бросились к Луцию, требуя наказать бродягу за неслыханную наглость, но, увидев, как меняется лицо патрона, в испуге остановились. Действительно, Пропорция трудно было узнать. Подбородок его отвис, глаза расширились и были готовы вылезти из орбит.
— Ти–и–ит?! — веря и не веря, прошептал он.
— Ну, наконец–то! — усмехнулся инвалид, вальяжно откидываясь в своей грязной тоге на персидские подушки.
Это было невероятно. Появись сейчас в доме Пропорция сам царь Аттал с отказом завещать свое царство Риму — и то он не был бы так изумлен, раздавлен, уничтожен.
Живой Тит Максим, его самый крупный и безжалостный кредитор возлежал в его комнате, на его ложе! Но где же тугие щеки, налитые плечи, грузная фигура этого некогда богатейшего человека Сицилии? Искалеченный, высохший старик с голосом Тита Максима смотрел на него цепким, насмешливым взглядом.
Луция бросило в пот от мысли, что теперь ему придется расставаться с миллионом сестерциев, который он привык считать своим, получив известие о смерти Тита. После недавнего ограбления пиратами двух триер, которые они с Квинтом, как нарочно, загрузили самыми дорогими товарами, у него, кроме дома с рабами, и оставался лишь этот миллион…
— Тит! Ты… — через силу улыбнулся Пропорций, думая о том, что он теперь нищий, и все его мечты о сенаторской тунике останутся пустыми мечтами, потому что ему теперь никогда не дотянуть до сенатского ценза. — Но ведь ты… тебя же…
— Как видишь, жив! — оборвал его кредитор, берясь за новый кусок говядины.
— Да–да, — пробормотал Пропорций. — Просто прошло целых два года, и я…
Он не договорил. Дверь в комнату открылась, и вошел прокуратор, огромный, заросший до бровей черной бородой испанец. В руках у него был пучок розог, из–под мышки торчала предусмотрительно захваченная плеть. Весь его свирепый вид говорил о решимости угодить хозяину.
— Этот? — показывая на Тита, обратился к Проту испанец. Раб торопливо кивнул, и прокуратор тяжело шагнул к ложу: — Сейчас я покажу тебе, бродяга, как врываться в дом к благородному господину!
— Вон! — очнувшись, замахал на него Пропорций и, оборачиваясь к гостям, закричал: — Все вон!!
— Оставшись наедине с Титом, Луций осушил большой кубок вина и лишь после этого немного пришел в себя.
— Тит, как я рад видеть тебя! — изобразил он на лице подобие улыбки. — Давно из Сицилии?
— Ты говоришь так, словно я вернулся из увлекательного путешествия!
— Прости, Тит… — спохватился Луций и, слабо надеясь на то, что кредитор даст ему хоть небольшую отсрочку, поднял новый кубок: — За твое спасение! Клянусь богами, я счастлив, что ты возвратился живым из этого сицилийского кошмара!
— Так я тебе и поверил! — мрачно усмехнулся Тит. — Ведь вместе со мной ты похоронил и миллион моих сестерциев!
— Тит, как ты можешь…
— Могу. Похоронил, по глазам вижу! Но, Луций, я все равно не оставил бы тебя в покое. Я пришел бы к тебе за своими деньгами даже из подземного царства! Я подкупал бы сторожащего его вход Цербера и каждую ночь приходил сюда мучать тебя… Кошмары, бессонница, наконец, — сумасшествие, вот на что ты мог рассчитывать, а не на мой миллион! Так что тебе еще повезло, что я сам, лично явился за своими сестерциями!
— Да–да, Тит, конечно! Но… — спасительная мысль вдруг промелькнула в голове Луция — почему бы не обвинить кредитора перед властями в нарушении веры предков, тем более он сам только что дал повод к этому. — С каких это пор римляне стали верить в жизнь за гробом?
— Не пытайся поймать меня на слове! Я всегда чтил и чту наших богов! — усмехнулся Тит и задумчиво сощурил глаза на свет канделябра: — Но после того, что пережил там… клянусь тебе, я поверил… и не просто поверил, а свято убежден в том, что мы будем и как страшно будем жить в царстве Плутона, которое эллины называют Аидом… — он вдруг встряхнул головой, словно отгоняя какое–то виденье, и в упор взглянул на Луция:
— Так ты готов отдать мне мои сестерции?
— Конечно, Тит, ты получишь их…
— Весь миллион?!
— Да…
— Сегодня же!
— Д–да…
— С процентами!
— Да, но…
— Никаких «но»! — отрезал Тит, показывая на свою грязную одежду. — Это будет для меня очень кстати, ведь я вернулся в Рим без единого асса!
— Зато сегодня опять станешь богачом, — упавшим голосом заметил Луций. — А я…
Он потерянно махнул рукой и, отбрасывая в сторону пустые кувшины, закричал:
— Прот, вина! Да побольше! И — самого лучшего!
Пропорций и сам хотел напиться и не терял еще надежды, что Тит спьяну или со зла сболтнет еще что–нибудь лишнее. Он понимал, что его кредитор прав, он бы и сам поступил с ним также, и даже еще жестче. Но как жаль было расставаться с деньгами!..
Раб принес целую амфору кампанского вина, самого старого, которое только нашлось в подвалах.
Луций и Тит жадно припали к кубкам, и вскоре обоих трудно было узнать. Тит сделался безвольным и плаксивым, Луций — злым и подозрительным.
— Ты почему не пьян? — накинулся он вдруг на гостя. — Забыл главное правило всех пиров? Или пей, или уходи!
— Я пью, Луций! — всхлипнул Тит, неумело поднимая левой рукой кубок. — Но, видно, мое горе сильнее вина… Была у меня семья — и нет больше семьи! Был дом — самый большой и красивый дом в центре Тавромения, нет дома! Была вилла — где теперь она? Даже правой руки, которой я считал свои деньги и обнимал самых красивых рабынь Сицилии — и той больше нет! Взбесившиеся рабы захватили дом, перерезали семью, сожгли виллу, отрубили руку…
— Как тебе самому–то еще удалось выбраться? — неприязненно поглядывая на Тита, удивился Луций.
