— Аластер Фарджион! — воскликнул Трабшо. — Каким образом, Эви, во имя всего святого, вы установили, что убийцей был Фарджион? Не говоря уж о том, что он жив?

Утром в этот день Кору Резерфорд похоронили на Хайгейтском кладбище. Своим присутствием похороны почтили несколько светочей сцены и экрана, присутствовавшие также на благотворительном гала-представлении в «Королевском театре», завязке всего дела, а также и все четыре экс-мужа Коры, включая графа, из этой графы исключенного, поскольку он был не в счет. Великолепно скорбное событие, и сама актриса, хотя и мертвая, каким-то образом была его душой и жизнью. Эвадна под траурной вуалью пролила обильные слезы, но даже Трабшо пришлось извлекать соринки из глаза.

Вот так романистка и полицейский, описав полный круг, вновь оказались в «Плюще»: правда, теперь в обществе Летиции Морли, Филиппа Франсэ и юного Тома Колверта. Слухи о триумфе Эвадны Маунт уже облетели лондонский Театроленд, и сама она по прибытии в ресторан поспособствовала интересу к их компании, содрав с головы треуголку и запустив ее через зал прямо на один из причудливых крючков-завитушек на высокой дубовой вешалке для шляп. (Этот трюк она без устали отрабатывала дома еще много лет назад, и если бы ее подначили проделать с этой шляпой какой-нибудь другой трюк, то у нее ничего не получилось бы. Тут она напоминала какого-нибудь проказливого шутника, который, менее всего пианист, тем не менее задолбил один-единственный из шопеновских ноктюрнов.)

Вместо того чтобы ответить Трабшо на его вопрос, Эвадна сказала только:

— Сначала мне хотелось бы предложить тост.

Она подняла свой фужер с шампанским.

— За Кору.

Потом, когда все повторили ее слова, старший инспектор обратился к дружественной немезиде, которая в очередной раз превзошла его.

— Мы все ждем, Эви. Так каким образом вы пришли к верному выводу?

— Ну… у, — романистка заколебалась, — но с чего мне начать?

— С начала? — подчеркнуто рекомендовала Летиция.

— С начала? — повторила она задумчиво. — Да, милочка, обычно это наиболее разумный выбор. Но встает вопрос, с чего, собственно, начинается наша история? Проблема этого преступления заключалась в том, что в отличие от убийства в ффолк-Мэноре, где имелась, хотя бы по видимости, уйма подозреваемых и мотивов, здесь крайне долго не было ни тех, ни других. И только когда мы с Юстесом сделали несколько шагов назад во времени, мы наконец сделали значительный шаг вперед, если вы понимаете, о чем я. И только с этого момента дело начало обретать смысл.

Это проблема, которая тяготеет над многими «Ищи убийцу!», — продолжала она, не обращая внимания на тоскливую надежду своих слушателей, что хотя бы раз она соблаговолит придерживаться темы, — даже, признаюсь, над горсткой из моих. В реальной жизни семя буквально каждого серьезного преступления, и не только убийства, бывает посеяно задолго до его совершения. Однако одно из нерушимых правил «Ищи убийцу!», главнейшая статья контракта между писателем и читателем, требует, чтобы убийство было совершено — или хотя бы состоялась его попытка — в пределах первых двадцати — тридцати страниц книги. Отложить его до середины было бы серьезным испытанием терпения читателя. Правду сказать, случись такое в каком-нибудь моем «Ищи», мои читатели к сотой странице, вероятно, засомневались бы, что убийство вообще произойдет, оправдывая иллюстрацию на обложке.

Более того, — добавила она, — самой мне никогда и в голову не пришло бы сделать убийцей ближайшего друга и наперсника детектива, кого-то, с кем читатель может идентифицировать себя, как выражаетесь вы, критики. — Она обернулась к Филиппу Франсэ: — Ну как дать главную роль в фильме знаменитой звезде и убить ее в первых же кадрах? Так не положено, решительным образом не положено. Даже Фарджион не посмел бы принять такой вызов.

Но хватит обобщений. Вернемся к убийству Коры как таковому. Если мы предположим, как поначалу и предполагали, будто оно — начало нашей истории, то оно оборачивается абсолютно бессмысленным преступлением. Даже хотя пятеро присутствовавших на съемочной площадке — Рекс Хенуэй, Леолия Дрейк, Гарет Найт, разумеется, вы, Летиция, и вы тоже, мсье Франсэ — получили удобный случай начинить ее фужер ядом, ни у кого из них… ни у кого из вас не было того, что хотя бы отдаленно могло сойти за мотив.

Нет, мне скоро стало очевидно, и Юстесу тоже, — поспешила она добавить, — что Кора, если я могу так выразиться, вошла ненароком в разгар реального преступления, ну, как мы все входим в кинозал, когда фильм давно начался.

Собственно говоря, Юстесу первому пришла в голову идея, что между смертью Коры и смертью Фарджиона может существовать некая связь. Он даже пошел дальше, предположив, что Кора была ошибочной жертвой. Иными словами, если предположить, что смерть Фарджиона не была следствием несчастного случая, как все изначально предполагали, то становится ясно, что каждый из тех же пяти подозреваемых, которых я назвала, имел куда более весомый мотив убить его, чем ее.

Хенуэй — потому, что он почти наверное получил бы шанс стать режиссером фильма. Леолия — потому, что она была любовницей Хенуэя, посулившего ей главную роль в любом фильме, какой ему доведется режиссировать. Найт — потому, что, как он сам нам сказал, Фарджион практически шантажировал его из-за его злополучной встречи (тут она не удержалась, чтобы не одарить Колверта злокозненным взглядом) с молодым привлекательным бобби. Вы, Летиция, — потому, что Фарджион пытался изнасиловать вас. А вы, Филипп? …кстати, можно мне называть вас Филиппом? учитывая все, что нам довелось пережить вместе?

