Глава шестая
ЗАСТИГНУТЫЕ ВРАСПЛОХ
1
Бежали.
Задыхались.
Наскакивали на неспешный люд, который путался под ногами.
Выслушивали проклятия.
– Бывают народы толкучие, – говорил Штрудель, – локти наизготовку: выберешься – весь в синяках. Бывают народы текучие, рыбами огибающие в толчее, – не угадать заранее.
Петух кукарекнул в восторге, на бегу всплеснул крыльями:
– Ах, Штрудель, Штрудель! Верные твои слова.
Вынырнул из подворотни всклокоченный человек, закричал:
– На помощь! Караул! Наших бьют!!
Побежал рядом с ними.
– Что вы кричите? – строго спросил петух.
– Наших бьют!
– Кто бьет?
– Не наши!
– Не наши бьют наших?
– Ну да! Наших бьют не наши.
– Как вы определили, кто наши, а кто не наши?
Мужчина споткнулся от удивления, но с дистанции не сошел.
– Как определил? Никак не определил. Наши – это наши, а не наши – это не наши.
– Может, наоборот?
– Что наоборот?
– Всё наоборот. Наши – это не наши, а не наши – это наши.
– Глупость какая. Наши – всегда наши.
Штруделю понравился такой разговор. Штрудель тоже захотел порезвиться.
– Не скажите. Бывают такие наши, которые совсем не наши.
– Откуда вы это взяли?
– Я предполагаю.
– Вы тут предполагаете, а там наших бьют!
– Не паникуйте, – строго сказал петух. – А вдруг это не наших бьют, а наши бьют, и своими криками вы помешаете нашим бить не наших. Тогда что?
Мужчина остановился в недоумении, однако продолжил бег на месте, высоко вскидывая ноги.
– Не знаю…
– Вот видите. Нельзя сказать заранее, кто наш, а кто не наш.
– Что же мне делать?
– Ничего.
– Но ведь там бьют! – возмутился, резво побежал дальше. – Там кто-то кого-то бьет, и я не могу молчать! Если наших бьют, надо кричать "Караул!" Если наши бьют, надо кричать "Ура!"
– Не горячитесь. А вдруг, это совсем не наши и бьют они тоже не наших? Какое нам дело до этого?
Снова споткнулся. Замедлил бег.
– Вы так думаете?..
– Нет, нет, я так не думаю, но там, где есть наши и есть не наши, прежде всего надо определить, наши ли наши и не наши ли не наши, а уж потом что-то кричать.
– Ничего не понимаю. Наши не наши, ваши не ваши… Голова кругом идет.
Петух сказал поучительно:
– Что вы! Это сложная наука, ее никто не понимает. Единственное спасение – один запасной вариант.
– Какой?
– Когда наши бьют наших.
– И что тогда?
– Тогда хорошо. Тогда уж нельзя ошибиться, кто наш, а кто не наш, потому как заранее известно, что все наши.
Встал, почесал затылок:
– Что же тогда кричать? "Ура!" или "Караул!"?
– Ничего не надо кричать. Наши бьют наших. Всё нормально, пусть себе бьют.
Мужчина подумал, сказал с облегчением:
– Пусть себе… Мне-то что?
Неспешно зашагал обратно.
А они убежали за поворот.
2
– Всё, – выдохнул Штрудель. – Сил больше нет.
Привалился к ограде, произнес с трудом:
– "Если бы ты не забежал так далеко, обратная дорога была бы короче…" Мудрость. Того же народа.
За оградой высился дом, в котором бурлила жизнь.
Слышался звон телефонов, шелест входящих бумаг, шелест исходящих, начальственные голоса и шепоток подчиненных.
На входе красовался плакат: "Вивисекция на службе человечества. Живосечение добровольцев и животных. По окончании – прием пищи".
– Внимание! – призвал петух. – Проклевывается сюжет, достойный опасения.
Вышли из подъезда двое – подышать воздухом, разминали папиросы после сытного обеда. Топтался перед ними заморыш, дитя недоедания, канючил жалостливо в скудости пребывания:
– Я подхожу. Даже очень… Только допустите до живосечения и приема пищи.
– Гражданин, идите домой. Ваша вивисекция нас не вдохновляет.
– Прием пищи, к тому же, приостановлен. Из-за наплыва желающих.
Он и пошагал прочь. Униженный и сокрушенный.