— О, это тяжелая и долгая история! Два года эти рабы держали меня в тюрьме и пытали, допытываясь, куда я спрятал свои сокровища… Они издевались надо мной, пинали ногами, жгли огнем. Но я молчал… Я боялся, что, выведав от меня все, они убьют меня, как убили моих лучших друзей: Дамофила, Фибия, Пансу… Когда же одна из пыток была особенно изощренной, я не выдержал. И показал им пещеру, где спрятал… свои деньги.
Луций покосился на пустой край туники Тита и покачал головой:
— Ну и сволочи эти рабы! Отобрать у человека деньги и еще отрубить руку! Могли бы, по нашему римскому обычаю, удовольствоваться хотя бы кистью!
Тит печально вздохнул:
— Так приказал им Евн…
— Сволочь этот Евн! — искренне возмутился Пропорций, мысленно проклиная царя рабов за то, что он не приказал следом за рукой отрубить и голову его кредитора.
— Но именно он и сохранил мне жизнь! — вздохнул Тит. — Больше того, приказал отправить меня под надежной охраной в Рим.
— За что же такая честь от жадного до римской крови Евна? — быстро спросил Луций и мысленно заторопил Тита: — «Ну, говори: за что тебя отпустили? Может, ты выдал рабам кого–то из наших — того же Дамофила или Пансу? Или отрекся от Рима? Тогда ты у меня в руках: ведь за это по закону полагается Тарпейская скала!»
Но Тит сказал совсем не то, на что надеялся Луций:
— Все очень просто: Евн сдержал свое слово, которое дал мне, будучи рабом Антигена.
— Слово? — разочарованно переспросил Пропорций. — Какое еще слово?
— Антиген любил показывать нам Евна, когда мы бывали у него в гостях, — всхлипнул Тит. — Этот раб развлекал нас тем, что изрыгал изо рта пламя. Для этого он вкладывал в рот скорлупки от пустого ореха и незаметно подносил к ним огниво. Это давало ему над толпой сицилийских рабов неограниченную власть! — пояснил он.
— И этим он забавлял вас, римлян?!
— Нет! Нас забавляли его прорицания. Вернее, та серьезность, с какой он давал их. Этот Евн до того, как стать рабом, был жрецом Астарты в сирийской Апамее и знал толк в этих делах. Он торжественно заявлял, что будет царем, и мы, давясь от смеха, допытывались, как он воспользуется такой властью. Он говорил, что поступит хорошо с теми, кто мягко обходится с ним, и некоторые из нас бросали ему со стола лучшие куски и просили вспомнить об этой любезности, как только его пророчество сбудется!
— И он вспомнил?
— Тотчас же, когда меня привели к нему. Узнав, где спрятаны сокровища, он так взглянул на мою руку, что я до сих пор ощущаю в ней ожог, хотя и руки–то уже нет, и приказал отрубить ее вот так: до самого плеча…
Тит задрал край тоги и снова всхлипнул:
— Единственное, о чем я жалею теперь, что бросал ему куски мяса не левой, а правой рукой, без которой так неудобно, оказывается, жить, Луций…
Выпив очередной кубок вина, Пропорций окончательно захмелел и, глядя на плачущего Тита, вдруг подумал, что сейчас из его кредитора можно хоть веревки вить. «Я сейчас сыграю с ним в кости — и отыграю свой миллион! — икнув, решил он. — У меня есть… тс–сс… прекрасные фальшивые кости… Они — тс–сс! всегда ложатся на нужные числа… Один удачный бросок — и миллион снова мой. Только все нужно сделать ак–ку–рат–но!»
Шатаясь, Луций поднялся из–за стола и крикнул Проту, чтобы тот принес его шкатулку. В ней хранились сделанные искусным мастером фальшивые кости, которые еще ни разу не подводили его.
— Тит! Сыграем? — выхватив шкатулку из рук раба, предложил он.
— Не хочу. Завтра! — покачал головой Тит, глядя, как хозяин сбрасывает на пол объедки и кости и раскладывает на столе игральную доску с возвышенными краями. — Прикажи лучше принести мой миллион!
— Твой? — уставился на Тита Пропорций. — Это мы еще сейчас посмотрим, чей он!
— Но я не буду играть!
— Пс–ст! — качнулся Луций и положил на доску стакан с обычными костями. Фальшивые он предусмотрительно зажал в кулаке. — Твой бросок! Играю на миллион! Кто первым выбросит «Венеру» — того и ставка!
Тит озадаченно посмотрел на хозяина дома и улыбнулся неожиданной мысли:
— Ну, допустим. Если выиграешь ты — то весь долг твой. А если я? Где ты найдешь еще один миллион, чтобы расплатиться со мной?
—Я? Луций Пропорций?! — ударил себя кулаком в грудь Луций. — Да у меня знаешь, какие есть друзья: сам Сципион Младший и городской претор! Они у меня вот где! — он протянул вперед сжатый кулак. — Стоит мне только свистнуть — и миллион у меня! Даже два миллиона! Десять!
— Так свистни! — посоветовал Тит.
— Не время! — покачал головой Луций и приложил палец к губам, делая знак Проту и Титу молчать: — Только тс–сс! До этого я должен съездить в Пергам!
Услышав слово «Пергам», раб невольно подался вперед.
— А может, в Мавретанию? — усмехнулся Тит.
— В Пергам! — не совладая больше с собой, возразил Луций. — Я должен уговорить царя Аттала завещать свое царство Риму… Если он не согласится — убить его и подделать завещание. А если согласится… все равно убить! Как говорит Сципион: убей — и ты станешь благородным!
— Ну что ж, раз у тебя такие друзья и такая выгодная поездка — сыграем! — согласился Тит, поднимая кубок. — За новую римскую провинцию, в которой ты, конечно, будешь немалым человеком!
Луций, быстро трезвея, следил, как дергается кадык на горле пьющего Тита.
«Что я наделал?! — ужаснулся он. — О моем секретном поручении завтра же будет известно всему Риму! Узнает Сципион, городской претор… Они догонят меня и убьют по дороге! О боги, что теперь делать, что делать…»
Его остекленевшие от страха глаза снова остановились на Тите, который встряхивал стакан с костями, прикладывая его то к одному, то к другому уху.
