Глава седьмая
ЖИЗНЬ НЕ В ЖИЗНЬ
"Дна нет. Просто глубже не пускают".
Ежи Лец, польский острослов
1
Женщина сидела на скамейке возле раскидистых кустов.
Младенец задремывал в коляске.
Выпрашивала безуспешно, раз за разом:
– Скажи: мама…
– Скажи: мама…
– Скажи: мама…
Молчал.
Пучил бессмысленный глаз.
Слюнкой истекал по подбородку.
– Скажи: мама…
Снова:
– Скажи: мама…
Младенец упорствовал. Не поддавался на уговоры. Женщина не унималась:
– Скажи: мама…
– Мама, скажи, мама…
Жарко. Душно и хмарно. Гроза на подходе.
– Скажи: мама. Ну, скажи…
Голос из кустов. Разъяренный донельзя. Ревом медведя-шатуна от зимнего пробуждения:
– Скажи: мама! Или я выкину тебя из коляски!..
– Мама!.. – в ужасе завопил младенец. – Ма-ама!..
Женщина ускакала без оглядки.
Укатила коляску, взбрыкивая ногами.
Бурчание из зарослей. Потревоженным зверем:
– Скажи: мама… Скажи: мама… Нет, чтобы: скажи, что захочется.
2
Было тихо недолгое время.
Затем – топот ног.
Запаленное дыхание.
– Эй, – позвали из кустов. – Которые из-за угла. Желаете отсидеться?
– Желаем, – сказал петух.
– Ой, желаем… – сказал Штрудель.
– Дуйте сюда.
В лежбище было волгло, пасмурно, в меру тесно и смрадно.
Ветви нависали донизу, образуя берлогу, на траве лежал истертый половик, на пне стояла бутылка со спиртным, наполовину опорожненная. Ворочался на половике чащобный винопивец, косматая страхолюдина в обносках: кожей зазеленевший, мохом обросший, плесенью подернутый.
Спросил замшелым голосом, в мерзости пребывания:
– Шастаете?
Петух ответил с обидой:
– Шастают воры и бездельники. А у нас задание.
– Слыхал про ваше задание. Умонастроения выяснить? Хрен чего скажут.
Сел поудобнее, хлебнул из бутылки.
– Повстречалась ли вам смертоносная ехидна во время странствий? Камни приводящая в ужас?
– Нет. Не повстречалась.
– Попадалась ли на вашем пути фараонова мышь в битве с крокодилом? Рыба, которая плавает задом наперед, чтобы вода не заливала глаза?
– Нет, нет и нет!
– Куда вы смотрели?
Штрудель пригляделся к нему, задал прежний вопрос:
– Честно. Не народ ли вы?
– Какой я народ? – ответил откровенно. – Народ там, за кустами.
– Разъясните.
– Народ – он двоякодышащий. Вдох для себя – выдох заодно со всеми, по пути свершений.
– А вы?
– А я… Одичал в логове, разумом обветшал: вдох в себя, выдох в бутылку.
Еще хлебнул спиртного, перешел на ты.
– Вот, человек из-за угла, домашнее тебе задание. Берешь пробирку, заливаешь в нее воду из пруда, ставишь на солнце. И что?
– И что? – повторил Штрудель.
– Через месяц – планктоны в пробирке. Кишечнополостные, ракообразные, веслоногие и ветвистоусые. Всякому пригодные на прокорм.
Снова хлебнул. Проговорил яростно, слово отделяя от слова:
– Но эти. В пробирке. Лишенные смысла человеческого. Не знают, что они на прокорм. Даже не догадываются. Им, в пробирке, лестно, что их разглядывают через стекло, восторгаются простейшими существами. Но при этом – непременно при этом! – они желают, чтобы другие не проникли к ним из пруда, не обратили в доступность их исключительность.
Затих. Признался устало:
– Это было мое исследование. Современного состояния общества. Которое зарубили.
Штрудель догадался:
– Двурядкин с Трехрядкиным.
– Они самые. Разошлись во мнениях.
– Стало быть, вы ученый?
– Ученый, – подтвердил. – На грани с великой тайной. Которую следует разгадать.