Тот, что повыше ростом и должностью, проводил заморыша взглядом, сказал в размышлении:
– В давние времена. Жители Спарты. Бросали младенцев в пропасть. Зачем знаешь?
Ответил тот, что пониже:
– Знаю. Для общего оздоровления.
– Вот бы и нам… – тот, что повыше. – Может, составим пока что списки?
– Какие списки?
– Кого бросать в пропасть. Для общего оздоровления. Придет приказ, а у нас всё готово.
– Не может быть такого приказа, – забеспокоился тот, что пониже.
– Сам знаю, что не может. Но подготовиться к нему надо.
Прикурил папиросу, задымил с наслаждением.
Тот, что пониже, тоже задымил, но в сомнениях:
– У нас и пропасти поблизости нет…
– Были бы кандидатуры, – отрезал тот, что повыше, – а пропасти найдутся. Я другого боюсь: столько придется бросать – пропастей не хватит.
– Много бросать нельзя. А то спустят план в два раза больше.
– Правильно. Бросим одного – и хватит. Какие будут предложения?
Подумали. Огляделись по сторонам.
– Этого можно бросить. Который у ограды.
– Эй! – призвал тот, что повыше. – Иди сюда. Поступило предложение бросить тебя в пропасть.
– Вместе с петухом, – уточнил тот, что пониже.
– Зачем? – спросил Штрудель.
– Для общего оздоровления.
– Я возражаю.
– Напрасно. Для общего – значит, и для твоего.
– Это мы понимаем, – сказал петух. – Нельзя ли наоборот? Для моего – значит, для общего.
– Нельзя.
– А почему нас?
– Кого же еще? – удивился тот, что пониже. – У меня самоотвод. Я высоты боюсь.
– Меня тоже нельзя, – разъяснил тот, кто повыше. – Кто-то должен следить за выполнением приказа, которого не будет.
– Ответ сразу давать? – спросил Штрудель, на что-то еще надеясь. – Или можно повременить?
– Чего время тянуть?
– На пропасть хотим посмотреть, – нагло ответил петух.
– Нечего на нее смотреть. Пропасть как пропасть. Придет приказ – увидишь.
– Мы и в обязательство запишем, – предложил тот, кто пониже. – К концу месяца бросить вас в пропасть. Бросим и отрапортуем.
– Лучше не надо, – забеспокоился Штрудель. – Боязно чего-то…
Закричали наперебой:
– Нечего тебе бояться. Мы же с тобой. До конца…
– Почти до конца…
– Мы сходим, – решил петух. – Пропасть померяем.
Пошагали без оглядки от опасного места.
Возмутился тот, кто пониже:
– С младенцами было проще. А с этими разве добьешься оздоровления?
Приказал тот, кто повыше:
– Иди за ними. Как бы в пропасть случайно не упали. Нам нужен трудовой порыв, а не несчастный случай.
Но они уже убегали.
Штрудель вслед за легконогим петухом.
Выговаривал в задыхе:
– "Тот, кому плохо в одном месте, да сменит его на другое…" Что, Петя, скажешь на это?
– Я промолчу.
3
Встали возле магазинной витрины.
Увидели телевизоры, выставленные на продажу.
С каждого экрана взглядывал на них правитель всех времен, Неотвратимая Отрада Вселенной. Открывал рот без звука, без звука ему аплодировали.
Петух подмигнул должным шифром, и на экранах возник кур в темных очках.
– От кочета к кочету. Зачем вызывали?
Сообщил кратко:
– Опасность. Не предусмотренная заранее. Попрошу указаний.
Кур разъяснил:
– Налево. И еще налево. Там баня.
– Баня? – завопил Штрудель. – Какая еще баня?..
– В которой моются.
Отключился.
Дверь в баню была приоткрыта, будто их ожидали.
Петух скинул шпоры, побежал на цыпочках через моечный зал. Штрудель сбросил одежды, побежал следом, прикрывая в стеснении срамные места.
Кафель на стенах. Шайки с мочалками на скамьях. Бронзовые краны с кипятком, бронзовые – с холодной водой.
Обмылки под ногой.
Скользота.
Упасть – не встать.
На лежаках, один подле другого, распластались Двурядкин с Трехрядкиным – густая поросль по спинам, вплоть до мохнатых ягодиц. Над ними трудились мускулистые банщики-парильщики, брадобреи-кровопускатели в клеенчатых передниках; намыливали спины, вениками охаживали, окатывали водой из шаек, а они постанывали от удовольствия:
– Архиважно…
– И архинужно…
– Архиполезно…
– И архиприятно…
Первый банщик похвалялся перед вторым:
– Знаешь, кого я вчера намыливал?