«Он не должен уйти из моего дома живым! — вдруг понял Луций. — Нанять убийцу? Но это свидетель… Приказать прокуратору? Он поймет без слов и сделает все, как надо. Но ведь тоже свидетель!.. Яд в перстне! — вдруг вспомнил он и улыбнулся взглянувшему на него Титу. — Конечно же, яд! Одна его капля — и я свободен, снова богатый, почти — сенатор! Аттал не обидится, яду много, обоим хватит. Нужно только сделать все аккуратно! Тит после пыток и тюрьмы очень подозрителен, пусть увлечется как следует, и тогда…»
Тит наконец опустил стакан на доску, горлышком вниз, и склонился над костями:
— Д–да… Не самый удачный бросок! Твоя очередь!
«Нет, он еще не увлекся, подожду…» — решил Луций и, почти не размешивая, опрокинул стакан.
— Единица, двойка, единица, — машинально сообщил он вслух и махнул рукой: — А–а … Бросай ты!
— Отлично! — обрадовался Тит неудачному броску соперника. — А ну–ка, Юпитер, помоги!
Выпала «собака». Пока огорченный неудачей Тит бросал кости в стакан, Луций поддел ногтем камень на перстне. И тут же снова надавил на него большим пальцем. Тит уже поднимал голову.
— Видно, здорово ты прогневил Юпитера! — через силу пошутил Луций, чувствуя, как бешено колотится в груди зашедшееся сердце. — Признавайся: не иначе как отбил у него одну из бесчисленных любовниц! Дай–ка теперь я! Ну, Меркурий, — взмолился он, думая о своем, — помоги!..
— И ты тоже хорош! — захохотал Тит, взглянув на кости. — Две двойки и две тройки!
Он закрыл глаза и, нашептывая молитву, яростно затряс стакан.
«Сейчас или подождать?» — лихорадочно прикидывал Луций, не отводя глаз от напряженного лица Тита.
Словно во сне, он подколупнул рубин и стряхнул каплю в кубок гостя. Отдернул руку, словно от раскаленного железа.
В то же мгновение Тит открыл глаза. Окинув быстрым взглядом Луция и Прота, опрокинул стакан:
— Да что же это делается… Опять «собака»!
Дрожащими пальцами Луций взял стакан, размешал кости, сделал бросок.
— Не понял… «Венера»?! — склонившись над доской, изумился он, чувствуя, что фальшивые кости, уже скользкие от пота, по–прежнему зажаты у него в кулаке.
— Как «Венера»? — воскликнул Тит.
— А вот так! — улыбнулся деревянными губами Луций. — Теперь я тебе ничего не должен! Выпей за мою удачу!
— Не буду! Кости фальшивые! — прохрипел Тит, отодвигая кубок.
— А ты проверь! — посоветовал Луций.
Тит придирчиво осмотрел каждую кость. Убедившись, что все они каждый раз ложатся на разные грани, сокрушенно покачал головой и предложил:
— Играем дальше! Ставлю миллион!
—А может, два миллиона? — усмехнулся Луций, глазами приказывая рабу наполнить кубки до краев, чтобы возбудить у Тита желание выпить.
— Пусть будет два! — согласился Тит, внимательно следя за каждым движением раба. — Ну, пожалей инвалида!..
Луций отрицательно покачал головой:
— Нет, Тит. Долг я свой отыграл честно, а теперь извини, мы играем на воздух!
— Почему, я отдам, если проиграю!
— Что? — уточнил Луций. — Свою грязную тогу?
— Нет… — облизнул губы Тит. — У меня есть деньги! Там, в Сицилии!
Раб снова подался вперед.
— А может, в Мавретании? — подделываясь под недавний тон гостя, поинтересовался Луций.
На какое–то мгновение ему стало жалко Тита. «А может, и правда пожалеть инвалида? — вдруг подумал он. — Не в смысле игры, а… вообще! Может, пусть живет? А он бы меня пожалел? И пожалеет ли — сегодня, когда будет отбирать миллион и завтра, когда станет рассказывать кому надо о моем деле государственной важности? Ну, нет…»
Луций отрицательно покачал головой и отрезал:
— Все, игра окончена, давай лучше пить!
— Не буду! — лихорадочно блестя глазами, отрезал Тит и наклонился к Пропорцию:
— Слушай, Луций, клянусь всеми небесными и подземными богами, я говорю правду! Я отдал Евну лишь часть своих сокровищ — всего каких–то десять миллионов! А основное — утаил!
— Сколько же ты утаил, если даже в части — целых десять миллионов?! — во все глаза уставился на Тита Луций.
— Пятьдесят миллионов сестерциев, не считая золотой посуды, самоцветов и прочей рухляди…
— И где же… они?
— Этого я не могу тебе сказать.
— Тогда я не буду играть! — с трудом прикинулся равнодушным Луций. — Прощай!
— Ну, хорошо, хорошо… Только потом сыграем? — заглянул в глаза Луцию Тит.
Это было совсем другое дело! Пропорций быстро кивнул, и Тит зашептал: — Я запрятал их там, где никто даже не подумает искать! Прямо под своим домом в Тавромении! — Он перехватил недоверчивый взгляд Луция, уловившего запинку в голосе гостя, и нехотя поправился: — Ну… почти под домом. Под нужником для рабов, что в конце двора! Ну? Так что — играем?..
Руки Тита мелко тряслись. Глаза горели.
— Играем… — кивнул ошеломленный Луций и пододвинул к гостю кубок: — Только… выпьем сначала?
— Я же сказал, что больше сегодня не пью! — снова отказался Тит. — Разве… если только выиграю!
«Ну что ж! Будет тебе выигрыш…» — прищурившись, принял решение Луций.
— Тогда я бросаю первым! — предупредил он и добавил для убедительности: — Все–таки два миллиона…
Бросок его оказался неудачным. Старательно изображая на лице огорчение, Луций при подсчете чисел нарочно уронил на пол одну из костей. Наступил на нее ногой.
— Тит! — наклонившись, сказал он. — Она куда–то к тебе закатилась!