Помолчал.
– Планктон означает – блуждающий. А я – невыездной. Невыползной. Без права на отчаяние.
Глаза светлые. Прозрачные. Почти нездешние.
Сказал четко, ясно, словно в той же Академии, под тенистыми раскидистыми смоковницами:
– Являемся в мир без плана, без означенной цели, школьные годы тратим попусту. Основные знания должны быть врожденными: таблица умножения, закон Ома, синус-косинус, прочее разное, а в освободившееся время закладывать в ребенка восторг познавания, неутолимость ума и сердца, закреплять навечно, чтобы не вытравили в зрелом возрасте.
И далее:
– Ставлю изыскания на себе. Возможно, с летальным исходом. Ибо и я в той пробирке…
Заскрипела скамейка возле кустов.
Некто грузный, присадистый утвердился уверенно, по-хозяйски.
Винопивец вслушался:
– Теперь тихо. Выяснять будем. Надежды и устремления.
Раздвинули ветви.
Стали наблюдать.
3
Подошел еще один.
Худой. Донельзя изможденный.
На штанах прореха. На голове картуз. За спиной куль рогожный.
Подсел на скамейку, на самый ее краешек. Достал из куля хлеб, кусал неподатливую горбушку, цепко приглядывался к соседу.
Покончил с питанием, обнажил из почтения голову с остатками волос – и голосом басовитым, просительным:
– Я вас внимательно слушаю.
Грузный мужчина не удивился. Лишь произнес строго, как на допросе:
– Кто таков? Из каких будешь?
Ответил с охотой:
– А будем мы из мимоходов. Наш нынче черед. Где сосна взросла, там и в дело пошла.
Борозда поперек лба. Борода по грудь. Глаза затаились в глубинах.
– Кто это – мы?
– Которым не усидеть, не утерпеть на месте. Жизнь проводим в непоседстве, ради одного единого: когда нас приметят и зададут вопрос.
В кустах шевеление.
"Примечай, Штрудель, примечай…"
Придвинулся на скамейке, заныл из глубин утробы:
– Гражданин… Гражданин хороший… Спросите меня.
– Про что?
– Про что-нибудь.
– Мне не надо.
Криком:
– Мне – надо!.. Спросите, что вам стоит? "Как вы думаете, что нужно сделать для того, чтобы…"
– Зачем я буду спрашивать?
– Чтобы ответил. А я отвечу. Обязательно отвечу. Что нужно сделать для того, чтобы… Я думал, а никто не спрашивает.
– Не спрашивают, значит, не надо.
– По этому вопросу не надо – по другому надо. Я и про другое подумал. И у меня есть вариант, чтобы стало лучше.
Снова вскричал:
– Да сколько мне по миру ходить! Ноги бить! Когда это закончится?..
– Отпусти рукав. Отпусти, кому говорят!
– А вы не отмахивайтесь. Не отмахивайтесь… Спросите меня: "Что вы думаете по этому поводу?.."
– Слушай ты, чумовой. Сейчас охранников позову.
– Ну вот, сразу и охранников… А может, по этому поводу я один только и думаю. Столько вопросов, столько вопросов – про один можно и позабыть.
– Что ты хочешь? Ну что?..
– Хочу помочь. У меня мозги не загружены.
– Тебе больше всех надо?
– Ничего мне не надо.
– Ну и сиди.
– Я и сижу. А в мозгах порожняк.
В кустах тихое ликование.
"Затверди, Штрудель: в мозгах порожняк…"
А тот уже отчаялся. Простонал жалобно:
– Дохаживаю свой срок. Не жив буду… Неужто у вас нет вопросов?
– У меня нет.
– И вам всё ясно?
– Мне всё ясно.
– Этого не может быть. Что-то всегда должно быть неясно.
– Неясно – объяснят.
– А если не объяснят?
– Если не объяснят, значит это не неясно, а ясно.
– Как вы сказали?..
– Как слышал.
Охнул, словно уколотый.
Встал со скамейки. Надвинул картуз. Приладил за спиной куль рогожный.
Шагнул. Остановился. Шагнул назад.
