1

Город чудиков, город – мертвая зона, где рано или поздно неизбежны большие взрывы, выплески пузырей и энергетических сгустков. Погрев руки о горячий кофе через пластиковые стенки стакана, попускав пузыри дыма от сигареты к мутному солнцу, что само выглядело, как пузырь через запотевшие окно, я выхожу на улицу и иду куда глаза глядят.

А здесь глаза глядят на четыре стороны света, каждый раз под прямым углом, каждый раз перпендикулярно телу. Потому что здесь, на Васильевском, пространство расчерчено по линейкам-линиям. Запад – север – юг – восток. Идеальный европейский город, кажется, я уже говорил…

Я шел, пока не устал и не присел на лавочку. Мимо меня, толкая старую детскую коляску, проследовал пьяный, обросший, средних лет мужичок. Во всем его обреченном виде, в грязной куртке, в заправленных в говнодавы грязных штанах, и в шатающейся походке была какая-то безысходность. Допотопная коляска, отметил я про себя, глядя на мужика, который словно вылез из канализационного люка, искупавшись в грязи. На Васильевских линиях только потому не прорыли каналов, что боялись потопа. А человек вот все равно утонул, но даже утонувший в алкоголе, он пытается спасти жизнь маленького ребенка.

Само то, что он вез малыша в этой допотопной коляске, сам еле держась на ногах, как только что сошедший на берег матрос, – тронуло меня до глубины души. Он как Ной, подумал я, и сердце мое тут же заныло от сострадания.

Я пошел за мужчиной, который уже перешел дорогу и направился к метро. Нагнал я его, когда он толкал коляску через сугроб у обочины. Неужели он, отец, повезет малышку на метро, потому что у него нет денег? Я уже собирался предложить ему пару сотен на такси.

Резкий треск раздался в тот момент, когда я как раз заглядывал ему через плечо. Промерзшая на морозе пластмассовая ручка хрустнула, как ветка, под нервным нажимом этого тщедушного, еле волочившего ноги мужичка. Благо в коляске не было ребенка. Лишь детские вещи и куклы, которые, наверное, кто-то выкинул на помойку.

Я знаю, как ломаются пополам люди. Ломаются легко. Я знаю, как разбивается и трескается мое сердце. Мужик взял коляску под мышку и юркнул под землю.

2

Однажды я долго стоял у только что вселившегося магазина и смотрел на голые манекены в витрине. Пластмассовые то ли мужчины, то ли женщины с изящно оттопыренными пальцами и важными лицами уже заступили на свой пост. «Вот кто держит небо этого города, вращая его на пальцах, как тарелки с безе, – подумал я. – Вот кто настоящие атланты».

Официанты из бара напротив изящно разносили куски фирменного мяса на больших блюдах.

Официанты – те же манекены. Официанты – вешалки для еды. Поди сюда, принеси то. Какая грудинка, какой окорок! Так, забава. Я стоял и долго смотрел на них в окна кафе, как на манекены, не ощущая ничего, кроме стыда. Потому что в этом городе официанта выбирают как президента.

Я видел, я знаю, в театре рабы – лицедеи. В ресторане рабы – официанты. Но и теми, и теми управляет режиссер. «Эй, человек!» – щелкает пальцами режиссер. И официант мчится на полных парах, словно это по щелчку пальцев перемещается, скрипя и кряхтя, часть декораций. Каждый режиссер в глубине души мечтает работать в театре кукол. Каждый начальник мечтает быть режиссером в таком театре. Мы, грузчики и подсобные рабочие, тоже были куклами в руках хозяина-режиссера, двигали декорации по щелчку его пальцев. Верона, Эльсинор, Севилья, Лимасол, какую кухню предпочитаете?

3

Если найти на помойке старую, выброшенную куклу и, резко схватив ее за волосы, оторвать ей башку вместе с паклей волос, моментом напустить в отверстие сгустки клея «Момент», то потом, прижимая дыру к лицу и вдыхая мокрым носом ароматы, можно поймать с этой куколкой такой кайф-видение, будто ты занимаешься сексом с лучшей куколкой из сексшопа. Можно просто улететь через образовавшееся отверстие в параллельные миры… Эй, не весь еще клей пересох, еще мы можем клеить баб…

А потом ходить под этим кайфом целый день, сравнивая колонны и шпили с фаллосом, а многочисленные арки и подворотни с глубоким влагалищем. Холодный город располагает к взрыву страстей.

