Глава восьмая
НЕУДАЧИ, ВПЕРЕД!
1
Тут они и подошли.
С разных сторон.
Сели на соседнюю скамейку.
С разных концов.
Седые. Благообразные. С непомерным к себе уважением.
Уткнулись в газеты, каждый в свою.
Непримиримо шелестели листами.
Первый не выдержал, скомкал газету, произнес, ни к кому не обращаясь:
– Нет, вы мне прямо скажите. Без уловок. Вы – за?
Второй ответил решительно, глядя перед собой:
– Я – за.
– За что?
– За то.
– А за это?
– Тоже.
– Но ведь то противоречит этому!
– Мне это не мешает.
Вышла к ним собачонка.
Шелудивая не в меру. Истомленная от несытости.
В надежде на человеческое сострадание.
Двое на скамейке обратили на нее внимание.
– Ах, ты, моя хорошая! Ах, ты, моя славная!..
– Осторожно, укусит.
– Ну что вы, они понимают! Они всё понимают, шельмы, кто их любит, а кто нет.
– Я очень люблю животных. Побольше вашего. Год назад у меня умер хомяк – по сей день горюю.
– Ах, какой чувствительный! У него траур по хомяку.
– Да, я чувствительный. В отличие от некоторых. А в детстве – чтоб вы знали – у меня была прекрасная коллекция бабочек.
– На булавках?
– На булавках.
– Вот-вот… Вы и собак хотели бы видеть на булавках.
– Смотрите, слюна! Слюна – значит, бешеная…
– У вас, между прочим, тоже слюна.
– Сравнили! Она животное, а я – человек. Я звучу. Знаете, как я звучу? Я звучу гордо.
– Животные тоже звучат. Они так звучат, как вам и не снилось.
– Вы! Не унижайте человечество!..
– Хочу и буду. Собачка, собачка, на, на, на…
– А про двадцать уколов вы забыли?
– Про сорок.
– Нет, про двадцать. Я лучше знаю. Меня в детстве кололи.
– Вас бабочка укусила?
– Какая бабочка?
– Из коллекции.
– Меня укусила собака. Мне делали двадцать уколов. Понятно?
– Понятно. Нужно сорок, а вам делали двадцать.
Разошлись в разные стороны.
В который раз – навсегда.
– Мутные какие-то, – сказал Сиплый, прищурившись. – Их бы процедить. Через ситечко.
– Где надо, там процедят, – сказал Сохлый.
Штрудель возмутился:
– Что они всё пугают? Пугают и пугают… Не упакуете в свою тару.
Хмыкнули с небрежением:
– Не таких паковали.
2
А в доме по соседству бурлила жизнь.
Звонили телефоны, шелестели бумаги, начальственные указания глушили шепоток подчиненных.
На входе красовался иной плакат: «Стерилизация на благо человечества. Удаление способности к размножению. По окончании – прием пищи».
Стояло у подъезда ответственное лицо, разминало папиросу. Топтался перед ним тот же заморыш, искательно заглядывал в глаза.
– Гражданин, идите домой. Вы обследованы, и способности к размножению не обнаружены.
– Обнаружатся, уж поверьте! После приема пищи. Только допустите к удалению…
Но ответственное лицо было неумолимо:
– Подвоз пищи временно приостановлен.
Петух завозился в кустах, выказывая нетерпение:
– То ли еще будет, Штрудель.
Выглянул из подъезда тот, что пониже ростом и должностью, поинтересовался услужливо:
– Вызывали?
– Вызывал, дорогой, вызывал, – тот, что повыше. – Как там у нас с эпитафиями?
– С эпитафиями у нас плохо.
– Вот и хорошо, вот и отлично. Бери бумагу, будем составлять. Чтобы щемило, щипало, хватало за душу.
– Так ведь… некому пока.
– Что значит – некому? Сегодня некому, а завтра навалом. Бери ручку, пиши разборчиво: «Здесь лежит…» А кто у нас здесь лежит?