– Не ожидал, что вам всё ясно. По виду не скажешь…
– Мне всё ясно. Будь здоров.
– До свидания. Извините… До свидания.
– Пошел. Побежал. "Спросите меня, спросите…" Не на такого напал! Провокатор...
4
Винопивец нацелился хищно:
– Счас я его шугану…
Высунул голову из куста, вопросил сладчайшим голосом:
– Дражайший! Я к вам не являлся в кошмарах?
Присадистый мужчина оторопел на скамейке:
– Нет…
– Не торопитесь с ответом. Вглядитесь в меня. Напрягите память.
– Да нет же, нет!
– Это исправимо. И я сегодня. Безотлагательно! Явлюсь ночью в очередном кошмаре. С нерегулируемым подтекстом.
Застонал:
– Не надо… Не губите!.. Придут потом, скажут: видел неутвержденный кошмар. Без особого на то дозволения…
– Это уж непременно. Кстати, каков ваш этаж?
Но он уходил. Скорым шагом. От возможной погибели.
– Беспозвоночные… – застонал винопивец. – Кишечнополостные… Скушно с вами! Ску-уу-шно!..
Завалился на половик.
Жадно заглотал из бутылки до крайней капли.
Пробежали мимо Двурядкин с Трехрядкиным, обмытые в семи водах, пропаренные и отутюженные, прокричали в запале:
– Рукава не рассучивать...
– Энергию не растрачивать...
– Сверхсрочно…
– Сверхточно…
– И сверхурочно…
Бросил в них пустую бутылку.
– Хотелось дожить в ликованиях, победителем супостатов – помирать будем среди побежденных.
Сказал, укладываясь на половик, в изнурении души и тела:
– Связали узлом меридианы с параллелями, – хрен у них вырвешься…
Захрапел на всю берлогу.
Птица завозилась в кустах. Винопивец всплакнул во сне. Штрудель пригорюнился.
– Опа-ля!.. – вскричал петух. – Прослушка на ветке.
Склюнул, проглотил без труда.
– Что они теперь вызнают?..
Зашевелились кусты.
Пробирался в логово неприметный мужчина со смытым лицом, вновь облеченный доверием. В руке – портфель. В портфеле – звукозаписывающее устройство.
Бормотал в недоумении:
– Сижу. Передаю на пульт. И вдруг – помехи…
– Это не помехи, – объяснил петух, – а шевеление пищи, не более того. В желудочном тракте куриного существа.
– Немедленно! – приказал мужчина. – Возвратить на место.
– Чего?
– Чего взяли.
– А чего мы взяли? – спросил Штрудель.
– Сами знаете.
– Нет у меня, – отмахнулся петух. – И у него нет.
– Отдайте то, чего нет.
Называть микрофон запрещалось по инструкции, и Штрудель с петухом этим воспользовались. Без особой радости.
– Ты прежде скажи, чего хочешь. Тогда, может, и отдадим.
– Издеваетесь?.. – зарыдал мужчина с портфелем. – Да я материально ответственное лицо. С меня вычтут…
– За что?
– За то, чего нет.
– Так нет же.
– Это такое нет – из-за границы выписано! Миллионы затрачены.
Продирался через кусты в обратном направлении, причитал:
– Снова отстранят… Лишат пропитания… Мороженого судака к празднику. Банки болгарских помидоров…
Винопивец шелохнулся на половике, приоткрыл глаз:
– И у меня – прослушка. В дупле зуба. После посещения зубного врача… Тугрик не пожертвуете? Для завершения летального исхода.
Пожертвовали. Даже два.
Подкинул на ладони, вздохнул, затихая:
– Что выпьешь напоследок, с тем и к Богу придешь...
Снова захрапел.
Логово. Лежбище. Берлога. Место последнего упокоения.
– Вот, – подытожил петух. – Истина – она проста, Штрудель. Либо ты в стае, либо тебя нет.
Штрудель пригорюнился. Произнес помимо желания:
– Сказал Фридрих Укушенный отцу своему, Альфреду Выродку: "Взглянул окрест меня — душа моя страданиями человеческими уязвлена стала".
– Это не он сказал, – возразил петух. – Это в иные времена.