— Но да, — ответил критик с галльской галантностью. — Я буду весьма почтен.

— Благодарю вас и продолжаю. Вы, Филипп, — потому, что Фарджион хладнокровно украл у вас сюжет «Если меня найдут мертвой».

Она смочила губы еще одним глотком шампанского.

— Просто, как дважды два четыре — во всяком случае, так казалось. Но только, как вскоре предстояло обнаружить бедному Юстесу, у каждого из этих подозреваемых было алиби на время предполагаемого убийства Фарджиона.

И тут вы наталкиваетесь на главный парадокс этого дела. Те же пятеро, у кого был удобный случай убить Кору, но не было мотива ее убивать, все имели мотив убить Фарджиона, но не имели удобного случая. Так что это никуда не привело.

И все же хитроумное прозрение Юстеса, каким заблудшим оно ни оказалось, послужило одной полезной цели.

— Ну, благодарю вас за это, Эви, — ловко ввернул старший инспектор.

— Оно натолкнуло меня на то, что в конечном счете оказалось верным направлением. Оно заставило меня осознать, что начало истории имело место, как я говорю, задолго до убийства Коры.

Пока мы вели свое расследование, имя, на которое мы постоянно натыкались, было Аластер Фарджион. Все словно бы так или иначе вращалось вокруг него. И что еще любопытнее, дело по сути начало обретать сходство с его фильмами — в особенности для Юстеса и меня. По воле судьбы в вечер, когда в Хеймаркете давали мой розыгрыш на тему «Ищи убийцу!», мне выпала тягостная обязанность сообщить Коре о его смерти — прекрасный пример «выкрутасного начала», излюбленного самим Фарджионом.

Аластер Фарджион… — пробормотала она. — Это имя… имя, которое нам толком и известно-то не было до того, как Кора заговорила с нами о нем, под конец начало проникать во все пустые карманы наших жизней «Фарджи то», «Фарджи это», «Фарджи третье» — ничего кроме мы будто и не слышали, когда взялись за расспросы наших подозреваемых. Как указал мне Юстес, у них у всех находилось, что сказать нам о Фарджионе, куда больше, чем о Коре, тому факту вопреки, что их подозревали в убийстве Коры, а не Фарджиона. Меня все больше одолевало ощущение, что, если я хочу узнать подноготную убийства Коры, мне необходимо понять психологию индивида, с которым я никогда не встречалась, но чье имя с такой регулярностью возникало в процессе наших расследований. Тем не менее пока я все ближе знакомилась с этим человеком, пусть посмертно, — с его грубостью, с его ожирением, его неимоверным тщеславием, — одна сторона его натуры оставалась мне прискорбно неизвестной. Я не видела ни единого его фильма.

Почему это показалось мне столь важным? Ну, мне лучше, чем многим, известно, что не существует более сильной сыворотки правды, чем творческие выдумки. Хотя романисты — а я уверена, что и кинорежиссеры тоже — могут искренне верить, будто все в их произведениях чистый продукт их фантазии, правда — правда о их психике, их внутренних демонах имеет обыкновение просачиваться в текстуру произведения, в его оригинальность, точно так же, как вода всегда отыщет самую узенькую щелочку в половицах, самую крохотную дырочку, чтобы начать капать с потолка нижней квартиры.

Сама Эвадна теперь упоенно наслаждалась своими рассуждениями, буквально купалась в них. И таким звучным был ее голос, что, даже если она воображала, будто беседует исключительно со своими сотрапезниками, нетрудно было заметить, как ножи, вилки и ложки в руках обедающих за соседними столиками застывали на половине глотка, пока державшие их жадно подслушивали каждое ее слово. Вскоре весь «Плющ», включая официантов и кухонный штат, должен был начать следовать ходу ее рассуждений, пункт за пунктом.

— И вот, — продолжала она, так как никто не хотел или не смел ее перебить, — когда Филипп сказал мне, что «Академия» устраивает всенощный просмотр фарджионовских фильмов, я тут же поспешила с ним на Оксфорд-стрит и посмотрела их столько, сколько успела, пока меня не сморил сон.

— И к какому заключению вы пришли? — осведомился Том Колверт.

— Это, должна сказать вам, была крайне познавательная ночь. Поверхностно каждый фарджионовский фильм может показаться сходным со множеством фильмов того же порядка. Однако во всех них, будто водяной знак на банкноте, сквозит то, что я могу назвать только автопортретом их создателя.

И каким изобретательным, каким дерзким создателем он был! В «Загипсованном американце», например, есть потрясный эпизод, от которого мороз дерет по коже, когда герой, юный янки (он прикован к инвалидному креслу и потому может только слышать происходящее в комнате над ним) начинает прикидывать, что может вытворять его зловещий верхний сосед. Ну, так что делает Фарджион? Оштукатуренный потолок в комнате янки внезапно становится прозрачным, будто огромная стеклянная панель, так что мы в кинозале видим то, в чем он подозревает соседа.

Или «Как умирает вторая половина» — по словам Филиппа, фильм этот считается чуть ли ни самым блистательным его триллером. Вы знаете, он снял три отдельных варианта сюжета? Я сказала «отдельных», но на самом деле эти три фильма абсолютно идентичны, за исключением последних десяти минут, когда убийцей оказывается один из трех подозреваемых, но в каждом финале другой. И каждая из трех разгадок столь же логична, как и две остальные.