– Кого прикажете, того и положим.
Огляделись по сторонам.
Увидели Штруделя с петухом.
– Положим мы с тобой вот этого.
– Вас понял. «Путник, остановись! Здесь лежит гражданин N».
– Это лучше. Уже щемит, но еще не щиплет.
– Знаю! Видел! «Спи спокойно, гражданин N. Ты уже дома, а мы еще в гостях».
– Кто дома? – спросил Штрудель.
– Ты дома.
– А вы где?
– А мы в гостях.
– У кого?
– У себя.
– М-да… – хмыкнул тот, кто повыше. – Оно, конечно, щемит и щиплет, но за душу еще не берет. Придется доработать.
– Нельзя ли и меня? Под эпитафию? – спросил заморыш. – После приема пищи?..
Ответили категорически:
– Нельзя.
Ушли в подъезд.
К неотложным своим обязанностям.
– Что теперь? – спросил Штрудель.
Петух произнес торжественно:
– Друг мой! Наступил час проверки. Экзамен тебе, Штрудель! Насколько уяснил обычаи здешней жизни.
Распахнулись призывно двери учреждения.
Пропустили в вестибюль мимо строгой охраны.
На доске объявлений красовалось крупно: «Сотрудникам, которые не прошли мутацию! Последнее предупреждение!»
Мимо пробегали двое.
Шумно переругивались.
– У вас план не выполнен. По анабиозу. За прошлый месяц.
– Как же его выполнишь? Как? Когда и без того… Проявления духа – не замечаемы.
– Ничего не знаю. План спущен.
Убежали, доругиваясь.
Петух предупредил:
– Приготовься, Штрудель. Твоя очередь
Вышел в вестибюль мужчина при явном замирании жизненных сил, закрепил на доске рукописное объявление: «Завтра! После работы! Дрессировка легавых собак».
Штрудель поднатужился, без особого желания вошел в роль.
– Гражданин, – сказал строго, – вы не прошли еще мутацию?
– Не прошел, – согласился без охоты.
– Оно и видно. Снимите ваше объявление. Запишите иначе: «Завтра! После работы! Дрессировка легавых собак. После дрессировки – лекция о международном положении».
– Я возражаю, – сказал мужчина, не прошедший еще мутацию.
– Странный человек! – возмутился Штрудель. – С ним советуются, а он возражает.
Прикинул открывающиеся перспективы, мечтательно посмотрел вдаль:
– Можно и так… «Завтра! После работы! Первое: международное положение. Второе: дрессировка легавых собак. После дрессировки танцы».
– Зачем охотникам танцы?.. – спросил мужчина в ускоренном замирании чувств.
– Танцы – обязательно, – поучительно произнес Штрудель. – Где международное положение, там и танцы. Иначе к вам охотники не придут. Не такие они охотники, как кажется.
– Я не согласен, – снова сказал мужчина, привалившись к стене.
Штрудель всплеснул руками:
– Надо же! С ним советуются, а он не согласен… Можно, конечно, иначе, совсем будет хорошо. «Первое: международное положение. Второе: дрессировка легавых собак. Третье: разбор персонального дела».
Тот растерялся:
– Какого еще дела?..
Штрудель:
– Вам виднее. Подберите охотника, который не товарищески относится к собаке, проработайте его.
– Охотникам это не нужно! – тоненько закричал мужчина.
– Кто дал тебе право говорить от имени охотников? – сощурился Штрудель, как взял на прицел. – А впрочем, давай так: «Завтра! После работы! Лекция о международном положении. После лекции – разбор персонального дела: морально бытовое разложение. После разложения – танцы. Легавые собаки на лекцию не допускаются».
– А где дрессировка?.. – прошептал мужчина, и на этом его жизнедеятельность закончилась.
– Никакой дрессировки, – твердо заявил Штрудель. – Мы не можем идти на поводу у легавых собак.
– Я про-тестую…
– А ты, братец, склочник. С ним советуются, а он протестует и протестует.