– Он тоже. Мне ли не знать?
– Браво, друг мой!
5
Посидели в кустах.
Поглядели друг на друга.
– Между прочим, – сообщил петух, – и я изыскатель. Взмывал на воздушном шаре совместно с Жозефом Луи Гей-Люссаком. Для замера магнитного поля земли. Говорил ему над облаками: раз уж взлетел, убирайся отсюда к чертовой матери! Не послушал меня, ох, не послушал Жозеф Луи…
Штрудель выслушал его, спросил с заминкой:
– Что у нас дальше?
Петух ответил:
– Тюрьма, мой друг, тюрьма.
Просипел, фальшивя:
– И в дальний путь на долгие года…
Штруделю это не понравилось:
– А не мог бы ты? Через нефролепис – птерис…
– Мог бы, да не дозволено. Естественный исторический процесс – наблюдать, не вмешиваясь.
Затюкало на аллее.
Вышел на них человек, ощупывая дорогу палкой.
Вместо головы – кастрюля по самые плечи. С двумя ручками.
– Эй! – позвали из куста. – Тут скамейка. Садись.
Обстукал палкой вокруг себя, уселся, сказал изнутри гулким кастрюльным эхом:
– Благодарствую.
Помолчал.
Они помолчали.
Штрудель спросил осторожно:
– Гражданин. Который под кастрюлей. Случаем не народ?
– Народ, – ответил. – В вынужденном заточении.
– Как же тебя угораздило?
– Жена у меня. В безумствах не насыщаемых. Не перемог – внушение. Еще не перемог – кастрюля с макаронами на голову.
– А где макароны?
– Съел, – ответил кратко.
Оглядели его. Переварили услышанное.
– Снять ее можно?
– Снять нельзя – уши мешают. Да и не нужно.
– Как же ты видишь?
– Чего тут видеть? Глаза бы мои не смотрели!
– Ах! – восхитился петух – Ах-ах!.. И требований к нему – никаких. Какие к кастрюле требования?
– Не скажи, – возразил. – От участия в манифестациях – не освобожден.
Штрудель прошептал:
– Это Железная маска… Не иначе!
– Алюминиевая, – поправил из кастрюли и постучал костяшками пальцев для убедительности. – Работы из-за нее лишился. На закрытом предприятии. Кто ж теперь пустит за проходную?
– А ежели, – предложили, – на пропуск? Фото с кастрюлей?
– Пробовал – не пускают. Нет, говорят, у твоей кастрюли отличительных признаков. Глаз щурят в подозрении: может, это не ты.
Добавил в печали:
– Я от жизни так устал, что смеяться перестал…
Петух его утешил:
– Ф. Д. Честерфилд утверждал: "Никто никогда не слышал, как я смеюсь".
– У него тоже была кастрюля на голове?
– История об этом умалчивает. Известно одно: человеку высокого звания не подобает вульгарное выражение чувств. Ибо смеяться может каждый.
– Не подобает, – согласился из кастрюли. – А хочется.
Набежал женский пикет с плакатами.
Впереди – кобылистая особа.
Выкрикивала – другие повторяли:
– Он меня не уважает...
– Он меня не понимает...
– Он меня не перемогает...
Ходили по кругу, распаленные, взъерошенные, возглашали по команде:
– У каждой есть право...
– На насыщение…
– Ублажение…
– Завершение...
– Вплоть до кастрюли на голову...
Побежали дальше.
Стало тихо.
Лишь всхрапнул винопивец на половике.
Чихнул народ в глубинах кастрюли.
Петух произнес, ни к кому не обращаясь:
– "Похищать чужое удовольствие, домогаясь своего, несправедливо на острове Утопия. Наоборот, отнять что-нибудь у себя самого, чтобы придать другим, есть исключительная обязанность человеколюбия…"
– Это ты к чему? – спросил Штрудель.
– Это я – просто так.
Из заточения донеслось нараспев:
Весна уходит.
Плачут птицы. Глаза у рыб
Полны слезами.
– А ты к чему? – спросили хором.
Ответил кастрюльным эхом:
– Мацуо Басе. Японский поэт. И я – просто так.
