Книга: Человек в витрине
Назад: Глава 26 ПА-ДЕ-ДЕ
Дальше: Глава 36 САУНА

Глава 31
СПЯЩАЯ СОБАКА

На следующий день сразу после завтрака Франк Фрёлик отправился искать водителя такси номер А-195. Гунарстранне же предстоял долгий день в кабинете. Он читал материалы дела, кое с чего снимал копии и без конца звонил по телефону. По большей части разговоры ни к чему не приводили. Ближе к вечеру инспектор отправился в Турсхов, в мастерскую Стокмо. В окнах мастерской свет не горел, зато окна квартиры на втором этаже светились уютным желтым светом. Инспектор Гунарстранна задрал голову, посмотрел на небо, серое от выхлопных газов и смога, вздрогнул и, ухватившись за металлические перила, начал подниматься по скользким ступенькам. Ему пришлось постучать три раза. Наконец дверь открыл Карл Эрик Стокмо в спортивном костюме и разношенных кроссовках.
— Входите, — пригласил он.
В квартире пахло едой. В гостиной перед телевизором сидела стройная женщина лет тридцати; она держала на коленях тарелку с чем-то похожим на рыбу под сырной корочкой. По телевизору показывали рекламу телемагазина: мужчина поливал свою грязную садовую мебель какой-то химией, после чего вся грязь бесследно исчезала.
Гунарстранна кивнул ей. Подруга Стокмо-младшего сидела босиком; на ней были белые спортивные штаны в обтяжку и черная майка-безрукавка. Ее загар казался неестественным для зимы. Оба предплечья украшали татуировки. Вот она улыбнулась, и Гунарстранна заметил, что у нее не хватает одного зуба. Когда мужчины сели, она ушла на кухню. В телемагазине какой-то качок демонстрировал тренажер. Карл Эрик Стокмо взял пульт и выключил звук.
Гунарстранна сразу приступил к делу:
— Мне очень жаль, но у вашего отца нет алиби на ночь убийства… По его словам, в пятницу он лег спать в одиннадцать в пристройке за вашей мастерской. — Инспектор склонил голову набок. — Там, внизу.
Стокмо откинулся на спинку кресла-трансформера, а ноги вытянул и положил на подставку.
— Хотите выяснить, приходил ли он сюда в тот вечер? — Стокмо вздохнул. — Да, наверное.
— «Наверное» меня не устраивает. Вы можете присягнуть, что ваш отец приходил сюда и спал всю ночь у вас в пристройке?
— Нет, — ответил Стокмо-младший. — Я знаю, что он там ночевал, но вечером мы с ним не виделись и не разговаривали.
— Можете сказать, в какое время он приехал и когда уехал?
— Я знаю, что он был здесь, — повторил Стокмо-младший. — Лиллиан! — крикнул он, повернувшись в сторону кухни.
Женщина открыла кухонную дверь и остановилась на пороге. На руки она успела натянуть желтые пластиковые перчатки для мытья посуды. На кухне слышался шум воды.
— Ты заметила, когда отец приходил в пятницу? — спросил Стокмо.
Его подруга в упор посмотрела на Гунарстранну и сказала:
— Я слышала, как он на следующее утро заводил мотор.
— Ну да, — кивнул Стокмо. — Это он уезжал.
— В какое время он заводил машину?
Лиллиан задумчиво почесала подбородок о плечо.
— Рано, мы еще не вставали.
— До полудня или после?
— Наверное, до… Или нет? — Она вопросительно посмотрела на Стокмо; тому тоже пришлось пожать плечами.
— Но вы видели его или его машину собственными глазами?
Стокмо покачал головой.
Гунарстранна посмотрел вслед Лиллиан. Она быстро выключила воду и снова появилась на пороге кухни.
— Нет, — сказала она. — Но я уверена, что утром тарахтел его пикап.
Стокмо кивнул:
— Глушитель у него полетел. Такой грохот стоит, когда он заводится… Слышно на весь квартал.
— Вы бы услышали, если бы он заводил машину ночью?
Стокмо и его подруга переглянулись и дружно пожали плечами.
— Вы слышали той ночью шум, похожий на шум мотора его пикапа?
Оба снова пожали плечами.
— Отлично, — сказал Гунарстранна и повернулся к Лиллиан. Та улыбнулась, снова демонстрируя отсутствие клыка.
— Значит, вы и есть знакомый Бендика? — поинтересовалась она.
Гунарстранна кивнул.
— Хорошо, — сказала она, снова закрываясь на кухне.
Стокмо кашлянул и пояснил:
— Раньше она жила с Бендиком.
— А теперь, как вижу, живет здесь. — Гунарстранна огляделся.
В телемагазине одетая в бикини женщина с безупречной фигурой демонстрировала тот же тренажер. На стенах почти ничего не было, только черепаховый панцирь над кухонной дверью. На панцире был нарисован бурый орел с белой головой. Гунарстранна посмотрел на орла. Ему показалось, что орел подмигивает ему одним глазом.
— Вам известно, почему ваш отец так зол на Фольке-Есперсена? — спросил он у Стокмо.
— Скорее всего, из-за дедушки. Во время войны дед тайком переправлял беженцев через границу.
— Можно? — спросил Гунарстранна, доставая кисет с табаком.
Стокмо кивнул и достал сигарету из пачки «Принса», лежащей на столе.
— Я слышал, Есперсен тогда устроил в Осло подпольную типографию — печатал фронтовые сводки, передаваемые лондонским радио, и так далее. А потом его кто-то выдал, и ему пришлось бежать за границу.
— Я тоже это слышал, — кивнул Гунарстранна, закуривая.
— Так вот, в Швецию Фольке-Есперсена переправил мой дед. — Стокмо затянулся и закинул ногу на ногу. — А ближе к концу войны деда у самой границы задержал немецкий погранпатруль — грепо. Дед испугался и побежал в лес. Немцы орали, приказывали ему остановиться. Дед насмерть испугался, потому что у него с собой был пистолет. Он решил, что сейчас в него будут стрелять, и тоже выхватил пистолет, но поскользнулся о большой корень и свалился в болото. Рука с пистолетом уткнулась в тину. Он благополучно утопил пистолет и встал. Его обыскали, но ничего не нашли. Не иначе как ангел-хранитель о нем позаботился! Немцам дед наврал, что просто собирал в лесу чернику. Его отпустили, но велели на следующий день явиться в Халден. — Стокмо стряхнул пепел и, округлив губы, выпустил колечко дыма.
— И он явился?
— Явился. Ему удалось как-то отделаться от них, но потом из-за того происшествия начались неприятности. Из-за того, что дед так легко отделался, поползли слухи. Рассказывали всякое. Говорили, что те, кого он тайно переправлял в Швецию, щедро платили ему, что он получал много подарков. Кое-что продавал сразу, кое-что припрятывал. Не знаю, что у него было, но вещи, которые ему дарили, наверняка стоили целое состояние. Многие евреи, которых он переводил через границу, были богаты: златокузнецы, ювелиры. Они не скупились. А после войны пошли разговоры о том, что еврейских беженцев грабили жадные проводники… Много плохого говорили и о деде. Подозревали, что немцы не просто так выпустили его. Вот почему после войны он боялся продавать полученные им ценности. Помочь ему предложил Фольке-Есперсен. Он выступил вроде как посредником.
Гунарстранна сосредоточенно сворачивал самокрутку.
— Ах вот оно что! — сказал он, щелкая зажигалкой «Зиппо». — Значит, ходили слухи, что ваш дед работал на немцев?
Стокмо уныло кивнул. Гунарстранна затянулся и задумчиво сказал:
— Да, понимаю… Ваш дед переправлял людей через границу, и репутация у него была подмочена. И все-таки в чем причина вражды между ним и Есперсеном?
Стокмо смял окурок и откинулся на спинку кресла.
— Пару недель назад я говорил с отцом, — начал он.
— Да, и что?
— Кое-что мне уже было известно. Правда, о том, как ему велели явиться в Халден, я не слышал. Как и о том, что Фольке-Есперсен продавал полученные дедом подарки. Видите ли, отец тоже долго ничего не подозревал. Дед даже ему не рассказывал о ценных вещах, которые он припрятал во время войны. А не так давно он наткнулся на какие-то старые бумаги — и среди них расписки, которые Фольке-Есперсен выдавал деду в обмен на ценности. В расписках проставлены суммы. По словам отца, долг он так и не отдал. Он считает, что Фольке-Есперсен здорово надул деда.
— Каким образом?
— Есперсен взялся реализовать ценности, но деньги за них деду так и не отдал.
Гунарстранна кивнул и буркнул:
— Понятно!
— Мне-то на все их дела плевать, но папаша, Юнни, в самом деле ездил в Осло по этому делу. По-моему, он до сих пор не забыл, как его травили в детстве — обзывали сыном нацистского шпиона и так далее. Хуже всего, он все принимает очень близко к сердцу. Понимаете, он потребовал у Фольке-Есперсена старый долг, а тот его чуть не избил.
— Они подрались?
— Фольке-Есперсен заявил, что речь идет о ценностях, похищенных у евреев во время войны. Полная ерунда! Начать с того, что именно мой дед переправил Фольке-Есперсена в Швецию, и они потом много лет работали вместе. А как только дед умер, Рейдар Фольке-Есперсен во всеуслышание объявил моего деда последним подонком. Вот почему отец считает, что Фольке-Есперсен шантажировал деда. Дед никогда ничего не предпринимал, чтобы заставить Фольке-Есперсена заплатить. Отец считает, что Фольке-Есперсен крепко держал деда в руках — угрожал всем рассказать о том, как дед во время войны якобы грабил евреев и шпионил на немцев.
Гунарстранна задумчиво кивнул.
— Представляю, как ваш отец злился на Фольке-Есперсена, — заметил он. — Скажите, а что для вашего отца важнее? За что он стремился отомстить: за потерянные деньги, за поруганную честь или и за то и за другое?
Стокмо пожал плечами:
— Повторяю, мне на их счеты наплевать. И все-таки я думаю, что честь для него дороже денег.
— Вполне разумно, — кивнул Гунарстранна. — А вы понимаете, что означает ваш рассказ с моей точки зрения? У вашего отца был мотив на убийство.
— Да ничего подобного! Рассудите сами. Зачем моему отцу убивать Фольке-Есперсена? Его смерть не обелила моего деда, да и папаше от этого никакой выгоды.
— Возможно, ваш отец убил Есперсена в состоянии аффекта. Такое случается довольно часто. Вы сами только что сказали, что он все принимал близко к сердцу.
— Но ведь он не ребенок, — возразил Стокмо-младший. — Никогда он не стал бы причинять Фольке-Есперсену физический вред, как бы ни разозлился на него.
Гунарстранна встал на ноги. На кухне все стихло.
— Значит, вы подозреваете папашу? — спросил Стокмо, тоже вставая и провожая гостя в прихожую.
Гунарстранна надел пальто.
— Нам придется его допросить. Пока он проходит по делу как свидетель. — Инспектор повернулся к зеркалу на стене — точнее, к трем квадратным зеркалам, повешенным одно над другим. Его тело разделилось на три части: голова и шея, верхняя часть туловища и брюки. Он застегнул зимнее пальто, поправил волосы. — Ему придется положиться на то, что истина в конце концов обнаружится… и на нас, — подытожил он, открывая дверь.