И потрясный эпизод в его шпионском триллере «Поживем — увидим», эпизод, который умудряется быть и отвратительным, и смешным одновременно, что, кстати, если подумать, характерно для его творчества вообще. Полдесятка археологов позируют фотографу на руинах, к раскопкам которых они готовятся приступить, и фотограф просит их всех сказать «чииз» или какой-нибудь египетский эквивалент, и тут же ныряет под, ну, вы знаете, такое черное покрывало, наброшенное на треногу. И они все стоят, улыбаются, и улыбаются, и улыбаются, пока… Но только через три-четыре минуты мучительно долгого ожидания, и не только для археологов на экране, но и для зрителей в зале… Пока камера — накидка, тренога и прочее — не опрокидывается прямо перед ними, и они обнаруживают, что фотограф мертвый, как пресловутая хватка, пронзен кинжалом между лопатками!

И тут она сама пронзила лепешку из крабов, ловко разрезала ее на четыре равные четверти, вилкой отправила одну четверть в рот, несколько секунд жевала, запила шампанским, сглотнула и была готова продолжать.

— Посмотрев несколько картин Фарджиона от корки до корки, я обрела куда более живой его образ, чем создали все интервью, которые мы брали у тех, кто предположительно мог иметь мотив, чтобы покончить с ним. В первую очередь я увидела, какое удовольствие он извлекал, придумывая все более изощренные методы убивания своих персонажей, методы, которые выглядели почти розыгрышами, жестокими бездушными шалостями. Зло словно гальванизировало его мозг — только тогда он испытывал истинное вдохновение. В создании сцен насилия, убийств, даже пыток — его любимого репертуара — потягаться с ним не мог абсолютно никто.

— А! Но у вас есть причина говорить то, что вы говорите, мадам! — возбужденно вмешался Франсэ, будто актер по сигналу к выходу. — В моей книге я называю это «штрихом Фарджиона». Его камера подобна перу, нет? Подобна, как мы говорим — стило?

— Стило? — с сомнением повторила Эвадна последнее слово, брезгливо поморщившись на иностранную фразеологию. — Ну, может быть. Хотя, пожалуй, это значит — как мы говорим? — зайти слишком далеко.

— Но, видите, мадемуазель, — сказал Франсэ, покачивая головой (и не в первый раз) на интеллектуальный консерватизм англичан, — за наилучшими идеями надо заходить очень далеко.

— В любом случае, — продолжала она, как всегда не терпя перебиваний, если уж она воспарила, — следом за ночью в «Академии» я попросила Тома, здесь присутствующего, устроить для нас просмотр нескольких «потоков», как их называют, из «Если меня найдут мертвой». «Потоков», как удачно сложилось, эпизода, в котором юную подругу героини убивают на пороге ее квартиры в Белгравии.

— Должен сознаться, Эви, — сказал Трабшо, — что вот тут-то вы совершенно сбили меня с толку. Вы смотрели этот эпизод не просто глазами, но всем телом, и я никак не мог понять, почему собственно. Кору же в конце-то концов отравили на полной людьми съемочной площадке, а женщину в фильме закололи на безлюдной улице. Я всю ночь ломал голову, стараясь уловить связь, которую вы пытались установить между этими двумя преступлениями. Может, теперь вы объясните?

— Объяснять тут нечего, — невозмутимо сказала Эвадна. — Никакой связи я не устанавливала.

— Но вы же вглядывались в это убийство так сосредоточенно, так напряженно, точно оно дало вам какой-то ключ к убийству Коры.

— Ничего подобного. Я вовсе за убийством не следила. Оно было ни при чем.

— Вы не следили за убийством? — вскричал Трабшо, и его лоб собрался в недоуменные морщины. — За чем же вы, во имя всего святого, следили?

— Я следила за камерой, — раздался неожиданный ответ.

— За камерой? Какой камерой? Там не было никакой камеры.

— Никакой камеры? Юстес, милый, о чем вы говорите? — ответила она испустив странное подхихикивание. — Ну как вы можете говорить, — продолжала она так терпеливо, словно обращалась к несмышленому младенцу, — будто никакой камеры не было, хотя без камеры фильма вообще не существовало бы?

— Ну, тут, — неохотно уступил полицейский, — я спорить с вами не стану. Однако же на экране-то ее не было. Ведь, черт бы все это побрал, из нее фильмы попадают на экран. Так что, по определению, она не то, за чем можно следить.

— В буквальном смысле — конечно. Однако если вы научитесь смотреть фильмы так, как смотрела их я, вы, безусловно, начнете видеть присутствие камеры. Это можно уподобить собиранию картинок из кусочков. Покончив с картинкой из ста кусочков, невольно на краткий миг ощущаешь, что и мир состоит из кривых, закорюченных, подогнанных друг к другу кусочков, будто мозаичная картинка. Так вот, посмотрев горстку фарджионовских фильмов, я волей-неволей увидела мир, каким его видел он.

Так что, пожалуй, вы все-таки были правы, Филипп. Пожалуй, кинокамеру следует приравнять именно к перу.

Слушая ее, француз вытащил из нагрудного кармана своего пиджака собственное перо и теперь принялся отчаянно царапать загадочные заметки на льняной скатерти.

— Вы иметь в виду, — сказал он, в нарастающем возбуждении произнося слова все с большим французским акцентом, — режиссер фильма вроде — как вы говорить? — отуур? Как отуур книги?

— Автор книги? Да-а, полагаю, это можно выразить и так, — ответила романистка с предусмотрительной осторожностью, — хотя звучит это более убедительно в ваших устах, Филипп, ведь вы же француз. Но да, действительно, режиссер, вернее этот режиссер, покойный Аластер Фарджион, равно оплакиваемый и не оплакиваемый, поистине был автором своих фильмов.