Пока Тит, ругаясь, искал пропажу, Луций выложил на доску фальшивые кости, убрал настоящие и нарочито равнодушно сказал:
— Нашлась, Тит! Бросай!
Тит торопливо сложил кости в стакан, помешал их и выдохнул:
— Ну, Юпитер… Помоги!
— Так–так, — склонился над доской Пропорций и, деланно изумляясь, выдохнул: — О, боги, «Венера»! Твой выигрыш! Что теперь со мной будет?! — картинно обхватил он руками голову: — Я разорен, я — нищий…
— Точно, «Венера»! — проревел Тит. — С тебя два миллиона! Один гони сейчас, а второй я подожду, пока ты вернешься из Пергама! Но — с процентами! А теперь можно и выпить!
Единственной рукой он схватил кубок и, обливаясь, залпом осушил его до дна.
— Вот и хорошо… вот и прекрасно! — закусив губу, проследил за ним Луций. — Сейчас же пошлю за деньгами…
Тит покачнулся:
— Что со мной?
— Это от радости! — успокоил его Луций, с облегчением видя, как смертельная белизна разливается по лицу Тита. — Сейчас пройдет.
Тит наклонился к игральной доске, взглянул на кости уже невидящими глазами и, переломившись в спине, рухнул замертво.
— Все! — выдохнул Луций. — Дай теперь только армии Флакка взять Тавромений, и я доберусь до твоей отхожей ямы под рабским нужником, наполненной миллионами! Ах, ты! — с досадой вдруг вспомнил он. — И нужно же было мне поставить армии Фульвия плохой ячмень!
Луций тронул безвольное тело Тита, спрятал в шкатулку фальшивые кости и приказал Проту:
— Кубок убрать!
Раб брезгливо взял одними пальцами отравленный кубок. «Безмолвная скотина! — наблюдая за ним, ругнулся про себя Луций. — Он еще и соображает!»
— Прокуратора сюда, немедленно! — крикнул он Проту.
Испанец вошел в комнату. Поклонившись, застыл у двери.
— Вызови лекаря, — сказал Луций. — Дай ему кошель серебра и скажи, что мой гость и давний друг Тит Максим скончался от сердечного удара после постигших его в Сицилии тяжелейших потрясений. Да, и еще… — поразмыслив, кивнул он в сторону раба: — Прота под надежной охраной немедленно доставь на остров Эскулапа. У него, кажется, больны печень, почки и этот, как его — желудок! Ты все понял?
— Да, господин! — угодливо приложил ладони к груди прокуратор и осклабился: — У него очень больны печень, почки и желудок. А твой лучший друг скончался от сердечного удара!
2. «Браво, Тиберий»
«Корнелия — Семпронии привет.
Ты уже должна знать из моего письма, как начался самый веселый праздник года. Слушай же, что было дальше.
«Я выставлю свою кандидатуру на выборах в народные трибуны следующего года», — сказал Тиберий городскому претору, Гаю Лелию, Фурию и всем остальным, кто окружал твоего мужа. Он сказал это так уверенно и твердо, что его спокойствие невольно передалось и мне.
«Представляю себе: Тиберий Гракх — народный трибун!» — засмеялся Эмилиан, оборачиваясь к своему льстивому окружению. Надо ли тебе говорить, как дружно все они начали поддакивать и смеяться? «Чтобы трибуном стал квестор сдавшейся армии?!» — кричал Фурий, показывая пальцем на Тиберия. «Не бывать этому! — вторил ему Лелий. — Хватит с нас и того позора, который он принес Риму своим мирным договором с варварами!»
К чести Тиберия, он даже не удостоил взглядом ни Лелия, ни Фурия. Эмилиану же он напомнил, показывая глазами на усеявших весь праздничный холм римских бедняков и крестьян: «К счастью, выбирать меня будут они, а не вы!» — «Да ну? — деланно изумился твой муж. — Они?!» — «Да, — твердо ответил Тиберий. — Они. И как решит народ, так и будет!»
«Послушай, Тиберий! — включился в разговор городской претор. — Оставь эти сказки для бродяг и нищих! Мы ведь здесь все свои, давай называть вещи своими именами. Давно прошли те времена, когда плебеи на своих народных собраниях сами выбирали себе трибунов, которые вечно совали потом нос в дела сената, мешая ему принимать законы и объявлять войну. Теперь сам сенат решает, кому быть, так сказать, народным защитником. Правда, закон есть закон, и трибунов по–прежнему избирает народ на своих собраниях. Но перед каждым таким собранием мы даем плебсу обильные угощения, показываем кровавые зрелища, обещаем в недалеком будущем изобилие всех благ, — и выборы превращаются просто в утверждение наших кандидатур! Народ сыт хлебом и зрелищами, успокоен, сенату никто не ставит палки в колеса — все довольны! Ни драк во время голосования, ни шума — разве это не идеальные выборы?»
«Для отцов–сенаторов и нобилей — да! — согласился Тиберий и показал рукой на холм. — А для народа? Кто же тогда заступится за него, если сенат проталкивает в народные трибуны угодных себе людей? Если — страшно поверить — главный судья Рима: человек, остающийся сегодня за главу государства, полностью одобряет и даже сам организует выборы на основе подкупа, уговоров, обмана, угроз?!».
«Ты оскорбляешь высшее должностное лицо Рима!» — воскликнул претор, но Тиберий, улыбнувшись, невозмутимо ответил: «Разве? А я думал, что просто называю вещи своими именами. И потом ты ведь сам сказал, что здесь все свои!» — «С ним невозможно разговаривать!» — закричал претор, обращаясь за поддержкой к Эмилиану. Но твой муж жестом приказал ему успокоиться и прямо спросил Тиберия:
«Как же ты, не имея достаточных средств на подкуп, угощения избирателей и организацию им предвыборных развлечений собираешься стать народным трибуном?» — «А я не собираюсь никого подкупать или угощать! — с достоинством ответил ему Тиберий. — Оставляю это право сенату. Я и без этого стану народным трибуном, потому что смогу дать римскому народу то, что ему сейчас важнее ваших подачек и бесплатных обедов!» — «Что же именно?» — уже без усмешки спросил Эмилиан.