 

Через десять минут он поехал домой — принять душ и переодеться. Они с Туве Гранос договорились пойти в театр.
Когда позвонил Фрёлик, Гунарстранна попросил молодого коллегу подождать, пока он притормозит у обочины; он остановился перед самым мостом Бентсе.
— Я только что беседовал с доктором Лёуритсен из онкологического отделения больницы Уллевол, — начал Фрёлик.
— Я ее знаю, — сказал Гунарстранна.
— Знаешь?! Откуда?
— Грете Лёуритсен когда-то лечила мою жену.
— Ясно…
— Ну и что? — невозмутимо спросил Гунарстранна. — Наверное, Фольке-Есперсен тоже был ее пациентом?
— Что-то в этом роде, — ответил Фрёлик. — Во всяком случае, она сообщила Фольке-Есперсену, что у него инвазивный рак. По-моему, самое главное даже не что она ему сказала, а когда.
— В самом деле? И когда же?
— Снова в пятницу тринадцатого! Фольке-Есперсен звонил доктору Лёуритсен в четыре, чтобы узнать результаты анализов. Ей сначала не хотелось сообщать о таком по телефону. Она попросила его приехать. Старик очень рассердился и стал донимать ее вопросами. В конце концов ей пришлось признаться, что болезнь у него очень запущена и прогрессирует, то есть пошли метастазы. Она пригласила его на прием, но он, естественно, так и не пришел.
— Насколько запущенной была болезнь?
— По ее словам, жить ему оставалось максимум два месяца. Через полчаса после разговора с врачом Фольке-Есперсен позвонил адвокату и аннулировал завещание.