Помню, нанюхавшись с компанией Курта клея, я пошел проветрить мозги и пьяным прошатался все утро. Мне было так плохо, так тошнило, и болела голова! Я кружился и кружился по перпендикулярам и параллелям, ища себе пару на ночь. Только на ночь, потому что все мы – куклы, пластмассовые душонки. И я тоже, оторви и брось отморозок, шел на пластмассовых ногах. Хотя клей и не герыч, но, учитывая то, что я не ел больше суток… Я шел-кружил и уже готов был свалиться в первом попавшемся подъезде. Или упасть прямо на улице и отморозить все конечности. Я думал, что отброшу коньки, так меня мутило, или попаду под машину.

И вот в таком жутком состоянии я случайно набрел на красный крест и красный полумесяц. Заведение для бездомных «Эрмитаж». На кухню для сто восьмых, где меня подобрали прямо у дверей и затащили вовнутрь, где на меня одели чистую сорочку. Где дали таблетку от головной боли и вылечили. Где таким, как я, давали возможность помыться и вдоволь поесть. Вот это эмпатия.

Там среди ухаживающих за бездомными была девушка в платочке, очень похожая на мою тайную страсть из кафе «Лицедеи», но только не такая яркая и зажигательная, а очень тихая и скромная. Я долго не мог понять: видение ли это? Наркотический дурман? Она кормила бомжей, как маленьких детей с ложки, и была всем нам родной сестрой милосердия.

Я ел с большим аппетитом. Или еда была очень вкусной. Кажется, я уже трезвел, и требовались похмелье и хорошая закуска. А еще я с трепетом смотрел на девушку через туман слез и думал, что одни убивают бомжей, а другие их кормят. И что поистине у каждого из нас в этом городе есть свой двойник, свое альтер-эго.

После этого случая больше я в «Эрмитаж» не возвращался. И даже обходил его стороной, потому что стыдился. Стыдился показывать девушке, похожей на Лялю, или ее второй прекрасной сущности свое истинное бездомное, неприкаянное лицо. Уж лучше мы будем встречаться в кафе «Лицедеи» на капустниках. И она будет не такой прекрасной, а я не таким ужасным.

4

Однажды в зале ожидания на вокзале я видел сюжет про эмпатию. Девочку лет одиннадцати-двенадцати в хорошей одежде посадили на тротуар возле магазина. Она сидела, прижавшись к кирпичной стене спиной, с разводами мела на куртке и джинсах, с заплаканными глазами… Из ста мужчин только двое поинтересовались, что с ней, причем один из них был со своей женой. Женщин, подошедших к ребенку, было более пятидесяти.

Моя тогдашняя временная подруга, комментируя этот сюжет, сказала: «Ничего удивительного, женщины просто более любопытны, чем мужчины». После этого комментария я с ней расстался. Навсегда.

Для меня женщины – святые существа, а любопытные женщины – существа дьявольские. А кто такие манекены – мужчины или женщины? Есть ли у них эмпатия? Голые или в фартуках, они смотрят на меня с бездонной печалью в глазах.

Я шел по пересекающимся и непересекающимся параллелям и думал, что меня, как куклу, дергают за нити судьбы. Дергают, начиная с пуповины матери, и что эти нитки сейчас, как скрестившиеся улицы. Я шел и думал: не ради ли абсолютной свободы я собираюсь совершить теракт? Не для того ли, чтобы проверить: а есть ли она – это абсолютная свобода?

Но в отличие от Раскольникова, которого мы проходили в десятом классе, я не собирался переступить. Наоборот, я хотел, чтобы все было по воле Всевышнего, потому то больше всего меня интересовало – а есть ли он, мой Всевышний Демиург, и все ли осуществляется по его закону?