И тут Тиберий сказал то, что заставило побледнеть даже его, не знавшего, как говорят, страха в боях. «Я сделаю то, — сказал Тиберий, — что твой кружок обсасывает тщетно вот уже десять лет! Я дам римскому народу землю! Ту самую, захваченную у наших врагов общественную землю, которую патриции незаконно прибрали к своим рукам и вот уже сотни лет считают своею. Я заставлю всех свято соблюдать забытый закон Лициния и Секстия!»
Слух о словах Тиберия пронесся по Палатину, как ветер по налитому спелыми колосьями полю. Отмахиваясь от хмельных луперков, крестьяне, нищие, грязные, оборванные люди обступили нас и горящими глазами глядели на Тиберия, вслушивались в каждое его слово.
«Да, я дам крестьянам землю, — дождавшись, когда смолкнут негодующие возгласы сенаторов, невозмутимо продолжал Тиберий. — Армии — новых воинов. Врагам — страх перед Римом. Отечеству — спокойствие и былое могущество!»
«Браво, Тиберий!» — закричал один из прежних друзей моего сына, Гай Биллий. «Браво!» — поддержали его еще несколько человек, и вскоре весь холм ревел, повторяя одно только слово: «Земля! Земля! Земля!!» Это было жуткое и незабываемое зрелище, от которого я до сих пор не могу прийти в себя.
«Безумец! Ты понимаешь, что говоришь? — стараясь перекричать страшный шум, напустился на Тиберия городской претор. — Лучшие умы Рима, сам Сципион бьются над разрешением этого вопроса, не в силах даже приблизиться к выходу из него!» — «Пока Рим совещался — Сагунт пал!» — усмехнулся подошедший Блоссий, и те, что стояли поближе, передали его слова остальным. «Мы не только совещаемся, как помочь народу, — поправил претора Эмилиан, — но и уже наметили кое–какие меры, правда, пока небольшие…»
«Ага! — кивнул Блоссий, подмигивая Тиберию. — Рожают горы, а родится смешная мышь!»
Хохотом ответил народ на его слова, причем таким дружным, что побагровевший Эмилиан дал знак своим ликторам быть наготове…
Как только смех поутих, на Блоссия накинулся его извечный соперник Панеций. «Сапожник, суди не выше сапога! — прикрикнул он, щеголяя знанием римских пословиц. — Это тебе, как путнику, у которого ничего при себе нет, можно петь песни в присутствии разбойников! А Тиберий Гракх рискует потерять все: уважение равных, понимание друзей, славу, наследованную ему отцом и дедом! Или ты думаешь, что те, у кого он собирается отобрать землю, веками принадлежавшую им, так просто расстанутся с ней? Или те, кому он хочет отдать ее, поставят ему памятники или обожествят его имя? Презрение, смерть и позор — вот какая награда ожидает его!»
Не успел Панеций договорить, как Гай Биллий воскликнул: «Не верь ему, Тиберий! Твои друзья с тобой! Они не отвернутся от тебя и пойдут за тобой даже на верную смерть!» — «И мы, равные тебе по положению в обществе, с тобой, Тиберий!» — под одобрительные возгласы народа сказал Аппий Клавдий, подталкивая в бок своего друга, лучшего законоведа нашего времени, Муция Сцеволу.
Очнувшись, тот приветливо кивнул Тиберию. Также выразил ему свою поддержку и Красс Муциан, кандидат в будущие консулы. «Ну, а ты?» — посмотрел сияющими глазами на Марка Октавия Тиберий. «Что я?» — растерялся тот, глядя то на Эмилиана с претором, то на Тиберия. «Тоже выставишь свою кандидатуру на вторую вакансию? — торопил его мой сын. — Вдвоем нам будет легче!» — «Наверное…» — нерешительно пожал плечами ему в ответ Марк.
Вокруг них тем временем стало уже по–настоящему жарко. Блоссий спорил с Панецием, утверждая, что наградой за доброе дело служит уже само свершение его. Аппий Клавдий схватился с сенаторами Сатуреем и Руфом, тесть нашего Гая Красс — с «Мудрым» Лелием, Муций Сцевола — с Квинтом Помпеем, соседом Тиберия. Но громче всех кричали крестьяне и простой люд, теперь уже повторяя: «Ти–бе–рий! Зем–ля! Тиберий! Зем–ля!!» Запахло скандалом, и консульские и преторские ликторы сдвинулись вокруг сенаторов, угрожающе наклонив свои фасции…
Не знаю, чем бы все это кончилось, если бы не Тиберий.
«Стойте! — вдруг закричал он и, поднявшись на камень, горячо заговорил, обращаясь то к простому люду, то к патрициям. — О чем вы спорите? Или не видите очевидного? Даже дикие звери, живущие в Италии, и те имеют норы и логовища, между тем как люди, умирающие, сражаясь за Италию, не имеют теперь ничего, кроме воздуха и света. Посмотрите на них! Они без крова, лишенные постоянного местожительства, бродят с женами и детьми, живут в Риме на жалкие подачки! Полководцы обманывают солдат, увещевая их сражаться с врагом за могилы предков и храмы, в то время как у массы римлян нет ни алтаря, ни кладбища предков. Их называют властелинами, а между тем у них нет даже клочка собственной земли!»
Не могу передать тебе, какой восторг и одновременно негодование вызвали на Палатине эти слова Тиберия. Надежда одних, ярость других — все это живо стоит перед моими глазами.
Кончилось все тем, что сципионовский кружок и все его окружение в полном молчании удалились с холма. Над ними насмехались, радовались, а я видела что–то зловещее в этом молчании. И даже сияющий Блоссий, шепнувший мне на ухо, показывая глазами на Тиберия: «Тот сделал полдела, кто уже начал!», не мог рассеять самых тягостных предчувствий. Обессилев, я приказала подать мне носилки, и в окружении ликующих толп народа мы проследовали по улицам взбудораженного Рима. Слава шла впереди, опережая нас. На стенах множества домов уже успели появиться наспех сделанные надписи:
«Прошу вас, голосуйте за Тиберия Гракха, он даст нам землю!»
«Земледельцы требуют сделать народным трибуном Тиберия. Он достоин этого!»
«Если кто отвергнет Тиберия Гракха, тот да усядется рядом с ослом!»