Глава 32
НЕОЖИДАННАЯ ВСТРЕЧА

В очереди к банкомату на почте перед ним стояла какая-то женщина. Фрёлик в ожидании смотрел на уличного музыканта, который выступал перед входом в метро. Он не мог понять, почему хрупкие музыкальные инструменты не ломаются на сильном морозе. Что уж говорить о ногтях гитариста! На уличном музыканте были перчатки с отрезанными пальцами; вздрагивая, он прохаживался возле динамиков, водруженных на старую магазинную тележку. Зрителей у него было немного: два наркомана с глубокомысленными лицами и вышибала из бара «Три брата». Наконец стоявшая перед ним женщина взяла деньги и резко повернулась.
— Ой, привет! — сказала она и вдруг ахнула от боли.
Согнувшись пополам, она схватилась за поясницу и выронила сумку. Фрёлик подхватил ее на лету. Перед ним была Анна. Она никак не могла разогнуться и все ахала от боли.
— Что с тобой? — спросил Фрёлик.
— Спина, — ответила Анна, хватая ртом воздух. — Ужасно болит спина. Как ты меня напугал! Подошел слишком близко.
— Ясно, — сказал Фрёлик.
Они немного постояли. На ней была толстая пестрая шерстяная куртка и линялые джинсы. Пальцы рук она спрятала в рукава. Фрёлик тут же вспомнил о том, какой на улице мороз.
— Спасибо за опись, — сказал он. Ничего умнее ему в голову не пришло.
— За какую еще опись? — недоуменно переспросила Анна.
— С места преступления… из антикварного магазина. — Он смущенно улыбнулся.
— Да не за что! — ответила она, улыбаясь.
Фрёлик не сразу сообразил, что уличный музыкант исполняет «Улицы Лондона». Голос у него оказался довольно приятным. Краснолицый крепыш в пальто и шерстяной шляпе, стоящий в очереди за Фрёликом, шагнул вперед и сухо осведомился, стоит он в очереди или просто так разговаривает. Фрёлик пропустил его вперед.
— Холодно, — заметил он, обращаясь к Анне и ставя на землю ее целлофановый пакет. Внутри была бутылка, из-за которой пакет и выпал. Он прислонил пакет к ноге. — Может, пойдем посидим где-нибудь?
Анна медленно и осторожно выгнула шею и посмотрела на часы с рекламой шоколадной фабрики «Фрея» над рестораном «Мама Роза». Фрёлик уже жалел о своем порыве и готов был откусить себе язык. Он попробовал все исправить, спросив:
— Наверное, время у тебя поджимает?
Она охотно пошла ему навстречу:
— Да, я как раз собиралась навестить кое-кого в больнице — в больнице Акер.
Она не сказала, кого она собирается навестить. Фрёлику очень хотелось спросить, но он сдержался.
— Тогда, может, в другой раз?
— Да, наверное, — ответила она, вздрагивая. — Мы что-нибудь придумаем.
— Когда встретимся?
— Может, как-нибудь выпьем пивка после работы?
Он кивнул. «Как-нибудь» немного выбивало из равновесия. Кроме того, это ни к чему его не обязывало. С другой стороны, он пока и сам не мог предложить Анне ничего более конкретного.
Они зашагали по Акергата, прошли мимо редакций «Афтенпостен» и «Дагбладет». Фрёлик нес ее пакет. Шли они медленно.
— Больнее всего, когда кашляешь, — сказала Анна. — А смеяться ничего, не вредно… для спины.
Они прибавили шагу, увидев, как с Апотекергата выворачивает автобус. Последние метры до остановки пришлось пробежать.
— Осторожно! — предупредил он, когда она с трудом поднималась по ступенькам.
Анна таинственно улыбнулась.
Она уже была в автобусе, когда Фрёлик вдруг сообразил, что они так и не договорились, где и когда встретятся.
— Где? — прокричал он ей вслед.
Двери автобуса с грохотом захлопнулись. Оба расхохотались, посмотрев друг на друга через стеклянную дверь. Она что-то произнесла в ответ, показывая на себя и изображая, будто прижимает к уху телефон.
— Мне? — крикнул Фрёлик. — Мне тебе позвонить?
Но автобус уже уехал. Он кричал в пустоту.

Глава 33
МАННА НЕБЕСНАЯ

Гунарстранна заехал за Туве Гранос в половине восьмого. Он заранее решил, что не будет выходить из машины. По телефону он выразился вполне точно, сказав:
— Спускайся, когда увидишь на дорожке машину.
Туве снимала второй этаж в белом доме на Сетере в швейцарском стиле. Дом стоял посреди большого сада, полного старых яблонь, которые из-за неправильной и недостаточной обрезки напоминали кучи хвороста на шестах. Туве жаловалась, что яблоки маленькие и червивые. Гунарстранна прекрасно понимал, что на таких деревьях других яблок и быть не может. Вслух он, разумеется, ничего не сказал. Скажи он об этом, в конце концов ему пришлось бы самому подрезать деревья, на что у него не хватало ни сил, ни желания. Домом владела супружеская пара, разменявшая шестой десяток; из тех, кто ездит на экскурсии к шведской границе и совершает вечерние прогулки в одинаковых ярких спортивных костюмах.
— Жена вечно убегает и прячется, когда я возвращаюсь с работы, чтобы не пришлось со мной здороваться, — рассказывала Туве. — Да и я не горю желанием с ней общаться.
— Неужели нельзя просто поговорить?
— Мы разговариваем, когда они поднимают плату за квартиру, но деловые переговоры всегда ведет ее муженек. Он терпеть этого не может, но не смеет ей перечить. Когда он звонит ко мне в дверь, жена прячется под лестницей и начинает подсказывать ему, что говорить. Они без конца шепчутся и шипят — можно подумать, что где-то открыли бутылку с газировкой.
Какими бы эксцентричными ни были домовладельцы, Гунарстранна не испытывал никакого желания знакомиться с ними. Он был слишком стар, чтобы подниматься к квартире своей знакомой и звонить в ее дверь, как мальчишка. Правда, когда он остановился рядом с ее домом и задрал голову, то увидел, что Туве стоит у окна и машет ему рукой. Через три минуты она уже сидела в машине.