– Кого?
– Так тебе и сказал. У меня, брат, подписка о неразглашении.
Второй не оставался в долгу:
– Знаешь, кому я мозоли выводил?
– Кому?
– Знать тебе незачем. И у меня подписка.
В голом виде можно потерять уважение к себе, но Двурядкин с Трехрядкиным его не теряли:
– Знаете, кому мы речи сочиняем?..
Банщики пренебрегли их словами. Намыленные – они все на один манер: спина с ягодицами. Перевернутся на лежаках – живот с подпупием.
Беседовали между делом, обрабатывая телеса.
– В прежние времена как было? Дед мой в двух армиях служил. То на тех побежит в атаку, то на этих; то у тех в плену, то у этих – передохнуть некогда. Зато два мундира с сапогами, два приварка, махорки без счета, медалей до пупа…
– А мой дед жил бедно на людях, непрожиточно. Добро в лесу закапывал, чтоб по доносу не отобрали. Придут с изыманием – сидит на лавке, воду хлебает из миски. С капустным листом. Они и отступятся…
Петух юркнул в парилку.
Штрудель юркнул за ним, под самый потолок.
Где пар густоты невозможной.
Тела неразличимые.
То ли есть они, то ли их нет.
– Отсидимся, – шепнул кавалер ордена Золотого Гребешка. – К ночи пойдем дальше.
Проглянула улыбка в пару, от уха до уха. Как у чеширского кота.
Спросила:
– How are you?
Сама и ответила:
– Fine.
– Какой fine? – зашептали в парной невидимости. – Какой тебе fine?.. Когда не продохнуть.
– Там не продохнуть, а здесь – fine.
Рука высунулась наружу.
Тощая, мосластая, с редкими волосинками.
Попросила слова.
– Кто таков?
– Застенчивый молчальник.
– Чего хочешь?
– Высказать свое.
– Начинай. Мы слушаем.
Молчал. Мучился. Страдал.
Сказать боязно.
Штрудель не утерпел с вопросом:
– Которые неразличимые. Не народ ли будете?
Затревожились:
– Тебе зачем?
– Для выяснения подробностей, нам неведомых. Кое-что проясняется, но многое еще не раскрыто. Умонастроения с надеждами. Нравы, обычаи, суеверия. А также плодородие земель, торговля, ремесла, мануфактуры-искусства.
Прогудели из парной невидимости:
– Мужики, чужак затесался. Не обварить ли кипятком?
Штрудель забеспокоился:
– Вас сколько, народ?
Пригрозили:
– На тебя хватит.
Петух вдруг сказал:
– Послушайте теперь меня. Поучительную мою историю. Только обещайте не обобщать. Не делать выводов. Не выносить поспешных приговоров. Не реабилитировать посмертно.
– Обещаем, – прогудели. – Почему не пообещать? Всегда можно отказаться.
И он произнес – важно, со значением, словно прогуливался с учениками под виноградными лозами платоновской Академии:
– Две реки истекают на край земли – Радостная и Печальная. Деревья возле Печальной реки приносят горькие плоды: кто их попробует, тот начинает плакать, исходить слезами до конца дней своих. А возле Радостной реки вызревают сочные, приглядные плоды, пряного вкуса-аромата. Кто их отведает, отрешается от всяческих желаний, начинает молодеть и вновь проходит через прежнюю свою жизнь. Старческие годы – годы расцвета – юношество – детство – младенчество – и перестает существовать.
Затихли в глубинах пара.
– Эвона как…
Затаились, как обезлюдели.
Обдумали сказанное.
– Задержаться нельзя ли? В юношестве, к примеру? В младенчестве?..
Вздохнул:
– Задержаться нельзя.
Забубнили в расстройстве:
– Какие у нас надежды?..
– Откуда плодородие?..
– Мануфактуры-искусства…
– Шуршим мало помалу…
Заколыхались. Заныли горестно:
У людей-то в дому – чистота, лепота,
А у нас в дому – теснота, духота.
У людей-то для щей – с солонинкою чан,
А у нас-то во щах – таракан, таракан!..
Сидели.
Потели без удовольствия.
Раскрывались наружу народные поры.
Вырывались откровения.
Но голоса в глубинах парилки.