И даже такая:
«Гай Биллий — Панецию: повесься!»
Но были и угрозы Тиберию, я не стану повторять их, дабы не привлечь к ним внимания богов.
Были даже стихи о безвременно ушедшем от нас Теренции, которого любил называть своим другом Эмилиан. Раньше их вряд ли бы кто осмелился произнести даже шепотом. А тут перечитывали вслух — и восторгались. Я приказала сопровождавшему меня скрибе записать их. Вот они:
«Он, похвал развратной знати лживых домогавшийся,
Он, впивавший жадным слухом мненья Сципионовы,
С высоты блаженства снова впал в пучину бедности,
С глаз долой скорее скрылся в Грецию далекую.
И в Стамфиле аркадийском умер, не дождавшися
Помощи от Сципиона, Лелия иль Фурия,
Между тем как эти трое жизнь вели привольную.
Даже домика не нажил он, куда бы раб
Принести бы мог известье о конце хозяина!»
Так что, если твой муж опять будет кичиться своей дружбой с Полибием или Теренцием, прочти ему эти строки. И добавь, что их читали во всеуслышание в Риме!
Так, всего лишь за несколько часов, мой сын и твой родной брат вознесся на самую вершину славы, стал самым известным человеком во всей Италии. Когда мои носилки поравнялись с ним, он приветливо помахал мне рукой, и наконец–то — о, боги! — кто–то громко крикнул: «Смотрите, вон мать Тиберия Гракха!»
Множество народа бросилось помогать идущим перед моими носилками рабам расчищать дорогу от нерасторопных и любопытных, крича: «Дорогу, дорогу матери Гракха!»
Клянусь, они не пожалели бы и своего недавнего кумира Эмилиана, так разочаровавшего их, окажись он на моем пути!
Вот так, дочь моя, закончились нынешние Луперкалии. Казалось бы, теперь мне надо радоваться и радоваться. Но, увы! Ты знаешь мое правило бросать каждый вечер в кувшин черный или белый камешек, чтобы потом, в последний день года, подсчитать, каких больше было дней — плохих или хороших. И вот я сижу перед кувшином и смотрю на два камня: белый и черный. Какой опускать? Не знаю… Ведь, видят боги, сегодня я не только вновь обрела своего сына, но, возможно, и навсегда потеряла его. Но я не могла поступить иначе.
Будь здорова».
3. Остров Эскулапа
Уже смеркалось, когда трое рабов, следуя за угрюмым прокуратором, донесли безвольное тело Прота до острова Эскулапа.
— Ну и скряга наш хозяин! — сгибаясь под тяжестью, пожаловался идущему впереди гету купленный недавно Луцием Пропорцием германец. — Не дал даже телегу!
— Молчи, прокуратор услышит! Не миновать тогда тебе его плетей… — не оборачиваясь, прошептал гет. — Ты еще не знаешь римских порядков. В этом городе можно ездить на повозках лишь по ночам!
— Ну и подождал бы до ночи! — пробурчал германец, выбиваясь из сил.
— Ты же сам слышал: прокуратор сказал — срочно…
Сойдя с деревянного моста, соединявшего небольшой длинный остров с Римом, прокуратор привычно осмотрелся и направился к месту, где уже лежало несколько рабов.
— Здесь! — крикнул он. — Бросай!
Гет покорно выпустил из рук Прота. Германец замешкался, и его спину обжег удар плети.
— Я кому сказал, бросай! — закричал на раба прокуратор, и голова Прота тяжело ударилась о твердую землю.
Прот слабо застонал, дернувшись от боли.
— Смотри–ка, — удивился прокуратор. — Еще живой!
Он подошел к избитому до полусмерти рабу и пнул его носком в бок. Прот захрипел.
— До утра сдохнет! — уверенно заявил прокуратор.
— Как? — удивился германец. — Разве мы принесли его сюда не для того, чтобы его вылечили?
— Уж эти мне новички! — усмехнулся прокуратор и обвел угрюмыми глазами поросший жалкой растительностью остров, на обоих краях которого высились скромные храмы. — Заруби себе на носу: здесь никто, никогда и никого не лечит!
— Но это же остров Эскулапа — бога врачевания! — пробормотал раб. — Я вижу и его храм со змеей…
— Храм есть, а Эскулапа нет! Ушел! Сбежал! — разъярился внезапно прокуратор. — Господа ссылают сюда самых пришедших в негодность рабов, и они умирают здесь от голода! Если ты тоже в чем–нибудь провинишься, доставим сюда и тебя! — пообещал он.
— А если не провинюсь? — спросил перепуганный германец.
— Так рано или поздно состаришься — и все равно окончишь свой путь здесь! Здесь, в этом мерзком месте! — закричал прокуратор.
— Перестань задавать дурацкие вопросы! — шепнул германцу гет. — Ими ты напоминаешь прокуратору, что он такой же раб, как мы с тобой, и жизнь его тоже оборвется на этом самом острове!
Изумленный такой новостью германец замолчал, и прокуратор, немного успокоившись, приказал:
— Всем домой! Бегом! Рабам ходить по улицам Рима запрещено, рабы обязаны только бегать!
Голос прокуратора и быстрые шаги удалились.
Прот приоткрыл мутные глаза. Он увидел вдали строгий силуэт Тарпейской скалы, пустынной и безмолвной в честь праздника. За ней виднелись торжественные макушки римских храмов. От быстрой, грязной воды Тибра веяло холодом. Сколько раз в мечтах и во сне покидал он этот проклятый Рим: и в отплывающей в родной Пергам римской триреме, и в повозке внезапно разбогатевшего и приехавшего выкупить его отца, и просто с кошельком монет, утаенных от Луция… А оказалось все так просто и страшно.
Прот пошевелился, пытаясь встать, но боль в боках и груди прижала его к земле.
Вспомнился сегодняшний вечер в доме Луция, когда его вдруг схватили двое рабов
и поволокли в эргастерий1, горящие глаза прокуратора, кричавшего потным рабам: «Бей! Бей еще!!! Поддай! А ну, бросай плети! Ногами его! Ногами!!!»
Прот застонал, заново переживая случившееся. Боль слегка поутихла. Он повернулся на бок, затем присел и обхватил голову руками.