Совершенно так же, как ваши преступники, Юстес, Фарджион всегда прибегал к одним и тем же методам, всегда демонстрировал одни и те же штучки и мучки, каверзы и дрючки, каким бы ни был сюжет. Вот почему меня не так уж занимали характер и содержание «потоков», которые нам должны были показать. И почему когда я смотрела этот эпизод из «Если меня найдут мертвой», то, что я видела — то, что уверяю вас, я просто не могла не видеть… нет, пойду дальше и скажу, что я видела только это, — было не само убийство — откровенно говоря, не думаю, что смогла бы детально изложить вам, как оно было совершено, а ведь я славлюсь остротой моей наблюдательности, — повторяю, не само убийство, но стиль, в котором оно было снято.

Взвесьте, например, манеру, с которой камера следует за молодой женщиной на пустынной темной улице. Бесспорно, нечто подобное мы все видели во многих других триллерах, но здесь тонко, почти неуловимо темп эпизода начинает меняться, едва мы слышим другие шаги, и с восхитительно тошнотворным комом в горле осознаем, что улица внезапно уже не столь пустынна, какой только что была, не столь успокоительно безлюдна. Камера — камера, столь же зоркая и переменчивая, как человеческий глаз, — перед нашими собственными глазами постепенно, зримо и так искусно превращается в убийцу. И вот, когда женщина нервно оглядывается в первый раз, мы с внутренним стоном — а если говорить про меня, то с наружным стоном — понимаем, что она смотрит не просто в объектив камеры, но в лицо своего будущего убийцы. Будто она узнает камеру, будто в конце концов ее убьет сама камера.

И в этот момент я поняла, что в мире мог быть только один человек, способный срежиссировать данный эпизод в этом особом стиле — присутствовал ли он сам на съемочной площадке или нет, когда эпизод снимался, находился ли он сам или нет в прямом контакте с актерами или кинооператором, — снова повторяю: был только один человек во всем мире, способный сотворить данный эпизод, и этим человеком был Аластер Фарджион.

— То есть… — сказал Том Колверт голосом, который был в сравнении с шепотом тем же, чем шепот был в сравнении с криком.

— То есть Фарджион был жив. Он не погиб в огне пожара в Кукхеме, и, уж конечно, он не был убит. Мне очень жаль, Юстес, ваша теория была милой аккуратной теорией — милой аккуратной теорией в теории, так сказать, — но, боюсь, она просто не соответствовала истине. Аластер Фарджион был не жертвой убийства, а совершил его. Это он убил Пэтси Шлютс, так же, как позднее убил Кору — через посредника, как мы увидим, — а вчера днем пытался убить меня.

Первым заговорил Том Колверт.

— Моя дорогая мисс Маунт, я от всего сердца поздравляю вас.

— Весьма благодарна вам, молодой человек, весьма и весьма, — ответила романистка с улыбкой. — Но, пожалуйста, называйте меня Эви.

— Эви. Однако скажите мне, вы, знающая все, вы никогда не взвешивали возможность, что Хенуэй просто имитировал стиль Фарджиона?

— Никогда. Если я чему-то научилась за мои тридцать лет знаменитого автора, то тому, что стиль художника не может искусно сымитировать никто другой. Никогда, никогда, никогда. Очень многие пытались, все потерпели неудачу.

— Так кто же на самом деле погиб в кукхемской вилле — то есть вместе с мисс Шлютс?

— О, едва я догадалась, что Фарджион жив, сообразить, как он сумел подделать свою смерть, было детской игрой.

— Поскольку среди нас нет ни одного ребенка, — пробурчал Трабшо, — вам придется растолковать это по буквам.

— Один из его двойников, разумеется.

— Его двойников? — осведомился Колверт. — Каких еще двойников?

— Первое, о чем Кора рассказала нам с Юстесом про Фарджиона, было про его эго, до того непомерное, что он непременно вводил в свой фильм эпизод, в котором двойник — то есть кто-нибудь, например статист, абсолютно на него похожий — мелькал камейно. Своего рода самоупоенный знак отличия, в обоих смыслах слова, который его поклонники начали выискивать в каждом фильме.

Двойники… статисты. Эти два слова не выходили у меня из головы. Меня так заинтриговала идея, что тут мог быть замешан двойник Фарджиона, лишний Фарджион, что я незамедлительно решила узнать все, что сумею, об этих его заменах.

И от присутствующей здесь Летиции я получила адрес вест-эндского агентства, которое специализируется на найме статистов для фильмов. И в надежде выяснить, не пропал ли в последнее время кто-то из этих двойников Фарджиона, я промаршировала по неблагоуханной улочке в Сохо, по одному из тех винтящихся тупиков, где дома словно бы свешиваются из собственных окон.

И, представьте себе, действительно оказалось, что некая Мэвис Харкер, жена или экс-жена Билли Харкера, я толком так и не поняла, последнее время допекала агентство, справляясь о своем муже. Не то чтобы она тосковала по бедному олуху, но призналась, что прочно сидит на мели и нуждается в скорейшем поступлении наличности.

Билли, видимо, начал свою карьеру в шоу-бизнесе как жонглер в мюзик-холлах. Затем, перед тем как всерьез растолстеть, он заново воссоздал себя в виде Великого Кардомаха, арабского неваляшки, что бы это ни значило. Затем, когда война обернулась закрытием большинства театров мюзик-холлного порядка, он, подобно многим его типа, начал кое-как зарабатывать на кусок хлеба статистом в кино. Вот тогда, к зубоскребушущей скорби миссис Харкер, он и пропал с лица земли.

В архиве агентства имелась его фотография — фотография, на которую они разрешили мне взглянуть одним глазком. Конечно, я заранее знала, чего ожидать. И все же, когда я оказалась лицом к лицу с пухлыми брылями, выпяченным ротиком и трехслойным подбородком вы знаете кого, даже и пресловутого перышка не понадобилось бы, чтобы сбить меня с ног. Сходство просто наводило жуть. Харкер был вылитый Фарджион, за которого мелькал в «Идеальном преступнике» и «Фокус-покусе», и, как мне сообщили, очень надеялся быть снова занятым в «Если меня найдут мертвой».