Размягченные.
Порами наружу раскрытыми.
– …"Ты не следи. Чего тебе следить? Дуй-валяй по-нашему". – "По-вашему мне нельзя, – говорю. – Я жмурюсь при этом. А когда жмуришься, клиента упустишь…"
– Адресок не дашь?..
– Испаряемся! – приказал петух. – Самое время.
4
Забежали за угол.
Затем за другой.
Стояли. Взглядывали друг на друга. Ежились от шаловливого ветерка после банного пекла.
Было тихо.
Покойно.
Хотелось улыбнуться кому-то, улыбку получить взамен.
Кавалер ордена признался, стыдливо посмеиваясь:
– Всю жизнь мечтал… Чтобы у петухов были карманы. Как у тебя.
– Это еще зачем?
– Пройтись беззаботно по улице. Посвистывая. Высматривая несушек. И руки в карманах.
– Беззаботно, – повторил Штрудель. – Не доводилось…
Шел мимо городской юродивый, опрашивал прохожих:
– Я вам не снился?
– Нет, – отвечали.
– И вам не снился?
– Нет.
– А вам?.. А вам?..
Ему разъясняли, непонятливому:
– Как ты можешь присниться, ежели уловитель на тебя поставлен?..
– С мелкой ячейкой. Будто на ерша, на тюльку…
Пришел домой и сочинил подметный лист – к высвобождению горожан от умственной дремы.
"В клетке жили два хомячка…
...Вяча и Печа.
Бережливые. Егозливые. Запасливые.
Которые не надеялись на хозяев, жизнь проводя в заботах о пропитании.
Лишь только в кормушке появлялась еда, как они начинали трудиться: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…
Закладывали и уплотняли, уплотняли и закладывали.
В промежутках между кормлениями Вяча и Печа забивались в угол клетки, переговаривались в волнении, лапки прижимая к груди, жалели себя всласть:
– А вдруг они исчезнут, наши кормильцы…
– Вдруг позабудут…
– Случится такое-эдакое…
Глядели друг на друга расширенными глазами, произносили хором:
– …ката-стро-фи…
Они знали, хорошо знали: могут исчезнуть продукты – на складах, в магазинах и холодильниках, еще как могут! – и тогда, что тогда, что?..
Леденели от страшных предчувствий, скучнели от обилия забот, пропитание накапливая про запас, – лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…
Впихивали и уплотняли, уплотняли и впихивали, что не избавляло от беспокойств.
– Бедняжки…
– Какие же мы бедняжки...
Щеки у хомячков раздуло, будто флюс с обеих сторон.
Губы вывернуло.
Глаза выпучило.
Говорить они уже не могли, только переглядывались горестно:
– Бедняжки… Что за бедняжки…
Лапками к себе, к себе – и за щеку, за щеку…
Дверь клетки уже не закрывали, но Вяча и Печа наружу не выходили.
Выйдешь, отвлечешься, пропустишь прием пищи – нет, нет и нет!
Жизнь у бедняжек была трудной, хлопотливой, в вечных потугах выживания.
Они даже любовью не занимались, бесполые от беспокойств, чтобы не выронить запасы изо рта. Есть перестали, желая накопить побольше, и умерли от изнурения плоти, в один день – Вяча и Печа.
Могли бы еще пожить.
Вывести на свет хомячков, которых бы тоже обучили: лапками к себе, к себе, и за щеку, за щеку…".
5
А правитель города покончил к тому часу с неотложными заботами и встал у окна, высматривая свой народ.
– Несчастные люди, – вздыхал. – Даже не знают, как они счастливы...
Из песочницы, под окном, подмигивали голоногие травести молочно-восковой спелости, завлекая развратными глазками под одеяльце счастливого детства, поглаживали ладошками песочные куличики сомнительной формы и назначения.
– К вашему бы пригожеству, – заманивали, – да нашу уступчивость!
Выпевали сладостно из опереточного репертуара:
– Ох, Олеся, Олеся! Ох, Микола, Микола!..
– Уж больно они грудастые, – усомнился первый референт, разбойная рожа. – Не посадить ли их на диету? Мы это умеем.
– Это мы зараз, – хрюкнули, примериваясь, вторые референты. – Ускоренный курс усиленного голодания. Только мигните!
– Нет! – возмутился правитель, движимый сердечным влечением. – Не больно они грудастые. В самый раз.
И референты подскочили к песочнице, записали имена на всякий случай.