Вот что особенно обидно было ему: знать о том, где спрятаны пятьдесят миллионов сестерциев, и не иметь никакой надежды добраться до них, услышать, зачем Луций едет в Пергам и не предупредить своего отца, мать об опасности тоже стать рабами этих проклятых римлян… Вместо богатства и спасения близких он должен был умереть на острове вместе с другими несчастными.
Прот обвел глазами брошенных на острове рабов: трое лежали ничком, один — на спине с широко раскрытыми глазами. Еще один лежал поодаль — лицо его уже тронуло тление. Вздохнув, он представил, что через день–другой так же будет лежать и он, уже ничем не отличаясь от них, как вдруг услышал невнятный шум, идущий со стороны Палатина.
Прошло несколько минут. На мосту показалась толпа нарядно одетых римлян. Впереди шел молодой патриций в козьей шкуре, наброшенной на белоснежную тогу, и жрецы–луперки. С шутками и смехом они торопились закончить по традиции праздник Луперкалий у храма Фавна — родственника бога Пана, виновника сегодняшнего торжества.
Не в силах глядеть на веселящихся рядом с мертвецами людей, Прот невольно закрыл глаза и мечтательно подумал: а что, если бы в роще, посвященной теперь Пану, не оказалось в давние времена потайной пещеры и тенистой смоковницы? Тогда волчице негде было бы вскармливать Ромула и Рема, латиняне построили б свой город в менее богатом и удачливом месте, и, глядишь, не стали бы такими могучими и всесильными! Отец не продал бы его тогда за долги римскому ростовщику, тот не перепродал бы его отцу Луция, и был бы сейчас Прот вольным человеком, имел жену и шептал ей самые нежные слова…
Хохот римлян и луперков, приблизившихся к храму Фавна, оборвал мысли Прота.
— Веселятся… — послышался неожиданно рядом свистящий голос.
Прот, вздрогнув, повернул голову. Лежавший ничком в двух шагах от него раб оказался живым.
— Помоги мне… — прошептал он, делая попытку повернуться на бок.
Прот подполз к нему и увидел, что ноги раба покрыты пятнами свежей крови.
— Потерпи! — сказал он, зубами разрывая на полоски свою тунику. Приподнял окровавленную полу и отшатнулся. Вместо ног перед его глазами возникло месиво из белых костей, мяса и жил.
— Кто тебя так? — с трудом выговорил Прот, борясь с подступившей к горлу тошнотой.
— Кто? — через силу усмехнулся раб и показал подбородком на толпу римлян. — Они… Мы умираем, а они веселятся… У них это в порядке вещей…
— За что? — не зная, как наложить повязки и опуская полу, спросил Прот.
— А тебя? — вопросом на вопрос ответил раб.
— Я случайно узнал государственную тайну! — вздохнул Прот. — Они собираются превратить в свою провинцию Пергам, убить царя. Это моя родина… — пояснил он, умалчивая о пятидесяти миллионах.
— Кровососы… Мало им Македонии и моей Греции, мало Карфагена, Испании… Сардинии… Теперь решили прибрать к рукам и Малую Азию?..
— Туда едет мой господин! — объяснил Прот, слегка удивленный такой образованностью раба. — Он должен убить царя Аттала.
— Тогда тебе надо предупредить своего базилевса, опередить хозяина…
— Как?
— Надо бежать…
— Отсюда?!
— Бежать можно отовсюду… Даже из Мамертинской тюрьмы или вон — с Тарпейской скалы! Была бы только цель…
— Но они не оставили на мне живого места! Я не могу даже встать! — пожаловался Прот. — Нет… Я не смогу!
— Цель! — упрямо повторил раб. — Ясная, нужная, которая не позволит тебе умереть спокойно… Она подарит тебе крылья, возвратит силы…
— Да ты философ, как я погляжу! — пробормотал Прот, думая, что сокровища Тита могли бы стать для него такой крылатой целью. Да только разве теперь доберешься до них?
— Да, — услышал он слабый вздох. — Когда–то я был философом… Мечтал сделать всех людей счастливыми, ответив им на главный вопрос смысла человеческой жизни. Увы! На него нет ответа… Потом я невольно стал воином. Та же цель поставила меня на высокую стену родного города, вложила в мои руки лук и меч… Увы, это тоже не помогло ни мне, ни городу… Я стал рабом. И цель моя стала рабской – выжить… «Даже домика не нажил он, куда бы раб принести бы мог известье о конце хозяина»… — шепотом докончил философ, и Прот встревоженно склонился над ним:
— Ты бредишь?
— Нет… Это стихи… Я переписывал их сегодня утром со стены по приказу госпожи…
Философ изучающе посмотрел на Прота:
— Ты спросил, за что они меня так. Хорошо, скажу… Не так давно у меня вновь появилась цель. Я и еще семь моих товарищей решили воспользоваться сегодняшним праздником и — бежать!
— Из Рима?!
— Опять ты за свое… Я ведь уже объяснял тебе, что бежать можно отовсюду.
— Но куда? Как?!
— Хорошо, отвечу… В полночь мы уговорились встретиться у стены Сервилия Туллия между Виминальскими и Эсквилинскими воротами. Я договорился с одним владельцем парусника…
— С римлянином?!
— С вольноотпущенником… Он отвезет нас в Сицилию. Там — свобода. Там Евн образовал целое царство из бывших рабов! Но владелец парусника затребовал с нас большую сумму. И тогда мы договорились обворовать своих господ. Хотя… я считаю, что мы взяли лишь то, что заработали…
— И сколько же ты взял? Неужели столько, сколько заработал?! — не поверил Прот.
— Да… Пятьдесят денариев…
— Немного! Что, больше не оказалось?
— Почему? В шкатулке госпожи было еще много монет, но я подсчитал… Я больше не заработал. Ведь я был простым скрибой в доме Корнелии, вдовы Гракха. Вместе с ее обезьянкой и карликом я сопровождал ее в выходах…
— И они поймали тебя?
— Да…
— Прямо на месте?! — поежился Прот.
— Увы! Корнелия появилась в самый неподходящий момент, когда я отсчитывал денарии… Ей срочно понадобился пергамент для письма…
— Она вызвала прокуратора!.. — подхватил Прот.