— Так что же, — спросила Летиция, — по-вашему, произошло в Кукхеме?

— Всю правду мы узнаем, только когда миссис Фарджион, которая, как я продемонстрирую, усердно участвовала в исполнении этого плана, будет допрошена в Ярде. Но, полагаю, произошло это примерно так.

Аластер Фарджион, выдающийся фильмотворец и известный ходок по женской части, высматривает Пэтси Шлютс среди хористок самого последнего ревю «Свихнутой шайки» и решает дать ей роль в своем намеченном фильме. Естественно, юная Пэтси, новичок в кинобизнесе, чувствует себя на седьмом небе. Она же выбрана сыграть главную женскую роль в первостепенном фильме одного из самых именитых режиссеров мира. Буквально шанс, выпадающий раз в жизни, и она — во всяком случае, так полагал Фарджи — безумно благодарна, что ей его предложили. Рассчитывая попользоваться этой благодарностью, великий режиссер затем приглашает эфирную крошку в свою кукхемскую виллу на субботу.

У нас нет возможности точно узнать, что произошло там, но, думаю, логично предположить, что он сметает пыль с кушетки отбора артисток, угощает Пэтси изысканными яствами и вином и в конце концов переходит к делу, только чтобы обнаружить, что благодарность его протеже отнюдь не простирается до… ну, думаю, мне нет надобности разъяснять, верно? Поэтому он впадает в ярость — его припадки бешенства жутко знакомы всем, кто имел несчастье пойти ему наперекор. Возникает борьба, и то ли без намерения, то ли с намерением — еще одна часть истории, которая, возможно, никогда не увидит света дня, — но Пэтси убита.

В ужасе перед тем, что он натворил — его будущее рушится, его ждет тюрьма, если не виселица, — Фарджион тут же телефонирует жене, которая, как обычно, бросает все и мчится к нему.

Ну, все мы были склонны считать Хэтти Фарджион, как ее описала сама Кора, воплощением многострадальной жены-мышки, которая в одиночестве таится дома, пока ее мерзавец-супруг ловеласничает направо, налево и посередке. Но, хотя Том, ведя свой допрос, гроша ломаного от нее не добился, мое внимание остановили несколько фраз, которые проскользнули в ее ответах, фраз, словно бы указывавших, что это Фарджион был у нее под каблуком, а не наоборот.

Правда, как ее вижу я, сводится к тому, что Фарджион, каким бы блистательным режиссером он ни был, о жизни, реальной жизни, имел представление не больше, чем развитый не по возрасту трехлетний ребенок. И в зрелых годах он оставался практически тем же малышком, которым когда-то был, одним из тех зловредных крошек, обожающих обрывать крылья у насекомых. И как любой ребенок, хороший или плохой, едва попав в переделку, он тотчас звал на выручку мамусю, а точнее жену, которая, впрочем, в его случае играла примерно ту же роль. Что до Хэтти, она, по моему заключению, воспринимала его донжуанство достаточно спокойно, так как хранила твердую уверенность, что по сути оно никакой опасности для их брака не представляет. А еще потому, что обычно Фарджион в своих поползновениях терпел неудачу, учитывая его вкус к женщинам вдвое его моложе и в одну четверть его веса. И, конечно, в студию она каждый день являлась, чтобы безжалостно принуждать его сосредотачиваться на съемке, но вообще-то они были подлинной парой, и оба знали это, связанные друг с другом на долгий срок.

И вот в панике он звонит ей, она ближайшим же поездом отправляется в Кукхем, и они вместе созерцают крах его блистательной репутации. Ну, поскольку я же только предполагаю, вы понимаете, хотя все словно бы укладывается тюлечка в тюлечку, то не могу сказать, кого из них осеняет идея — вероятнее всего, самого Фарджиона, поскольку, в конце-то концов, вся его карьера была посвящена изобретению убийств, так кому и карты в руки? Значит, скажем, Фарджиона осенила замечательная идея поджечь виллу, чтобы уничтожить улики убийства Пэтси.

Поскольку вилла была построена только из дерева, не было ничего проще, чем уничтожить ее огнем. К тому же ее уединенность означала, что опасности распространения пожара дальше не было практически никакой. И наконец, вилла была выгодно застрахована. Поскольку Хэтти положено было получить страховку, даже если «покойный» Аластер Фарджион этого и не мог, солидная премия должна была смягчить удар.

Однако, и очень весомое «однако», при неджентльменской готовности Фарджиона фотографироваться со своей последней пассией, всем было известно, что он пригласил Пэтси провести субботу и воскресенье на вилле. Следовательно, и речи быть не могло, чтобы на пожарище нашли только ее труп. Полиция — и, конечно, желтая пресса — мгновенно и вполне оправдано — сразу почуют, что дело неладно. И вот тут-то, подозреваю, милая, тихая и расчетливая Хэтти воспользовалась ниспосланной Небом (или ниспосланной Адом) возможностью с этих пор заполучить своего мужичка-толстячка в полную свою власть и положить раз навсегда конец этим его адюльтерчикам, сумев убедить его, что он тоже должен «погибнуть» в пламени.

— Он, безусловно, вляпался в чертовскую лужу, — перебил Трабшо, — но такое решение выглядит все-таки слишком-слишком.