И мне очень интересно, к чему может привести его высшая воля, чем все это может закончиться. Одно из двух, думаю я. Либо все сорвется в последний момент – и мы несвободны. Либо, если теракт состоится, то мы свободны в своем выборе. Потому что ни одна религия мира не может одобрить такое зверство, как убийство детей.

5

Погревшись в метро, я вышел на промозглый ветер. Передернув плечами как затвором, засунул руки в карманы, будто вставил обойму в автоматическую винтовку, и пошел вдоль улицы.

Идеально проложенные линии, словно прошитая на машинке швейная строчка, как протянутые телефонные провода или линии электропередачи. Я пошел по своему обычному мистическому маршруту мимо Петропавловки к рынку, чтобы сесть там на трамвай и отправиться на службу. Навстречу мне попались уличные музыканты, что совсем не умели играть, однако бренчали и пиликали.

Я до сих пор вспоминаю одного электрика, что приходил в общагу чинить телефон и электричество. Он носил инструменты в футляре из-под виолончели, чтобы выглядеть интеллигентно. Но это ему не помогло. Он часами резал и соединял провода, будто настраивал свою виолончель. А девушкам он говорил, что может починить даже швейные машинки.

И все ждал, что у одной из девушек окажется швейная машинка и она пригласит его на чай. Такой у него был план. Ведь швейная машинка, как и чай, – всего лишь предлог. Мне кажется, он специально тянул у меня резину, ожидая, когда ко мне заглянет кто-нибудь из соседок. Или ему не хотелось оставаться одному. Девочки в общаге занимались тем, что шили на продажу прихватки и кукол-баб на чайники. Он все ждал, что кто-нибудь войдет и прихватит его.

Но этот единственный пришедший ему в голову план выяснить, кому из баб он приглянулся, почему-то не работал. Порой он даже думал, что женщины в наше время уже не вышивают крестиком. А потом однажды, за нарушение инструкции и техники безопасности, угодил в «Кресты» и там сгинул.

А что такое техника безопасности в этом городе, думаю я, когда трамвай словно не идет, а плывет по заиндевевшим рельсам и вроде все катится по колее, но в любой момент может соскочить и сорваться? И ты толком не знаешь, куда ты приедешь и сломаешь ли ногу. Не знаешь, что с тобой будет в следующую секунду. Недаром в этом городе так много психов и чудиков.

6

Одна моя знакомая официантка говорила: в этой работе, как и в любой другой, есть свои сложности и радости. Из радостей – наблюдать за людьми и предметами. Упал нож – придет мужчина, упала вилка – женщина. И тому, и другой подай столовый прибор. Всего лишь прибор, которым можно как убить, так и осчастливить. Все в этом мире – всего лишь инструмент, прибор. И мы тоже, говорила она. Главное правило нашего кафе – «улыбаемся и машем всем», говорила официантка. И больше сказать нечего. Люди разные бывают, но это правило подходит для всех идеально. Что бы ни происходило, «улыбаемся и машем». Кому-то улыбнешься – улыбается в ответ, а кто-то пугается и начинает нервничать, и тогда ты начинаешь обмахивать его полотенцем, – так она мне объясняла.

Меня же до сих пор мучает вопрос: неужели Ляля добровольно стала официанткой-нянькой для сто восьмых? Для этих впавших в старческо-детский маразм и беспомощность бомжей. Хотя вполне по своему статусу могла бы нигде не работать. А я, уже хлебнувший свободы, не мог и не хотел нигде работать. И, думаю, уже никогда не смогу. Более того, я презираю всякие подобные виды работ…

Утром следующего дня после встречи с девушкой из «Эрмитажа» я попал в мечеть. Я шел по улице все еще, кажется, в наркотическом опьянении. Я не знал, кого благодарить и куда идти еще, и совершенно случайно выбрел к мечети, где и встретил ребят. Азама, Хатима, Баталя и Дженга. Благодаря этой встрече я поступил в техноложку и получил крышу над головой. Случилось это все, как я выяснил позже, в Ночь Предопределения, в благословенный месяц рамадан. Поистине, Всевышний открывает большие возможности перед ставшим на его путь.