— Да…
— Удивительно, как он еще не убил тебя прямо на месте!
— Мне повезло, если это можно назвать везением! — с горечью усмехнулся раб. — У вдовы сегодня прекрасное настроение. Триумф сына! Ради него она приказала лишь высечь меня розгами в назидание остальным рабам. Денарии, конечно, отобрали. Все, кроме одного… Его я все же ухитрился положить под язык. Ведь я до последнего надеялся, что успею в полночь повидаться с товарищами… Как я мог прийти к ним с пустыми руками? Этот денарий не позволял мне кричать и… погубил меня… Озверевший от моего молчания прокуратор схватил бич со свинцом и… раздробил мне колени… Он и до этого меня не особо жаловал, а теперь, сам того не зная, отнял у меня последнюю надежду… Так что со мною все кончено… А ты беги! Ты — молодой, сильный, а что избит — так нам ли, рабам, привыкать к этому?
— Да я бы убежал! — неуверенно сказал Прот. — Но как?
Раб вдруг замолчал и стал напряженно всматриваться куда–то ему за спину.
Прот обернулся и увидел бредущего по берегу пьяного луперка в шкурах поверх белой тоги. Шатаясь и голося какую–то песню, новоявленный жрец–луперк колотил длинным кнутом по волнам Тибра.
— Видишь его? — прошептал раб. — Сама судьба улыбается тебе…
Жрец остановился. Длинно сплюнул в реку. Погрозил кому–то невидимому кулаком.
— Уйдет… прошептал Прот.
— Молчи! — остановил его раб и неожиданно крикнул умоляющим голосом: — Эй, господин!..
— А? Что? — завертелся кругом римлянин.
— Господин, — повторил раб, — ударь нас своей плетью…
Жрец повернул голову к Проту, мертвецам и икнул:
— К–кто з–здесь?..
— Мы, несчастные! — жалостливо отозвался раб. — Подойди к нам! Ударь своей целительной плетью… Дай нам хоть последние мгновенья прожить без страшных мучений!
— Пш–шел вон! — ругнулся жрец, разглядев в полутьме рабов. — Буду я пачкать о вас свою плеть, чтобы прикасаться потом ею к одеждам благородных граждан! Подыхайте, как можете!
Жрец развернулся и зашагал прочь.
— Уходит! — в отчаянии воскликнул Прот. — Все пропало!
— Постой!
Раб вынул изо рта серебряную монету, бросил ее на камень:
— Нет такого римлянина, которого не приманил бы звон серебра…
И точно…
— Эй, вы! — окликнул издалека луперк. — Что это там у вас?
— Да вот… — нарочито раздосадованным голосом ответил ему раб. — Денарий! Хотели дать его тебе за удар кнутом, да обронили…
— Денарий? — переспросил жрец, и шаги его стали быстро приближаться. — Где он?
— Да вот…
— Где?!
— Вот… вот…
Едва только луперк наклонился к монете, раб схватил камень и ударил им римлянина по голове. Удар получился таким слабым, что жрец только вскрикнул от удивления. Тогда раб из последних сил приподнял свое тело и вцепился обеими руками в горло жреца.
— А ну прочь! Падаль! Дохлятина! — изрыгая проклятья, захрипел римлянин, пытаясь стряхнуть с себя раба.
Прот подхватил камень, выпавший из руки его товарища по несчастью, и ударил им по голове жреца. Раз, другой, третий…
— На тебе! Н–на! Н–на!!! — бормотал он.
Лишь увидев перед собой выпученные, застекленевшие глаза, опустил руку.
— Кончено!..
Он столкнул в сторону тяжелое тело жреца и вздрогнул: следом за луперком, не выпуская из рук его шеи, потянулся и раб. Он тоже был мертв.
— Отмучился, бедняга… — покачал головой Прот и вдруг вспомнил: «В полночь на кладбище, между Виминальскими и Эсквилинскими воротами…»
Он сел. Поднял отлетевшую в сторону монету. На него смотрело по–мужски жесткое, волевое лицо Ромы, богини города Рима. Прот машинально перевернул денарий: ничего особенного в нем не было — кормящая под смоковницей близнецов волчица… Птица на ветке, нашедший их пастух Фавстул, опирающийся на длинный посох…
Сколько раз, совершая покупки для Луция, он держал в руках точно такие денарии. Но сейчас вид этого вызвал в нем ярость.
«Волки! — задыхаясь, подумал Прот. — Самые настоящие волки, а не люди! И первый ваш царь, Ромул, убивший Рэма, был волком! И весь ваш сенат, и Луций, и Квинт, и Тит, и даже Корнелия — все волки! И ты, проклятый луперк, тоже волк!»
Выкрикивая проклятья, Прот стал срывать с убитого жреца полоски шкур зарезанных животных, обмотался ими, поднял плеть и, в последний раз оглянувшись на философа, с трудом двинулся к деревянному мосту. Тело разрывалось от боли. Ноги подгибались.
Со стороны казалось: пьяный луперк возвращается домой с веселого праздника. Потихоньку боль притупилась, тело вновь стало послушным.
Прот шел по узким, вонючим улочкам Рима, с трудом сдерживая в себе рабскую привычку бежать. Редкие прохожие удивленно смотрели на припозднившегося луперка, а потом, всплеснув руками, бежали к нему и просили ударить их плетью.
Сначала робко, а затем все сильнее, яростней Прот хлестал ненавистные лица, источавшие улыбки и слова благодарности, гнев его смешивался со слезами, смех — с проклятьями…
Очнулся он на старом кладбище, где обычно хоронили слуг, рабов и бездомных римлян — бывших крестьян, ставших бродягами. Семь рабов печально выслушали рассказ о гибели своего товарища.
В полночь от пустынного берега у городской клоаки, куда стекались все нечистоты города и где нельзя было встретить посторонних глаз, отчалил небольшой парусник.
В тот же час из Рима по гладкой, словно бронзовое зеркало, Аппиевой дороге в удобной повозке выехал посланник Рима в Пергам Гней Лициний.
КОНЕЦ ПЕРВОЙ ЧАСТИ