— А! Но не забывайте, если бы разразился скандал, его карьере так ли, иначе ли, но пришел бы конец. И он бы его не пережил — вот почему он, вероятно, решил, что не переживет его в буквальном смысле. И он телефонирует Билли Харкеру. Почему Харкеру? Потому что среди всех, кого он обычно задействовал в свои двойники, только Харкер разошелся с женой, жил один в однокомнатной квартирке где-то в Ист-Энде и крайне нуждался в единовременном заработке. Фарджион (полагаю я) говорит Харкеру, что хотел бы обсудить «кадр с двойником» в своем новом фильме, даже предлагает ему упаковать пижаму с бритвой и немедленно приехать в Кукхем. Бедняга Билли, уж конечно, решил, будто наконец-то удача ему улыбнулась. Не просто работа, достаточно высоко оплачиваемая, чтобы расплатиться с самыми неотложными долгами, но приглашение переночевать у Мэтра! Уверена, вы легко себе представите молниеносность, с какой он принял приглашение.

— Как, по-вашему, его прикончили? — спросил Том Колверт.

— Право, не могу сказать, — ответила она задумчиво. — Скорее всего так, чтобы не было никаких внешних признаков, если бы огонь не уничтожил все улики подчистую, как они надеялись. Думается, яд. Или, если яда под рукой не нашлось, то удушение. Верный ответ мы узнаем, когда Старенькая Мамочка Фарджион признается во всем, как я абсолютно уверена.

— Эви, — сказал Трабшо, — вы, как обычно, доказали свою сверхкомпетентность, не отрицаю. Но, хоть убейте, я не могу понять, каким образом Аластер Фарджион «режиссировал» фильмом. О чем вы упомянули. То есть как практически?

— Ну, — сказала Эвадна Маунт, — согласимся, что Фарджион почувствовал себя вынужденным принять доводы жены, что ему необходимо «погибнуть» в огне вместе с Пэтси. Однако, думается, он никак не хотел допустить, чтобы и новый фильм погорел из-за его «смерти». Помимо всего прочего, имелась еще и финансовая причина обеспечить продолжение съемок. И они с Хэтти решают состряпать фальшивый документ о том, что в случае, если с ним что-то произойдет, снимать «Если меня найдут мертвой» вместо него должен Рекс Хенуэй.

— Этот Хенуэй, — сказал Франсэ, — вы говорите, что он тоже был частью плана?

— Абсолютно. Он немедленно согласился стать, как выразились бы мои присутствующие здесь друзья-детективы, соучастником после события преступления. Не будем забывать, что Хенуэй был бешено честолюбив, и никакая законопослушная щепетильность не могла помешать ему взяться за фильм. Он годы и годы ждал такого шанса и не собирался допустить, чтобы смерть Пэтси Шлютс — тем более что Фарджион, уж наверное, убедительно сослался на несчастный случай, — вырвала бы этот шанс из его жадных грязных лапок.

Но теперь, — продолжала она, — возникла неожиданная помеха. Хэтти все так же являлась в павильон каждый Божий день, будто картину снимал сам Фарджион, не ради того лишь, чтобы блюсти финансовые интересы своего мужа, как предположила Кора, но также и его творческие интересы. Она была его шпионкой, «кротом», и ее обязанностью было ежедневно сообщать ему о работе Хенуэя. Но в том-то и заключалась проблема. Работа Хенуэя была вареной жвачкой. Сценарию Фарджиона он следовал рабски, но Фарджион забыл, что почти все самые лучшие идеи и, бесспорно, самые оригинальные, всегда осеняли его в самую последнюю минуту, чаще всего уже на съемочной площадке. А Хенуэй попросту таким талантом не обладал. Вполне компетентный ремесленник, но без йоты гения своего ментора. И вот настает момент — вы помните, Юстес, что нам сказала Кора? — настает момент, когда вопрос о продолжении съемок повисает на волоске.

Смириться с этим Фарджион никак не может. Он был тщеславным высокомерным нарциссистом, и не мог, не желал упустить шанс еще раз похвастать своей блистательностью перед подобающе пораженным миром, пусть даже и через посредника. Уже как раз тогда, когда он сам приступал к съемкам фильма, дурацкая неувязка — без сомнения, он в таком роде объяснял себе смерть Пэтси — воспрепятствовала ему продолжать.

Чтобы столь дорогой проект накрылся вторично из-за чьей-то некомпетентности? Нет-нет, для субъекта его типа это было бы неприемлемо.

И вот этот фильмотворец, этот художник, этот гений, принимавший один неслыханный вызов за другим — уложивший одного из своих героев спать в Клеркенвелле и разбудивший его в Скалистых горах, а другой свой фильм втиснувший в переполненный лифт, — принимает решение принять и этот сверхвызов. Подобно влюбленным, которые поцеловались через посредство маленькой девочки в единственном эпизоде «Если меня найдут мертвой», съемку которого мы с Юстесом наблюдали, он будет вести съемки фильма через посредство кого-то другого.

И вот внезапно Хенуэй чудесным образом обретает под ногами творческую почву. Никто не может понять, каким образом он, как прежде Фарджион, начал обретать эти поразительные идеи прямо на съемочной площадке — идеи, достойные — по причине, которую вы сейчас все поймете — достойные самого Аластера Фарджиона!

Собственно говоря, модус операнди нам, сам того не зная, открыл Хэнуей в кабинете Леви на следующий же день после убийства Коры. Вы помните, когда я попросила его объяснить, каким образом он так внезапно обрел уверенность в себе во время съемок, его ответ сводился к тому, что он перестал спрашивать себя, что сделал бы Фарджи. Он был более честен, чем мы подозревали. Если он больше не спрашивал себя, что сделал бы Фарджи, то потому лишь, что теперь Фарджи указывал ему, что надо сделать! Фарджион попросту использовал Хэтти, чтобы скармливать Хенуэю все внезапно осеняющие его идеи и последнеминутные изменения, которые всегда придавали уникальность его фильмам.