Мужчина уходил по вестибюлю на подламывающихся ногах. Штрудель с жалостью поглядел вослед, спросил напоследок:
– У вас сколько легавых собак?
Ответил, не оглядываясь:
– Ни-сколько...
– А охотников?
– И охот-ников…
– Нет у них собак, – подтвердил петух. – Охотников тоже нет.
– Это ты соорудил?
– Я, всё я. Экзамен выдержан, Штрудель. Я тобой горжусь.
– Теперь домой? За угол?
– Теперь в тюрьму.
3
Шли рядом.
Осматривали окрестности.
Кавалер ордена произнес в огорчении:
– «Народ можно заставить повиноваться, но нельзя заставить понять – ради чего...»
– Это мне известно, – откликнулся Штрудель. – Это я припоминаю.
– Многие припоминают. А что толку?
Тут оно и случилось, еще одно приключение.
– Стоп! – приказал петух. – Вот он, странноприимный дом. Приют для неисцелимых.
Табличка у подъезда.
Швейцар на входе.
Строг. Деловит. Неуступчив.
Спросили:
– Заглянуть можно?
Ответил:
– Заглянуть нельзя.
– А поселиться?
– Не возбраняется.
– Мы подумаем, – сказал петух.
– За вас подумают, – сказал швейцар. – Тогда и поселят.
А некто уже бежал по улице.
Петлял, запутывая следы.
Встал перед швейцаром.
– Фамилия? – спросил тот.
– Небесталанный.
– Род занятий?
– Небезрезультатный.
– Образ жизни?
– Небезупречный.
– Ход мыслей?
– Непозволительный.
– Годишься.
Подал знак.
С верхнего этажа скинули веревочную лестницу.
Небесталанный шустро полез наверх, и швейцар пояснил:
– Новенький. Поспеет к обеду.
– А если обратно? Тоже по веревке?
Усмехнулся:
– Обратно им незачем. Только туда.
Небесталанный высунулся из окна в казенной робе, выговорил слово, которое залежалось:
– В каждом алфавите своя буква «А». В каждой голове своя академия. Пиджаки бывают однобортные и двубортные. Трехбортных пиджаков не бывает.
Распахнулось другое окно.
Выглянула женщина с казенным чепчиком на голове. С номером на груди.
Заговорила горячо:
– Не согласна. Категорически. Ибо существует один только алфавит, и он наш. Одна академия в головах – тоже наша. А пиджаки бывают такие, какие выдадут.
Распахнулись иные окна, прокричали оттуда в порыве усердия:
– Вменить непременно…
– Всем и каждому…
– Дабы по четным дням…
– Размышляли о благостной руке правителя…
– Отдыхая по нечетным…
– От столь высоких размышлений…
– Всё, – сказал швейцар. – Теперь начнется. До ночи не утихнут.
Штрудель подивился:
– Как вы такое допускаете?
Ответил несмышленому чужеземцу:
– Сажать – тюрьмы перегружать. Плодить негодующих. А тут – выговорились, вкусно поели, разошлись по палатам.
– Не влияет ли это на прочих горожан?
– У нас не повлияешь. Всякому известно, что эти, в приюте, умом повредились, – кто станет слушать?
– Выбраться отсюда можно?
– Выберешься – обратно прибежишь.
Петух взмахнул крыльями, кукарекнул восхищенно:
– Кок-а-дудль-ду!.. Не поселиться ли тут, друг Штрудель, среди предающихся потехе?
– Нет, – отрезал швейцар, как оттолкнул. – Вас ожидает иной приют.
4
Шел мимо городской юродивый в непристойных одеждах, шел – бормотал, в отчаянии хватался за голову:
– «Нет попутного ветра для того, кто не знает, в какую гавань он хочет приплыть…»
– Куда ты у нас поплывешь, – ухмылялся Сиплый, – когда на приколе?..
– Куда ты у нас приплывешь, – ухмылялся Сохлый, – когда некуда тебе плыть?..