Спускаясь по извилистой улице Кунгсвейен, они любовались морем огней внизу. Большой город напоминал отражение звездного неба. Гунарстранна включил радио. С программой им повезло — видимо, продюсер любил тихую музыку. Когда они подъехали к многоэтажной автостоянке на Ибсена, Билли Холидей пела «Я люблю тебя, Порги». Правда, внутри радиосигнал не ловился — из динамика слышался только треск помех.
Туве глубоко вздохнула и заметила:
— Кроме тебя, не знаю другого человека, у которого не было бы в машине кассетника или CD-проигрывателя.
Гунарстранна выключил старую магнитолу с переливающимися кнопками и ответил:
— Я купил ее в семьдесят втором… Если меняешь машину, совсем не обязательно менять и музыку.
Пока они шли к лифту мимо ряда припаркованных машин, Гунарстранна брюзжал:
— Жаль, что сейчас больше не выпускают приличных радиоприемников. Еще совсем недавно программу радиопередач печатали в газетах. Можно было посмотреть заранее и выбрать, что хочешь послушать. Помню, я с нетерпением ждал любимых передач: следил за дискуссией, которую вел уважаемый мной писатель, а иногда наслаждался чудесным голосом Осе Бюэ, которая читала рассказ Ханса Э. Хинка «Белые анемоны на горном склоне». — Он придержал дверь, пропуская Туве вперед на площадку перед лифтами. — Раньше можно было надеяться послушать что-нибудь хорошее за послеобеденным кофе. А сейчас по радио ничего толком не разберешь, сплошное невнятное бормотание. Ведущие говорят неграмотно и прячут свое невежество за дешевыми песенками. И это безобразие называется «Утренним радио»! Полдень у них наступает в два часа или в вечерний час пик. Если даже и попадаются в куче мусора отдельные жемчужины, достойные того, чтобы отвлечься от повседневного и насладиться искусством, все равно заранее ничего не сообщают. Сейчас услышать по радио что-то хорошее можно только случайно, если сидишь в пробке и включил нужный канал. Хотя, наверное, все наоборот, и это я отстал от жизни.
— Наверное. — Туве улыбнулась и затихла, когда на площадку вышла еще одна пара. Потом пришел лифт. Все четверо вошли в кабину. Гунарстранна и Туве переглянулись в зеркале.
Выйдя из лифта, Туве решительно взяла его под руку, они прошагали по улице Кристиана IV и вошли в стеклянные двери «Норске Театрет». Очутившись в фойе, она принялась озираться по сторонам.
— Мы рано, — заметил Гунарстранна.
— Нервничаешь? — тихо спросила Туве, не выпуская его руку.
— Что?
— Ты нервничаешь? — повторила она.
Гунарстранна кашлянул и посмотрелся в зеркало, перед которым он стоял.
— Почему ты спросила?
— Ты какой-то скованный и немного рассеянный.
— Я не нервничаю.
— Тебе неприятно со мной?
— Нет. — Гунарстранна откашлялся и добавил: — Очень приятно.
Туве выпустила его руку, повернулась к нему лицом и предложила:
— Может, пойдем куда-нибудь в другое место? Например, в кино… или выпьем пива в каком-нибудь полутемном пабе?
— Нет, мне и в театре хорошо. Но может быть, поговорим о чем-нибудь другом?
Она снова взяла его под руку и повела к группе незанятых стульев в фойе. Помахала рукой какой-то женщине в дальнем углу.
— Несколько лет ее не видела, — прошептала Туве. — Вот, значит, где встречаются старые друзья — в театре. А я и не знала!
— Здесь все седые, — заметил Гунарстранна.
— А ты, оказывается, наблюдательный! — улыбнулась Туве. — Ну, признавайся, о чем ты сейчас думаешь?
— О цифрах и буквах.
— И о манне небесной?
— Ты о чем?
— Я бы выпила аперитив! — воскликнула Туве. — Ты не принесешь херес?
Гунарстранна вздрогнул.
— А я выпью красного вина — терпеть не могу херес. Так что ты там говорила — манна? Какая еще манна? — Он передал ей свои перчатки и полез во внутренний карман за бумажником.
— Манна небесная, — повторила Туве и объяснила: — Хлеб, который Господь дал евреям в пищу… Он падал с неба в пустыне.
— Но почему ты вдруг вспомнила о манне небесной?
— Она пришла мне в голову, как только ты сказал о цифрах и буквах. Видишь ли, моя бабушка была очень набожной. У нее на кухонном шкафу стояла большая миска с записочками — их было несколько тысяч. На каждой записочке были цифры и буквы, обозначающие строки из Библии. Например, «Иез. — пять — четыре» обозначало «Книга Иезекииля, глава пятая, стих четвертый», а «Лук. — восемь — двенадцать»…
Гунарстранна замер как громом пораженный.
— Ну конечно, — прошептал он.
— Там и про манну было. Каждый день бабушка доставала записочку с надписью. По-моему, она была пятидесятницей.
— Из Библии! — вздохнул инспектор Гунарстранна, ерзая на стуле.
— Что с тобой?
— «И» — это «Иоанн»… Глава девятнадцатая, стих пятый…
— Ну да, Евангелие от Иоанна, глава девятнадцатая, стих пятый, — с лукавой улыбкой ответила Туве. — Так что там с хересом?
— «Бристоль крим», — рассеянно ответил Гунарстранна. — Любишь?
Туве кивнула:
— Мне все равно. Я в марках хереса не разбираюсь.
— Тогда давай сходим в «Библиотеку» — это бар при отеле «Бристоль», он как раз напротив, — мягко предложил Гунарстранна. — Там, если захочешь, можешь выпить целую бутылку…
— Мне и одного бокала достаточно, — ответила Туве. — Зачем уходить отсюда?
— Затем, что мне не терпится полистать Библию…
Через пять минут они перешли дорогу и заглянули в «Библиотеку», но оказалось, что в баре нет ни одного свободного места. Гунарстранна принялся нервно поглаживать губы и бормотать:
— Ну надо же, как не повезло!
— Успокойся, — с улыбкой сказала Туве.
— Я должен…
— У тебя дома разве нет Библии? — Она повернулась к окну, откуда виден был вход в театр. — Пьеса наверняка скучная, как стоячая вода.
— Что?! «Юн Габриель Боркман» скучная пьеса? Я думал, ты любишь Ибсена… — промямлил Гунарстранна.
— Только не на нашем втором языке, — ответила она. — По-моему, перевод Ибсена на нюнорск — верх идиотизма! — Туве снова взяла его под руку, заглянула ему в глаза и предложила: — Поехали к тебе… Если не боишься.