— Почему он просто не звонил Хенуэю? — спросила Летиция.

— Слишком рискованно. Его голос, этот сочный похоронный голос, неминуемо был бы узнан телефонисткой студии, которая, несомненно, слышала его прежде несчетное число раз. Нет, было куда безопаснее, чтобы Хэтти тайком относила подробные заметки-указания своего «покойного» мужа в кабинет Хенуэя, где по прочтении они тут же уничтожались. Так и было, за исключением вот этого единственного клочка бумаги, — при этих словах она запустила обе руки в свою сумку, нащупала остаток указания и разгладила его на столике перед ними, — который я спасла из его мусорной корзинки. Хотя я, естественно, понимала, что это могла быть одна из тысячи и одной заметки-напоминания, никак с этим делом не связанной, меня насторожил тот факт, что ее не только порвали в клочки, но и пытались сжечь. Совершенно очевидно, это был клочок сообщения, которое получивший его хотел надежно скрыть от посторонних глаз, и, обдумывая, почему это было так, я впервые задумалась, а не может ли этот так называемый «вундеркинд» быть все-таки не более чем куклой чревовещателя?

Как видите, поскольку большая часть листика сгорела, для исследования нам остались только эти двенадцать уцелевших букв: «SS ON THE RIGHT». И Юстес всегда на qui vive выдвинул нелепую неправдоподобную теорию, что SS каким-то образом могут быть связанными с бегством Бенджамина Леви в последнюю минуту из нацистской Германии.

— Ну уж, Эви! — сказал Трабшо, краснея. — Вы же прекрасно знаете, что я просто пошутил.

— С другой стороны, я, — продолжала она, — и вопреки моей репутации неисправимой выдумщицы, немедленно направила мои мысли по более практичному руслу. Отыскав мой старый словарь рифм, я исследовала столбец за столбцом слова, оканчивающиеся на «ss», пока в размышлении не застопорилась на «kiss». Потому что слово это сразу напомнило мне об эпизоде «Если меня найдут мертвой», про который я упомянула несколько минут назад, — тот, в котором Гарет Найт и Леолия Дрейк одновременно целуют девочку в левую и правую щечки.

Вот и подумайте, не могли бы «SS ON THE RIGHT» быть прежде частью фразы, которая в целом читалась: «Dreik gives her a kiss on the right cheek, Knight on the left».

Они дружно уставились на нее. Мир, который последние три четверти часа был опрокинут вверх тормашками, теперь медленно перевернулся в нормальное положение тормашками вниз.

— Черт подери! — буркнул Трабшо.

— Ох ты! — вскричала Летиция. — Ну, вы самое оно!

— Какой я тупица! — восторгался Франсэ. — Это же прыгает в глаза! Чистейший Фарджион!

— Моя дорогая Эви, — благоговейно сказал Колверт, — в средние века вас обязательно сожгли бы как ведьму.

— Благодарю вас, Том. Вы так добры.

— Однако есть один ключевой вопрос, на который вы не ответили.

— И какой же?

— Почему Фарджион убил Кору Резерфорд? Вернее, как вы только что дали понять, почему он устроил, чтобы ее убили?

До этого момента романистка, настолько опьяненная силой своей логики, даже и не вспомнила, что фокусом этого дела в конечном счете было убийство ее очень дорогой старой подруги.

— Ах, да, — сказала она скорбно. — Кора, бедная Кора… боюсь, она сочла себя жутко хитрой. Однако ахиллесова пята многих хитрых людей заключается в склонности игнорировать тот факт, что другие тоже бывают хитрыми, причем похитрее них.

Как подтвердит Юстес, она однажды объявила нам, что ее роль в фильме, очень маленькая по сценарию, неожиданно стала куда больше и сочнее. Таинственным образом «взбодрилась», по ее выражению. Чтобы узнать правду полностью, нам опять-таки придется подождать признаний Хэтти Фарджион, но ставлю про заклад мой последний доллар, Кора, которая так и не рассталась с возмутительной привычкой беззаботно совать нос в частные дела своих знакомых, явилась поговорить с Хенуэем, нашла его кабинет пустым, начала по своей врожденной склонности рыскать и шарить и наткнулась на какую-то инструкцию Фарджиона, возможно, ту самую, которую я спасла из мусорной корзинки.

Она мгновенно узнает его почерк, почерк, который распознала бы даже в заглавных больших буквах благодаря всем тем грубым отказам, которые наполучала от него, пока он в конце концов не согласился дать ей эту рольку. И столь же мгновенно уловив скрытое и важнейшее значение этого текста, понимает, что держит в руках непробиваемый козырь, чтобы поторговаться.

— То есть, — сказал Трабшо, — она шантажировала Хенуэя?

— Ну, — уклончиво ответила Эвадна Маунт, — «шантаж» такое некрасивое слово.

— И вполовину не такое некрасивое, как само преступление.

Не дав себя сбить, она продолжала:

— Ну, просто скажем, она объяснила Хенуэю, что не видит весомой причины, почему бы ей не представить такую губительную улику полиции. Скажем еще, что Хенуэй, соображая на ходу, указал ей на ту вескую причину, которую она и выцыганивала. И наконец, скажем, что, если он действительно предложил подкормить или «взбодрить» ее роль в фильме, боюсь, Кора в ее отчаянном стремлении вернуться на экран, просто не могла устоять и заключила сделку с Дьяволом.

То, как она поступила, было дурно, крайне дурно, и, Бог знает, она поплатилась за это. Но она была моей самой старой подругой, а я всегда стою за моих друзей и не собираюсь отвернуться от нее теперь, пусть она и покойница.

— Браво, Эви, — сказал Том Колверт.

— Благодарю вас, Том, ответила она.