Пришел домой, ломал в отчаянии руки, повторял вопль из глубин истории:
– «Кто мог думать, ожидать, предвидеть?.. Век просвещения, я не узнаю тебя; в крови и пламени, среди убийств и разрушений, я не узнаю тебя…»
Уткнулся головой в стену, добавил неслышно:
– «Дух мой уныл, слаб и печален… Я закрываю лицо свое…»
Сел за стол, сочинил подметный лист, которому не подобрать названия.
«В одно время, на одной планете, на единой параллели и соседних меридианах располагались два поселения, разделенные ущельем непонимания и взаимного отвращения. В выходные дни жители поселений собирались толпами и перекрикивались через ущелье, обзывая друг друга обидными прозвищами и вызывая на соревнование двух систем.
Следует отметить, что первое поселение было королевством, а второе – парламентской республикой.
По утрам король-самодержец делал зарядку, принимал ванну, завтракал, слушал музыку, уединялся с фрейлинами, стрелял перепелов, а уж затем, к вечеру, подписывал государственные акты и манифесты, поправки к циркулярам и поправки к поправкам.
Избранник народа из враждебной республики поступал иначе: с раннего утра, натощак, занимался государственными делами, обустраивая и преобразуя, а уж потом принимал ванну, завтракал, слушал музыку, забавлялся с посланницами народа и стрелял перепелов.
Так они и жили, ни в чем не согласные, отличные во всем друг от друга.
Говоруны и молчальники.
Мясоеды и вегетарианцы.
Подданные монарха гордились тем, что ради них всходило солнце, а республиканцы знали наверняка, что светило садилось исключительно для того, чтобы они могли полюбоваться на закат.
Уместно предположить, что по одну сторону ущелья нарезали на болтах правую резьбу, а по другую – левую. По одну сторону надевали приталенные одежды, по другую – расклешенные. Когда одни начинали посев, другие завершали жатву, даже если ничего не выросло. И если в королевстве переходили с летнего времени на зимнее, республиканцы переводили стрелки часов на лето.
Ученые утверждали даже, будто приталенные мыслили вдоль извилин, а расклешенные – поперек, но доказать экспериментальным путем это не удавалось.
Манифесты самодержца увеличивали то, что стоило бы уменьшить, а избранник народа уменьшал то, что не мешало бы увеличить. В республике стыдились того, чем прежде гордились, а в королевстве – наоборот: чего прежде стыдились, то превозносили непомерно.
Подданные монарха работали старательно, не торопясь, семь раз отмеряли и ни разу не отрезали, ибо опасались промахнуться с размером. Граждане парламентской республики всё делали с удалью: сначала резали, а уж потом отмеряли.
Но результаты были одинаковы у тех и у этих.
Результатов не было никаких.
Каждая сторона поступала по-своему, но выходило как у соседей.
И непременные призывы – белилами по кумачу».
5
А Неотвратимая Отрада Вселенной застыл у окна, пребывая в меланхолии, выговаривал в тоске:
– Некий правитель запретил подданным разговаривать друг с другом, чтобы предотвратить заговоры. Они стали беседовать жестами, но он и это запретил, – тогда они стали плакать. Хотел лишить их плача, но его убили.
Взглядывал с грустью на отцветающие сады, декламировал вполголоса плачевную элегию:
Жизнь мгновенная, ветром гонима, прошла,
Мимо, мимо, как облако дыма, прошла…
– Ах! – возопили советники. – Ах, ах! Он и в дипломатии силен, он и в ямбах-анапестах!..
– Идиоты, – сказал, не оборачиваясь. – Это же Омар Хайям, не кто-нибудь. Пошли вон, тупицы! Погрустить не с кем.
Приоткрыл граненый флакончик из чужедальних стран, подкрепился заморским ароматом, произнес с чувством, обстоятельствами огорчаем:
Пусть я горя хлебнул, не хлебнув наслажденья, –
Жалко жизни, которая мимо прошла…