 

Пока Гунарстранна искал Библию — у него их было три — на стеллаже, который он соорудил на месте обувного чулана в прихожей, Туве стояла в дверях гостиной и рассматривала телевизор, повернутый экраном к стене, старый цветочный рисунок на кресле, старый резной торшер и на всю стену полки с книгами всех размеров — твердые обложки вперемежку с мягкими, множество журналов, брошюр и книг, засунутых повсюду, отчего стеллаж походил на перенаселенный, пестро раскрашенный дом в каком-нибудь гетто. Она читала заголовки на корешках. Молча осмотрела портрет Эдель. Затем устремила взгляд на рыбку в аквариуме.
— Вот, значит, какой у тебя домашний любимец! — сказала она.
Инспектор успел найти две Библии, которые он положил на рабочий стол под окном. Прежде чем ответить, он полистал обе.
— Хереса у меня нет, — рассеянно буркнул он. — Зато хорошее виски найдется.
— Где? — оживилась Туве.
— В деревянном сундуке. — Гунарстранна кивком указал на матросский сундук у камина.
— Здесь? — Туве откинула крышку и осмотрела плотные ряды бутылок. Потом принялась доставать одну бутылку за другой и читать этикетки. — Виски у тебя хватает… Какое будем пить?
— Початое, — ответил Гунарстранна, водя пальцем по строчкам. — Лука… Иоанн…
Туве остановилась на бутылке «Баллантайна», в которой оставалась всего четверть. Она сходила на кухню за стаканами и разлила виски. Гунарстранна взял у нее стакан машинально. Он был всецело поглощен Библией.
— Вот! — воскликнул он, тыча пальцем в страницу.
— О чем там говорится? Или о ком?
— Об Иисусе и Понтии Пилате.
— За тебя! — сказала Туве. — И за мою бабушку.
— И за Понтия Пилата, — добавил Гунарстранна.
Туве выпила и одобрительно оглядела стакан.
— Понтий Пилат умывает руки — и на голову Иисусу надевают терновый венец! Три креста на лбу мертвеца — это терновый венец! Красная нить у него на шее — багряница! — Гунарстранна уставился в пространство и задумчиво спросил: — Но почему?
— Ты же полицейский, вот ты и ответь, — сказала Туве.
Видя, что он не отрывается от Библии, она стала по одной доставать со стеллажа книги и читать названия. Спустя какое-то время она налила себе еще виски и спросила, не подлить ли ему. Гунарстранна покачал головой. К своему виски он даже не притронулся.
— Интересно, — бормотал он. — Евангелий четыре. Но терновый венец и багряница описаны только в трех. У Луки этого нет…
Он полистал Библию, чтобы показать ей.
— Я тебе верю, — сказала Туве, отпивая еще глоток. — Отличное виски!
— Лука вовсе не упоминает ни о багрянице, ни о терновом венце, ни о глумлении. Зато он пишет об Ироде… Тут он расходится с остальными. В то время как Матфей, Марк и Иоанн утверждают, что Иисуса облачили в багряницу…
— Ну да, красная нить, — перебила его Туве. — Ты уже сказал.
Гунарстранна кивнул.
— Кроме того, остальные трое сходятся и в вопросе о терновом венце. Они пишут, что Иисуса отдали на поругание толпе. И теперь с остальными расходится Иоанн…
Туве поднесла к губам стакан — к ее удивлению, стакан оказался пуст.
— Я, пожалуй, выпью еще, — сказала она, беря бутылку. — Твое здоровье!
Гунарстранна машинально поднял стакан, отпил глоток и прочел вслух — «И воины, сплетши венец из терна, возложили Ему на голову, и одели Его в багряницу, и говорили: радуйся, Царь Иудейский! И били Его по ланитам. Пилат опять вышел и сказал им: вот, я вывожу Его к вам, чтобы вы знали, что я не нахожу в Нем никакой вины». — Гунарстранна поднял голову и продолжил: — А вот и то самое место — глава девятнадцатая, стих пятый: «Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице, И сказал им Пилат: се, Человек!»
Туве ходила вдоль стеллажа со стаканом в руке. Гунарстранна не мог усидеть на месте от возбуждения. Он невольно начал мыслить вслух:
— Эта строка есть только у Иоанна! Если убийца и процитировал именно Иоанна, а не Марка, не Матфея, то, должно быть, именно потому, что у Иоанна есть слова: «Се, Человек!»
Туве едва заметно кивнула, добродушно улыбаясь, отпила еще виски и снова повернулась к стеллажу.
— Но тогда возникает вопрос… — продолжал инспектор, сдвинув брови, — что именно означает эта фраза? И кто ее произнес?
— Как кто? Пилат, — ответила Туве. — Ту фразу произнес Понтий Пилат.
Гунарстранна кивнул:
— Понтий Пилат говорит, что не находит в нем вины, а потом он показывает униженного узника и говорит: «Се, Человек!» — Он нахмурился. — С другой стороны, слово «Пилат» в тексте выделено курсивом, то есть его не было в еврейском или греческом оригинале Священного Писания и его вставили позже, по смыслу. Следовательно, строка может читаться и так: «Тогда вышел Иисус… и сказал им»… То есть можно сделать вывод, что интересующие меня слова произнес сам Иисус!
— Верно, — ответила Туве без всякого интереса.
— Вопрос заключается в следующем: с кем ассоциировал себя тот, кто написал эти строки? — Гунарстранна снова прочел цитату из Библии: — «Тогда вышел Иисус в терновом венце и в багрянице. И сказал им… се, Человек!» В общем, непонятно, кто это сказал и что это означает.
— Его р-распяли? — спросила Туве, у которой начал заплетаться язык.
— Кого, Иисуса?
— Нет, антиквара!
— Он не был антикваром, просто торговал предметами старины. Нет, Фольке-Есперсена не распяли, — отмахнулся Гунарстранна. — Ни на его руках, ни на ногах ран не было. Наверное, важно то, что его выставили напоказ и привели цитату из Священного Писания. А способ смерти не имеет значения. Главное — то, что его выставили на всеобщее обозрение, унизили и напомнили цитату из Библии. Но если те слова произнес Пилат, получается, что он просил за Иисуса, вроде как призывал толпу опомниться: посмотрите, он такой же, как вы, будьте же милосердны! Если же те слова произнес сам Иисус, цитата приобретает дополнительный смысл… Ведь он называл себя Сыном Божиим, бессмертным и так далее, а тут вдруг говорит: «Посмотрите на меня, я — человек!»
Туве хихикнула и прикрыла рот рукой.
— Что такое? — рассеянно спросил Гунарстранна.
— Надеюсь, я тебя н-не сглазила. — Она снова хихикнула. — Надеюсь, ты не станешь набожным… — Не выдержав, она прыснула.
Ошеломленный Гунарстранна посмотрел на нее в упор.
— Ах ты, господи! — воскликнула Туве, с трудом заставляя себя успокоиться. — Должно быть, меня так от виски разобрало. Уж очень оно хорошее. Выпью-ка я, пожалуй, еще!
— А может, все как-то связано с чувством вины, — продолжал размышлять Гунарстранна, когда Туве налила им обоим еще. — Вспомни, ведь Пилат не хочет казнить Иисуса и предлагает освободить одного из осужденных на казнь, но толпа выбирает другого… как его звали?
— Варавва, — ответила Туве, подходя к аквариуму. — А у тебя какая рыбка — золотая?
— Ну да, Варавва и Пилат, который умывает руки… Очень может быть, что здесь замешано чувство вины…
Туве хихикнула.
— Как его зовут?
— Кого — его?
— Твоего любимца.
— Четвертый волхв…
— Четвертый?
— В Библии три волхва. Он — четвертый.
— Кто — рыбка? — Лицо Туве превратилось в большой вопросительный знак. Потом она расплылась в улыбке. — Ах, боже мой, ну и напилась же я!
— Калфатрус, — сказал Гунарстранна.
— Что?
Гунарстранна улыбнулся.
— Вот видишь! — обрадовалась Туве. — Ты все-таки умеешь смеяться!
Оба засмеялись.
— Извини, — сказала Туве, — я мешаю тебе думать. — Пошатываясь, она шагнула к бутылке. — Ты думай… думай; о виски я сама позабочусь.
— На чем я остановился?
— Ты говорил о чувстве вины.
— Да. Пилат говорит, что не находит в Нем никакой вины. Смысл немного непонятен… — Гунарстранна нахмурился. — Фраза из Библии, возможно, отсылает к дискуссии вокруг фигуры Иисуса. Правда ли он — Сын Божий, Бог он или человек? Его называют Царем в насмешку. Иудеи ведь считали Мессию своего рода могущественным властителем, который громит врагов и провозглашает себя царем, но появляется Иисус, называет себя «царем», говорит метафорами… Он употребляет понятие «царь» в другом, духовном смысле… Так что интересующие меня слова, наверное, имеют какое-то отношение к разграничению понятий царя, Бога, человека и отца. Вопрос в том, зачем его выволокли на витрину… Только ли на поругание, или же убийцу подталкивало чувство вины… В конце концов, в главе про Пилата описывается юридическая процедура…
— Твое здоровье! — перебила его Туве, поднося стакан к губам.
Гунарстранна машинально отпил глоток:
— А что, если в нашем деле замешано все: закон, вина, публичное унижение, образ Бога?
— Отцеубийство, — подсказала Туве.
Гунарстранна вскинул голову. Туве держала пустую бутылку за горлышко, как дубинку, и размахивала ею в воздухе.
— Пусто, — проговорила она.
— Что ты сказала? — спросил Гунарстранна.
— Пусто, — повторила Туве.
— Нет, раньше.
— Ты не очень-то пьян…
Гунарстранна широко улыбнулся:
— Найди себе еще бутылку.
— Отлично! — обрадовалась Туве, наклоняясь, чтобы выбрать из сундука еще бутылку. — Так о чем я говорила?
— Ты произнесла слово «отцеубийство». Но зачем Карстену Есперсену убивать родного отца?
— Из мести, — сказала Туве, открывая новую бутылку. Она подняла ее и рассмотрела этикетку. — «Гленливет». Дорогое… Значит, наверняка хорошее!
— За что ему мстить?
— Ты же полицейский, вот и выясни.
Гунарстранна осушил стакан одним глотком и потер лицо ладонями. Туве тяжело опустилась на диван. Сняла туфли и положила на стол тонкую ногу, обтянутую нейлоном.
— Боже, как я рада, что ты покончил со всей этой библейской чепухой. — Она вздохнула и стала наблюдать за ним с широкой улыбкой на лице. — Раз мы у тебя дома, полагается спросить… — Она поставила бутылку и стакан на стол и принялась рыться в своей сумке. — Ты не будешь возражать, если я закурю?