Затем голосом несколько осипшим (столь долгим и многословным был монолог, даже для нее) она сказала:

— Да, бедная подружка Кора, ей и в голову не приходило, что она противопоставила себя субъекту, не меньшему исчадию зла, чем любой персонаж в его фильмах. И она никогда не принадлежала к тем, кто умеет держать рот на замке. Фарджион и Хенуэй знали, что не могут на нее положиться. Так же, как шантажист всегда является потребовать еще, что могло воспрепятствовать ей — я просто слышу, как они задают себе этот вопрос — потребовать главную роль во втором фильме Хенуэя? И в его третьем? И в его четвертом? Нет, нет, нет, ей необходимо было заткнуть рот сейчас же.

Метод убийства почти наверное родился в собственном воспаленном мозгу Фарджиона. Уже подсунув своему протеже несколько последнеминутных изменений в сценарии, он, вероятно, рассчитывал, что введение этой его новой идеи, чтобы Кора выпила полфужера шампанского, не вызовет на съемочной площадке никаких подозрений. Хенуэй будет увенчан лаврами, с Корой же между делом будет покончено.

Кто же выполнил грязную работу непосредственно, слямзив яд из лаборатории и отравив лимонад? Ну, меня нисколько не удивит узнать, что сделала это Хэтти, наша Мадонна с вязальными спицами, на которую никто никогда особого внимания не обращал.

— Эви, — сказал Трабшо после секундной тишины, — вы, без сомнения, правы во всех этих ваших предположениях, но вчера вы чуть не позволили себя убить, что было бы сокрушающим ударом для нас всех. И в первую очередь для меня, — не удержался и добавил он.

— Юстес, а я уже начала сомневаться, что вас это тронуло по-настоящему.

— Не надо, не надо! — парировал он ворчливо. — Вы прекрасно знаете, что я имею в виду… и чего не имею. Однако, черт дери, почему вы не поделились вашими подозрениями со всеми нами, вместо того чтобы в одиночку подвергать себя риску?

— Неужели, мой дорогой, вы не видите, что я этого никак не могла, просто не могла. Все, что я знала, или думала, будто знаю, оставалось лишь гипотезами, карточным домиком, который в суде не устоял бы и секунды. Все опиралось на один-единственный факт (то есть фактом его считала я, но только я одна) — на тот факт, как я говорю, что Фарджион был все еще жив. Однако факт, доказать который я абсолютно не могла.

Попробуйте вообразить, как я в Олд-Бейли прошу судью просмотреть эпизод убийства из «Если меня найдут мертвой», а затем взываю к нему: «Милорд, я утверждаю, что движение камеры, которое мы все только что наблюдали, является неопровержимым доказательством не только того, что Аластер Фарджион не погиб в пожаре, который уничтожил его виллу, но также, что он ответственен за смерти Пэтси Шлютс и Коры Резерфорд»? Пф! Меня вышвырнули бы из зала суда задней частью вперед!

Нет, мне необходимо было представить единственную улику, доказывающую мою правоту, — Аластера Фарджиона самолично. Я должна была выманить его на свет, и единственным способом было сделать из себя приманку. Вот почему я настаивала, чтобы вчера днем все собрались в павильоне, включая даже того подозреваемого, то есть Рекса Хенуэя, который, как я уже догадалась, был сообщником. И вот почему я обещала, что открою личность убийцы. Мне требовалась уверенность, что там будут все, и если кто-то вознамерится помешать мне назвать имя, то им будет сам Фарджион. И я была убеждена, что он попробует остановить меня по той простой причине, что у него в конце-то концов имелось идеальное алиби. Он был мертв!

— Я навсегда останусь у вас в долгу, Эви, — сказал Колверт, добавив: — И конечно, у вас, мистер Трабшо.

— Ну, я… — сказал Трабшо, — не чувствуйте себя обязанным благодарить меня. Как всегда, я был просто инспектором Копушингом, злополучной мишенью всех шуточек сыщика-любителя.

— Чушь! Вы вместе образовали замечательную пару. И, кстати, о парах, насколько я понял от присутствующей здесь Эви, не пройдет много времени, как я принесу вам поздравления совсем другого порядка, э, Юстес?

— Цыц! — пробурчал Трабшо. — Вы что-то много стали себе позволять!

— В любом случае, мой дорогой, — вмешалась Эвадна, — вы можете испытать или не испытать облегчение, но у вас будет небольшая передышка, прежде чем мы завяжем узы.

— О! И почему же? — спросил Трабшо.

— Сперва я должна написать мой новый «Ищи убийцу!».

— Вы собираетесь написать новый «Ищи убийцу!»? — спросила Летиция.

— Всеконечно. Роман будет посвящен памяти Коры, а не… — она многозначительно посмотрела на своего будущего супруга, — повторяю, а не Агате Кристи.

— Но это же восхитительная новость, Эви! Смею ли спросить, о чем он?

— А как вы думаете? — парировала романистка, словно ответ был очевиден. — История, в которой мы все были действующими лицами. Мы, авторы, скопидомы, знаете ли. Никогда ничего не тратим зря, никогда ничего не выбрасываем.

— Черти полосатые в клеточку! — вскричал Трабшо, не веря ушам. — То есть ты собираешься писать о Коре, Фарджионе и Хэтти и остальных и упихнуть их всех в книгу?

— Так, и не иначе. Естественно, я не использую их реальные имена. В конце-то концов, я писательница, художница. Мне придется напридумать кучу новых. Но не беспокойся, Юстес, не рви на себе кушак. Ты тоже будешь в ней. Собственно говоря, вы все в ней будете.

— Sacré bleu! — воскликнул Филипп Франсэ, заводя глаза к небесам. — Это же — как это по-вашему говорится? — конец!