Глава 34
ТУСТЕП

В ту ночь Франку Фрёлику снилась Линн, хотя прошло лет пятнадцать, не меньше, с того дня, как он в последний раз видел ее. Во сне они были в ее шале. За окном громко щебетали птицы. Он лежал в постели на боку и чувствовал, как солнце греет ему пятки. Из приоткрытого окна в комнату проникал сладкий запах лета. Линн перевернулась на спину. Он любовался ее плоским, мускулистым животом. Солнце отбрасывало четкую тень от оконного переплета на кровать. Ее волосы разметались по подушке. Побег плюща тянулся к полу и касался груды нижнего белья. Неожиданно Фрёлик перенесся из шале в рощицу. Уже наступила осень. Прохладный ветерок нес пряные осенние запахи. Они любовались озерцом и буками на том берегу. Листья на буках уже пожелтели — от них исходило янтарное мерцание. Деревья так четко отражались в темной воде, что отражение казалось более настоящим, чем сами буки. Рядом с ним вместо Линн очутилась Ева Бритт. Она украдкой покосилась на него, сунула в рот прядку волос и бросила в него охапку буковых листьев. Сухие листья не упали на землю — ветер закружил их и поднял в воздух. Они делались меньше и меньше, пока не превратились в крошечные точки в небе и не исчезли. Фрёлик отвернулся от Евы Бритт и увидел книжную полку. Невозможно было разглядеть названия книг на корешках. Зато на двери висел плакат с фотографией мотоцикла «Харлей-Дэвидсон». В седле сидела красивая брюнетка с обнаженной грудью. Ее длинные ноги были обтянуты узкими джинсами. Фрёлик узнал Анну и проснулся. Он сообразил, что лежит в своей постели. Ни Линн, ни Евы Бритт рядом не было. На полу валялась только его одежда. Зато на дверце шкафа в самом деле висел плакат с мотоциклом — правда, без Анны.
В конце концов он спустил ноги на пол и сел, глядя на свое жалкое отражение в зеркале и думая: «Слава богу, что никто не пилит меня по утрам!»
Через час он вышел из дому. На улице потеплело, температура поднялась почти до нуля, и ночью шел снег. Снегоуборочные машины одели все припаркованные автомобили в плащи из мокрого снега. Отовсюду слышался ритмичный скрежет: многие горожане все еще надеялись успеть на работу на машине. Фрёлик тоже поработал скребком. Машина завелась не сразу. Казалось, даже мотору приходится пробиваться на волю из огромного сугроба. Франк пожалел, что сейчас не лето и нельзя проснуться оттого, что солнце греет пятки.

 

Зайдя в бар отеля «Континентал», он уселся на кожаный диванчик и стал разглядывать посетителей. В основном сюда заходили промышленники, которые небрежно сбрасывали на стулья пальто от «Хьюго Босс». Впрочем, довольно часто в «Континентал» заглядывали и сильно накрашенные мамаши в меховых шубах; они волокли за собой нескладных дочерей-подростков с пышными бюстами и капризно надутыми губками. Дочки исподтишка высматривали мужчин побогаче. Франк заказал кофе. Его принесли в кофейнике. Вскоре после того в бар развязной походкой вошел мужчина в красном пиджаке. Официантка показала ему на Франка Фрёлика; тот встал и обменялся с пришедшим рукопожатием. У Херманна Хиркенера были короткие, курчавые волосы, начинавшие редеть на макушке. Он отрастил модную двухдневную щетину; в его левом ухе болталась серьга. Едва он уселся, официантка, показавшая Хиркенеру Фрёлика, принесла ему стакан кока-колы.
Хиркенер сказал, что они с женой живут в Тёнсберге, но, если у них дела в столице, всегда останавливаются в «Континентале».
— Сегодня у нас три деловые встречи.
— Наверное, вы собираетесь со временем перебраться в Осло?
— Да, — ответил Хиркенер, глядя куда-то поверх плеча Фрёлика.
Обернувшись, Фрёлик увидел высокую красивую брюнетку с длинными волосами и настороженным взглядом.
— Иселин, — сказал Хиркенер, — познакомься с Франком Фрёликом.
Ее рука оказалась сухой и теплой, и пальцы у нее были длинные. Ей очень шли короткий жакет и юбка, закрывающая колени.
Она села на диванчик рядом с Хиркенером. Ее красоту портила болячка на нижней губе. Она устремила на него пристальный взгляд, и Фрёлик опустил глаза.
— Инспектор Фрёлик расследует убийство Рейдара Фольке-Есперсена, — объяснил Хиркенер.
— Какой ужас! — сочувственно вздохнула Иселин Варос.
— Иселин всегда реагирует от чистого сердца, — заметил Хиркенер, почти не скрывая сарказма. Затем он повернулся к жене и довольно пренебрежительно продолжал: — Все это замечательно, но полиция желает знать, контактировали ли мы с Рейдаром до встречи у Арвида в пятницу, тринадцатого.
Иселин Варос достала из сумки тюбик с бальзамом для губ и осторожно помазала болячку.
— Если и контактировали, то очень кратковременно… Вернее, обменялись несколькими словами по телефону, — ответила она. — Ты ведь, кажется, встречался с Рейдаром? Я-то в первый раз увидела его именно у Арвида.
— Для нас куда важнее оказалось знакомство с его братом, Арвидом, — пояснил Хиркенер. — Мы написали во много… то есть в несколько магазинов. Сначала мы написали Рейдару, но в переписку с нами вступил не он, а Арвид. Если можно так выразиться, наше письмо его очень взволновало.
Фрёлик прислонился к спинке и подумал: раз письмо было адресовано Рейдару, а ответил на него Арвид, значит, братья обсуждали его. Официантка принесла бутылку минеральной воды и не спеша налила ее в стакан Иселин. Иселин рассеянно посмотрела на пузырьки в стакане и сообщила:
— Рейдар — официальный владелец.
Когда официантка ушла, она подняла стакан, словно желала чокнуться с Фрёликом. Тот из вежливости тоже наклонил в ее сторону кофейную чашку.
— На самом деле все они, все трое, отнеслись к нашему предложению весьма благосклонно. Арвид даже признался: он очень обрадовался, что мы к ним обратились, — заметила Иселин, ставя стакан на стол. Затем она закинула руки за голову, очень ловко собрала волосы в конский хвост и закрепила его эластичной резинкой.
— Они пока не сказали «нет», — подхватил Хиркенер. — И разумеется, еще не поздно…
— Херманн! — властно перебила его Иселин.
— Что?
— Херманн, он умер. — Иселин укоризненно покачала головой и снова намазала болячку бальзамом.
Мужу ее не понравилось, что его обрывают, но Иселин невозмутимо продолжала:
— Пусть они сами напомнят нам о возобновлении переговоров… Если честно, мы удивились, когда узнали, что Рейдар Фольке-Есперсен высказался против продажи магазина. Мы считали, что все три брата согласны, но, учитывая сложившиеся обстоятельства…
— Не хватало лишь подписей на контракте, — перебил жену Хиркенер, бросая на нее свирепый взгляд.
— Когда вы познакомились со всеми тремя братьями, ничто не указывало на то, что между ними имеются разногласия?
Супруги покачали головой.
— В этом я совершенно убеждена, — твердо сказала Иселин, вертя в пальцах тюбик с бальзамом. — Во всяком случае, при нас он ничего такого не говорил. — Она улыбнулась и переглянулась с мужем — возможно, супруги вспомнили что-то смешное.
— А что же Арвид?
— Старина Арвид без ума от Иселин, — весело сообщил Херманн Хиркенер и продолжал многозначительно, явно подразумевая, что жена поймет его намек: — Видите ли, моя супруга пользуется особым успехом у пожилых… Она при них просто расцветает!
— Что такого, если женщине приятно чувствовать себя привлекательной? — спросила Иселин, осторожно ощупывая болячку пальцем.
— Ничего — если она не предлагает им себя.
Хиркенер явно грубил. Фрёлик стал разглядывать картины на стенах, думая о Еве Бритт и о том, как она иногда его раздражает. Хорошо, что его раздражение пока не прорывается при посторонних.
— Херманн иногда бывает таким милым! — заметила Иселин, с трудом сохраняя выдержку.
Ее слова повисли в воздухе. Иселин уткнулась в свою минералку и обиженно замолчала.
— Насколько я понимаю, вы интересуетесь антиквариатом, — сказал Фрёлик, чтобы разрядить обстановку.
Хиркенер не ответил. Зато его жена подняла глаза и кивнула.
— Почему вы выбрали именно тот магазин?
Иселин откашлялась и ответила:
— Мы провели комплексную оценку современного состояния рынка…
— Многие подобные предприятия возглавляют дилетанты, — добавил Хиркенер.
— Отсюда и трудности — начинать приходится с самого начала, со дна, — подхватила Иселин; было очевидно, что простуда на губах сильно беспокоит ее. Она снова сняла крышечку с тюбика. — Нам хочется купить предприятие надежное, прочно стоящее на ногах, к тому же расположенное в престижном районе города, — продолжала она. — Знаете, ведь покупаешь не просто магазин, покупаешь репутацию.
— Вы запускали щупальца куда-нибудь еще?
Хиркенер кивнул.
— И какую же репутацию вы рассчитываете приобрести у братьев Фольке-Есперсен?
Супруги переглянулись.
— Давай ты, — велела жена.
Хиркенер всплеснул руками.
— Они продают хорошие вещи, — сказал он.
— У них хороший вкус, — уточнила Иселин. — Хороший вкус!
Фрёлик поднес к губам чашку, но она оказалась пустой. Он поставил чашку на стол.
— Не понимаю, зачем вам так рисковать? — спросил он.
Озадаченные супруги молча уставились на него.
— Чем вы занимались раньше? — спросил Фрёлик.
— Я была учительницей, — сказала Иселин. — Преподавала язык и историю искусства. — Она с улыбкой посмотрела на мужа: — Теперь ты!
— Угадайте, — ухмыльнулся Хиркенер.
Фрёлик пожал плечами. Хиркенер поспешил ответить сам:
— Машинами.
— Ну да, он был автодилером, — с легкой издевкой пояснила Иселин. — Херманн твердо убежден, что способен продать что угодно, не важно что. Главное — уметь продавать. Просто ему расхотелось быть вульгарным автодилером…
— Зато ты у нас прекрасно разбираешься в антиквариате, — парировал Хиркенер. — Историк искусства!
— Какими машинами вы торговали? — спросил Фрёлик.
— Дорогими. «Мерседесами», БМВ… Самыми большими и самыми дорогими.
— Ладно. — Фрёлика все больше раздражало, что супруги, не стесняясь его, поливают друг друга грязью. — Я никак не могу взять в толк: зачем вообще было устраивать встречу у Арвида? Зачем это было нужно?
Супруги переглянулись.
— Сами догадайтесь, — предложил Хиркенер.
— Мы должны были закрепить договоренность, — сказала Иселин. — Решили увидеться лично со всеми братьями, чтобы они выслушали наши предложения и доводы.
— Значит, на той встрече речь о цене, в общем, не шла?
— Нет, — ответил Хиркенер. — О цене мы к тому времени уже договорились.
— И Рейдару, значит, уже было известно о планах продажи и о том, сколько вы предложили за их магазин…
Супруги дружно кивнули.
— Ни сама встреча, ни ее цель не должны были стать ни для кого сюрпризом, — сказал Хиркенер. — Кстати, я не могу припомнить, чтобы кто-то из них возражал по какому-либо пункту.
— Вы не выдвигали новых условий, ничего такого, что могло бы заставить Рейдара Фольке-Есперсена изменить свое решение?
— Ничего, — ответил Хиркенер.
— Может быть, два брата что-то от вас скрыли?
Муж и жена снова переглянулись. Иселин медленно опустила плечи. За нее ответил Хиркенер:
— Теоретически возможно все. Но об этом вам лучше спросить их самих. Мне… — Он покосился на жену; та кивнула в знак согласия. — Нам не показалось, что он был удивлен или не знал, зачем пришел.
— Если уж он так хотел сорвать сделку, он, должно быть, пришел к этой мысли еще до того, как появился у брата, — добавила Иселин.
— Вы связывались с кем-либо из братьев после встречи?
— С Арвидом, — ответила Иселин, по-прежнему вертевшая тюбик с бальзамом.
— Когда?
— Мы позвонили Арвиду в тот же день, да, милый? А он сказал, что лучше подождать денек-другой, а потом все встанет на свои места.
— Он не говорил вам о том, что Рейдар против сделки?
— Нет.
— Вы не помните, что именно он вам сказал — слово в слово?
Иселин кашлянула:
— Вот что он сказал дословно: «Я думаю, надо подождать несколько дней, а потом все встанет на свои места».
— А вы что?
Она пожала плечами:
— Я немного… как бы получше выразиться? Ну да, немного испугалась. Поэтому спросила, в чем дело. Арвид сказал, что на горизонте появилась тучка, но она уйдет еще до конца дня.
Фрёлик бросил на нее внимательный взгляд:
— Тучка, которая уйдет еще до конца дня?
— Так он сказал.
— Когда это было?
— В тот же день, когда мы встречались. Часа в четыре…
— А потом? Вы больше не разговаривали?
— Арвид сам позвонил на следующий день. Тогда мы еще ничего не знали об убийстве. Он позвонил утром и сказал, что его брат Рейдар умер. Поэтому им придется вначале покончить с юридическими формальностями, а уж потом возобновлять сделку. Он спросил, хватит ли у нас терпения подождать.
Теперь оба смотрели на Фрёлика.
— Ну и что же?
— Что? — не понял Хиркенер.
— Хватит у вас терпения подождать?
Супруги переглянулись и заулыбались.
— Да ведь именно этим мы сейчас и занимаемся, — ответила Иселин. — Ждем.
— И долго вы готовы ждать?
Супруги долго переглядывались; потом Иселин со смиренным видом повернулась к Фрёлику и сказала:
— Это мы и обсуждаем последние дни… Особенно долго мы ждать не станем.

Глава 35
ШЕРШЕ ЛЯ ФАМ

Эммануэль Фольке-Есперсен напряженно думал.
Гунарстранна сидел на диване и терпеливо смотрел в окно. Любуясь видом, открывавшимся с террасы дома Есперсена, он думал о Туве. Перила и крыши соседних строений покрывал иней, похожий на толстый слой сахарной глазури. Лучи зимнего солнца высвечивали жирные пятна и отпечатки пальцев на стекле. Эммануэль все вертел в руках старую фотографию и тер глаза. Он попробовал закинуть ногу на ногу, но вскоре отказался от такой рискованной затеи.
Гунарстранна позволил себе ненадолго забыться. Несколько часов назад он впервые за много лет проснулся в одной постели с женщиной. Он откинулся на спинку стула и смотрел, как солнечные лучи дотягиваются до противоположного угла комнаты. У Эммануэля горел камин; воздух над камином словно дрожал и переливался.
Гунарстранна нисколько не сомневался: Эммануэль знал женщину с фотографии. Правда, ему явно не хотелось в том признаваться. Сначала Есперсен глубоко вздохнул и даже печально улыбнулся, но улыбка скоро увяла. Поджав губы, он довольно долго смотрел инспектору в глаза. Потом упрямо выпятил нижнюю губу и объявил: он понятия не имеет, кто такая женщина с родинкой на щеке.
— Я говорил с Арвидом, — продолжал Есперсен. — По его словам, вас очень интересует, почему Рейдар стал торговать предметами старины…
Стол, как и в прошлый раз, был завален еженедельными газетами и журналами. Посередине высилась стопка из трех книг. Гунарстранна разглядел «Большой словарь кроссвордиста» и однотомную «Норвежскую энциклопедию». Третья книга была такой старой и затертой, что прочесть название на корешке оказалось невозможно. На диванной подушке между ними расположился черно-белый хозяйский кот.
Эммануэль еще раз взглянул на фотографию, покачал головой и осторожно положил ее на книги.
— Нет, — сказал он с глубоким вздохом, погладив себя по подбородку. — Такая симпатичная дама наверняка отложилась бы у меня в памяти.
Гунарстранна устало улыбнулся.
— Может быть, вы знаете, почему ваш брат стал торговать предметами старины? — спросил он, не скрывая недоверчивости. Есперсен, ухватив себя за складку брюк, все же с большим трудом положил ногу на ногу. Поглаживая колено, он украдкой покосился на фотографию. Гунарстранна нагнулся вперед, к столу, и взял снимок в руки.
— По-моему, Рейдар стремился заполнить огромную внутреннюю пустоту. Может быть, именно поэтому… он и занялся антиквариатом. Если бы он не владел вещами, он… был бы ничем. — Есперсен развел руками, словно подчеркивая свои слова: — Пустота! Вакуум! Рейдар был одержим собирательством.
— Трофеями?
— Да, наверное, его приобретения можно назвать и трофеями. По-моему, он оживал рядом со своими вещами. Собственно говоря, в них заключалась его жизнь… — Есперсен в очередной раз покосился на фотографию. — По-моему, вещи со временем стали и самым большим кошмаром Рейдара. Мне кажется, с их помощью он пытался как-то оправдать свое существование. По-моему, в глубине его души существовала запретная, заповедная зона… Скорее всего, она образовалась после полученного им серьезного удара, страшного события или переживания, вследствие которого его жизнь потекла по тому курсу, по какому она потекла. — Эммануэль закрыл глаза и продолжил тихо, словно глубоко погрузившись в раздумья: — Если вдуматься, в этом отношении Рейдар вряд ли уникален. Я часто думаю, что все мы такие же. Мы боимся самих себя. Понимаете? Если убрать наши ежедневные обязанности, иными словами, ритуальную сторону жизни — чистку зубов, работу, еду, празднование Рождества и Пасхи… ну, я еще хожу на собрания масонской ложи и беседую с соседями… Так вот, если убрать все то, о чем я сказал, наверное, каждый из нас окажется в чем-то ущербным. Вы не находите? Причем удар может настичь нас где угодно — на работе или дома на диване. Чьи-то случайные слова, воспоминание детства, запах, звук, ощущение… и вдруг мы замираем и видим неприкрашенную правду, так сказать, видим внутренним зрением. И тогда приходится срочно отворачиваться и подавлять свои ощущения, потому что в такие минуты мы видим себя насквозь. Исчезает панцирь, под которым мы прячемся. Исчезает внешняя оболочка, которую видят наши друзья и знакомые… Мы зажмуриваемся и пытаемся бежать, потому что останавливаться, оглядываться назад и вспоминать давнюю боль очень мучительно. Мы не сдаемся, принимаем жизнь такой, какая она есть, стараемся не думать… и в конечном счете отказываемся верить, что у нас есть возможность все изменить раз и навсегда. Вам кажется, что я просто болтаю?
— Что вы, наоборот, — отозвался Гунарстранна. — По-моему, вы правы. Многим приходится рано или поздно столкнуться с собственными мечтами — если можно так выразиться, провести ежегодную генеральную ассамблею с самими собой. И все же одни доходят до этого быстрее, чем другие. А некоторые так и не доходят… — Он повертел в руке фотографию и отряхнул брюки. — Продолжайте, прошу вас!
— Так вот, мне непривычно думать о Рейдаре как о… жертве преступления… Ведь он был моим старшим братом, образцом для подражания. Всю жизнь его в моих глазах окружал ореол непререкаемой власти. И когда… думаешь о нем вот так…
Инспектор Гунарстранна вежливо ждал, пока Есперсен подыщет нужные слова.
— Мне было трудновато общаться с Рейдаром, потому что он видел меня насквозь. Понимал мои мысли. Может быть, он не верил в то, что я забочусь о нем. Он просто чувствовал перемену. Он интуитивно понимал, что его тоже видят насквозь, что с него… сорвали маску! Только не подумайте, что мы с ним мыслили одинаковыми категориями. Просто Рейдар заметил перемену в наших отношениях. Он понял, что мне его жаль. И так и не смог простить меня за это.
— Простить?!
Есперсен кивнул:
— Да, простить.
— За что он должен был вас прощать?
— Может быть, его отношение связано с внутренней пустотой, от которой он спасался, возводя вокруг себя прочную вещественную броню. Кроме того, между нами было нарушено равновесие. Когда с него… сорвали маску… да, думаю, такое слово здесь вполне уместно… я разглядел в нем лихорадочное стремление быть здоровым и активным, чем-то владеть… возвести вокруг себя крепость из вещей, предметов. Разумеется, Рейдар понимал, что надо мной он уже не властен. Поэтому он не любил иметь со мной дело.
Гунарстранна подпер подбородок костлявым указательным пальцем и сказал:
— Вы, наверное, догадывались, от чего он пытается спастись, собирая предметы старины и развивая бурную деятельность. Что послужило причиной? В чем, если можно так выразиться, скрытая пружина его действий? Может быть, какая-то травма, полученная в результате ужасных испытаний, или ваш брат хотел подавить какие-то неприятные воспоминания?
— Вы правы, я, конечно, задумывался об этом…
Гунарстранна наклонился вперед. Кот, сидевший на диване рядом с Эммануэлем Фольке-Есперсеном, повернул голову и, негромко мурлыча, растянулся на подушке с видом египетского фараона. Хотя глаза у кота были открыты, он дремал. Вот он зажмурился и грациозно опустил голову на передние лапы.
— Говорите! — взволнованно поторопил своего собеседника Гунарстранна.
— Сначала я думал, что его мучают воспоминания о мирно спавших людях, которых он взрывал…
— Диверсионные задания?
Есперсен молча смотрел куда-то вдаль.
— Наверное, у него на совести много всего накопилось. Смерть и… — Он помолчал. — Но потом выяснилось, что дело совершенно в другом.
Инспектор нетерпеливо откашлялся. Есперсен тяжело задышал и откинул голову назад. Кот снова поморгал глазами; Есперсен уставился в потолок и почесал подбородок; Гунарстранна услышал скрип.
— Как там говорят?..
— Кто говорит?
— Французы. Как они говорят, когда пытаются разгадать какую-то тайну?
Гунарстранна посмотрел на фотографию, которая лежала на синей энциклопедии. Ее осветили лучи солнца, и она заблестела, как старое матовое зеркало.
— Шерше ля фам, — тихо сказал он. — Ищите женщину.
Эммануэль, по-прежнему глядя в одну точку на потолке, глубоко вздохнул и повторил:
— Шерше ля фам…
Гунарстранна взял фотографию и повернул ее к Есперсену.
— Ну ладно… — Он вздохнул и решился: — Как ее зовут?
Назад: Глава 26 ПА-ДЕ-ДЕ
Дальше: Глава 36 САУНА